Текст книги "Пропавший брат"
Автор книги: Николай Анов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
Чайкин подсел к костру и стал греться, поворачивая к огню то спину, то волосатую грудь.
– Отец, табачку не найдется? Замучился без курева.
Старик молча полез в шалаш и вернулся с кисетом. Карп Семенович курил, жадно затягиваясь и ожидая вопросов бакенщика. Но старик хранил упорное молчание.
Он уже начал догадываться, каких гостей послала ему судьба. Не иначе как беглые. Помешивая уху деревянной ложкой с обкусанными краями, он заговорил недовольным тоном:
– Ране жизнь была ясная, как стеклышко. Каждый мужик был серый, как ему положено быть. А теперь и в деревнях стали все красные да белые, а то и зеленые...
Бакенщик помолчал, словно ожидая, что скажет Чайкин, а потом, сурово сдвинув брови, добавил:
– А вот если человек без одежи, в чем мать родила, как его определишь, красный он или белый?
– А тебе, отец, какие больше по душе? – тихо спросил Карп Семеныч.
– По мне все равно. И эти за свободу, и те за свободу. А народишко в тюрьму пихают и белые и красные. Я человек темный, как был серым, так и остался. Мое дело такое: следить за бакеном, чтоб исправно горел.
Старик нашел еще одну ложку и сказал:
– Чего языком зря болтать, лучше ешьте. Готова уха.
Никогда Петрик еще не ел с таким аппетитом и с такой жадностью. Старик сварил уху на славу, стерлядь оказалась необыкновенно вкусной. Чайкин ел да нахваливал, а когда кончил, облизал ложку и снова попросил у старика табачку.
– Лоб не перекрестил, – сердито сказал старик. – Значит, красный.
Карп Семеныч сделал вид, что не расслышал. Петрик наблюдал за бакенщиком. Старик задумчиво хмурил брови. Он размышлял, как лучше поступить с подозрительными гостями, свалившимися на его голову. Одно было ясно бакенщику: люди бежали от начальства и, уходя от погони, нашли спасение в Иртыше.
Чайкин, подметив подозрительный взгляд старика, сказал осторожно:
– Красные мы или зеленые, какое тебе до этого дело, отец. Одно скажу: мы не воры, не преступники. Попали в беду и не знаем, как из нее выбраться. На острове чуть комары не заели насмерть. Помоги нам одежонку раздобыть какую-нибудь. Без нее нам гибель.
Бакенщик не ответил. Он долго молча курил. Потом поднялся и сказал:
– Сидите тихо, дожидайте меня...
Петрик видел, как старик сел в лодку и оттолкнулся веслом от берега.
– Осторожный старичок! Как бы не выдал! – вздохнул Чайкин.
– Почему вы так думаете?
– Народ сейчас запуган. Каждый за свою шкуру дрожит.
Они сидели молча возле костра. Карп Семеныч подбрасывал в огонь ветки с зелеными листьями, поддерживая спасительный дым от комаров.
– Спать хочется! – сказал Петрик, чувствуя, как слипаются веки.
– Спи, а я покараулю старика.
– А чего его караулить? Вернется и разбудит нас.
– Кто знает, с кем еще вернется да как еще разбудит.
Чайкин что-то бормотал под нос, но Петрик не слышал. Он залез в шалаш, растянулся на сене и сеном прикрылся. Заснул он мгновенно и во сне увидел Володю. Брат тормошил его и мешал спать. Петрик с трудом раскрыл глаза: Чайкин стоял над ним на коленях и щекотал под мышками.
– Вставай! Проснись!
Петрик сладко потянулся. Ему не хотелось вставать. Но неумолимый Карп Семеныч расшвыривал сено.
И тогда Петрик поднялся, вылез из шалаша и увидел бакенщика. Рядом с ним стоял молодой худощавый человек в брезентовом плаще.
– Вот вам одежда, – сказал незнакомец тихим голосом, словно боясь, что его кто-то может подслушать. – И деньги в кармане положены. Немного. Из шалаша зря не вылезайте. Старик вас на первый плот пристроит, и старайтесь подальше уплыть. А я вас не видел и, кто вы такие, знать не знаю. И вы меня не видели...
– Спасибо вам, добрый человек! – воскликнул Чайкин.
Незнакомец торопливо зашагал к лодке, и бакенщик повез его на другой берег. Карп Семеныч и Петрик стояли возле шалаша и следили, как удалялась лодка.
На востоке светлело небо, и утренняя заря постепенно загоралась над рекой.
– Кто он такой? – задумчиво спросил Петрик.
– Ясно, не белый. Только, пожалуй, и не большевик. Чересчур осторожный.
И они, развернув узел, стали рассматривать привезенную одежду. Она была сильно поношена, но Карп Семеныч, натягивая штаны с большими заплатами на коленях, восхищался:
– Красота! А я, грешным делом, старика заподозрил. Думал, выдаст он нас. Теперь на плот попасть – и спасены. Подальше уплыть надо, чтоб схорониться вернее.
– Нас и здесь никто не найдет.
– Тут оставаться нельзя. Город близко. Если здесь зацапают, в Усть-Каменогорск обязательно препроводят. А там живо личность установят – и к стенке. Для нас сейчас верное спасение – удрать подальше.
Чайкин говорил разумно, но слова его вызвали в душе Петрика настоящую бурю. Всем сердцем он рвался к Володе и готов был хоть пешком идти в Усть-Каменогорск.
А Карп Семенович продолжал развивать свои планы:
– Хорошо бы до Семипалатинска доехать. Там среди народа затеряемся, ни одна собака не сыщет. А как поуспокоится маленько, сам тебя посажу на пароход и отправлю к твоему братишке.
Петрик понял, что Карп Семеныч возвращаться в Усть-Каменогорск не собирается.
Таинственное исчезновение Чайкина
Над степью поднялось молодое солнце, и под лучами его засеребрился Иртыш. Чайкин лежал на пригорке в кустах и следил, не появится ли на реке плот. Петрик помогал бакенщику ловить сетью рыбу. Наловили ее много, и старик принялся готовить тройную уху. Варил он ее в три приема. Вначале отобрал и засыпал в котелок мелкую рыбешку, а когда она сварилась, выбросил и положил рыбу покрупнее. А потом и ее не пожалел, выкинул. В третий раз в ту же воду положил самую крупную.
Даже Карп Семенович признался, что ест такую уху впервые.
Целый день Чайкин и Петрик не спускали глаз с реки, но наступил вечер, а ни одного плота так и не появилось.
– Вот удивительно! – разводил руками бакенщик. – И вчера не было. И пароходы почему-то не возвращаются сверху. Там их штук шесть застряло.
Чайкин и Петрик молчали. Они догадывались, почему замерла жизнь на Иртыше. Анненковцы объявили Усть-Каменогорск на осадном положении и не выпускали из города ни одной подводы, ни одной лодки. Пароходы и плоты задержаны были на Верхней пристани. Только на пятые сутки показался первый пароход, разукрашенный флагами.
– Анненков торопится в Семипалатный, – сказал бакенщик. – Его броненосец... «Монгол». Ишь, сколько пулеметов наставил на палубе.
Следом за «Монголом» прошел «Меркурий», тот самый пароход, на котором Петрик вместе с Володей ехали весной на Алтай. А затем появились и два плота. На один из них бакенщик устроил Петрика с Чайкиным, подогнав свою лодку к плоту.
– До Семипалатного доедете, а там видно будет, – сказал на прощанье добрый старик.
Все мысли Петрика тянулись в Усть-Каменогорск, где остался Володя. Ему не хотелось ехать в Семипалатинск, но он подчинился Карпу Семенычу, убедившему его в необходимости переждать тревожное время.
Плотовщики охотно приняли двух пассажиров – места много, не жалко, а в дороге от них и польза есть: помогут грести на поворотах.
И вот Петрик сидит на обрубке бревна и прислушивается к разговору Чайкина с плотовщиками. Карпу Семенычу хочется выведать, что творится в Усть-Каменогорске. Он задает осторожные вопросы, спрашивает, почем мед на базаре и сеянка.
– Сейчас не до меду! На базаре пусто, хоть шаром покати.
– С чего это?
– Восстание в крепостной тюрьме было. Ужасть сколько народу погибло. Большевиков по городу ищут. Четыре дня плоты держали. Едва выпустили.
– А много большевиков поймали?
– Да их почти всех во время восстания перебили. А кто в Иртыш кинулся – потонули. Ловить некого.
Петрик слушает разговор, а сам думает о Володе и Павле Петровиче. Все ли благополучно на кондратьевской заимке? И в душе его зреет намерение быстрее вернуться в Усть-Каменогорск.
Медленно плывет плот вниз по Иртышу, и слышно, как поскрипывают бревна, журчит за кормой прозрачная вода.
Через четыре дня Петрик и Чайкин медленно проплывали мимо заросших Полковничьих островов. Впереди в темно-сером тумане вырастали кирпичные здания, высились острые минареты Семипалатинска.
Петрик орудовал багром, помогая плотогонам.
Плот подогнали к правому берегу и поставили на прикол. Распрощавшись с плотовщиками, Петрик и Карп Семеныч выскочили на песок и по крутому откосу поднялись на набережную.
Семипалатинск поразил их невиданной пылью и необычайной тишиной пустынных улиц. Жители города словно вымерли. Беглецы прошли с полверсты мимо домов с закрытыми ставнями и не встретили ни одного пешехода и ни одного извозчика.
Причину странной тишины Петрик и Чайкин скоро разгадали. На заборе висел приклеенный свежим клейстером грозный приказ атамана Анненкова, объявлявший город, в связи с наступлением партизанских отрядов, на осадном положении.
На центральной улице было оживленнее. Здесь ходили редкие прохожие, а на углах стояли пикеты вооруженных солдат. Патрульные останавливали всех подозрительных, заставляли поднимать руки и тщательно обыскивали. Это смутило Карпа Семеновича, и он предложил:
– Давай свернем в переулок. Надо было уезжать дальше.
Густой, высокий смерч кружился над пустынной базарной площадью. Сквозь тяжелую пелену пыли тускло светило без лучей, без блеска степное солнце. Одинокий верблюд, забытый хозяином, обнюхивал закрытые ларьки и протяжно кричал, вытягивая длинную шею. Базар обезлюдел, но на толчке, несмотря на осадное положение, неуемные спекулянты продавали махорку, мыло и рассыпные папиросы.
Пыльный и душный город Петрику не понравился. Чахлые и редкие деревья не давали тени. Только на двух центральных улицах стояли каменные дома. В Татарской слободе высились острые конусы минаретов. На каждой улице здесь встречались дома, у ворот которых красовался привязанный к высокому шесту сухой березовый веник, заменявший вывеску: «Баня».
Петрик и Чайкин пробирались с базара на пристань. Сухой песок скрипел на зубах и забивался за воротник.
С трудом добрались до пристани и здесь узнали: пароходы, обложенные тюками шерсти и мешками с песком, возили только военных. Застрявшие в пути пассажиры рассказывали, что Павлодар окружен партизанами и дорога в Омск отрезана.
Увидев, что в кассе некоторым пассажирам все же продавали билеты, Чайкин велел Петрику занять очередь, но когда тот подошел к окошечку, кассир потребовал пропуск.
– Какой пропуск?
– От военного штаба.
– А там дадут?
– Этого я не знаю.
Разочарованный Петрик отошел.
– Ну как? – спросил Карп Семенович.
– Пропуск требуют от военного штаба...
– В военном штабе нам дадут пропуск на тот свет, в лазарет. А туда нам торопиться не к чему. Пусть Анненков торопится со своими палачами. А мы...
Не успел Карп Семенович закончить, как его схватил за локоть широкоплечий речной матрос.
– Одну минуту. Отойдем в сторону.
Откуда появился этот румяный матрос в бескозырке, Петрик не заметил, он словно из земли вырос.
– Предъяви документы. Кто такой?
Лицо Чайкина посерело. Он попытался освободить локоть, но не смог.
– Что вы ко мне пристаете? – сказал Карп Семенович, стараясь сохранить спокойствие.
– Я говорю: предъяви документы!
«Сыщик!» – догадался Петрик.
– А вы кто такой? – голос Чайкина прозвучал спокойнее.
– Я из контрразведки, – тихо сказал сыщик. – Пройдем со мной. И не шуми – плохо будет.
Он вынул из кармана брюк офицерский наган и внушительно скомандовал:
– Ну, марш!
Карп Семеныч сказал глазами Петрику: «Уходи!»
Но Петрик только отошел на два шага, продолжая наблюдать. Бежать Чайкину было невозможно, матрос его пристрелил бы на месте. И Карп Семеныч покорился своей печальной участи. Склонив голову, он тихо зашагал впереди матроса. Сыщик подвел его к двери с дощечкой «Военный комендант пристани» и распахнул ее. Чайкин обернулся, бросил прощальный взгляд Петрику и перешагнул порог.
– Ловко сцапали! – сказал чиновник, сидевший на дорожной корзине. – Теперь из него сделают отбивную котлету.
Пассажиры, ждавшие посадки на пароход, переглянулись. Никто ничего не сказал. Каждый боялся, как бы и с ним не приключилась подобная беда.
А у Петрика глаза затуманились от слез. Он присел на землю и решил во что бы то ни стало дождаться, когда Чайкина поведут от военного коменданта в контрразведку.
В освобождение товарища мальчик не верил, но все же где-то глубоко в душе таилась у него надежда, что Чайкин сумеет доказать свою невиновность, когда попадет на допрос к следователю. И Петрик не спускал глаз с закрытых дверей, ожидая с минуты на минуту появления Карпа Семеныча.
И вот он наконец вышел в сопровождении двух конвоиров, вооруженных винтовками. Увидев Петрика, Чайкин нахмурился. Он вновь подал знак глазами, чтобы Петрик ушел. Но Петрик даже не пошевелился, и лишь когда Карпа Семеныча провели мимо него в трех шагах, он поднялся и на некотором расстоянии зашагал сзади.
Чайкина повели «со свечками» через весь город, и встречные люди понимали, что ведут его в анненковский «штаб смерти».
Контрразведка помещалась в одноэтажном кирпичном доме. Над ним развевался черный бархатный флаг, украшенный громадным серебряным черепом и двумя скрещенными костями. Обыватели, завидев грозный символ атамановских войск, обычно переходили на другую сторону улицы, а наиболее благоразумные даже делали лишний крюк боковыми переулками, чтобы только не идти мимо «штаба смерти». Плохая слава шла про этот особняк, туда часто приводили людей, а оттуда почти никто не возвращался.
Конвоиры подвели Чайкина к высоким воротам. Возле них стоял часовой. Карп Семеныч обернулся и увидел Петрика. Вначале он удивился, а потом нахмурился. Петрик прочитал в его глазах приказ немедленно убираться прочь, он даже заметил, как Чайкин сжал кулаки.
– Заводи! – крикнул часовой и открыл калитку.
Карп Семеныч и конвоиры исчезли за глухим забором, а Петрик остался на улице. Он медленно зашагал вдоль забора, решив обойти с четырех сторон квартал, в котором находилась контрразведка. Зачем он это делал – он и сам не знал. Разные мысли лезли ему в голову. А вдруг Карпу Семенычу нужна будет его помощь? А может быть, Петрик сумеет ему помочь, если выступит свидетелем? Надо попасть к следователю.
Не теряя времени, он поднялся на высокое крыльцо и, пройдя два полутемных коридора, нашел дежурного писаря, сидевшего за небольшим столиком.
– Дядя, мне нужно к следователю, – сказал Петрик.
– К какому следователю?
– Который людей допрашивает.
– А ты кто такой?
– Я? Человек!
Писарь поднялся, посмотрел на Петрика и показал пальцем на дверь:
– Ах ты, сопляк этакий! Вон!
– Вы не ругайтесь, дядя! – обиделся Петрик, но писарь вытащил неизвестно откуда плетку и замахнулся:
– Чтоб духу не было!
Петрик поспешил убраться. Шагая по темному коридору в поисках выхода, он заблудился, перепутал двери и вместо прихожей попал в другой коридор, длинный, узкий и тоже мрачный. В конце его светлело что-то вроде овального стекла, и Петрик решил, что там находится парадный ход. Однако дверь с овальным матовым стеклом вывела не на улицу, а в большой, чисто подметенный пустынный двор. Петрик взглянул на открытые ворота и зашагал по дорожке, усыпанной битым кирпичом.
– Пропуск! – остановил его часовой и загородил дорогу.
– Какой пропуск?
– Вот такой! – часовой кивнул на штык, унизанный зелеными квадратными бумажками.
Петрик неохотно повернул назад. Он дошел до крыльца и уже поставил ногу на ступеньку, как вдруг увидел маленькую калиточку в заборе. Она вела в соседний двор. Петрик заметил: ворота из него на улицу раскрыты настежь, а во дворе стоял воз с дровами. Бородатый дворник хозяйственно ощупывал толстые березовые поленья. Петрик подумал: «Была нужда возиться с пропуском, когда можно отлично уйти через проходной двор».
Часовой стоял на улице, спиной к мальчику. Петрик юркнул в калиточку и, благополучно миновав соседний двор, вышел в тихий пустынный переулок. Он прошел всего один квартал, как его нагнал человек с большим полотняным зонтиком под мышкой. Вытянув губы трубочкой, человек приложил указательный палец ко рту:
– Тише! Мальчик, идем за мной...
«Шпион!» – сразу догадался Петрик и недружелюбно сверкнул глазами.
– Мне нужно поговорить с тобой наедине, подальше от этого дома.
И с этими словами странный незнакомец взял Петрика под руку.
– Не трожьте!
– Не бойся...
«Сейчас арестуют!» – подумал Петрик и, остановившись, решительно сказал:
– Мне некогда! Никуда я не пойду.
– Умоляю... Тише!
Губы таинственного незнакомца затряслись и глаза подернулись дымкой самой искренней печали.
«Нет, это не шпион», – решил Петрик и уже смелей спросил:
– Что вы от меня хотите?
– Здесь говорить невозможно. Пойдем подальше отсюда.
Незнакомец оглянулся:
– Вот под теми тополями есть скамейка. Пошли туда.
Пока шагали до скамейки, Петрик разглядывал незнакомца. Он был невысокого роста, слегка полноват, носил зачесанные назад русые волнистые волосы. Серые, обшитые кожей рейтузы, френч, блестящие коричневые краги, белая полотняная фуражка, закрученные рыжие усы, кожаная полевая сумка, висевшая на узком ремешке через плечо, придавали ему полуспортсменский, полувоенный вид. И только один полотняный зонтик под мышкой свидетельствовал с полной достоверностью, что незнакомец никогда не был ни военным, ни спортсменом.
– Что вам от меня надо? – повторил Петрик, когда его спутник опустился на скамейку.
– Прежде всего, давай познакомимся, – ответил незнакомец, вытирая пыль с кожаной сумки. – Ты, верно, учишься? Гимназист?
Петрик снова насторожился. Странный человек, чего он привязался?
– Ты вышел из дома, где проживает атаман Анненков.
– Разве он здесь живет?
– Да. И вот я хочу спросить, у кого ты был? Судя по твоему возрасту и внешнему виду, мне сдается, что ты ходил не к атаману.
– Нет.
– Итак, значит, ты ходил к дворнику Тихону Матвеевичу Суслонову, который живет во флигеле? – пытливо спросил незнакомец. – Не правда ли?
– Я не знаю никакого дворника Тихона.
– Позволь! Но к кому же ты тогда ходил? Большой дом целиком занимает атаман Анненков. Во флигеле живет дворник Суслонов. Больше жильцов во дворе нет.
Петрик почувствовал, что владелец полотняного зонтика не шпион, и правдиво рассказал ему, каким путем он попал во двор дома атамана Анненкова.
– У меня дядю сейчас арестовали на пристани. Он ни в чем не виноват. Я хотел пройти к следователю, а дежурный выгнал. Научите меня, как теперь быть?
В голосе Петрика прозвучала неприкрытая печаль. Незнакомец взглянул на него и оживился:
– Это очень хорошо. Я научу и помогу тебе найти дорогу к следователю. Но и ты должен помочь мне в моей беде.
– А кого у вас арестовали?
– Никого. Но у меня дело гораздо хуже.
– Дядя, я все для вас сделаю! – горячо воскликнул Петрик. – Только помогите!
Владелец полотняного зонтика решительно поднялся.
– Давай удалимся подальше от посторонних взоров и поговорим по душам.
Калашница Лиза
Таинственный незнакомец и Петрик прошли полквартала и присели на лавочку в тени. Владелец полотняного зонтика оправил рыжие усы, смахнул пыль с начищенных краг и внимательно оглядел своего собеседника. Он, видимо, колебался и не знал, как начать разговор.
– Прежде всего я должен сказать несколько слов о себе, чтобы ты знал, с кем имеешь дело. Я – учитель истории. В номере сто восемьдесят втором «Омского Вестника» за 1913 год напечатана моя статья под заглавием «Рядовой 7-го Сибирского Линейного Батальона». Под ней есть подпись – Феокритов. Это моя фамилия. А зовут меня Мироном Миронычем.
Петрик взглянул на Феокритова с уважением – он первый раз в жизни видел живого писателя – и сказал:
– А меня зовут Петриком.
– Очень хорошо. Прежде чем излагать мою просьбу, потребуется ввести тебя в курс дела. Только тогда у тебя будет ясное представление о крупном, я бы даже сказал, историческом значении моего предприятия, если ты будешь знать решительно все.
Феокритов умолк на одну минуту, словно собираясь с мыслями.
– Как известно, Федор Михайлович Достоевский отбывал в Сибири каторгу и ссылку...
Достоевский! Это имя Петрику неожиданно напомнило школу. Он вспомнил учительскую, где над голубым глобусом висел портрет великого писателя. Петрик ощутил неожиданную грусть по далекому дому. А Мирон Мироныч продолжал:
– Вначале Достоевский находился в омской военно-каторжной тюрьме целых четыре года, а потом был прислан в Семипалатинск и сдан в бессрочную солдатчину. В седьмом Сибирском Линейном Батальоне на положении рядового Федор Михайлович прожил два года... После его произвели в прапорщики, он получил помилование, уехал в Россию и стал знаменитым писателем. Более подробно я остановлю твое внимание на одном событии, совершенно не известном биографам Достоевского. Это случилось в 1855 году. Великого писателя только что перевели в Семипалатинск из Омска. Должен подчеркнуть, что это был исключительно тяжелый год в жизни Федора Михайловича. Он страшно тосковал от одиночества и грубой казарменной обстановки. Ты только представь: друзей и близких у него не было. Кругом чужие, невежественные люди. Не с кем перемолвиться словом. Начальство смотрит косо. Солдаты сторонятся. Федор Михайлович был всегда один, один, один...
Расслабленный голос Феокритова оборвался. Петрик представил одинокого писателя, запертого в холодной громадной казарме, и проникся сочувствием. Действительно, скучно! Надо было бы человеку сразу же тикать!
– Но... – приободрился Феокритов и покрутил рыжие усы, – судьба сжалилась над Федором Михайловичем. Она послала ему великую радость, наполнила душу Достоевского тихим миром и скрасила его тяжелое казарменное существование.
Петрик облегченно вздохнул. Приятно, когда хорошему человеку подвезет после несчастья.
– ...Он встретил на своем пути чу́дную девушку...
Петрик удивленно поднял брови: подумаешь, большое счастье! Хотя, как это ни странно, некоторые солдаты, даже имеющие боевые отличия, почему-то иногда очень дружат с девицами.
– ...Эта девушка была простого звания, но отличалась замечательной красотой. Звали ее Лизой. Она была дочерью бедных родителей и средства к существованию добывала продажей на базаре калачей собственной выпечки. Покупал у нее калачи и рядовой 7-го Сибирского Линейного Батальона Достоевский. На этой почве, я полагаю, и завязалось первое знакомство у Федора Михайловича с калашницей Лизой.
– Конечно, на базаре! – подтвердил Петрик и живо представил бородатого писателя, шагающего в длиннополой солдатской шинели с румяным, поджаристым калачом под мышкой.
– Базарное знакомство скоро перешло в нежное чувство, – с глубоким убеждением сказал Феокритов. – Я утверждаю это с полной ответственностью, так как лично видел письма Федора Михайловича к молодой калашнице Лизе и лично знал эту замечательную девушку, когда она стала уже степенной старушкой, Елизаветой Михайловной Неворотовой. Впервые я увидел письма Достоевского в 1911 году. Я сидел у Елизаветы Михайловны в гостях, и разговор у нас зашел о Достоевском. Зная мою восторженную любовь к великому писателю, Елизавета Михайловна решилась открыть мне свою девичью тайну. «Он меня любил, – сказала старушка, – и даже писал мне письма». Меня заинтересовал этот рассказ, но, сознаюсь, я плохо поверил ее словам о переписке с Достоевским. Вероятно, Елизавета Михайловна подметила мое недоверие. Она при мне открыла сундук, достала секретную шкатулку великоустюжской работы, с «морозом по жести», и вынула пачку писем, перевязанных крест-накрест голубой ленточкой. Я увидел знакомый по факсимиле почерк Достоевского и был потрясен. Перед моими глазами находилось величайшее литературное сокровище! Семьдесят два письма Федора Михайловича, о существовании которых не знал ни один человек в мире. Конечно, я стал умолять Елизавету Михайловну разрешить мне при ней же прочесть хотя бы одно письмо. Старушка протянула мне пожелтевший листок. Я успел прочитать несколько строчек, написанных выцветшими рыжеватыми чернилами, но тут она взяла письмо из моих рук, убрала в шкатулку, а шкатулку закрыла в сундук. После я довольно часто наведывался к Елизавете Михайловне с тайным намерением выудить у ней письма Достоевского; уговаривал разрешить мне переписать их и опубликовать в печати. Но все мои старания были напрасны. Елизавета Михайловна не сдавалась. И только в 1915 году, когда я, покидая Семипалатинск, сделал ей прощальный визит, она мне сказала: «Скоро, Миронушка, придется мне уйти в могилу. Не хочу я, чтобы письма Федора Михайловича разбирали чужие руки. Тебе желаю доверить это дело. Давай условимся с тобой так: секретную шкатулку с письмами я положу в боковой ящик пустого сундука, а ключ передам сейчас тебе. Когда буду помирать, накажу окружающим, что сундук оставила тебе в подарок. Ты его забери, шкатулку достань, а с письмами распорядись как знаешь. Или в газетах пропечатай или в музей сдай. Твоя воля полная». И тут она объяснила мне, как нужно открывать шкатулку с двадцатью тремя секретами, и передала вот этот ключ от сундука. Другой остался у Елизаветы Михайловны.
Феокритов расстегнул воротник френча и вытащил из-под сорочки большой ключ, висевший у него на шее.
– Должно быть, сундук подходящий, – прикинул вслух Петрик, разглядывая старинный ключ. Он залюбовался толстой цепочкой, на которой можно было удержать волкодава.
– Боитесь потерять – на цепи носите?
– Да, храню, как зеницу ока! – ответил Феокритов и, отправив ключ за воротник сорочки, продолжал рассказ. – Война, революция и другие побочные обстоятельства заставили меня довольно долго скитаться по Сибири. Но о письмах Федора Михайловича к калашнице Лизе я всегда помнил. Я сознавал, что на мне лежит историческая ответственность за сохранность этих ценнейших документов для биографии великого писателя. Поэтому, даже находясь вдали от Семипалатинска, я внимательно следил за драгоценным здоровьем замечательной старушки. И вот, как только до меня дошла весть о ее смерти, я мигом приехал сюда. Я отправился на квартиру, где жила раньше Елизавета Михайловна, но там узнал неожиданную новость: старушка перед смертью переменила квартиру. Она переехала к своему дальнему родственнику, Тихону Матвеевичу Суслонову, в доме которого и скончалась. Я, конечно, кинулся разыскивать Суслонова, но представьте мой ужас, когда я узнал, что он работает дворником у атамана Анненкова.
– Что же тут страшного? – удивился Петрик.
– Видишь, – немного смутился Феокритов, – придется мне открыть тебе еще одну тайну: при советской власти я работал в губернском отделе народного образования. Меня, конечно, разыскивает контрразведка. Я стараюсь не попадаться на глаза опасным людям. Теперь понимаешь, почему я не мог пойти открыто к дворнику Суслонову? Двор анненковского дома охраняется шпионами, и мое появление закончилось бы немедленным арестом и...
Тут Мирон Мироныч сделал многозначительный жест, показав вначале на свое горло, а потом на прозрачную синь неба.
– Я никаких шпионов во дворе не видел, – сказал Петрик.
– И никогда не увидишь. Они умеют ловко прятаться! – заметил Феокритов и продолжал: – Находясь в Семипалатинске около трех недель, я установил следующую картину: Елизавета Михайловна, переезжая на новую квартиру, увезла с собой пустой сундук и, кроме того, корзину с вещами. Разумеется, вещи из корзины прибрал Тихон Матвеевич, а сундук должен перейти по наследству ко мне. Такова была воля покойницы. Не буду передавать, с каким трудом и с какими предосторожностями я добился встречи с Суслоновым на нейтральной почве. Скажу только, что, узнав мою фамилию, он подтвердил мои права на пустой сундук... Действительно, Елизавета Михайловна перед смертью не забыла сделать обещанное распоряжение. Но мерзавец-дворник решил сыграть со мной преподлую штуку. Он потребовал, чтобы я пришел к нему на квартиру, при нем открыл сундук и дал ему убедиться, что сундук действительно пуст. Он думает, что старуха там спрятала деньги... Положение создалось для меня безвыходное. По понятным причинам я лишен возможности прибегнуть к содействию законных властей. Прийти к Суслонову и открыть при нем сундук я не могу. Во-первых, как я уже сказал, меня могут арестовать, а во-вторых, Суслонов ни за что не отдаст шкатулку с письмами. У этого негодяя есть нюх. Он уже почуял, что дело с пустым сундуком не совсем обычное. Безусловно, прежде чем отдать мне письма, он пойдет советоваться с людьми, и тогда мне этих ценных документов не видать, как своих ушей. О письмах знаю только я один. Теперь знаешь ты. Я открыл тебе великую тайну и прошу: помоги мне! Иначе письмам грозит гибель. Я не знаю, в какие руки они попадут... Но это будет кошмар, кошмар!
Феокритов закрыл глаза ладонью и несколько минут молчал. Петрик деликатно отвернулся.
Экспедиция по спасению писем Ф. М. Достоевского
– Но что я могу сделать? – спросил Петрик.
– Много! И только ты. Взрослый здесь бессилен.
Феокритов схватил Петрика за руку и горячо прошептал:
– Помоги мне спасти письма Федора Михайловича!
– Вы хотите, чтобы я вытащил их из сундука?
– Да!
– А дворник Суслонов?
– Суслонова сейчас нет дома. Его вчера отправили в больницу, а дворничиха по утрам уходит на базар. Дома остается одна бабушка.
Мирон Мироныч покрутил усы и, видимо, желая избежать дальнейших вопросов, сразу перешел к делу:
– Мой план крайне прост, но требует суворовской решительности. Рано утром, когда Суслониха уйдет за покупками, ты отправишься во флигель. Предположим, дверь будет закрыта. Ты стучишь и объясняешь, что пришел из больницы от Тихона Матвеича. Разумеется, тебе откроют. Тогда ты должен завести разговор со старухой и постараться увлечь ее из кухни в комнату. Старуха в комнате... Ты закрываешь дверь и держишь бабку взаперти. А сам в это время открываешь сундук и достаешь шкатулку. Не забудь, сундук стоит на кухне, под окном, сразу направо. Итак, шкатулка в твоих руках. Ты спокойно выходишь во двор, быстро добираешься до ворот. Я прохожу мимо. Беру от тебя шкатулку. Ты убегаешь – ищи ветра в поле! Шкатулка спасена. Главное – быстрота, натиск и продуманность каждой детали. Расположение флигеля мне известно, у меня даже есть чертежик. А сундук ты сразу узнаешь. Он голубого цвета, на крышке нарисован павлин. Не правда ли, мой план чрезвычайно прост?
– Трудно все-таки! – сказал, подумав, Петрик.
– Юноша! – голос Феокритова задрожал. – В шкатулке письма писателя земли русской! Великого писателя!
– Но штаб-то рядом! – не сдавался Петрик.
– Самого Федора Михайловича Достоевского...
– А около штаба солдат с ружьем!
– ...имеющие громадную ценность для истории! – размахивал полотняным зонтиком Феокритов.
– Сами же вы насчет шпионов говорили!
Петрик начал колебаться. Письма оставлены в наследство Феокритову. Дворник Суслонов, пользуясь безвыходным положением Мирона Мироныча, хочет его обидеть. Ясно, зазорного ничего нет, если Петрик стащит шкатулку и передаст ее истинному наследнику. Дело это справедливое.
