Текст книги "Пропавший брат"
Автор книги: Николай Анов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
– Ну, как в Усть-Каменном? Ничего не слышно?
– Это насчет чего?
– Да так... насчет всего. Рады люди-то? Или как? Думают?
– Чему радоваться?
– Как чему? Власти новой. Верховному правителю... адмиралу Колчаку.
– Не спрашивал.
– Ну, а насчет восстания? Что говорят?
– Какого восстания?
– В Омске, перед рождеством, под Новый год, сказывали, рабочего народу перебили без счету... тыщи!
– Верно, верно! – подтвердил Геласий. – Был такой слух в Усть-Каменогорске. В больницу люди приходили, сказывали.
Софронов недовольно покачал головой.
– Зря крутятся! Жили б спокойно. Чего там на рожон-то лезть.
– А как же жить! – сердито воскликнул Избышев. – Совсем война мужиков разорила, а тут снова коней для войска забирают. Воюем, воюем, а против кого воюем – и сами не знаем. У меня мерина вчера записали, а мне этот мерин дороже всего на свете. Я наживал его.
– Недоволен народ властью! – подтвердил Геласий, наливая чай в блюдечко. – Шибко недоволен. В больнице лежал – и то приметил по разговорам.
– Власть эта неправильная, не наша, – горячо заговорил Артемий Иваныч. – А нам нужна такая власть, чтоб сам народ был хозяин.
– А по-моему, лучше, если б совсем власти не было никакой, – твердо сказал старик Софронов. – Живем мы далеко, на краю света, не мешаем никому, и нам не мешай. Ни белых, ни красных, ни черных – никаких нам не надо!
Долго тянулась беседа за чаем. Усталый Боря заклевал носом. Очнулся он, когда хозяйка убрала со стола посуду, а Геласий расстелил кошму у печки. Но старик Софронов с хозяином никак не могли договориться.
– Погоди, не то летом запоешь, Анкудин Степаныч! – кричал Избышев, размахивая длинными руками. – Не думай, что ты далеко забрался. И в твою берлогу гости придут, и твоих пчелок потревожат! Сегодня у тебя на войну коня возьмут, завтра телегу запишут, а послезавтра скажут: сына подавай... Да-да! Сына подай, скажут. Сына!
– Ну, это врешь! Сына я теперь не дам! – погрозил пальцем Софронов.
– Силком возьмут, Анкудин Степаныч!
– Не дам!
– Возьмут. Никуда не денешься!
– Не возьмут! В горах места хватит!
– A-а... Тогда не спорю! – развел руками Избышев. – Горы спасут, это верно. Правильное твое слово. Все наше спасение в горах да... в горохе.
– В каком горохе?
– А вот что Мокин прислал. Человек темный, грамоте не знает, а весточку точную дал.
И Артемий Иваныч начал считать горошины.
– Сорок шесть бойцов! – воскликнул он с удовлетворением.
– Не понимаю, – поправил Софронов серебристую бороду. – Загадки загадываешь.
– Придет время, Анкудин Степаныч, разгадаешь. И не только ты поймешь, но и сын твой поймет, и этот парнишка поймет! (Тут Избышев погладил Борю по голове). Вспомнишь мое слово!
«Горох, горох! – думал Боря, свертываясь калачиком на мягкой кошме. – Как горох может спасти?»
Бородатый Артемий Иваныч показался ему большим чудаком.
Боря встречает обуховцев
Утром жена Артемия Иваныча накормила заезжих гостей обильным завтраком, и они тронулись в дальнейший путь.
Хорошо ехать на сытых лошадях по легкому морозу, слегка пощипывающему щеки. Геласий правил лошадьми, то и дело пощелкивая языком.
Боря с любопытством оглядывается по сторонам. Никогда он не видел такого огромного леса и таких высоких гор. И чем дальше едут путники, тем выше вздымаются горы, а лес становится все гуще и гуще.
Сколько часов прошло с тех пор, как покинули Еловку, а ни одного человека не встретилось на пути. Куда делись люди? Боря спросил Геласия, тот усмехнулся:
– А откуда же тут человеку быть? Люди в деревнях живут, а в здешних местах их нету.
Когда скрылось солнце, стало темнеть, и снег сделался синим, Анкудин Степаныч приготовил на всякий случай ружье.
– И ночью поедем? – спросил Боря.
– Поедем! – ответил Геласий. – Дорога нам знакомая.
Но Анкудин Степаныч не согласился:
– Тут на брошенной заимке новосел поселился. У него заночуем.
До заимки ехали долго, а может быть, так только показалось Боре. На невысоком пригорке мелькнул желтый огонек и снова пропал за мохнатыми ветками столетнего кедра.
– С этой стороны никак не подъедешь, – сказал старик. – Кругом объехать придется. Держи вон на ту скалу.
Геласий повернул лошадей и, сделав порядочный крюк, остановил кошеву возле небольшой избушки. Он обошел ее кругом и постучал в крохотное окошко. Почти сразу же дверь открылась, и чей-то густой голос спросил:
– Кто там?
– Проезжие. Переночевать пустишь, хозяин?
– А сколько вас?
– Два с четвертью.
– Ну, заходите.
Геласий остался распрягать лошадей, а Софронов с Борей вошли в избушку.
– Вон она какая четверть! – сказал хозяин, усатый человек, разглядывая Борю. – А я думал с медовухой или с самогоном.
Боря озирался по сторонам. Какая маленькая комната! И какая в ней большая печка. На деревянной кровати сидела худощавая беловолосая женщина в ситцевой кофте и городской узкой юбке. Она вязала на спицах шерстяной чулок. Хозяин избушки тоже был одет не по-крестьянски, совсем не так, как одевался Анкудин Степанович.
– Что смотришь на меня? Не узнал? – спросил хозяин, заметив пристальный Борин взгляд.
– А я вас никогда не видел, – ответил Боря. – Как же я могу вас узнать?
– Смышленый! – усмехнулся хозяин.
Анкудин Степанович разделся, сел на лавку и молча стал разглаживать свою серебристую бороду. Хозяева тоже молчали. Только с приходом Геласия завязался разговор.
– Видать по всему, человек вы пришлый, – определил молодой кержак. – Не наш, не алтайский.
– Да, пришлый.
– Откуда?
– Из Питера.
– Из Питера? – Геласий привстал от радостного изумления. – Вот это приятно.
– А вы откуда путь держите?
– Я издалека. Еще дальше, чем Питер. Из Франции.
Тут хозяин в свою очередь изумился и спросил недоверчиво:
– Как же вы туда попали?
– Помогал французам воевать против германца. Про Бремон слышали? Крепость есть такая неприступная... Нашим солдатам брать ее пришлось.
– Про крепость Бремон ничего не знаю, а про то, что русское пушечное мясо во Францию посылали, слышал.
– Газами меня отравили там. Теперь вот домой еду.
Геласий и хозяин избы взаимно обрадовались новому знакомству. Один хотел узнать побольше про Питер, другой про Францию.
– Как тебя зовут, милый человек? – спросил молодой кержак.
– Павел Александрович, а фамилия моя Гордиенко. А тебя?
– Геласием. А батюшку моего величают Анкудином Степановичем.
– Будем знакомы! – протянул руку Гордиенко. – Феня, чайничек поставь. Людям с дороги согреться надо.
– Чайник у нас свой, – предупредил Геласий. – И посуда своя.
– Понятно! Чужую употреблять вера не дозволяет. Обмирщиться боитесь. Все знаем. Ну, подкинь дровец, Феня.
Женщина завозилась возле печки. А Геласию не терпится. Хочет он поскорее услышать про Питер, как там происходила революция.
Гордиенко стал рассказывать. Сам он на штурм Зимнего дворца ходил, всю революцию видел своими глазами и делал своими руками.
– А почему из Питера уехал?
– Так сразу не объяснишь, – уклончиво ответил Гордиенко. – Долго рассказывать...
– А у нас время есть. Послушаем.
Феня накрыла стол. Анкудин Степаныч заварил вместо чая сушеные цветы и поставил кринку с медом. Медовых пряников насыпал щедрой рукой целую горку.
– Кушайте на здоровье! – предложил старик, обращаясь к хозяевам.
За чаепитием Гордиенко рассказал про сильный голод в Петрограде, про осьмушку хлеба и про Обуховскую коммуну.
– Приехали мы на Алтай, думали здесь коммуной жить и трудится. Да, видно, зря ехали. Ничего у нас не получилось, кроме полного разорения. Землю нам, правда, дали хорошую, на Бухтарме, против Кондратьевского села... Участок большой... тысяч пятьдесят десятин будет. Но к земле еще плуг требуется и лошадь. А лошадей мы всего-навсего восемнадцать голов достали. Вручную землю пахать пришлось. Но и это шут с ним, не беда. А вот как советская власть пала в Сибири, нам и вовсе житья не стало от кулачья и казачества. Ограбили, можно сказать, до нитки. Вот и решили мы разойтись в разные стороны, по окрестным деревням. Конечно, мастеровой человек нигде не пропадет, рано или поздно опять соберемся вместе. Но обидно, что с коммуной вышла такая заминка.
Софронов не вмешивался в разговор сына с Гордиенко, держался настороже, а когда тот заговорил про коммуну, старик и вовсе надулся индюком.
– Слух до нас дошел, что в вашей коммунии мужики на бабах землю пахали, – сказал он. – Верно это, или зря болтают?
Гордиенко усмехнулся и повернулся к жене:
– Феня, объясни людям, как на самом деле было.
– А чего тут объяснять. Мужики на нас не пахали, а было такое дело, что женщины один раз попробовали вместо лошади плуг тащить. Только баба не кобыла, силы в ней такой нет. Плюнули да лопатами стали землю рыхлить...
– А вот тоже, – продолжал Анкудин Степаныч. – Один приезжал, божился, что сам видел, как вы заместо проса пшено сеяли.
– Придумают же люди! – покачал головой Геласий и засмеялся. – Вместо проса пшено сеяли!
– Известно, язык без костей! – сердито сказала Феня.
– Много глупостей про нашу коммуну сочиняли, – с грустью в голосе заговорил Гордиенко. – Надо было врагам дело Ленина опорочить, вот и брехали кто во что горазд.
– А Ленин за коммунию? – спросил Софронов.
– Всей душой. Для того он и советскую власть установил.
– А нешто советской власти без коммунии быть не может?
– Никак. Это все одно, как муж и жена.
– Жалко! – глубокие морщины собрались у старика гармошкой на лбу. – Советская власть еще туда-сюда, а коммуния нам ни к чему.
Наступило неловкое молчание. Слышно было, как Геласий прихлебывал с блюдечка чай. Боря поглядел на Гордиенко и тихо спросил:
– А вы, дядя, видели живого Ленина?
– Видел.
– А я даже на картинке не видел! – с сожалением сказал Боря. – Он очень большой?
– Он великий! – ответил Гордиенко, и глаза у него засветились. – Ленин – самый великий человек в мире!
– И сильный?
– Да, – задумчиво произнес Гордиенко. – Нет таких цепей, которых он не смог бы разорвать!
Боря вспомнил чугунную цепь толщиной в руку, на ней спускали якорь с парохода, на котором он плыл в Усть-Каменогорск по Иртышу. Неужели и такую толстую разорвал бы?
Потом Гордиенко стал расспрашивать Геласия про Францию. Молодой кержак принялся рассказывать, как воевал он на чужой земле. Этот рассказ Боря слышал не раз и задремал.
– Подними его на печку! – сказала Феня мужу.
На теплой печке мальчик видел во сне Ленина, очень высокого, в два раза выше Геласия. Кулаки у него были, как у борца, огромные. Ленин поднял с земли толстую цепь и легко разорвал ее, словно гнилую нитку. А в это время вдруг появился Бедарев с ружьем и стал подкрадываться к нему сзади.
– Не смей! – закричал Боря. – Уйди-и-и-и...
Бедарев и Ленин сразу исчезли, словно испугались, а чей-то знакомый голос сказал:
– Ничего. Намаялся в дороге.
И Боря, повернувшись на бок, снова заснул.
Соболья шуба
Покинув чуть свет заимку, где нашел пристанище бывший обуховский коммунар Гордиенко, Софроновы тронулись в дальнейший путь. Геласий закутал Борю потеплее, только щелку для глаз оставил, чтобы мальчик мог любоваться алтайской природой.
А зима на Алтае, в тайге, прекрасна, особенно хороши утренние зори, когда первые лучи солнца проникнут в лес и от высоких деревьев упадут на снег голубые тени. Снегопад налепил на сучках и ветках причудливые фигурки. Смотрит Боря на небольшую пихточку с широкими ветками, опущенными в пушистый снег, и кажется ему, что дед-мороз украсил ее круглыми шапочками. Стал Боря внимательно вглядываться и вдруг обнаружил – нет, это не шапочка, а пузатый самовар, а рядом с ним белый-белый кораблик.
Всюду стоят стройные молодые деревья, окутанные пушистыми халатами, а в хвойных ветках и высоких сугробах прячется лесное зверье. Сказочный мир деда-мороза, пронизанный холодными лучами зимнего солнца, окружал Борю со всех сторон. Мальчик крепче прижимался к Геласию, чувствуя, что где-то неподалеку притаился в кустах серый волк, преследующий Красную Шапочку.
– А как Гусев, кончил воевать с лесничим? – спросил Геласий отца.
– Раз царя свергли, какая тут может быть война? Федор Афанасьич верх взял.
– Значит, луга у него остались?
– У него.
– Это справедливо!
– По-божьему!
Софроновы вели непонятный для Бори разговор про лесничего и пчеловода Гусева. Сын задавал вопросы, отец отвечал. Боря поначалу прислушивался к беседе, но потом ему стало скучно, и он задремал. А когда проснулся, увидел перед собой терем с высокой косой крышей и крохотными квадратными окошечками. Боря вспомнил, что такие терема он встречал на страницах сказок, подаренных ему покойным отцом. Должно быть, в одном из них серый волк и съел бабушку Красной Шапочки.
В этом тереме обитал Федор Афанасьевич Гусев. Был он человек старинной веры, прадед его, раскольник, жил на Волге в те годы, когда на староверов, желавших охранить чистоту веры и старинных церковных обрядов от никоновской ереси, обрушилось жестокое гонение. Царские солдаты жгли деревни и скиты, мучили староверов, даже младенцев не щадили в сатанинской ярости. Спасаясь от них, раскольники прятались в непроходимых Керженских лесах, бежали в чужие страны, искали сказочное Беловодье, Восеонскую землю, где нет ни начальства, ни солдат, ни полиции, ни печати антихристовой с двуглавым хищным орлом; где можно молиться без опаски так, как молились предки, пронесшие через века чистоту старинной веры и старинных обрядов. Вот в то лихое время и пришел прадед Федора Афанасьевича с друзьями-староверами на Алтай. Увидели пришельцы, как много на новом месте рыбы, пушного зверя, пчелок, земли, а народу опасного вблизи никакого, – и решили обосноваться. По берегам чистых горных речек, в глухих ущельях поставили они избы и тихо зажили, радуясь, что наконец-то нашли Беловодье. А как были раскольники выходцами из Керженца, то и стали их называть кержаками. Десятки лет прожили они незаметно, не знало начальство об их существовании, а когда проведало – нагрянули царские чиновники с кокардами, с бумагами, с антихристовой печатью проклятой и вновь нарушили тихую кержацкую жизнь. Вот тогда снова зашептались старики о Беловодье. Нет, не здесь, на Алтае, оно, а еще дальше, за белками гор, на востоке. Есть, есть там такая страна, где старая вера соблюдена в целости и чистоте, где можно укрыться от насилия и обрести покой тихой, безмятежной жизни.
Эту никем не заселенную землю, где текут молочные реки, с новым рвением принялись искать настойчивые раскольники. Ходил на ее поиски и Федор Афанасьевич, когда был еще безусым парнем. Ходил вместе со своим отцом и двумя дядьями. А всего тогда отправилось на поиски Беловодья восемнадцать человек.
По самым точным слухам, Восеонская земля находилась в Китае, за Святым озером, и кержаки, покинув родные избы, пошли прямо на юг. Они шли, придерживаясь одного направления – к полуденному солнцу. Поднимались через сопки и горы, объезжали их вокруг, твердо зная, что за ними откроется благодатная земля, рай земной – Беловодье. Но, очутившись за горным хребтом, с изумлением и страхом увидели необъятную ширь каменных полей и кочующие пески.
Тут бы и вернуться назад искателям земли Восеонской, но крепка была вера в кержацких сердцах в Беловодье. Не остановила их каменная пустыня. Дав отдохнуть измученным коням, тронулись дальше искать за сыпучими песками счастливый край, где нет власти, от людей поставленной.
После многих и долгих переходов миновали каменную пустыню и сыпучие пески. Что за чудо? Нет Восеонской земли! Дни и ночи бродили наугад, пока не вышли к озеру. Обрадовались, думали, оно святое, а оказалось горько-соленое. Заплакали от горя кержаки, решив, что, должно быть, нет на свете никакого Беловодья, и повернули в обратный путь, домой. И бог покарал за оскудение веры. Сбились с правильной дороги, войдя в пустынную степь, а ей конца и края нету. Чего только не натерпелись, все беды-напасти испытали, какие только есть на свете: и голод, и жажду, и зной, и болезни. Каждую неделю хоронили ослабевших. Зарывали их в горячий песок и даже крестика над могилой не могли поставить – не найдешь окрест ни одного куста. Дикий зверь задрал одного из дядьев Федора Афанасьевича, а другой изнемог, отстал и пропал без вести. Искать его сил не нашлось. Из восемнадцати человек, пошедших искать Беловодье, остались только двое – отец Афанасий Гусев и сын его Федор. Подобно зверям, скитались они вдвоем, питаясь кореньями да диким луком, и уже подошли к самому краю своей гибели. И сгинули бы, если бы не встретили дикого кочевника. Десять дней прожили вместе с ним, а на одиннадцатый сказал отец сыну:
– Коня он не отдаст, а все наше спасение в нем. Я слаб, не совладаю. Руки у тебя крепче моих. Господь не осудит, у басурмана души нет.
И Федор Афанасьевич придушил ночью кочевника. На его коне и добрались домой.
Сколько лет с тех пор прошло! Сгнили в сырой земле косточки отца, унесшего в могилу веру в святую землю. А у Федора Афанасьевича с тех пор пропала вера в Беловодье. Спустя несколько лет после смерти отца нашел он урочище с плодоносной нетронутой почвой, богатое зверем и птицей, и прочно осел на нем. И чем больше богател трудолюбивый кержак, тем ясней ему становилось, что без начальства жить нельзя, и антихристова печать с двуглавым орлом уже не смущала его сердца.
Охотно подписал Федор Афанасьевич договор с лесничеством на отведенное ему урочище в несколько сот десятин кабинетской земли[6], тем более, что и платить удельному ведомству приходилось гроши. Печать на гербовой бумаге подтверждала права аренды на богатейшие угодья – на лес, на речку, на ущелье, где гудели трудолюбивые пчелы, умножая в просторных подвалах гусевские сокровища. Не надо никакого Беловодья настоящему хозяину! Федор Афанасьевич нашел здесь, на Алтае, Восеонскую землю и твердо уразумел: всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от бога, а начальники – божьи слуги, не напрасно носящие меч!
Когда же в далекой столице бомба революционеров прикончила жизнь царя и на престол вступил его сын Александр Третий, пчеловод Гусев снарядил обоз с подарками новому императору и сам повел его в дальнюю дорогу. Тысячу пудов меду не пожалел Федор Афанасьевич, чтобы доказать преданность престолу. Царь милостиво принял щедрый подарок и в свою очередь подарил верноподданному кержаку серебряные часы.
И Николаю Второму при восшествии на престол Гусев сделал такой же подарок медом – снова отправил тысячу пудов. И опять получил ответный дар – часы швейцарской фирмы «Павел Буре», на этот раз уже золотые.
Хорошо жил Федор Афанасьевич, люди дивились и завидовали его богатству, здоровью и дружной семье. Но незадолго до войны случилась с ним великая беда. Накликал ее жадный лесничий, охранявший царские земли на Алтае.
Приехал он однажды к Федору Афанасьевичу договор на аренду земли заключать и увидел в избе соболью шубу. Поглянулась она ему, он и попросил:
– Подари мне ее, Федор Афанасьевич!
А Гусев пожалел – собольих шкурок на нее более ста штук пошло. Сам он этих соболей лет двадцать добывал. Да и сукно было поставлено не какое-нибудь, а заморское. Вместо собольей шубы предложил Гусев лесничему лисью. Обиделся лесничий, не принял и в отместку нового договора заключать не стал. Федор Афанасьевич на дыбы. Как это так? Стал правду искать, поехал в Семипалатинск. А у лесничего везде рука. До окружного суда дело дошло. Федор Афанасьевич горячо доказывал судьям:
– Я вместе с сыновьями да внуками тайгу корчевал. Девяносто десятин под луга очистил. Земля теперь моя собственная.
А лесничий, словно дятел, долбил одно:
– Земля царская! Хочет царь – сдаст в аренду. Не хочет – не сдаст.
Судьи лесничего поддержали – против царя им идти не положено.
Другой бы отступился, а Федору Афанасьевичу обидно.
– Я царя не боюсь, – сказал он. – Царь меня знает. Я ему и родителю его мед возил. По тысяче пудов каждому. Царь меня в обиду не даст. Он мне часы золотые подарил!
Надел Гусев свою соболью шубу, царские часы на цепочке не забыл и поехал в Питер. Думал, Николай Второй примет его сразу. А царь не принял. Четыре месяца ходил Федор Афанасьевич вокруг дворца, дальше порога министры не пускали. Как быть? Возвращаться с пустыми руками старику гордость не позволяла. А тут подвернулся бывалый человек и надоумил:
– К царю попасть трудно. Надо через его родню дорогу искать.
Нашел кержак царских родственников в столице – никто не помог. Тот же бывалый человек новый совет дал:
– А ты, дедушка, поезжай к английскому королю. Он нашему царю двоюродным братом приходится. Замолвит за тебя слово – и примет тебя государь.
Рискнул кержак, поехал в Англию. Не допустили его до короля. Подался он к датской королеве – она тоже русскому царю родней приходилась. Думал, сердце женщины помягче, поможет. Куда там. В Австро-Венгрию ездил, Германию, Швецию, Италию, Сербию, Черногорию, Болгарию, Голландию. Родни у русского царя за границей было предостаточно. В десяти столицах побывал Федор Афанасьевич и приехал в одиннадцатую – в Афины, к греческой королеве. Русскому царю она приходилась троюродной теткой, родилась в России, Россию любила, тосковала по ней и, узнав, что русский старик с Алтая добивается ее увидеть, охотно согласилась принять Федора Афанасьевича.
Греческий царедворец обучил кержака правилам поведения при встрече с королевой. Она приняла Гусева во дворце, в большой светлой комнате, показавшейся Федору Афанасьевичу пустой. Кержак рассчитывал увидеть бывшую русскую великую княжну сидящей на золотом троне, в пышном парчовом одеянии, со скипетром в руке. Но перед ним стояла скромно одетая немолодая женщина, ничем не похожая на царственную особу.
Федор Афанасьевич, готовясь к визиту, собирался пасть перед королевой на колени. И упал бы, если бы сидела она на троне и не была столь буднично проста. При встрече он переменил свое намерение и только отвесил низкий-пренизкий поклон, коснувшись рукой зеркального пола.
– Ну, дедушка, рассказывай, почему ты приехал ко мне из России. Алтай так далеко отсюда...
Голос у королевы был тоже самый обыкновенный, не особенно громкий, и Федор Афанасьевич даже усомнился, тетка ли русского царя перед ним?
– Великая нужда заставила, ваше величество. Большую обиду терплю и правду ищу. В моем деле только царь помочь может. А дойти до него, как ни бьюсь, не в силах. Помоги, ваше величество, будь заступницей, заставь вечно бога молить!
И рассказал тут кержак всю историю с жадным лесничим, позарившимся на соболью шубу. Королева слушала внимательно, не сводя глаз с алтайского гостя. Он ей нравился и внешней осанкой, и пышной русской бородой, и манерой держать себя с достоинством.
– Я помогу тебе увидеть государя, – сказала она просто. – На днях я еду в Петербург и возьму тебя с собой.
Растроганный Федор Афанасьевич не выдержал и упал на колени.
– Матушка, – завопил он радостно. – Ваше величество! Прости меня, старого и глупого, если не так скажу. Позволь мне сделать тебе подарок. Шуба-то соболья у меня с собой. Не побрезгуй, возьми... От чистого сердца прошу!
– Встань, встань! – сказала королева и чуть заметно улыбнулась. – Ну зачем мне мужская шуба?
– Господи! Да ее перешить пустое дело! А соболь какой! Двадцать лет строил эту шубу...
Подарка королева не приняла, но обещание свое сдержала. Федор Афанасьевич приехал с ней в одном поезде в Петербург и через три дня был допущен в Царское Село. Царь выслушал его жалобу и велел Сенату пересмотреть дело по справедливости. Только Гусеву такое решение показалось обидным. Он в царя как в бога верил, а тот его судьбу в руки чиновников передал... И после двухлетних скитаний вернулся гордый кержак в свой медвежий угол, дав себе зарок никуда больше не ездить, а доживать век в Гусевке.
Жил он, не разделившись, с восемнадцатью сыновьями, внуков у него было семьдесят восемь, а правнуков и того больше. Дочек и внучек Федор Афанасьевич не жалел, отдавал девок замуж на сторону, в дальние деревни, а мужиков не отпускал от себя. Никто на Алтае не имел столько маралов и не собирал столько меда, как Гусев. В горных ущельях на девяти пасеках стояло больше трех тысяч колодок пчел, на десятки верст протянулись маральники, где, не чувствуя неволи, паслись огромные стада лесных красавцев оленей. Сам великий трудолюбец, Федор Афанасьевич и потомство свое воспитывал в труде. Строг был старик и лют на работу. Себя не жалел, но и у детей вытягивал последние жилы. Одного сына чуть не заколол вилами за нерадивость на пасеке, другого на всю жизнь сделал калекой: сгоряча подстрелил на охоте, вздумал поучить малость. Жена внука в речке топилась, едва откачали.
Много лет Федору Афанасьевичу: на восьмой десяток уже перевалило, но старик еще крепок и могуч. Во время сенокоса он такие высокие стога мечет, что старший сын его, пятидесятишестилетний богатырь Мефодий, едва за ним поспевает. Они похожи друг на друга, только у отца волосы белые, как снег, а у сына – чернее сажи. У Федора Афанасьевича борода широкая, лопатой, чуть не до пояса, а у Мефодия покороче и не такая пушистая.
Оба они вышли встретить приезжих гостей. Белобородый старик спустился с крыльца терема, а чернобородый появился откуда-то с стороны, как будто из-под снега вынырнул. Тут только Боря заметил, что за деревьями стояло еще несколько больших изб с высокими косыми крышами.
– По пути заехали, Федор Афанасьевич, – словно извиняясь за беспокойство, сказал Анкудин Степаныч и низко поклонился.
Гусев молча кивнул в ответ и показал сухим пальцем на крыльцо, приглашая гостей войти в дом.
Старик Софронов и Боря поднялись по ступенькам и через полутемные сени вошли в просторную светлую избу с чисто вымытыми полами. От самого потолка до широких крашеных лавок спускались пестрые, расшитые причудливыми узорами полотенца, придавая стенам избы нарядный, праздничный вид.
Анкудин Степаныч нашел глазами правый угол, уставленный потемневшими от времени иконами и медными распятиями, и широко закрестился, отвешивая низкие поясные поклоны. Боря последовал его примеру, потихоньку разглядывая деревянный подсвечник перед образами с большой толстой свечой из желтого воска.
Старик Софронов окончил молитву и еще раз поздоровался с хозяином, неслышно вошедшим в избу. Федор Афанасьевич приезжих встретил приветливо, а Борю погладил по голове. Его внучка, высокая, дородная женщина, собрала на стол, и Гусев пригласил пообедать. По случаю пятницы обед был постный. Подавали уху, жареную форель, пироги с грибами и капустой. Вначале хозяева и гости ели молча, а к концу обеда разговорились.
Федор Афанасьевич, совершивший удивительное путешествие по одиннадцати столицам Западной Европы, любил вспомнить свои скитания и поговорить о них за доброй чашкой медовухи. Он хорошо помнил все рогатки, мешавшие ему проникнуть в недосягаемые царские дворцы. И хотя ездил старик-кержак по Европе в скорых поездах, нередко в мягких вагонах, путешествие показалось ему несносным и мучительным.
И сейчас хозяин стал рассказывать про свои мытарства в одиннадцати столицах и незаметно перешел к поискам Восеонской земли. И получилось так, что в царские чертоги столь же трудно проникнуть, как в легендарное Беловодье.
Но Анкудин Степаныч сказал:
– А все-таки ты проник, Федор Афанасьевич. Обижаться тебе грех.
– Да я не обижаюсь. Только пользы никакой не получилось, а денег прожил – даже не сочтешь сколько.
– А что с лесничим стало? Где он теперь? – спросил Геласий.
– Где? В проруби мужики утопили во время революции. Взяточник был лютый. За жадность свою погиб.
– А шуба цела?
– Что ей делается! – ответил Гусев и обратился к дочке. – Достань, Дарья.
Дочь открыла сундук, обитый белой жестью, и извлекла огромную шубу. Федор Афанасьевич надел ее в рукава и словно потонул в ней.
– Генеральское, – сказал он с гордостью и любовно пощупал сукно.
– Да, хороша! – одобрил старик Софронов и тоже погладил генеральское сукно ладонью, а затем с видом знатока подул на соболий мех.
Шубой любовались и восхищались долго.
– Не дурак был лесничий, знал, что просил, – сказал Анкудин Степаныч. – Цены такой шубе нет.
Потом дочка убрала ее в сундук, и разговор перешел на другое. Старик Гусев спросил, как бы сам себе не веря:
– Говорят, в Тобольске царя убили? Слух до нас такой дошел.
– Убили, – с плохо скрытым одобрением в голосе подтвердил Геласий. – Еще летом.
– Господи, помилуй! Царство ему небесное!
Федор Афанасьевич перекрестился и задумчиво посмотрел на стену, где красовались портреты двух последних русских императоров.
– А еще говорят, будто в Омске царем выбрали генерала Толчака...
– Адмирала Колчака, – поправил Геласий. – Я в больнице лежал, сам слышал – газетку читали.
– Это правильно! – одобрил Гусев. – Без царя народ сирота. Где царь – там и страх. А без страха жить нельзя.
– Французы без царя живут, – торопливо вставил свое слово Геласий.
– Знаю. Потому что басурманы, – Федор Афанасьевич недовольно скосил глаза на молодого кержака. – Я сам всю заграницу объехал. Повидал народу всякого!
Старик Софронов подошел к стенке, где висели царские портреты, отпечатанные яркими цветными красками, и, разглядывая их, спросил:
– Ты что же, этим царям мед возил, Федор Афанасьевич?
– Этим. Лександре Третьему и Николаю Второму.
– Теперь, стало быть, Колчаку везти очередь пришла?
– Будет царствовать крепко – и повезу. Главное, чтоб он порядок на земле навел. Чтоб никаких ни красных, ни белых не было. Чтоб по-старому жизнь повернул.
Боря подметил: Геласию речь его была не по сердцу.
А старик Софронов сказал:
– Меду у тебя много, на десять царей хватит. А я так смотрю: наше дело сторона. Мы никому не мешаем, и нам пусть никто не мешает.
И он велел Геласию запрягать лошадей.
След найден
Когда зажгли свет в парикмахерской, Володя увидел: на полу в кухне сидел Петрик и растирал ушибленную ногу. Офицер держал за рукав женщину в расстегнутой шубке, приставив к ее виску дуло нагана. Бориса Петровича в парикмахерской не было. В погоню за ним умчались все солдаты, за исключением одного, который собирал и зажигал фитили.
Володя не знал, почему вдруг погас свет в комнате. Он не видел, как Петрик набросил на тарелку подушку. Да и офицер с солдатами тоже ничего не заметили. Они были убеждены, что студент сам задул огонь, чтобы удрать в темноте.
Военные увели незнакомку, но мальчиков не тронули. Петрик закрыл дверь на задвижку и вернулся в кухню. Володя при свете жировика разглядывал найденную на полу свинцовую букву.
– Поймают его? – спросил он.
– Не знаю!
– А ее расстреляют?
– Расстреляют! – уверенно ответил Петрик.
Володино сердце затрепетало. Он вспомнил, как у телеграфного столба расстреливали пирожника Клюквина. Перед ним возникло бледное лицо с перекошенным ртом и широко раскрытыми глазами. Неужели и эта женщина так же упадет на колени, закричит таким же страшным голосом, когда солдаты поднимут наганы? Петрик тушил фитили. Огонь обжигал ему пальцы. Мальчик не чувствовал ожогов.
