Текст книги "Пропавший брат"
Автор книги: Николай Анов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
– Да, – сказал дьякон. – Оба.
– Вы знаете друг друга?
– Знаем.
– И ты, Петр Грисюк, его знаешь?
– Знаю!
– Тебе, Петр Грисюк, известно, что эту листовку писал дьякон Питирим Фасолев?
Офицер показал листовку, написанную Володей.
– Не знаю.
– Он же не отказывается. Питирим Фасолев, вы это писали?
– По принуждению! Только по принуждению!
– А ты не писал? – вдруг спросил офицер.
– И он по принуждению! – сказал Фасолев с искренним намерением защитить Петрика.
– Ничего подобного, меня никто не принуждал.
– Но ты писал?
– Не писал. И ничего не знаю.
Дьякон Фасолев замахал руками:
– Нет-нет, это не он писал, это его братишка писал.
– Какой братишка? У тебя есть брат?
– Никакого брата у меня нет.
Офицер поднял глаза на дьякона.
– Ошибся я, хотел сказать парнишка... Был там еще один.
Петрик с ненавистью взглянул на дьякона. Офицер позвонил, и вошел конвоир.
– Фасолева отправить обратно.
Дьякона увели, и мальчик остался с глазу на глаз со следователем. Поручик молча смотрел на свою жертву и слегка улыбался. Он совсем не был страшным. И Петрик попросил:
– Отпустите меня. Я ничего не знаю. Я ничего не делал!
– Я знаю, что ты ничего не делал. Дьякон во всем виноват. Напиши прошение на имя начальника контрразведки, чтобы я мог тебя отпустить. Сядь здесь. Вот тебе перо. Старайся аккуратно, разборчиво.
– А что писать?
– Я скажу.
И поручик начал диктовать:
– Его высокоблагородию господину полковнику Ступину. Прошение. Пиши разборчивее... И не обязательно вкось... Прямее... Будучи задержан по недоразумению конвоирами, которые вели из тюрьмы на допрос известного мне дьякона Питирима Фасолева, прошу распоряжения вашего высокоблагородия освободить меня из-под стражи, поскольку я ни в чем не виноват. К сему подписуюсь Петр Грисюк. Все.
Петрик облегченно вздохнул. Поручик достал из папки еще одну листовку и стал внимательно читать прошение, а потом весело сказал:
– Ну, а теперь сознавайся. Эту листовку писал ты? Почерк одинаковый. Можешь взглянуть.
Да, почерк был одинаковый. Петрик понял: офицер перехитрил его. Он готов был заплакать от досады.
– Ну, теперь ты мне расскажешь всю правду про дьякона Фасолева и про себя. Предупреждаю: если будешь врать, выдеру шомполами.
Следователь мучил Петрика целые сутки, вынуждая его сознаться в таких преступлениях, которых тот никогда не совершал и по возрасту своему совершить не мог. Он не давал ему садиться, не дал соснуть ни минуты, грозил застрелить, приставлял дуло пистолета к виску. Но Петрик молчал.
Утром на следующий день следователь сказал ему:
– Не хотел сознаться, змееныш! Так завтра тебя расстреляют.
Петрика увели в подвал и закрыли в одиночке. В этот же день три офицера судили его заочно: подполковник, капитан и поручик. Когда следователь показал листовку и прошение Петрика, написанные одной рукой, подполковник сказал:
– Все ясно, господа. Ваше мнение, поручик?
– Я считаю, можно дать три года.
– А я считаю – пять лет! – сказал капитан.
– Но надо учесть несовершеннолетний возраст подсудимого, – напомнил поручик. – Ему еще нет четырнадцати лет.
– Возраст ни при чем! – возразил капитан.
– Не будем спорить, господа, – пробасил подполковник, – и терять напрасно драгоценное время. У нас еще сорок три дела. Я помирю вас. Поручик дает три года, вы, капитан, пять. Запишем восемь, господа.
Так Петрик был осужден на восемь лет каторжных работ за большевистскую агитацию в партизанском отряде Артема Избышева. Вечером ему принесли приговор, прочитали и заставили расписаться. Петрик был рад, что его не расстреляли, и охотно написал свою фамилию.
Куда пропал Петрик
Таинственное исчезновение Петрика встревожило не только Павла Петровича, но и Кондратьева.
– Куда он запропастился? – недоумевал пчеловод. – Ума не приложу, что с ним сталось.
Наступил вечер – Петрик не пришел. Всю ночь Батенин не спал. Утром к нему прибежал Володя с поручением от Чайкина. По спокойному лицу и ясным глазам мальчика Павел Петрович понял, что он ничего не знает о брате.
– Петрик куда-то пропал, – сказал Батенин, теребя кончик бороды. – Вчера утром ушел и до сих пор нет.
– А где же он?
– Если бы я знал! – вздохнул Павел Петрович.
Володя изменился в лице. Глаза его тревожно забегали.
– Может быть, ничего страшного не произошло. Раньше времени расстраиваться не стоит.
Павел Петрович успокаивал Володю и хотел успокоить себя. Но надо было действовать.
– Я попрошу тебя, Володя, пройти по тем улицам, где должен был идти Петрик, чтобы попасть в типографию. Постарайся разузнать, не случилось ли какого происшествия на тех улицах...
– Какого... происшествия?
– Мало ли, бывают несчастные случаи. Может быть, под лошадь попал... Или еще что-нибудь. Потом сходи в больницу, там узнай, нет ли его. А товарищу Чайкину скажи, чтобы ко мне пришел вечером пораньше.
– Хорошо, – тихо ответил Володя.
Он отправился в город, долго бродил по улицам вблизи горловской типографии, но ничего разведать не мог. В больнице Петрика не оказалось ни в палатах, ни в мертвецкой.
Вечером Володя пришел вместе с Чайкиным в «хижину дяди Тома». Здесь уже находились Батенин и Захар. Володя рассказал о своих неудачных дневных поисках.
– Дело серьезное. Прошло полтора суток, – заволновался Захар. – Во что бы то ни стало надо выяснить, где Петрик.
– Легко сказать «выяснить»! Но каким способом?
– Надо начинать, как все это обычно делают, с милиции.
– С милиции? – Павел Петрович покачал головой.
– Попросите сходить Кондратьева. Если вещи называть своими именами, Петрик жил у него на положении батрака. Вполне закономерно, что хозяин должен проявить о нем заботу.
– Поговорю, – согласился Батенин. – Другого пути нет.
В этот же день Павел Петрович переговорил с Кондратьевым.
– Надо сходить в милицию, поискать через них Петрика, – сказал он. – А мне дорога туда заказана. Очень прошу вас, Дмитрий Гордеевич, заверните к начальнику милиции, может быть, там что-нибудь известно.
– Да я уже жалею, что сегодня этого не сделал. Сам беспокоюсь, душа не на месте.
Пчеловод, привыкший к Петрику, волновался за него не меньше Батенина.
Рано утром Дмитрий Гордеевич заехал к Чайкину, взял с собой Володю, и они вместе направились в милицию.
Начальник принял Кондратьева, как уважаемого человека в городе, очень любезно, велел дежурному принести книгу происшествий, но в ней имя Петрика не упоминалось.
– Мимо нас прошло. Советую сходить в контрразведку. Туда народ сейчас попадает очень просто. По самым пустяковым делам.
– Помилуйте, он же мальчуган еще!
– А это ничего не значит! – начальник доверительно понизил голос. – Время, сами понимаете, какое. Армия отступает, а кругом восстания.
– Ну, что же, авось, бог не выдаст – свинья не съест! – сказал Кондратьев Володе. – Поедем в контрразведку.
Очень не хотелось Дмитрию Гордеевичу заходить в это беспокойное учреждение. Он нерешительно постоял перед дверью, прежде чем открыть ее. Володя остался на улице караулить лошадь.
Почти целый час прошел, а пчеловода все не было. Володя измучился от томительного ожидания. Он страшно обрадовался, когда увидел наконец Кондратьева, медленно спускавшегося по ступенькам высокого крыльца. Пчеловод подошел к телеге, забрался в нее и молча кивнул головой, что означало: поезжай!
По задумчивому, хмурому лицу Дмитрия Гордеевича Володя догадался, что пчеловод узнал нерадостную новость. И сердце его забилось предчувствием несчастья.
Только когда миновали два квартала, Кондратьев сказал:
– У них!
Володя чуть не вскрикнул от радости: «Жив! Петрик жив!»
Когда отъехали еще три квартала, пчеловод сказал:
– Влип твой братец крепко. Ему такое дело пришивают! Большевистскую агитацию в штабе Артема Избышева проводил. Прокламации писал. Придумали же подлецы! Холеры на них нет.
Дмитрий Гордеевич не захотел с пустыми руками возвращаться домой. Знакомства в городе у него были влиятельные. Он заехал к городскому голове, бывшему ссыльному народовольцу, разбогатевшему в Усть-Каменогорске, и тот дал совет:
– В таком деликатном деле лучше всего действовать через духовенство. Начальник гарнизона, генерал Веденин, человек религиозный, а вопрос касается спасения детской души и жизни. Советую вам идти к протоиерею. Вряд ли отец Паисий согласится сам лично ходатайствовать, но письмо даст обязательно. А это уже большое дело.
Пчеловод, не теряя времени, отправился к протоиерею. Городской голова оказался прав. Отец Паисий написал письмо начальнику гарнизона, но поехать к нему отказался.
Генерал Веденин жил в самом большом и красивом доме города. Из-за густых тополей виднелась голубая железная крыша с затейливым петушком на трубе.
Кондратьев соскочил с телеги и направился к калитке. Он потрогал кольцо щеколды и, убедившись, что она закрыта, дернул ручку звонка.
Где-то вдали прозвенел серебряный колокольчик и громко залаял пес. А через минуту калитку открыла франтоватая красивая горничная в белом накрахмаленном переднике.
– Вам что угодно?
– К его превосходительству. По христианскому делу от отца Паисия. Так и передай, красавица, – по христианскому.
– Подождите немного. Я сейчас доложу.
Горничная быстро вернулась:
– Пройдите сюда!
Кондратьев и Володя шли за горничной, прислушиваясь к шуму ее накрахмаленных юбок. Чисто выметенная дорожка, окантованная с двух сторон белыми кирпичиками, вела к веранде с разноцветными стеклами. Перед нею на большой клумбе пламенели настурции и георгины.
– Идите на веранду, – шепнула горничная.
– Кто там? – раздался густой голос из открытой двери. – Входи...
Володя ожидал увидеть настоящего генерала в парадной военной форме, с медалями на мундире, в золотых эполетах. Но в плетеном кресле за столом, в нижней расстегнутой сорочке, сидел плотный седоватый старик, подстриженный ежиком. Удивительнее всего было, что он, пыхтя и посасывая сигару, играл сам с собой в карты. Они лежали перед ним на столе, аккуратно разложенные огромным квадратом.
Начальник гарнизона даже не поднял на вошедших глаз. Он вынимал из пухлой колоды одну карту за другой и задумчиво разглядывал их, словно затрудняясь, на какое место положить.
– Я слушаю, говорите. Какое у вас христианское дело? И какие сейчас могут быть христианские дела? Довольно странно!
– В письме отца Паисия все сказано, – робко произнес пчеловод, подавая конверт с пометкой «лично в собственные руки».
Генерал, не дочитав письма, отложил его в сторону и сказал:
– Ну, говорите, в чем там дело. Ничего не пойму, что он пишет.
И тогда Дмитрий Гордеевич заговорил почтительным тоном:
– Взгляните на этого мальчика, ваше высокопревосходительство!
Генерал Веденин оторвался от карт и поднял лицо. По чину его следовало титуловать просто превосходительством. Пчеловод сознательно ошибся. Генералу ошибка пришлась по душе.
– Ну, смотрю, смотрю! – прогудел он, разглядывая Володю. – Чем же он примечателен?
– Страданиями своего брата! Такого же мальчугана по ошибке посадили в тюрьму, где он сидит третий день. Задержала его контрразведка, совершенно невинного.
– Что значит невинного? – сердито оборвал генерал и сразу надулся, как индюк. – Вас, однако, не задержали? Меня не задержали? Его не задержали? Вы говорите, господин Кондратьев, да не заговаривайтесь! Невинных мы не задерживаем.
– Простите, ваше высокопревосходительство! О снисхождении прошу. Может, в чем и провинился мальчик, но возраст его – всего ведь тринадцать лет! Детский разум...
– С этого и надо было начинать, – смягчился генерал Веденин. – А то развели кислый квас. Невинный! В наше время невинных не бывает. Все в чем-нибудь да виноваты.
Генерал вновь вернулся к своим картам. Дмитрий Гордеевич смотрел на него выжидающе. Володя разглядывал разноцветные стекла в рамах. Солнечные лучи, пробиваясь через них, падали на белую скатерть красными, синими, зелеными квадратиками и треугольниками.
– Третий пасьянс раскладываю, – проворчал генерал, – и все не сходится.
Пчеловод выждал несколько минут и спросил:
– Осмелюсь спросить. Что же вы посоветуете, ваше высокопревосходительство?
– А что тут советовать? Подайте прошение на мое имя в канцелярию. И мне доложат официально. И я официально приму меры.
– Разрешите поблагодарить вас, ваше высокопревосходительство!
Пчеловод попятился задом к двери. Володя тоже поклонился и тоже попятился, не спуская глаз с генерала.
– Ну, слава богу! – с облегчением сказал Дмитрий Гордеевич, садясь на телегу. – Может, не надует старый хрыч.
Тут же он решил, что прошение на имя генерала Веденина напишет и подаст Володя. Чтобы не терять дорогого времени, сразу поехали к знакомой учительнице, и тут под диктовку пчеловода Володя написал прошение четким, разборчивым почерком. Он просил облегчить участь арестованного брата и разрешить с ним свидание.
Царский сапожник Тиунов
Утром Петрика отвели под конвоем в крепость и посадили в камеру, где сидело восемнадцать заключенных. Староста отвел ему место на нижних нарах возле лысого арестанта с одутловатым лицом, обросшим серебристой щетиной.
– Тебя-то за что взяли?
– Я большевик! – гордо ответил Петрик.
– Большевик? А сопли вытирать умеешь?
– Могу других поучить.
– Ну и огарок! – лысый сплюнул сердито.
Так состоялось первое знакомство с соседом. А вечером Петрик осторожно интересовался:
– Вы, дядя, тоже политический будете?
– Нет. Я сапожник.
– А почему вас посадили?
– По доносу. Злодейка оговорила.
– Какая злодейка?
– Ехидна мерзопакостная. Гадюка.
И лысый сапожник Ферапонт Иванович Тиунов рассказал, за что его белые упрятали в тюрьму.
Большой художник своего дела, он работал у знаменитого Вейса, владельца обувной фабрики в Петербурге. Немец был «поставщиком двора его величества», проще сказать – шил обувь на все царское семейство. Дорогу к Вейсу еще в прошлом веке проложил отец Ферапонта Ивановича, мастер Тиунов. Он всю свою жизнь шил туфли на царицу, и около него единственный сын обучился изящному сапожному искусству. А когда старик умер, Ферапонт Иванович по наследству занял выгодное отцовское место.
На простых смертных заказчиков вейсовские сапожники работали в общей мастерской, а «царские мастера» трудились на дому. У Ферапонта Ивановича стоял перед окном стол, накрытый белоснежной скатертью, за ним он работал, и на нем под стеклянным колпаком хранилась гипсовая нога императрицы. К живой царицыной ноге сапожник из-за хамского происхождения, конечно, прикоснуться не имел права.
Немец Вейс платил Ферапонту Ивановичу хорошие деньги, но договор заключил с ним кабальный: ни одной пары туфель для посторонних заказчиц Тиунов не смел шить. Ферапонт Иванович согласился. Каждый год он сдавал шестьдесят пар туфель. За двенадцать лет мастер сделал для царицы семьсот двадцать три пары, а семьсот двадцать четвертую не успел закончить. Февральская революция помешала отделать рантик.
Ферапонту Ивановичу пришлось начинать новую жизнь, искать новых заказчиц, а сапожный товар исчез с рынка. Для мастера наступили черные дни безработицы. И тогда Тиунов решил из голодной столицы перекочевать в сытую Сибирь. Тронувшись в далекий путь, он забрал с собой гипсовую модель царицыной ноги на тот случай, если российский самодержец опять вернется во дворец и наладится прежняя спокойная жизнь. Эта гипсовая нога и подвела в Златоусте сапожного мастера. Обыскивая в поезде пассажиров, чекисты стали рыться в его корзинке.
– А это что такое?
– Модель.
– Какая такая модель?
– Гипсовая.
– А внутри ее что спрятал?
– Ничего.
– А может, там золото?
– Дурак! – презрительно сказал Ферапонт Иванович. – Золото я бы в подметку спрятал, и ты бы никогда его не нашел.
Красный чекист обиделся на грубость и рукояткой нагана долбанул по гипсовой ноге. Она раскололась на кусочки.
– Разбойник! – заплакал Ферапонт Иванович. – Это модель царицыной ноги. Она меня двенадцать лет кормила.
Чекист не сразу уразумел, о какой ноге говорил Тиунов, а когда понял, обрадовался и взвел курок нагана.
– А, вот ты какая контра! – зловеще прошипел он. – Забирай свои монатки и пойдем. В чека разберутся, как она тебя, лысого хрена, кормила.
Ферапонта Ивановича сняли с поезда и под конвоем повели в губподвал. Так называли в те годы временную тюрьму, устроенную в мучном лабазе первогильдейного купца Сунгурова.
Тиунов отсидел в ней до прихода белых и с пустой корзинкой тронулся в дальнейший путь на восток. Так он добрался до Омска и поселился на окраине города в Игнатовке.
Хотя и противно было мастеру-художнику шить туфли после царицы на жен спекулянтов и раскормленных беженок, но ничего не поделаешь, шил он и приобрел громкую славу в сибирской столице. От заказчиц не было отбоя. Молодая жена адмирала Колчака прикатила к Ферапонту Ивановичу на машине, сняла перчатки и, с любопытством разглядывая рваные опорки на ногах мастера, недоверчиво спросила:
– Вы были царским сапожником?
Тиунов, не подымая головы, ответил:
– Был царский, а теперь стал хамский.
Жена Колчака поморщилась:
– Сшейте мне туфли, только чтобы они были лучше, чем у царицы.
– А вы кто такая?
– Я жена верховного правителя, адмирала Колчака.
– Нет, – сказал Ферапонт Иванович, – лучше не сошью.
– Это почему же? – подняла брови адмиральша.
– Потому, что сухопутному адмиралу до настоящего царя семь верст, да все лесом, а тебе до царицы – и того дальше.
Тут жена Колчака чуть не упала в обморок. А сопровождавший ее адъютант закричал:
– Ты большевик, негодяй!
– А будете кричать, так и совсем шить не стану! – рассердился Тиунов.
В тот же день Ферапонта Ивановича посадили в тюрьму. Просидел он два месяца, а потом стал кочевать из одной тюрьмы в другую, пока не попал в Усть-Каменогорскую крепость. А здесь и разобраться не могли, в чем заключалась его вина – следственное дело где-то затерялось вместе с приговором.
В сибирском Шлиссельбурге Тиунову неожиданно улыбнулось счастье. Комендант крепости полковник Познанский, узнав, какой искусный мастер сидит в тюрьме, заказал ему туфли для жены. Конвойный привел Ферапонта Ивановича на квартиру к коменданту снять мерку, и мастер, закончив свою работу, сказал с удовлетворением:
– Туфельки сделаю, останетесь довольны. У вас для моей работы нога легкая.
– Это почему же легкая?
– Точь-в-точь, как у царицы. Такая же узенькая пяточка, подъемчик и общий аккуратный контур.
Полковница просияла от комплимента и собственноручно налила Ферапонту Ивановичу смородиновой наливки.
Туфли мастер сделал действительно великолепные. Полковник Познанский заплатил ему пятьдесят рублей и назначил начальником сапожной мастерской, где работали заключенные.
...Вот эту занятную историю о себе Ферапонт Иванович и рассказал Петрику в первый же вечер знакомства.
– Так вы, дядя, не большевик? – разочарованно протянул Петрик. – Не революционер?
– Какой революционер? Я в бога верую! – сказал мастер и в подтверждение своих слов широко перекрестился.
– А я думал, в тюрьме только большевики сидят!
– Тут разный народ есть, и виноватые и невиноватые. Набили ироды, как селедок в бочку... Дышать нечем, хоть топор вешай...
Ферапонту Ивановичу поглянулся юный сосед по нарам. Желая облегчить мальчугану пребывание в тюрьме, он сам предложил:
– Хочешь, я из тебя сапожника сделаю? В мастерскую возьму.
– Очень, дядя, хочу!
На другой день Петрик уже сидел с молотком в руке на низкой скамеечке и учился с одного удара загонять деревянный гвоздик в подметку. Поначалу дело не шло, гвоздики ломались, но к концу дня он приноровился и три штуки забил, как заправский сапожник.
А еще через два дня Петрик встретил в коридоре товарища Захара. Он чуть не кинулся ему на шею. Мальчик рассказал про злополучную встречу с дьяконом Фасолевым, из-за которого он и угодил в контрразведку, а затем в тюрьму. В свою очередь Захар сообщил о собственных злоключениях. Его взяли на верхней пристани после того, как он рассказал почтовому чиновнику, пассажиру, ожидавшему пароход, смешной анекдот про сухопутного адмирала Колчака. Почтовый чиновник заподозрил, что имеет дело с подосланным провокатором, и на всякий случай донес на него военному коменданту пристани. Захара схватили, увезли в контрразведку и, как политического преступника, заточили в крепость.
– Ну как ты себя здесь чувствуешь? – спросил Захар, закончив рассказ о своем аресте.
– Ничего. Я в сапожной мастерской работаю.
И Петрик рассказал о дружбе с мастером Тиуновым. Захар оживился.
– Из кожи вылези, но упроси его взять меня в мастерскую.
– Вы тоже хотите учиться шить сапоги?
– Нет. Это ты учись. А мне учиться не к чему. Скажи Тиунову, что я холодный сапожник.
Петрик поговорил с Ферапонтом Ивановичем, и тот охотно взял к себе еще одного помощника.
В тюремной мастерской чинили солдатские сапоги для анненковской армии. Надо было срочно отремонтировать тысячу пар, и Ферапонту Ивановичу требовались подмастерья.
Через день Захар уже сидел рядом с Петриком и тоже молотком загонял в подметки деревянные гвоздики. Вначале он делал это неумело, но помаленьку освоился, и Петрику даже показалось, что товарищ Захар работает не хуже других. Но Тиунов наметанным глазом быстро определил, что новый заключенный никогда не был холодным сапожником. Однако старый мастер ни слова не сказал. Он понял, что человек стремился облегчить свою несчастную тюремную долю и ради этого пошел на хитрость.
Чайкин попадает в тюрьму
Захар и Петрик сидели в разных камерах, но встречались они ежедневно в мастерской и весь рабочий день проводили вместе. Петрик подметил: сапожники очень быстро полюбили нового заключенного. Балагур, весельчак, он знал множество забавных историй и умел посмешить людей интересным рассказом или сказкой. А сказки были такие, что все догадывались, о ком идет речь. Захар рассказывал про кровожадного волка, а волк этот в конце-концов оказывался атаманом Анненковым или Колчаком.
Так дело началось со сказки, а кончилось созданием ячейки коммунистов. Теперь Захар уже меньше балагурил, на лице его появилось выражение озабоченности. Он таинственно перешептывался с новыми друзьями по утрам, когда в сапожную мастерскую собирались на работу заключенные. Они приходили из разных камер, и через них Захар находил нужных ему людей.
В той камере, где сидели Петрик и Ферапонт Иванович, находился немолодой казах Алигомжа. За что его мучили в тюрьме, никто не знал, даже судьи, приговорившие кочевника к двенадцати годам каторги. Алигомжа не был большевиком. По утрам он вставал раньше всех, становился на колени и, сложив ладони, творил молитву. Тюремное начальство посылало Алигомжу на самые тяжелые и грязные работы: пилить дрова, чистить помойки. Ферапонт Иванович пожалел казаха и пристроил его в сапожную мастерскую. Здесь на Алигомжу обратил внимание Захар и завязал с ним дружбу.
Но Петрик бездействовал. Захар не давал ему никаких поручений и только говорил:
– Не торопись. Твое время еще не пришло.
Однажды в воскресенье после обеда тюремный надзиратель выкрикнул:
– Петр Грисюк! На свидание!
Не чуя под собой ног, Петрик чуть не бежал впереди конвойного. В свидальном бараке его ждал Володя с небольшим узелком в руке.
В первую минуту они хотели броситься друг другу на шею, но ограничились крепким мужским рукопожатием.
– Давай сядем здесь.
Петрик стал рассказывать про свои злоключения. Сердце Володи кипело от гнева. Так вот как брат попал в разведку. Из-за проклятого дьякона Фасолева!
Мимо прошагал тюремный надзиратель. Петрик умолк. Володя тихо зашептал:
– У нас беда случилась. Чайкина контрразведка арестовала на прошлой неделе.
– Да что ты!
– Пришли ночью на квартиру, обыск сделали. Нашли листовки. Павел Петрович говорит, это провокация. Сами контрразведчики подбросили. Они за ним давно охотились, но он себя держал осторожно. Павел Петрович сейчас в шалаше ночует. Я с ним тоже две ночи ночевал.
– А ты зачем?
– Чтобы ему скучно не было. Ты все расскажи товарищу Захару. Павел Петрович велел. Потом передай ему: на фронте колчаковцы опять отступают. Красная Армия Ишим перешла. Колчаковский полк под Славгородом взбунтовался и разбежался. Отряд Василия Лицеванова разбил гусар.
– Подожди... Тише... Пусть этот гад пройдет.
Тюремный надзиратель прошагал мимо, и Володя спросил:
– Тебе скучно здесь?
– Тут народу много. Я в мастерской солдатские сапоги чиню. И товарищ Захар тоже.
– А кормят как?
– Известно, баландой.
– Здесь в узелке яйца и хлеб. И банка меду. Дмитрий Гордеевич послал тебе и товарищу Захару.
– Спасибо.
Ребята поговорили минут десять, и тюремный надзиратель объявил:
– Свидание закончено! Петр Грисюк, в камеру!
И конвоир повел Петрика в тюрьму.
А через несколько дней, рано утром, когда все еще спали, в камеру втолкнули нового заключенного. Петрик, разбуженный железным скрежетом открываемого замка, поднял голову.
– Карп Семенович!
Он готов был кинуться к нему на шею. Но Чайкин слабо улыбнулся в ответ и тихо спросил:
– Где же мне тут лечь можно?
– Рядом со мной. Сейчас старосту спрошу.
Камерный староста уважил просьбу Петрика. Другие заключенные тоже не стали возражать и молча подвинулись на нарах, освободив место для новичка. Чайкин лег и закрыл глаза. Петрику хотелось с ним поговорить, но обуховский коммунар долго молчал. А потом тихо сказал:
– Завтра обо всем поговорим. Замучили меня палачи окаянные. Думал, не выдержу...
Ночью Петрик прислушивался к тяжелому дыханию своего соседа. Чайкин бредил во сне. Он бормотал какие-то непонятные слова, а среди ночи вдруг закричал страшным голосом, словно его кто душил.
Утром Карп Семенович проснулся одновременно с Петриком.
– Не знаешь, в какой камере товарищ Захар?
– В седьмой.
– Ты ему скажи, что я здесь. Меня на десять лет осудили.
В это же утро в мастерской Петрик таинственно шепнул Захару:
– Вы не угадаете, кого вчера вечером к нам в камеру привели!
– Чайкина? – у Захара блеснули глаза.
Петрик изумился: откуда он узнал?
Но все было просто: Захар поддерживал связь с Павлом Петровичем не только через Володю. Были еще люди, передававшие вести с воли в тюрьму и обратно.
Из-за острова на стрежень
Сидячий труд сапожников располагает к хоровому пению. В тюремной мастерской заключенные тоже не могли прибивать подметки молча. Правда, они пели очень тихо, но если сразу запоют тридцать человек – все равно будет слышно.
Полковник Познанский обожал русскую песню, и когда звуки ее доносились в открытое окно комендантской квартиры, он, словно сытый кот, жмурил от удовольствия заплывшие жиром глаза.
Однажды, обходя камеры, комендант подкрался к сапожной мастерской и неожиданно вырос в дверях.
– Встать! Смирно! – гаркнул надзиратель.
Песня оборвалась. Заключенные стояли, застигнутые врасплох. Захар держал молоток, Петрик шило, Ферапонт Иванович деревянную колодку.
– Это что за мычание? Какие здесь коровы собрались? – комендант всматривался в каждого сапожника, словно рассчитывал увидеть рога. – Русскую песню нельзя мычать. Ослы! «Стеньку Разина» надо петь так, чтоб все косточки пробирало, как в бане березовый веник! Чтоб я больше не слышал коровьего мычания. Зарубить на носу!
И комендант, сверкнув глазами, двинулся дальше.
Слова полковника обрадовали Захара. В тот же день он стал искать среди заключенных музыкального человека и обнаружил в одной из камер учителя Булавкина. Он когда-то был певчим в местном соборе.
– Был, был! – радостно подтвердил Булавкин, когда с ним заговорил Захар. – Обожаю церковную музыку. Божественная красота! Возьмите «Херувимскую» Чайковского, или «Взбранной воеводе» Кастальского, или «Отче наш» Бортнянского, или...
– Верю, верю! – торопливо перебил Захар. – Но полковник Познанский предпочитает народную песню. Веселую или такую, чтобы слезу вышибала струей. Приходится равняться на его неприхотливый вкус.
– Что же вы от меня хотите? Я страдаю здесь невинно.
– Дорогой, мы все здесь сидим ни за понюшку табаку. Это другой разговор. А заключенные хотят от вас, чтобы вы создали тюремный хор. Надо поддерживать с комендантом хорошие отношения. Душа у него музыкальная и...
– Душа у него – как у бегемота, – перебил Булавкин. – Не хочу развлекать бегемота.
Учитель всерьез заупрямился, и потребовалось немало труда уговорить его.
Так в тюрьме появился хор. В нем участвовали Захар и Чайкин, обладавший густым басом. У Захара слуха не было. Булавкин с раздражением сказал:
– Медведь вам на ухо наступил, когда вы в люльке лежали.
После этого Захар петь боялся, он только шевелил губами. Зато Петрик заливался соловьем, приводя в одинаковое восхищение бывшего соборного певчего и коменданта Познанского.
А дальше повелось так: дежурная ночная охрана, чтобы не скучно было, заставляла хористов развлекать себя. И Захар обрадовался. Тюремный хор в нужную минуту сможет обезоружить подвыпившую охрану и начать восстание. Сможет, конечно, при одном условии: если все хористы будут свои люди, готовые взглянуть смерти в глаза.
Комендант Познанский даже не подозревал, что по ночам заключенные певцы развлекают тюремных надзирателей и караульных солдат. Он думал, что они поют только на работе, за починкой сапог, да в тюремной церкви во время богослужений.
Ради церковного пения в тюремный хор вступил и Ферапонт Иванович, человек верующий. Захар, знавший историю ареста Тиунова, отнесся к его поступку с некоторой настороженностью. Он понимал, что мастер-художник, безбедно проживший всю жизнь благодаря туфлям царицы и обнищавший на другой день после революции, вряд ли примкнет к повстанцам. Захар даже Петрика предупредил, чтобы тот не болтал лишнего с Ферапонтом Ивановичем.
Благодаря организаторским талантам Захара, под видом безобидного хора, разрешенного комендантом, появилась грозная боевая дружина, способная в определенный час захватить крепость в свои руки.
Только два человека в хоре – регент Булавкин и сапожник Тиунов – ничего не подозревали о готовящемся восстании. Остальные певцы, в том числе и Петрик, были дружинниками.
Чтобы удобнее было руководить подготовкой восстания, Захар подобрал себе десять помощников. Так в стенах крепостной тюрьмы родилась «десятка». В нее вошли преимущественно фронтовики, среди них был и Карп Семенович Чайкин.
Подсчитав свои силы, «десятка» наметила поднять восстание не ранее середины августа, но Володя, пришедший на свидание к Петрику, передал мнение Павла Петровича: надо поспешить и выступить в последних числах июля.
– Уже создан ревком. Он помещается на Ильинской улице, на левой стороне, угол Базарной. В доме Семенова. Недалеко от крепости. Надо постучать в окно четыре раза. Пароль – «победа». Запомни хорошенько и передай товарищу Захару.
– Хорошо!
– Контрразведка много наших арестовала, – сказал Володя брату. – Мы сейчас ночуем в шалаше. Павел Петрович велел передать товарищу Захару, что осталось только восемь человек на свободе.
