Текст книги "Пропавший брат"

Автор книги: Николай Анов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

– Сколько лет суслоновской бабушке?

– Вероятно, восемьдесят с хвостиком.

– Ну, что же, – задумчиво произнес Петрик, – попробую... Только вы меня научите, как моему дяде помочь.

– Обязательно!

Две крупные слезинки выкатились из глаз Феокритова и застряли в пышных рыжих усах. Но это уже были слезы радости. Он крепко пожал руку Петрику.

– Я упомяну твое имя, когда буду публиковать письма Федора Михайловича к калашнице Лизе. Твой благородный поступок будет отмечен в литературе.

Узнав, что Петрик не имеет никакого пристанища в городе, Феокритов пригласил его к себе. Мирон Мироныч остановился на постоялом дворе у восточного человека, промышлявшего сдачей комнат приезжающим.

* * *

Мирон Мироныч прожил три недели в Семипалатинске не напрасно. За это время он сумел собрать через знакомых самые подробные сведения о суслоновской квартире. Петрик это оценил, как только увидел чертеж флигеля, нарисованный рукой Феокритова. Все в нем было предусмотрено до мельчайших подробностей. И число ступенек на крыльце, и расстановка мебели в комнате, и хозяйственная утварь, находившаяся в кухне, и двери, и окна, и даже единственная форточка с разбитым стеклом.

– Вы как Шерлок Холмс.

– Я решил достать письма во что бы то ни стало! – мрачно ответил Феокритов. – Если бы судьба не послала мне тебя, я прибегнул бы к содействию взломщиков. Чтобы облегчить им работу, я и проделал предварительное обследование.

Кроме чертежа флигеля, Феокритов имел и план города Семипалатинска. Вооружившись цветными карандашами, он отметил красным пунктиром путь Петрика, а синим – свой собственный.

– Теперь внимание! – сказал он, расправляя план. – Я выхожу значительно раньше и становлюсь на карауле вот здесь, на этом перекрестке. Смотри сюда, на зеленый крестик. Твой путь отсюда – красная линия. Сходимся одновременно здесь. Ты с угла замечаешь меня. Если зонтик мой под пелериной, значит, Суслониха на базар еще не проходила. В таком случае ты сворачиваешь в переулок и, обойдя квартал, появляешься спустя пять-шесть минут на старом месте. Снова смотришь на меня и видишь, что я стою с раскрытым зонтиком. Это для тебя условный сигнал: Суслониха прошла на базар, семафор открыт, путь во флигель свободен. Тогда ты идешь к воротам и входишь во двор. Походка у тебя уверенная, слегка торопливая, как у почтальонов. Дальше действуешь так. Стук в дверь. «Кто там?» – «Из больницы, от Тихона Матвеевича!» Дверь открывается. В сенях бабушка. «Здравствуйте! – говоришь ты. – Тихон Матвеевич прислал рубаху и кальсоны». Начинается разговор. Кто, что, почему, через кого... Просишь напиться. Входишь в кухню. Примечаешь сундук голубого цвета с павлином на крышке. Комод с бельем стоит в комнате. Бабушка направляется туда. Тут ты молниеносно захлопнешь дверь и придвинешь кухонный стол, чтобы закрыть старуху. Затем достаешь шкатулку. На это у тебя уходит не больше минуты, и ты на улице. Я прохожу мимо ворот. Один момент – и шкатулка у меня под пелериной. Ты убегаешь – вот твоя дорога, красная линия. Она кончается здесь, у забора. Я тоже прихожу сюда...

– Да я без всяких линий убегу, Мирон Мироныч! Никто не догонит.

На другой день Петрик изучил расположение улиц и переулков около анненковского дома, а на третий, ровно в шесть часов двадцать минут утра, экспедиция по спасению писем Достоевского покинула постоялый двор восточного человека и выступила в путь. Феокритов снял с шеи заветный ключ и передал Петрику. Потом застегнул черную пелерину, ободряюще махнул на прощанье полотняным зонтиком и свернул в переулок. Лицо его было бледно, но глаза выражали твердое решение добиться успеха или погибнуть.

Петрику, пережившему восстание в Усть-Каменогорской крепости и чуть не утонувшему в Иртыше, предстоящая опасность не казалось серьезной. Вытащить письма из сундука под носом полуслепой восьмидесятилетней старухи – дело не особенно трудное.

Стараясь идти деловым шагом, Петрик дошел до условленного перекрестка и увидел раскрытый зонтик над головой Феокритова. Значит, следует войти в калитку. Феокритов закрыл зонтик и зашагал по переулку. Все идет прекрасно. На улице никого нет. Калитка не на запоре. Петрик дернул за скобу и вошел во двор. Здесь горничная выколачивала пыль из ковра, развешенного на веревке. Голосисто кричал петух, забравшийся на крышу сарая. Петрик подошел к флигелю и поднялся на крыльцо.

«Вот так фунт! – разочарованно подумал он, увидев на входной двери висячий замок, не предусмотренный Феокритовым. – Придется поворачивать назад!»

Петрик потрогал замок, и тут обнаружился второй сюрприз, неожиданный и вместе с тем приятный: замок открылся без ключа. «Это хорошо! Значит, дома никого нет». Обернувшись на горничную, мальчик быстро перевесил замок на одно кольцо. Быстрота и натиск. Но дверь за собой следует прикрыть.

Через сени и прихожую он вошел в кухню и обрадовался еще больше: голубой сундук стоял под окошком. На нем лежали теплые, недавно вынутые из печи пышные караваи белого хлеба. Петрик достал из кармана ключ и дрожащей рукой всунул в замочную скважину сундука. Он повернул ключ, и замок отозвался певучим звоном, словно кто тронул струны гуслей.

«Надо убрать хлеб... На стол его»... Все обстояло благополучно. Горничная сняла с веревки ковер и ушла. На дворе пусто. Из окна кухни хорошо видать калитку. Опасность ниоткуда не грозит. Последний каравай на столе. На крышке сундука заморский павлин распустил диковинный хвост. Петрик взялся за ключ. Замок зазвенел второй раз. «С музыкой!» – подумал он, прислушиваясь к мелодичному звону. Сундук открыт. Теперь только приподнять крышку и из бокового ящика извлечь великоустюжскую шкатулку с «морозом по жести», имеющую двадцать три секрета в запоре.

Пронзительный крик ошеломил Петрика. Он оглянулся и увидел ведьму с клюкой в руке и в сорочке. Петрик шарахнулся от сундука и бросился вон, на улицу. Распахнул спасительную калитку и налетел на Феокритова. Мирон Мироныч слышал вопль старухи, но еще не знал, что предприятие окончилось провалом. Он ждал заветную шкатулку.

– Ничего не вышло! – крикнул Петрик, пробегая мимо Феокритова. – Тикайте скорей!

Мирон Мироныч быстро зашагал по переулку. Суслоновская бабка выскочила из калитки и бежала за Петриком.

– Во-о-р-ы-ы! – вопила она нараспев.

«Откуда черт принес эту ведьму? – раздумывал мальчик. – Очевидно, она находилась в соседней комнате и спала, а он ее разбудил. Но что за подлая манера закрывать людей на замок! Да хоть бы замок был исправный».

Петрик оглянулся, сворачивая за угол. Неужели этой бабке восемьдесят лет? Она летит козой!

Петрик перебежал дорогу наискосок. Конечно, он ушел бы благополучно от бабки, в этом не могло быть сомнения, но всю обедню испортил атаман Анненков, пивший чай на балконе второго этажа.

– Вот кроет, черт возьми! – воскликнул он, наблюдая с высоты за бойкой старушкой. И чтобы придать бодрости преследовательнице, атаман, сунув четыре пальца в рот, одобрительно свистнул вдогонку.

Этот разбойничий свист погубил Петрика. Услышав его и не поняв, в чем дело, проходивший солдат подставил беглецу ногу, и Петрик растянулся на пыльной панели. Феокритов, увидев происшедшее, сменил быстрый шаг на легкую рысь. Тогда солдат почуял недоброе и крикнул на весь переулок:

– Держи-и-и!

Мирон Мироныч перешел на стремительный галоп.

– Держи-и-и! Держи-и-и!

За Феокритовым кинулись прохожие, но он, подобрав пелерину и прижав крепче зонтик, вихрем понесся дальше и, свернув за угол, скрылся в боковой улице.

Атаманский свист повлиял и на бабку. Она остановилась, заметила на себе отсутствие юбки и круто повернула домой. Петрика окружили любопытные. Солдат держал его за плечо.

– Что украл?

– Неизвестно.

– Говорят, замок сломал?

– Нет, на часового нападение хотел сделать.

– Да вы что, в своем уме? Не видите, мальчишка... – сказал хромой стекольщик.

– А вы кто такой? Ваши документы, – человек в сером пиджаке схватил хромого за рукав.

– Да что вы привязываетесь?

– Не смейте уходить! Вы задержаны.

Публика быстро растаяла. Даже солдат, почуяв, что уголовное дело перешло в политическое, постарался поскорее унести ноги. А человек в сером пиджаке потащил Петрика и хромого в штаб.

– Занимались агитацией. Вели неподобающие речи про контрразведку! – сказал он офицеру.

– Прекрасно. Можете идти.

– Расписку в получении выдайте.

Петрик с ненавистью посмотрел на шпика, а офицер сказал:

– Дежурный, выдай расписку.

В это время в коридор вошли двое. В одном из них Петрик узнал Феокритова.

– Примите задержанного. Спасался бегством. Неизвестно по какой причине.

– Прекрасно. Контрразведка выяснит.

Мирон Мироныч заметил Петрика, прищурил глаза и сделал отрицательный знак головой. Петрик расшифровал его как сигнал не признавать друг друга. Он понимающе наклонил голову и подумал о Чайкине. Хотел ему помочь, а сам угодил под арест.

– Отправить в контрразведку всех троих! – распорядился офицер.

– Есть, вашескородь.

Пришли солдаты и, громыхая прикладами винтовок, вывели арестованных на улицу.

– Смирно! – скомандовал ефрейтор. – Становись гуськом! Мальчишка сзади! Не оглядывайся назад. Заруби на носу... Чуть шаг в сторону – пулю в затылок! Шагом арш!

Впереди, опираясь на зонтик, шел Феокритов, за ним хромой стекольщик. Петрик замыкал шествие. С винтовками наперевес по обеим сторонам арестованных шагали солдаты. Сзади с наганом в руке молодцевато выступал ефрейтор.

Через полчаса конвоиры подвели своих пленников к двухэтажному зданию тюрьмы. Ввели в коридор, и писарь открыл толстую бухгалтерскую книгу.

– Фамилия?

– Феокритов.

– Звать?

– Мирон Мироныч.

– Следующий!

– Фирсов Семен.

– Следующий!

– Грисюк Петр.

– Веди их пока в шестую камеру, – приказал писарь конвойному.

Арестованных провели через двор в соседнее каменное здание. Часовой открыл тяжелую железную дверь, впуская новых узников.

Акын Гани

Володя благополучно доехал на пароходе «Монгол» до Семипалатинска. Здесь на пристани для встречи Анненкова выстроился почетный караул. Володя видел, как к атаману подошел с рапортом молодой полковник. Анненков, приложив руку к козырьку, выслушал его и легко вскочил на белого коня. Пышная свита офицеров поскакала за ним, поднимая дорожную пыль.

Длинной вереницей по трапу сходили солдаты и выстраивались колонной. Потом стали выводить из трюма заключенных. Они шли в затылок друг другу, пошатываясь от усталости и голода. Конвоиры подгоняли их штыками. Небольшая кучка обывателей, собравшихся, несмотря на ранний час, возле пристани, пугливо наблюдала невеселую картину. Каждый покрепче сжимал губы, боясь проронить лишнее слово или высказать сочувствие арестованным.

Колонна солдат пошла с песней направо, в сторону города, а заключенных повели налево, в осиновую рощу, где на железнодорожной ветке стоял заблаговременно подготовленный для них «вагон смерти». Володя молчаливым взглядом проводил несчастных и спустился к реке.

Если бы Захара не сожгли в топке парохода, надо было бы скорее мчаться к Гани по адресу, указанному Павлом Петровичем. Но его уже нет в живых. Куда торопиться?

И Володя не стал спешить. Он лежал на песке возле самой воды и думал о Петрике, верном спутнике в дни опасных скитаний. Сколько раз их жизнь висела на волоске, но всегда смерть проходила мимо. Зачем Петрик связался с этим дьяконом?

Володя глотал горькие слезы, думая о гибели брата. С невыплаканным горем он поднялся и зашагал по песчаной кромке берега в сторону города. Мальчик увидел паром, пересекавший Иртыш, и прибавил шаг. Переправившись на левую сторону реки, он легко нашел Восточную улицу и маленький саманный дом под плоской крышей, в котором жил Гани. Смуглолицый казах с веселыми глазами начищал ваксой сапог, поставив ногу на толстое сосновое бревно. Володя подошел к нему и, оглянувшись по сторонам, тихо сказал:

– Мне нужен Гани.

– Я Гани.

Володя помолчал немного и еще тише произнес:

– Я из Усть-Каменогорска, от Павла Петровича.

Гани широко улыбнулся, обнажив полный рот ослепительно белых зубов. Схватив Володину руку двумя ладонями, он долго и радостно жал ее, приговаривая:

– Очень хорошо! Очень хорошо!

Гани провел гостя в дом. Жил он в крохотной полутемной каморке, отгороженной от хозяйской комнаты досками. В маленькое квадратное окно пробивался скудный свет.

– Садись сюда, дружок! – Гани кивнул на деревянный узкий топчан, накрытый кошмой, а сам опустился на пол и сел по-восточному, поджав под себя ноги.

– В доме никого нет, кроме старухи хозяйки. А она глухая, ничего не слышит. Говори громко, не стесняйся.

Володя рассказал про поручение Павла Петровича. Услышав, какой страшной смертью погиб на пароходе товарищ Захар, Гани побледнел.

– Звери! Людоеды! – шептал он, сжимая кулаки.

Володя рассказал и о гибели Петрика во время восстания. Узнав, что Володин брат вместе с товарищем Захаром сидел в крепостной тюрьме, Гани воскликнул с восхищением:

– Они оба – герои! Их имена будут жить в сердце народа! О них будут петь песни!

Гани хотел утешить этим Володю, но получилось наоборот. Володя разрыдался и долго не мог прийти в себя от припадка отчаяния. Гани смотрел на мальчика, и глаза его тоже туманились от слез.

– Не надо, дорогой, не надо! – шептал певец и ласково гладил Володю по голове.

С большим трудом Гани удалось успокоить гостя, и целый день он не расставался с ним. Они вместе переправились на пароме в город и пошли в Татарскую слободу. Здесь певец зашел к своему товарищу, работавшему на паровой мельнице, и рассказал ему новости из Усть-Каменогорска. Гани говорил по-казахски, но Володя по отдельным русским словам догадался, о чем речь.

– Я сейчас пойду к товарищам из комитета! – заторопился рабочий, внимательно разглядывая Володю.

Они вместе вышли на улицу и, дойдя до собора, расстались... Гани повел Володю на базар и здесь, в чайхане, накормил его вкусным бесбармаком и напоил кумысом.

Узнав, что Володя потерял не только Петрика, но и родного брата Борю, которого разыскивал больше года по Сибири, Гани проникся к нему большой жалостью и повел к себе ночевать. Он решил задержать у себя мальчика на несколько дней, пока тот не оправится от перенесенной утраты.

И вот Володя поселился у казахского певца. Гани сам испытал в жизни много горя, и сердце его хорошо чувствует чужое несчастье. Во время войны волостной управитель освободил за взятку байского сына, а вместо него отправил четырнадцатилетнего Гани работать в шахты. Два года юноша добывал уголь в Анжерских копях, а потом сбежал с товарищем в родную степь.

Гани обладал отличным голосом и был к тому же акыном. Стихи рождались в его сердце мгновенно. Он мог их складывать по заказу на любую тему. За этот редкий талант его любили в степных аулах и всегда приглашали на праздничные пиры – тои. Гани появлялся с домброй и под тихий рокот струн пел, радуя сердца слушателей.

Вот и сегодня за Гани прислали лошадей, и они вдвоем с Володей поехали в аул, где богатый бай устраивал пир. Многочисленные гости, съехавшиеся из ближних и дальних аулов, веселились с утра до вечера. Кумыс лился рекой. Женщины не успевали готовить угощение. Прожорливые гости съели двух жеребят, а в перерывах между едою развлекались скачками. Володя заметил: в конских состязаниях принимали участие юные наездники, мальчуганы семи-восьми лет. Гани объяснил: они легче взрослых джигитов. Но в кокпаре дети не принимали участия. Это игра для взрослых. В ней требуются сила, ловкость и выносливость.

Когда после окончания тоя возвращались в Семипалатинск, Володя сказал:

– Как весело живут казахи!

Гани внимательно посмотрел на своего юного спутника и заметил:

– Весело живут богатые, у кого много скота, а бедные страдают. Им не до веселья. Они трудятся.

И певец нарочно остановился в ауле, где жили джатаки, полунищие люди, не имевшие скота. Детвора в жалких лохмотьях, едва прикрывавших наготу, пряталась от солнца в тени грязной, прокопченной юрты.

К Гани подошел высокий старик с жидкой седой бородой, – в ней можно было пересчитать каждый волос – и протянул сморщенную коричневую руку. Он заговорил хриплым дрожащим голосом. Володя ничего не понял, но догадался по тону, что старик жаловался.

Гани выслушал и стал отвечать старику. Незаметно их окружили жители аула. Люди в лохмотьях внимательно и, как показалось Володе, недружелюбно слушали певца. Старик с изможденным лицом что-то кричал и размахивал руками.

А потом все замолкли, и Гани взял в руки домбру. Он запел высоким голосом, и бронзовые загорелые лица слушателей расцветились улыбками.

Когда, покинув аул, поехали дальше, Гани сказал с горечью Володе:

– На меня обижаются, что я пою у богачей на тоях. Но они не знают, что Гани делает, когда кончает петь песни.

Петрик в тюрьме

В большой камере, куда привели Петрика, Феокритова и хромого стекольщика, было тесно и душно. Заключенные лежали вповалку на нарах, сидели на полу, а некоторые разместились даже под нарами. Скупой уличный свет проникал в темницу через квадратное небольшое окошко, защищенное ржавой решеткой. Окошко находилось под самым потолком, стекла были покрыты густым слоем пыли, и в камере стоял полумрак. Тяжелый воздух ударил Петрику в нос сыростью и нестерпимой вонью. Феокритов полез в карман за носовым платком.

– Где вас взяли?

– На улице, – ответил за всех стекольщик.

Изможденные, зеленолицые арестанты окружили новичков.

– Кто вас арестовал?

– Сыщик, должно быть, в штатском.

– Шпик. Их сейчас развелось видимо-невидимо. Вероятно, неосторожно выразились? Тут полкамеры так сидит.

Феокритов снял фуражку, пригладил волосы и печально ответил:

– По недоразумению, господа. Я ни с кем ни о чем не говорил.

– Тогда, значит, за шпионаж. А юноша за что влип?

Петрик не смог объяснить.

– Известное дело, большевистский агитатор, – насмешливо произнес чей-то голос под нарами.

– Позвольте, – сказал Мирон Мироныч в защиту Петрика. – Да ему четырнадцать лет!

– Это ничего не значит, господин с зонтиком. У нас здесь даже глухонемой агитатор сидит. Эй, где там «Герасим и Муму»? Толкните его!

Под нарами кто-то зарычал. Новоприбывшие переглянулись, а кругом весело засмеялись.

Волосатый поп сидел на нарах, поджав ноги по-казахски, и старательно выискивал в подряснике насекомых. Он повернул заросшее щетиной лицо. Петрик раскрыл рот: перед ним находился Питирим Фасолев. Петрик вспомнил свою печальную встречу с Фасолевым в Усть-Каменогорске, когда из-за дьякона его потащили в контрразведку. Опять пришлось встретиться!

Свой арест Петрик находил вполне естественным: он боролся против белых. Но было совершенно непостижимо, за что колчаковцы мучили Питирима Фасолева, всей душой ненавидевшего большевиков.

– Восстание! – вдруг зашептал, приподнимаясь на нарах, тощий, как скелет, арестант. – Революция! Скажите, что слышно на воле? Правда, говорят, что партизаны близко? – он схватил Петрика за рукав. – Почему так долго нет восстания? Мы не вынесем дольше! Не вынесем!

– Должно быть, сегодня кончится, – заметил чей-то равнодушный голос. – Бредит!

– Скорей бы! Только мучается человек напрасно.

Петрик с ужасом отодвинулся от умиравшего. Но в эту минуту больной арестант поднялся на нарах и, сверкая горящими глазами, закричал:

– Стреляйте, стреляйте в меня! Я ненавижу вас, палачи... Будьте вы прокляты!

А кто-то сказал ленивым голосом:

– Эй, кто там поближе. Дайте ему по уху. Пусть замолчит.

– Зачем больного бить? Человек не в своем уме, а ты по уху. Самому тебе по уху надо! – рассердился заключенный татарин.

– А если он сумасшедший, чего его со здоровыми держать?

– Дурья голова! Он-то чем виноват?

Дежурный надзиратель забарабанил в дверь:

– Тише вы! Кто там в карцер захотел? Сейчас отправлю.

Сумасшедшего сбили с ног и накрыли полушубком.

– Эй, кого там привели, айда записываться!

Камерный староста записал новичков в список и велел занимать места за последним очередным заключенным. А очередь кончалась как раз у самой параши.

– Места плохие, – заметил староста, – но это не надолго. Коммунист у нас не сегодня-завтра помрет, да кого-нибудь на шлепку возьмут.

Феокритов побледнел и присел на нары. Рыжие усы его повисли. Стекольщик медленно крякнул:

– Вот угадали! Ай-яй-яй!

Староста неожиданно скосил глаза в сторону и зашептал:

– Тут поп сидит. Питирим. Вы при нем не очень-то язык распускайте. Кто знает, не нарочно ли его сюда сунули. Может, «наседка»... Так что – молчок!

Мирон Мироныч понимающе опустил веки. Стекольщик прокряхтел что-то невнятное, а Петрик насторожился. Он не знал, как держаться с дьяконом. Пока Питирим Фасолев его не узнал еще, но, конечно, узнает.

Впрочем, дальнейшее поведение дьякона показало, что подозрения арестантов были напрасны. Питирим Фасолев сделал вид, что с Петриком никогда раньше не встречался, но мальчику чистосердечно признался:

– Меня здесь за подсаженного шпиона считают и сторонятся. По их мнению, если поп, так значит иуда.

Дьякон проглотил невидимые слезы обиды и с горечью продолжал:

– И тут не верят, и там не верят, один бог верит, но и он плохо защищает. Второй месяц молюсь беспрестанно, а из темницы не выпускают. Вчера следователь за бороду таскал. «Ты, – говорит, – к восстанию призывал, сукин сын». Так прямо и сказал – «сукин сын». А ведь на мне сан духовный. Я ему объясняю: как же я мог призывать, когда на мне божья благодать. А что переписывал листовки, – верно, не скрою. Писал, вроде как мобилизованный военный писарь, по принуждению. Тогда он меня снова за бороду, да еще богопротивные насмешки стал произносить: «Какая же на тебе благодать, раз тебя можно мобилизовать было?» И снова словами непотребными хулил, хуже большевика последнего.

Дьякон перекрестил волосатый рот и вздохнул:

– Терпеливо крест несу свой, но отчаяние в душу мою проникает. Доколе же, господи, говорю, будет воля твоя? Доколе же мне терпеть?

Дежурный надзиратель принес обед.

Ложек в камере на всех заключенных не хватало. Ели в три смены. Новоприбывшие попали в последнюю, самую невыгодную. Вонючую баланду из тухлой рыбы им пришлось хлебать, когда она остыла и сделалась совершенно тошнотворной. Феокритов поморщился и первый отложил ложку. Петрик тоже не мог есть. Стекольщик хлебал через силу. На второе принесли пшенную кашу с постным маслом. Масло было прогорклое, и каша подгорела, но голодным сидеть не будешь. Петрик давился, а все же ел.

...Тоскливо тянулся первый день в камере, а когда наступил вечер и Петрик начал вспоминать свободу, слезы защипали ему глаза. Нет, лучше не думать о воле, а скорее ложиться спать. Но куда ложиться? Неужели в эту грязную лужу около параши? Петрик огляделся. Да, другого места не было. Везде занято.

– Эх, видно, правду люди говорят: от сумы да от тюрьмы не отказывайся! – вздохнул стекольщик и первый растянулся на полу около вонючей кадки.

Петрик покрутил головой и примостился рядом. Феокритов нерешительно топтался на месте и брезгливо морщил нос. От параши шла нестерпимая вонь. Мирон Мироныч решил не спать и первую ночь провести на корточках около дверей. Он подобрал пелерину и, пристроив зонтик между колен, прислонился к косяку.

Петрик думал о Чайкине. Может быть, Карп Семеныч находится сейчас в соседней камере? Если докопаются, что Чайкин участвовал в восстании и бежал из тюрьмы, его убьют.

У Петрика замерло сердце от этой мысли. Он долго ворочался и, наконец, примостив голову на ногу стекольщика, забылся беспокойным сном. Снился ему алтайский лес и большой дятел на сосне. Дятел стучал клювом о ствол дерева, и Петрик отчетливо слышал: тук-тук-тук... тук-тук... тук-тук-тук...

Ночью сумасшедший арестант завывал нараспев непонятные слова. Его поймали, связали и сунули под нары. Он долго всхлипывал, а потом успокоился и заснул. Глухонемой, должно быть, видел страшный сон. Он стонал и выл, задыхаясь от кошмара.

На рассвете Петрик проснулся. Кто-то над его ухом закричал испуганно:

– Помирает!

Заключенные с тревогой поднимали головы. Около нар, возле коммуниста, стоял без штанов дьякон и торопливо читал отходную:

– ...Благословен бог наш... Приидите, поклонимся... Каплям подобно дождевым злии и малии дние мои... исчезают уже, владычице, спаси мя... В час сей ужасный предстани ми, помощнице непоборимая... Извести твою милость чистая, и бесовская избави руки: яко же бо пси мнози обступиша мя...

– Уйди! – захрипел умирающий. – Сам ты пес косматый...

Коммунист вдруг вытянулся, как солдат в строю, и прямо перешел из вонючей камеры в светлый мир, в который верил дьякон. А Питирим Фасолев схватился за волосы и долго стоял так, оцепенев.

Очная ставка

На одиннадцатые сутки ночью Петрика вызвали к следователю. Конвоир вывел его во двор и повел по узкой крутой лестнице. Петрик шел, испытывая, – не то от страха, не то от холода, – сильный озноб. В камере рассказывали, что во время допросов заключенных бьют и пытают. Может быть, и его начнут мучить, если узнают, что он принимал участие в усть-каменогорском восстании.

– Посиди здесь! – сказал конвоир, оставив Петрика в узком коридоре, а сам скрылся за дверью. Через минуту он вышел в сопровождении франтоватого поручика, подстриженного ежиком.

– Заходи, молодой человек, – приветливо улыбнулся поручик. – Прошу!

Он пропустил Петрика в комнату и прикрыл дверь.

– Пожалуйста! Присаживайся!

Петрик осторожно сел на краешек стула. На письменном столе он увидел коробку с конфетами и круглую пачку печенья. Поручик пододвинул бутылку с лимонадом и раскрыл синюю пачку.

– Когда ты арестован?

– Восьмого числа.

– Десять суток сидишь? Ай-ай! – франтоватый поручик покачал головой. – Страшно неприятно! Ну, что ж, постараемся сегодня закончить твое дело. Угощайся, молодой человек. Конфеты хорошие и печенье неплохое. А это лимонад. Пей! Сейчас мы с тобой полчасика побеседуем. А если наша беседа пойдет удачно, ты отправишься не в камеру, а на свободу.

Вежливое обращение офицера Петрику понравилось. Он с удовольствием выпил лимонад и вопросительно взглянул на поручика.

– Может быть, еще?

– Лимонад хороший! – осмелел Петрик.

– С печеньем попробуй. Неплохо?

– Неплохо! – подтвердил Петрик.

– Тебе пятнадцать лет, кажется?

– Еще не исполнилось.

– Расскажи, при каких обстоятельствах тебя арестовали?

– При каких? Иду я по улице и слышу кричат: «Держи, держи!» Глянул назад: вижу – человек тикает. Думаю, жулик. Я за ним. Бегу, бегу и налетел на тумбу! Ну, значит, и упал... Упал, а меня арестовали и в тюрьму привели. Ничего я больше не знаю.

– Карамельку возьми! – лукаво прищурил глаза поручик.

Петрик взял.

– Еще возьми!

– Спасибо.

– Так-так, Афанасьев. Значит, больше ничего ты не знаешь?

Петрик с недоумением поднял глаза на поручика.

– Я не Афанасьев!

– Вот как!

– Моя фамилия Грисюк.

– Грисюк?

– Да, Петр Грисюк! – отчеканил Петрик.

Поручик ласково усмехнулся.

– Я понимаю, ты записался при аресте под чужой фамилией. Это ничего. Бывает. Я-то знаю, что ты Григорий Афанасьев. Те-те-те! Не перебивай. Знаю, что ты приехал из Петрограда в Сибирь и занялся здесь... Почему ты смутился, голубчик? С кем грех не бывает. Ты человек молодой, неопытный, ну и попал в ловко расставленные сети. Давай выходить из беды. А я тебе помогу, Афанасьев, чем могу.

– Да я вовсе не Афанасьев! – вскричал Петрик.

– Не Афанасьев? Вот как! Значит, Рифмач – это не твоя партийная кличка? Большой Палец... Гм... Странно! Значит, ты из Петрограда в Башкирию не приезжал, и в Омске не был, в Усть-Каменогорске тоже... так, что ли?

«Откуда он знает, где я был?» – смутился Петрик.

– Опять покраснел? Это хорошо! Значит, стыд не пропал окончательно, и мы с тобой сумеем договориться. Ну, что же, я очень рад! Ты – молодой человек, у тебя вся жизнь впереди. Губить себя не к чему. А чистосердечное раскаяние даст тебе возможность заслужить прощение и выйти на свободу. Говори, дружок, всю правду. Расскажи, с кем ты держал связь? Вообще, все подробно.

– Какую правду? Я ничего не знаю! Вам надо Афанасьева, так вы его и ищите. А я Грисюк! Петр Грисюк!

– Ну и хитрец! Ну и напустил туману! Ай-ай! Дай я тебе еще лимонаду налью... И карамелечку, карамелечку возьми! Не хочешь? Не нравится? Печенье в таком случае. И печенье не хочешь? Так-так! Выходит, значит, и у красных партизан никогда не был? Опять смутился! Ну, вот видишь... Шила в мешке не утаишь! Мы же все знаем! Все! Не будем поэтому напрасно терять времени. Начинай рассказывать.

– Да что рассказывать-то?

– Не знаешь, как начинать? С чего? Хорошо, помогу. Начинай хотя бы с Рубцовки. Как ты развинчивал рельсы?..

Петрик почувствовал облегчение. Его принимают за какого-то Афанасьева. Не страшно. Самое главное, чтобы не пронюхали про Усть-Каменогорск и восстание в крепости, а Рубцовки бояться нечего. Он там не был и даже не знает, где она находится. И Петрик произнес возмущенно:

– Я развинчивал рельсы?!

– Да, Афанасьев Григорий, ты, собственными руками. Нам ведь все известно. Как тебя после крушения задержали и даже как ты скрылся. Смелость у тебя поразительная!

– Брехня! – решительно сказал Петрик. – Да я и в Рубцовке никогда не был.

– Как мне тебя жалко! – тихо сказал поручик. – Такой молодой, красивый, смелый, умный... и – упрямый. А ведь упрямство знаешь чем грозит?

Он зажмурил глаза, покачал головой и приложил указательный палец к виску.

– Расстрелом!

Петрик вздрогнул.

– Контрразведка – не суд! У нас к людям свой подход. Если мы видим, что человек совершил даже большую вину, но раскаялся и опасности для правительства не представляет, мы его отпускаем на свободу. Иди и больше не попадайся. Но... если преступник думает провести нас, отпирается, не хочет сознать своей вины, держит камень за пазухой, то...

Поручик опять зажмурил глаза и снова покачал головой:

– Расстрел! Расстрел!

Холодные мурашки поползли у Петрика по спине.

– Милый, голубчик! – мягким голосом заговорил офицер. – Я с тобой сейчас говорю не как следователь, а как родной, близкий человек... как друг. Я вижу, ты молод, мне жалко тебя, и, поверь, мне совсем не хочется тебя губить. Разве приятно посылать своего ближнего на расстрел? Что я – зверь? Сердца у меня нет? Я с тобой откровенно говорю. Вина твоя велика. Тебя могут расстрелять. Но ты – мальчишка. Это твой козырь. Чистосердечное раскаяние – второй козырь. Мое ходатайство – третий козырь. В результате – сплошные козыри, и ты пойдешь на свободу. Понятно?

– Да как же мне каяться в том, в чем я не виноват? Вы меня спрашиваете про Рубцовку, а я там и не был никогда. Вы меня считаете за Афанасьева, а я Грисюк! Вы говорите, что я рельсы развинчивал, а я их не развинчивал.

– Ну, что же, я тебе докажу, что ты действительно Афанасьев. Авось тогда ты будешь сговорчивее.