Текст книги "Пропавший брат"

Автор книги: Николай Анов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Вставай, Странник, вставай! Ехать надо! – пощекотал Геласий Борины ребра.

Мигом встрепенулся Боря и протер кулаком сонные глаза.

– Валенки-то мои где?

– На печке сохнут. Получай!

Боря сунул ноги в горячие валенки, умылся студеной водой и сразу пришел в себя после крепкого сна. Не хотелось ему с утра есть, но старик настоял: надо. Когда еще в дороге закусывать придется! Ел Боря горячие пельмени через силу, чтобы ослушанием не обидеть Софронова, а Геласий молча собирался в дорогу.

– Погода-то не шибко ладная! – сказал хозяин, входя со двора. – Переждали бы, может.

Боря выглянул в полузамерзшее окно. Солнце сегодня не светит, и ветер гонит сухой снег по дороге. Такая погода на Удельной часто бывает, но извозчики ездят хоть бы что.

– А может, разойдется? – произнес неуверенно Геласий.

– Домой торопится, – пояснил старик. – Четыре года дома не был.

– Ну, что ж... Вам ехать. Смотрите сами.

Старик запряг коней. Боря с Геласием закутались, сели в кошеву и поехали. Дул ветер, заметая дорогу, но лошади бежали бойко. Заимка, где ночевали, скоро исчезла из виду. Съежился Боря, поправил полушубок. Никакой мороз не проберет через две бараньи шкуры. Хорошо! Тепло! А валенки даже горячие.

Икнул Боря. Вот наелся пельменей! Теперь, по всему видать, у Софроновых он будет жить припеваючи. Геласий – человек добрый, да и отец не хуже. А труда Боря не боится. У Бедарева его научили работать. Все делал. Геласий покажет, как за пчелами ухаживать надо – и этому делу Боря научится.

Поживет у Софроновых год, а там и война закончится. Тогда он Володе письмо напишет и тете Горпине. Тетя Горпина добрая, она денег пришлет на дорогу. Поедет Боря обратно в Питер. Первым делом разыщет Андрейку. Отправятся они в Удельный парк, сядут на скамеечку около пруда, и начнет Боря рассказывать приятелю о своих скитаниях и приключениях. То-то Андрейка рот разинет от изумления.

Сена в кошеве много, мягко, словно на перине лежишь. Задремал Боря. И сон ему приснился. Будто Володя вылез из пруда и давай брызгаться холодной водой. А вода колючая, лицо, словно иголками, щиплет. Открыл Боря глаза. Володи нет, Андрейки нет и пруда нет. Бело все кругом, и ничего не видать. Повернул он голову. Где же старик Софронов? Не видать старика. И лошадей не видно, только хвост один шевелится у Карего. А с правой стороны снежный сугроб вдруг заколыхался и заговорил человеческим голосом:

– Не послушали доброго человека, вот и вышла беда!

Оказывается, это старик Софронов. Но почему же он из кошевки вылез и дальше не едет?

А другой сугроб ему с другой стороны ответил:

– Здесь, батюшка, снег покрепче. Пожалуй, тут и будет дорога.

– Ну, с господом! Возьми Карего под уздцы.

Дернули усталые лошади, несколько шагов сделали и стали опять.

– Скажи на милость! Дорогу потеряли... Вот беда! – говорил старик, и голос его показался Боре чужим.

Словно кисеей белой затянуло и небо и землю – ничего не видно. Только ветер просеивал через кисею колючий сухой снег и щедро сыпал его на Борин тулуп.

– Геласий! – вдруг закричал старик. – От коней не отходи! Сгибнешь!

– Здесь я, батюшка! – донесся издалека тоскливый голос молодого Софронова.

Метель разыгрывалась все сильнее. Теперь и хвост Карего пропал. Одинокую кошеву заносило пушистым снегом, и уже тяжело было Боре пошевелить рукой.

– Батюшка, здесь дорога! Здесь!

Лошади снова пошли, увязая по брюхо в глубоком снегу. Старик сел на облучок. Геласий с другой стороны подсел к Боре.

– Н-но! Милые! Н-но!

По такому снегу не поедешь. Едва-едва брели лошади, останавливаясь через каждые десять шагов. Да и погонять старик боялся – потеряют лошади дорогу, замерзнуть в степи можно. Мало ли дорожных людей в пургу погибло. Боря этого не знал, а Софроновы хорошо понимали, какая страшная беда нависла над их головой.

Незаметно надвинулся ранний зимний вечер. Выбившиеся из сил лошади уныло остановились. Они не слушались ни вожжей, ни кнута, ни понуканий Софронова.

– Ну, Геласий, теперь что бог даст! – строгим голосом сказал старик. – Ложись с мальчиком под один тулуп. Наедут люди добрые и откопают – живы будем. Нет – значит, так на роду написано.

И услышал Боря, как всхлипнул в ответ Геласий:

– Так и не привелось дом родной увидеть. Что же это, батюшка? За какие грехи?

– Глубже, глубже ложись. Ноги накрой. Авось, за сироту бог помилует.

Боря покрепче прижался к Геласию и спрятал лицо в густую кислую шерсть. Старик прикорнул возле ног. Темно под тулупом, страшно стало Боре.

– Занесет нас теперь снегом, – сказал Геласий дрожащим голосом. – Помирать будем, Странник. Не довелось нам с тобой за пчелками походить.

– А где мы находимся?

– А кто его знает. Должно, в степи.

Ночная пурга заносила лошадей, наметая могильный снежный курган над широкой кошевкой.

Военно-полевой суд

Петрик и Володя вместе с восемнадцатью пленниками под конвоем пьяных казаков прошли через двор к черному крыльцу большого дома. Здесь у ярко пылавшего костра толпились солдаты. Они горланили песни и громко ругались. Под навесом ржали лошади.

– Заводи! – крикнул хорунжий с красным обветренным лицом, взбегая на крыльцо.

В коридоре тускло мигал керосиновый фонарь. У стены валялись седла, гильзы от патронов, разорванный желтый полушубок, несколько пар сапог.

– Пусть здесь ждут! – приказал хорунжий и скрылся в избе. Теплый пар ворвался в коридор. Через минуту хорунжий вернулся и скомандовал: – Входи сюда!

Пленники гуськом вошли в кухню. В громадной русской печи пылал огонь. Молодая женщина с испуганным лицом наливала щи в миску. За столом сидели казаки с унтер-офицерскими нашивками на плечах. Усатый фельдфебель с большой точностью делил по кружкам водку.

– Прямо! – крикнул хорунжий. – Прямо!

Рядом с кухней, в большой, жарко натопленной комнате, оклеенной голубыми обоями, происходил военно-полевой суд.

Три офицера сидели за столом. Один из них, в очках, что-то писал на листе бумаги, другой курил трубку, третий чистил спичкой ногти. В углу, на широкой деревянной кровати, лежал атаман Красильников. Над кроватью висела гитара и китайский веер из розовой бумаги.

– Подходи... Становись в два ряда! – крикнул офицер в очках.

Петрик стал в первый ряд. Судьи взглянули на него с недоумением.

– А эти два сопливых как сюда попали? – брезгливо спросил есаул, вынимая изо рта трубку.

– Я не знаю! – ответил хорунжий и пожал серебряными плечами.

– Ты что, большевик? – спросил, приподнимаясь с кровати, атаман Красильников.

Петрик молчал.

– Господи! – вдруг всхлипнул извозчик. – Ваше благородие, да разве не видите... малолетки! Дозвольте сказать, я сам их обоих привез... Матка у них помирает... На Иртыше солдаты задержали. Ничего не знаем. Вот как перед истинным богом! Лошадь у меня под навесом привязана. Номер на бляхе есть, проверить можно. Не губите, ваше благородие... Заставьте вечно бога молить... Ни в чем не повинные люди. Легковой я, господа офицеры, вот и кнут в руках держу. Под навесом мерин стоит. Пойдите поглядите.

Извозчик упал на колени, скрестив руки на груди.

И тут Володя вдруг закричал плачущим голосом:

– Пустите нас домой! Мы ничего не сделали. Пустите! Не надо нас трогать. Дядя, милый, пустите!

Это было унизительно и так неожиданно, что Петрик растерялся. Он смотрел на брата широко раскрытыми глазами.

А Володя уже не мог удержаться от слез. Он ревел, как девчонка, и, глядя на него, еще громче ревел извозчик.

– В самом деле, при чем тут ребята? – сказал высокий пленник.

– Молчать!

Володя громко всхлипывал, не обращая внимания на Петрика, и повторял, заикаясь от рыданий:

– Дядя, пустите, пустите, мы ни в чем не виноваты!

– Дать им шомполов! – сказал, икая, атаман Красильников. – И пусть к черту катятся. Они карманники, а не большевики. Я по рожам вижу.

Хорунжий торопливо вытолкнул извозчика в кухню и крикнул:

– Всыпьте ему сотню, погорячее!..

Два казака живо подхватили разопревшего от жары и страха извозчика и потащили в коридор. Высокий пленник подтолкнул Володю и шепнул:

– Иди!

Володя, растирая кулаком слезы, пошел за извозчиком. Петрик настиг его на кухне и схватил за рукав.

Женщина, мывшая посуду в большом эмалированном тазу, подняла на Володю красивые, добрые глаза.

– Язви их! – тихо сказала она, выражая свое сочувствие ребятам, попавшим в беду. – Что им грузчиков мало, что ли?

И тут Петрик заметил деревянный ушат, наполненный грязной водой. Он стоял возле дверей, и, вероятно, в него сливала женщина помои. Глаза Петрика блеснули.

– Тетечка, – умоляюще сказал он. – Мы вынесем? Можно?

Женщина, не глядя, ответила:

– Несите!

Она сама открыла им дверь в коридор, где на мешке с мукой раскладывали для порки извозчика, и на двор. Ребята очутились среди солдат. На них никто не обратил внимания. Они вылили воду тут же, около дома, и поставили ушат у крыльца. Никем не остановленные, Петрик и Володя вышли за ворота. Здесь полыхали огромные костры. Возле них приплясывали солдаты, грея над огнем руки. Со стороны поселка казаки гнали новую партию пленников. Братья остановились посмотреть. Они постояли вместе с солдатами у костра и погрели озябшие руки.

Теперь, когда угроза смерти миновала, Володя вспомнил свои слезы в избе, и ему стало стыдно.

Петрик тоже боялся, но ведь он же не плакал и не молил о пощаде. Он никого не называл милым.

Володя боялся взглянуть в глаза брату. Только бы он не сказал ничего Гоголю.

– Глянь! – вдруг шепнул Петрик.

Володя повернул голову и увидел, как казаки вывели из ворот арестованных. Среди них выделялся высокий мужчина, тот самый, что первым вышел из амбара. Он и сейчас шагал впереди. Пленников повели в степь. Они шли гуськом друг за другом. Ноги их вязли в глубоком снегу. Казаки держали ружья наперевес и шагали по пятам.

– Стой! – закричал хорунжий. – Довольно! Становись в ряды!

Пленники стали плечом к плечу, как солдаты, вышедшие на учение.

И тут произошло то страшное, что осталось в памяти мальчиков на всю жизнь.

Высокий пленник вдруг выпрямился, поднял кулак и, потрясая им, отрывисто прохрипел:

– Палачи! Звери! Будьте вы прокляты! Будьте вы...

Петрик и Володя видели, как хорунжий взмахнул нагайкой. Беспорядочный залп разорвал небо. Высокий пленник упал первым. Он лежал на боку, уткнувшись лицом в снег и подогнув ноги. Возле него, пытаясь подняться на колени, корчился бородатый старик в дубленом оранжевом полушубке. Его добили прикладом.

«Что они делают!» – хотел закричать Володя и не смог. Над его ухом прозвучал чей-то голос:

– Пойдем скорее. Мне страшно.

Это говорил Петрик.

Первый раз за время скитальческой жизни Володя услышал от него такое признание.

– Я, – прошептал Петрик, задыхаясь, – я ненавижу их!

Это было совершенно невероятно: по щекам брата бежали слезы. Володя тоже плакал.

* * *

Ночь была на исходе, и звезды гасли, предвещая наступление скорого утра, когда Петрик и Володя вышли к Иртышу. Той же дорогой через реку они вернулись в Омск и, обходя выставленные на углах пикеты, благополучно добрались до своей улицы.

Борис Петрович не ночевал дома, об этом мальчики узнали от хозяйки дома Марьи Егоровны, вручившей им ключ.

– В городе бог знает что творится! – сказала Марья Егоровна. – Солдаты на грузовиках ездят с пулеметами. Ночью, сказывают, стрельба за Иртышом была. Кто говорит – рабочие бунтуют, кто – чехи. Лешак их понеси! Все делят что-то.

Петрик ни разу не упрекнул Володю в малодушии и не напомнил ему позорного поведения в Куломзино. Может быть, он просто стеснялся говорить о Володиных слезах. Ведь Петрик сам, когда стали расстреливать пленников, не выдержал и заплакал. Володя вздохнул. Он отлично понимал разницу между своими слезами и слезами брата. Краснея от стыда, он спросил:

– Ты меня очень ругаешь?

Петрик поднял удивленно брови.

– За что?

– А я заревел. И офицера назвал...

– Так ты же это нарочно! – сказал Петрик. – Я сразу догадался. Если бы ты не заплакал, я, может быть, сам на колени плюхнулся... как извозчик.

Володя растерянными глазами смотрел на брата. Нет, он не смеется. Он говорит серьезно.

– Да, я все это нарочно устроил! – вздохнул Володя. – Но только мне все-таки стыдно.

Петрик отлично понимал, что творилось в душе брата.

С большим нетерпением ребята ожидали возвращения Пирожникова. Он вернулся, когда стемнело, страшно измученный и усталый. Лицо его казалось похудевшим. Не раздеваясь, Борис Петрович сел к столу и, закрыв лицо ладонями, просидел так несколько минут.

Петрик и Володя переглянулись. Они подумали, что Пирожников плачет. Но когда комиссар опустил руки, братья увидели сухие глаза.

– Борис Петрович! – заговорил Петрик. – Борис Петрович!

– Да?

– Мы не были у Долинченко.

– Я знаю! Я все знаю, – тут лицо Пирожникова страдальчески исказилось. – Патруль не пустил?

– Нас солдаты арестовали! – сказал Володя. – На Иртыше... вместе с извозчиком.

– Вы были арестованы? – вскричал Пирожников. – Вы были там? В Куломзино?

Стараясь ничего не пропустить, ребята подробно рассказали о событиях прошедших суток: и про кавалеристов на реке, и про холодный амбар, и про пленников, и про Большого Пальца, и про военно-полевой суд, и про расстрел в степи.

Пирожников во время рассказа сидел молча, уставившись глазами в одну точку. Казалось, он вовсе не слушал. Но когда мальчики кончили рассказывать, Борис Петрович выскочил из кухни в мастерскую и забегал по комнате, бормоча под нос проклятия.

Раздался стук в дверь. В глазах комиссара отразилась тревога. Он быстро вынул наган и проверил патроны.

– Открыть? – спросил Петрик.

– Все равно, открывай.

Петрик вышел в сени.

Тревога оказалась напрасной. Это пришел тот самый высокий молодой человек в черном дубленом полушубке и пыжиковой шапке с длинными ушами, что приезжал вчера вечером.

Петрик и Володя вышли. Молодой человек снял шапку и сел на койку. Хозяин и гость закрылись. Беседа велась вначале шепотом, потом стали говорить вполголоса.

– Надо мотать удочки, а то застукают! – сказал гость. – Контрразведка рыщет по городу.

– Черт их бей! Не в шкуре дело. Комитет сохранить надо.

Борис Петрович что-то добавил, но мальчики не расслышали. Опять заговорил гость:

– Не растет у меня борода. Прямо хоть приклеивай. Вчера на улице подходит...

Снова стали говорить шепотом. Ребята слышали, как несколько раз Борис Петрович упомянул фамилию Долинченко, Иртышский район, потом тюрьму и восьмой полк. Долетела непонятная фраза о провокаторе, выдавшем две конспиративных квартиры во втором районе.

Петрик и Володя сидели затаив дыхание. Они понимали, что в городе происходили чрезвычайно важные события, грозившие большой опасностью для Бориса Петровича и молодого человека в пыжиковой шапке с длинными ушами.

Наконец, гость поднялся и, закурив папиросу, направился к двери. Пирожников вышел с ним вместе в сени и проводил до калитки.

Потом Володя поставил самовар, и за чаем Борис Петрович рассказал, как ночью большевики захватили тюрьму и выпустили на свободу заключенных. Он рассказывал с такими подробностями, что братья догадались, почему Борис Петрович не ночевал дома.

– Это вы их освобождали? – спросил Петрик.

Пирожников сделал вид, что не расслышал.

Остаток вечера говорили о Боре. Мальчики вспомнили беспризорника, и Володя очень жалел, что забыл спросить у Большого Пальца, где тот ночует. Хорошо бы его вновь найти и вместе с ним сходить в барак, где находился осенью Боря, и отсюда начать новые розыски.

– Теперь поздно жалеть! – сказал Петрик, сознавая свою оплошность. – Но ничего, разыщем.

Чай допили и стали укладываться спать.

– Думаю, что к нам не придут гости, – неуверенно произнес Пирожников. – А все-таки...

Он подумал минуту и решил лечь не раздеваясь. И мальчики заметили, что Борис Петрович еще раз проверил оружие.

Вот она, типография!

Найти пристанище беспризорников, где ночевал Борин приятель по детской коммуне, назвавший себя Большим Пальцем, оказалось не так просто, как предполагал вначале Петрик. Он ежедневно отправлялся на поиски в привокзальный район, но так и не смог обнаружить никаких следов Большого Пальца. Искать Петрику приходилось одному. Володя днем бывал занят в парикмахерской, а вечером ходить по городу было бесполезно.

Каждый день, когда Петрик возвращался домой, Володя встречал его молчаливым вопросительным взглядом и на мрачном лице брата читал печальный ответ.

– Не нашел?

– Нет!

Так прошел почти месяц. Но сегодня Петрику неожиданно улыбнулось счастье. Он обнаружил те самые бараки, о которых говорил Большой Палец. Инвалид, работавший при водоразборной будке, вспомнил, как осенью прошлого года в бараках жили целую неделю ребята, привезенные с самарского фронта. Их после отправляли мелкими партиями по уездным сибирским городам.

– Кто отправлял, дядя?

– Начальство! – сказал инвалид, выбивая пепел из трубки. – Об этом надо спросить коменданта. Он тогда командовал этими бараками и сейчас командует.

Инвалид пообещал Петрику показать коменданта и сдержал свое слово. Но на это ушла еще неделя.

– Вон он! – однажды сказал инвалид, показывая скрюченным пальцем. – Вишь, шагает с той стороны...

Петрик кинулся навстречу. При приближении офицера он почтительно снял шапку и остановился.

Поручик лениво сунул руку в карман и достал мелочь.

– Я не нищий! – обиделся мальчик. – Я газетчик.

– Что же тебе от меня надо?

Петрик рассказал про Борю, след которого сейчас отыскивался. Комендант задумался, вспоминая:

– Теперь, пожалуй, концов не сыщешь. Правда, их переписывали, но черт знает, кто переписывал и куда списки делись. Не знаю. Надо сходить в управление воинского начальника. Оттуда была бумага. И все дело находится у них. Знаешь, где воинский помещается?

– Нет.

– В крепости, – сказал комендант и пошел своей дорогой. Петрик вернулся домой.

В парикмахерской он застал одного Володю.

– А где Гоголь?

– Ушел.

Петрик очень хотел рассказать Володе о своем успехе, но чувство осторожности взяло верх. Не стоит торопиться раньше времени. Лучше подождать завтрашнего дня, сходить к воинскому начальнику в крепость и точно разузнать, в какой именно город отправили Борю. Когда Володя задал свой обычный вопрос: «Ну как?» – Петрик ответил без запинки: «Пока ничего!»

В этот вечер Борис Петрович вернулся домой очень поздно, Петрик с Володей уже спали, и, что удивительнее всего, пришел не один, а с молодой женщиной в меховой шубке.

– Она будет спать в кухне, – объявил Борис Петрович, – а я лягу с вами в мастерской. И еще, ребята, должен сообщить вам новость: с завтрашнего дня парикмахерская закрывается. Я уезжаю завтра утром. Вам тоже не мешает смотаться отсюда, и как можно скорее.

Петрик и Володя растерянно переглянулись: куда же они денутся? И почему так неожиданно? Что случилось?

А Борис Петрович принес из кухни корзинку, вытащил голубые брюки, тужурку с золотыми пуговицами и через минуту превратился в студента.

– Давайте спите! – сказал он мальчикам и ушел на кухню, где сидела гостья.

Разве можно скоро уснуть, услышав такую новость? И что за женщина пришла к Гоголю?

– Очкастая она! – прошептал Петрик.

– Красивая?

– Не заметил.

Долго не спали мальчики, прислушиваясь к тихому шепоту за перегородкой. Скоро ли придет Гоголь? Но так и не дождались – заснули.

Ночью их разбудил оглушительный стук в дверь. Кто-то барабанил со двора громко и настойчиво. Борис Петрович (он так и не ложился) приоткрыл слегка занавеску, стараясь через замороженное стекло с узорами листьев разглядеть людей на улице.

– На крыльце стоят! – прошептал Пирожников и чертыхнулся.

В дверь забарабанили еще громче.

– Я посмотрю? – спросил Петрик, вскакивая.

– Погоди.

Они втроем вышли в кухню. Ночная гостья сидела на кровати и, чиркая спички, зажигала жировичок. При тусклом свете его Петрик увидел золотые пуговицы на тужурке Бориса Петровича. В непривычной для глаза студенческой форме Пирожников казался посторонним, чужим человеком. Все было странно – и голубые брюки Бориса Петровича, и меховая шубка незнакомки, и закрытие парикмахерской. Петрик даже усомнился: не во сне ли все это происходит.

– Пойдем, ты откроешь!.. – прошептал Пирожников, снимая крючок с двери.

Володя тоже вышел за Петриком в холодные сени. Ему было немного страшно за брата, и он держал его за рукав.

В дверь стучали уже не кулаком, а чем-то тяжелым.

– Кто там? – крикнул Петрик.

– Телеграмма!

Мальчик облегченно вздохнул, но Борис Петрович шепнул:

– Не открывай!

Он на цыпочках вернулся в кухню и вышел назад вместе с женщиной.

Приоткрыв дверь чулана, Пирожников тихо прошептал:

– Сюда!

Петрик и Володя ничего не понимали.

– Кому телеграмма? – громко крикнул Борис Петрович, прикрывая чулан.

– Парикмахеру!

– Да он два дня назад выехал! – спокойно сказал Пирожников и отодвинул засов. Дверь распахнулась настежь. Два штыка блеснули при лунном свете, и Петрик первый увидел мохнатую белую папаху.

– Стой! – крикнул военный в офицерской шинели, наводя наган. – Руки вверх!

Борис Петрович, отступая задом в открытую кухню, нерешительно поднял руки. Офицер вбежал в сени. За ним, громко топая сапогами, прошли солдаты.

– Оружие есть? – офицер внимательно следил за Пирожниковым и не опускал нагана.

– Есть!

Два солдата быстро схватили Бориса Петровича за руки, а третий, в один миг ощупав карманы тужурки и голубых штанов, вытащил револьвер.

– Разрешение имеешь?

– Во-первых, имею, – сказал Пирожников, – а во-вторых, позвольте спросить, на каком основании вы меня тычете? Вы даже не спросили, кто я такой! К кому вы, собственно говоря, пришли? И что вам от меня нужно?

– Ах ты, сволочь длинноволосая! – прошипел офицер. – Я тебе в морду наганом еще буду тыкать... Ты у меня...

И он на самом деле замахнулся было рукояткой револьвера, но не ударил, а приказал:

– Зажгите еще огонь! Ни черта не видно!

Тогда солдат хлопнул Петрика по затылку и скомандовал:

– Делай еще светильню!

Мальчики бросились к полке, где хранилось масло. Выложив весь кусок на тарелку, Петрик из тесемки наделал десяток фитилей. Они воспламенялись с легким треском, чадили, тухли и наконец загорелись ровным, спокойным светом.

В кухне и мастерской начался обыск. Офицер рылся в корзинке, перелистывал страницы книг, щупал тонкий, как блин, матрац, шарил на полке, отодвигал зеркало в мастерской. Петрик и Володя, забившись в угол, смотрели на Бориса Петровича. Лицо его было спокойно, но в глазах таилась тревога.

С настороженным вниманием Пирожников следил за офицером.

– Вот она, типография! – закричал радостно офицер. – Подпольная большевистская типография!

В это время в сенях раздался крик и послышался топот тяжелых каблуков.

Два солдата тащили из прихожей женщину в расстегнутой шубке.

– Ваше высокоблагородие, была в чулане и хотела улизнуть, – унтер-офицер приложил руку к козырьку. – Поймали.

– Кто вы такая? – крикнул офицер.

Женщина молчала, тяжело дыша.

– Я вас спрашиваю! Слышите?

– А я не желаю отвечать!

Офицер и солдаты смотрели на задержанную так, словно перед ними была не женщина, а мешок с царскими деньгами. Солдаты сбились в парикмахерской, и даже из кухни пришел часовой, стоявший у выходной двери.

И тогда Борис Петрович выразительно глянул на подушку и на Петрика.

Мальчик понял этот взгляд. У него захватило дыхание. Он схватил подушку с койки и с молниеносной быстротой накрыл светильник.

Тарелка с фитилями зашипела. Два выстрела прогремели в полном мраке. С потолка посыпалась известка. Офицер заорал:

– Держи! Лови!

Кто-то запнулся о Петрика и грузно растянулся на полу.

Морозный воздух ворвался в открытую дверь. Щелкая затворами, на улицу выбегали солдаты.

Горох Артемия Иваныча

Метель крутила всю ночь и стихла только к утру. Но утро выдалось на редкость яркое и солнечное. Солоновские мужики, вооружась лопатами, вылезли на двор откапывать занесенные снегом избы и подивились небывалому заносу, а также неожиданной перемене погоды.

Житель крайней избушки Ефим Мокин, вышедший прочистить во дворе дорожку, заметил у самой поскотины высокий снежный курган. Кустов и деревьев в этом месте не было. Откуда же появиться кургану? Мокин подвязал охотничьи лыжи, взял лопату и сказал жене:

– Кажись, снегом занесло проезжих. Надо глянуть.

Младший сынишка не захотел отставать от отца. Он тоже надел лыжи и поспешил за родителем. Быстро они добрались до поскотины и подъехали к снежному кургану.

– Так и есть! – сказал Мокин, нащупывая лопатой дугу. – А ну, сынок, припустись-ка домой. Пусть дедка старосте скажет. Люди замерзли.

Мальчуган помчался к деревне, а Мокин принялся раскапывать курган. Он отряхнул снег с дуги и услышал, как встрепенулись застоявшиеся лошади.

Пока подоспели на лыжах солоновские мужики, кошева наполовину была откопана.

– Пропали? – спросил староста, вытягивая шею.

– Должно быть.

В десять рук работа пошла скорее. Сани быстро откопали, и солоновцы увидели бородатого старика, лежавшего поперек кошевы.

– Живой! – крикнул Мокин, отвернув широкий бараний воротник тулупа. – Дышит!

– Да там еще люди.

– Бери в повод коней! Выводи левее! Там дорога! – командовал староста.

С большим трудом дотянули лошади кошеву до мокинской избы. Здесь, в холодных сенях, раздели трех окоченевших путников и принялись осторожно оттирать снегом. Когда побелевшие, отмороженные руки и ноги зарделись от горячей крови и стали мягкими, спасенных путников внесли в избу.

– Ох-ох! – первым пришел в себя старик. – Где мы находимся, добрые люди, скажите?

– В Солоновке.

– Сын-то жив?

– Жив, жив! И внук жив. Все целы.

Старик тяжело дышал, вспоминая ночь, проведенную под снегом.

– Далеко путь держали? – спросил Мокин.

– Под Белуху.

– Откуда?

– С Усть-Каменного. Сына из больницы домой везу. В солдатах служил! Да вот внучка на счастье, видать, бог послал. Сироту...

Боря с Геласием тоже очнулись.

– Батюшка, не пропали! – воскликнул Геласий, и на бледном лице великана Боря увидел радостную улыбку. – Доведется дома побывать, брата и матушку увидеть.

– Счастье ваше, что морозу сильного не было да снегу на вас навалило много, – сказал Мокин, – а то бы замерзли.

И Боря услышал удивительную вещь. Всего четверть версты до деревни они не доехали. Лошади стояли почти на самой дороге. А за весь вчерашний день только и сделали двадцать верст. Прав был осторожный хозяин. Надо было переждать вьюгу на заимке.

Весело потрескивали сухие дрова в печке. Старик Софронов попросил гусиного сала полечить примороженные щеки. Хозяйка принесла крынку из кладовой. Софронов намазал лицо себе и Геласию с Борей велел намазать. При такой беде гусиный жир – первое лекарство.

– Ну, Геласий, это за сироту мы спасенье от гибели получили. Не иначе. Об этом всегда должны помнить!

– Верно, батюшка!

– Смерть за спиной стояла!

Тут Мокин рассказал, как в позапрошлом году, вот точно так же, попали проезжие в пургу и у самой околицы замерзли. Откопали их, а они уже закоченели. Мороз тогда был здоровенный, да и одежонка у людей бедноватая... не перенесли.

И понял тут Боря, какой опасности они подвергались. Зажмурил он глаза, представил синих покойников, и страшно ему стало. А старик Софронов опять на Борю взглянул и снова сказал сыну:

– За сироту живы остались. Об этом, Геласий, всегда помнить должны!

– Не забуду, батюшка!

После пережитой опасности Софроновы решили передохнуть в Солоновке три дня. Старик лечил гусиным салом помороженное лицо, Геласий отогревал на теплой печке больные ребра, а Боря смотрел, как Мокин мастерил пчелиные улья.

Накануне отъезда вечером, перед сном, хозяин сказал старику Софронову:

– А может, еще переждете денек? Погостите?

– Спасибо! В дорогу пора.

Мокин помялся.

– В Еловке останавливаться будете?

– Как придется. Может, и заночуем.

– Мимо-то не поедете?

– Да как проедешь? Другой дороги нет.

– Артемия Ивановича Избышева не знаете там?

– Нет, не знаю, – ответил старик.

– Мне бы ему передать кой-что надо!

– Сделай милость. Если не шибко тяжелое, свезем.

– Не тяжелое. Кисет вот забыл он.

– Это можно! – согласился Софронов. – Сунь, Геласий, к себе.

Геласий убрал кисет и полез на печку, где уже лежал Боря.

– Спишь, Странник?

– Нет.

– Спи, голубь. Завтра рано вставать!

И великан ласково погладил мальчика по голове.

* * *

Вот и снова Софроновы с Борей в пути. Весело ржал Карий, крутя хвостом, скрипели полозья саней, и громко хлопал мохнатыми рукавицами старик:

– Но-но-но!.. Милые!

После пурги погода установилась хорошая. В синем небе сверкало яркое солнце, сахарной белизной сиял снег, а тишина в лесу стояла необыкновенная. Боря с восхищением смотрел на стройные пихты и ели, убегавшие назад. Щедро прикрыл дед-мороз хвойные ветки обильным снегом. А с каким старанием опушил он кудрявые березки и разукрасил придорожные кусты!

– Но-но... Милые!

Иногда навстречу попадались громадные возы с сеном. Тогда Софронов сворачивал в сторону, а Карий, завидев четвероногих собратьев, радостно ржал и еще веселее крутил хвостом.

– Откуда? – кричали встречные мужики, не останавливаясь.

– С Усть-Каменного!

В Еловку приехали на третий день, только темнеть стало. Старику указали избышевскую хату, и он подкатил кошеву к высоким новым воротам. В маленькое окно выглянуло бородатое лицо, и на двор вышла хозяйка в распахнутом полушубке.

– Переночевать дорожных людей пустите?

– Заезжайте!

Артемий Иваныч Избышев был дома. Сидя на низкой табуретке около печки, он ладил топорище. Курчавые золотистые стружки покрывали крашеный пол. Старик Софронов отыскал в темном углу образа и принялся размашисто креститься. Геласий, став рядом, последовал его примеру. Артемий Иваныч отложил топор в сторону, ожидая, когда гости кончат молитву.

– Добрый вечер хозяевам! – низко поклонился старик Софронов.

– Будьте при месте! Отдыхайте с дороги! – ответил Избышев. – Откуда и куда путь держите?

– С Усть-Каменного на Маралиху.

– С Усть-Каменного? – Артемий Иваныч погладил бороду, в нерешительности берясь за топорище.

– От Мокина из Солоновки вам посылочка! – вставил Геласий свое слово, вытаскивая из кармана кисет.

Избышев заметно оживился и поднялся с табуретки.

– Ну-ка, поглядим, что за посылочка.

Артемий Иваныч взял кисет, торопливо развязал его и высыпал на стол горох.

– Спасибо Мокину! – сказал он, пристально разглядывая горошины. – Не забыл про мой кисет. А я-то заждался. Беспокоиться стал.

– Никак, горох садить хочешь, Артемий Иваныч? – несколько подивился старик Софронов странной посылке Мокина.

– Хочу! – сверкнул глазами Избышев и добавил, хитро подмигивая:

– Горох этот не простой, а особенный!

Софроновы подивились на чудака Избышева, и Боря подумал: «Горох как горох!»

Хозяйка накрыла стол и пригласила обогреться с дороги чаем. Сел Боря рядом с Геласием, медом ватрушку намазал, а Избышев с Софроновым разговор завел: