Текст книги "Пропавший брат"
Автор книги: Николай Анов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
Поручик нажал кнопку звонка, вошел солдат.
– По этой записке приведите заключенного!
Солдат повернулся на каблуках и вышел. Поручик достал пухлое дело в синей обложке и начал перелистывать.
– Мой совет тебе, Афанасьев, сознаться до очной ставки.
– Не в чем мне сознаваться, – буркнул Петрик.
– Дело твое! На меня не обижайся. Я все сделал, чтобы спасти тебя.
Поручик взял чистый лист бумаги и заскрипел пером. Петрик с тоской глядел на офицерские усики. И все это получилось из-за несчастных писем к калашнице Лизе! Как теперь выкрутиться из беды? Как доказать, что он не Афанасьев?
Осторожный стук в дверь прервал размышления Петрика.
– Можно! – крикнул поручик.
Петрик повернул голову и раскрыл рот от удивления: часовой пропускал в комнату рыжего человека в голубых очках, в сером куцем пиджаке. Петрик узнал Синяка.
– Проходите сюда, Василий Иванович! Присаживайтесь! – сказал поручик, указывая на стул. – Лимонаду не хотите ли?
– Нет, я не хочу вашего лимонаду! – с отвращением ответил рыженький, садясь рядом с Петриком и оглядывая его.
– Печенье? Конфеты? Папиросы?
– Не хочу.
– Ваше дело, – кротко сказал поручик и скосил глаза на Петрика. – Итак, господа, взгляните хорошенько друг на друга. Узнаете?
Синяк поправил на носу голубые очки. Петрик смутился, но Василий Иванович равнодушно отвернул голову.
– Ну-с, как? Кажется, знакомы?
– Что вы от меня, поручик, хотите? – заговорил Синяк, раздражаясь. – Я хочу знать, что вам, наконец, от меня нужно?
– Тоже ваш? Гражданский? – ухмыльнулся поручик, поглаживая ежик.
– Может быть, и гражданский, а может быть, и нет. Через меня прошло сорок девять человек, и я не мог запомнить всех в лицо.
– Взгляните внимательнее, господин Синяк. Неужели вы не узнаете Григория Афанасьева?
– Надоели вы мне с Афанасьевым. Наловили кучу ребят и сами не знаете, что с ними делать! – сердито прохрипел рыжий. – Я требую, чтобы этой комедии был положен конец и вы мне объяснили, за что меня держат в тюрьме.
– Хорошо, я вам объясню, только вначале вы скажите: Афанасьев это или нет?
– А черт его знает, может быть, и Афанасьев. От этих ребят у меня пестрит в глазах. Я сейчас собственного сына не узнаю.
Василий Иванович вдруг побагровел и быстро заговорил, задыхаясь от возмущения:
– Я сидел при царизме. Но там хоть был порядок, возьмут жандармы и сразу же скажут, за что именно. А у вас – настоящий Вавилон. Схватили, сунули в какой-то ад кромешный и ни слова. Черт знает что! Произвол!
– Теперь можно и объяснить, – сказал поручик. – Все нити находятся у нас в руках, и дело раскрыто.
Любезно улыбаясь, он вынул из обложки исписанный лист бумаги.
– Могу огласить материал по вашему делу, – глаза поручика забегали по листу. – Это можно не читать... Тэк-с... Это тоже несущественно. Гм... Начнем отсюда.
И офицер принялся за чтение, поминутно взглядывая то на Синяка, то на Петрика.
– «...Предвидя неизбежность гражданской войны и желая лучше организовать разведывательную работу в тылу противника, большевики заблаговременно перебросили на Волгу и в Сибирь несколько своих детских шпионских организаций. В частности, в Семипалатинскую губернию попала одна из лучших школ детского шпионажа, существовавшая в Петрограде под видом детдома имени Веры Слуцкой. Эту школу накануне чехословацкого переворота большевики перебросили под Белебей, где она носила название деткоммуны. Руководил ею большевик Антон Иванович Лобода, являющийся в настоящее время начальником штаба в партизанском отряде Артема Избышева. Насколько тонко была разработана конспирация в этой школе, показывает ее организационная структура. Дети-шпионы группировались в пятерки, причем каждая пятерка носила название Рабочей Руки, во главе которой стоял Большой Палец. Сорок девять воспитанников этой школы, согласно инструкции красного командования, были переброшены в августе прошлого года из Омска в Усть-Каменогорск, где тайный агент большевиков, член местной земской управы, а также и Учредительного собрания Василий Иванович Синяк...»
– Ложь! – неистово завизжал рыженький и стукнул кулаком по столу. – Подлая ложь! Вы хотите замарать мое честное имя беспартийного интеллигента. Но вам не удастся это! Не удастся!
Поручик подождал, пока рыженький успокоился, и продолжал:
– «...тонко провел в жизнь полученную инструкцию. По его плану дети-шпионы были отданы на воспитание так называемым гражданским родителям, в результате чего вначале весь Усть-Каменогорский уезд, а впоследствии и соседние уезды были наводнены шпионами».
– Да это прямо из «Тысячи и одной ночи»... Сказка Шехерезады! – вскричал Синяк.
Но поручик продолжал читать без малейшего смущения:
– «По собранным сведениям, выяснилось: из 49 человек, розданных гражданским родителям, ни одного не оказалось на месте. Все они разбежались и скрылись, причем значительная часть из них очутилась у красных партизан и приняла активное участие в борьбе с правительственными войсками. Так, например, Афанасьев Григорий, партийная кличка Рифмач, содействовал устройству крушения воинского поезда под Рубцовкой. Будучи задержан, Афанасьев бежал из-под стражи в Семипалатинск, где и скрывается в настоящее время. Установлено также, что два малолетних шпиона из этой же школы находились при штабе Избышева в Медведке. Все эти факты наглядно показывают, что Василий Иванович Синяк является тайным агентом большевиков, а советские дети (49 человек), присланные из Омска, – воспитанники детской школы военного шпионажа».
Поручик кончил чтение и с усмешкой посмотрел на Синяка и Петрика.
– Как видите, нам известно все! Запираться нет ни малейшего смысла, карты раскрыты.
Петрик сидел ни жив ни мертв.
– Это подлая провокация! – затрясся рыженький, вскакивая со стула. – Вам нечего делать, так вы принялись за детей. Высасываете дела из пальца... Губите ни в чем не повинных людей... Я протестую!..
Поручик сидел спокойно за столом и чистил розовые ногти.
– Ну, будешь сознаваться, Афанасьев?
– Я же сказал вам, что я не Афанасьев! – закричал Петрик и тоже вскочил со стула. – Я ни в чем не виноват. Моя фамилия Грисюк. Я газетчик. В омской «Заре» работал. Справьтесь у экспедитора.
– А я, – торжественно произнес рыженький и ударил себя в грудь кулачком, —член Учредительного собрания. Уже одно это опровергает всю вашу басню относительно моей работы в пользу большевиков. А сейчас я делаю вам официальное заявление. В знак протеста я объявляю с сегодняшнего дня голодовку. Извольте отправить меня в камеру. Больше я не буду отвечать на ваши вопросы.
– Ну, что же, – медленно сказал поручик, – по-хорошему вы не сознались. В таком случае пеняйте на себя.
– Я сидел в царских застенках, я видел царскую охранку, – быстро заговорил рыженький, брызгая слюной, – но такой подлости, такой низости, какую я встретил в вашей контрразведке, я нигде не видел. Я отлично понимаю, что вы сами не верите всей этой чудовищной выдумке о детском шпионаже. Да-да, не улыбайтесь! Все это делается для того, чтобы показать работоспособность вашего учреждения. Переливая из пустого в порожнее, вы спасаете свою шкуру от фронта и отсиживаетесь в тылу. Конечно, воевать с мирными жителями и детьми гораздо безопаснее, чем сражаться с красноармейцами. Но неужели вы не понимаете, поручик, всей омерзительности вашего гнусного поступка?! Губить ни в чем не повинных детей, вроде этого мальчугана (Синяк кивнул на Петрика), чтобы добиться на погоны лишней звездочки! О, как это отвратительно! Как это подло! Как это низко!
Голубые очки тряслись на носу рыженького. Крупные прыщи зацвели спелыми ягодами на бледном лице. Руки его дрожали. Голос хрипел. Бородавка около уха подпрыгивала.
– Поймали мальчишку, помучили в тюрьме, а потом стали угощать карамельками. Съешь, Ванечка, пряничка, выдай нам сообщника. Старый жандармский прием!
Поручик покраснел, нахмурил брови и нажал кнопку звонка. Боковая дверь открылась, и в комнату вошел подпоручик. Два офицера отошли к окну и заговорили шепотом. Петрик навострил уши.
– К чему тратить время? Можно расстрелять. Полковник наложит резолюцию – и достаточно.
Василий Иванович Синяк сидел и задумчиво перебил мочальную бороду. Глубокие морщины собрались на его лбу гармоникой. Огненный клок волос стоял задорным гребнем.
Поручик позвонил еще раз. На пороге комнаты истуканом вырос солдат.
– Можно увести! – сказал он, кивая на Синяка.
Очки на носу рыженького запрыгали. Он, видимо, хотел что-то сказать, но только махнул рукой.
Холод побежал у Петрика по спине. Проклятый Феокритов! Проклятая калашница! Проклятые письма! Что теперь будет? Полковник наложит резолюцию и...
– Ну, Афанасьев, – сказал поручик, меняя ласковый тон на строгий, – в последний раз спрашиваю, будешь рассказывать или нет?
– Да я не Афанасьев! – чуть не плача, закричал Петрик. – Справьтесь в «Заре».
Поручик отодвинул обшлаг рукава и взглянул на часы.
– Через три минуты я тебя отправлю вслед за Синяком... А он пошел на расстрел. Решай!
В розовом тумане завертелись стены комнаты. Заплясала пачка печенья на столе. Конфеты запрыгали вокруг лимонадной бутылки. Петрик ничего не видел, кроме серебряных плеч офицера.
– Три минуты прошло. Ну?
Петрик тряхнул кудрями и гневно ответил:
– Убейте сразу, а я не виноват. Не шпион и не Афанасьев я.
Судорога злобы перекосила розовое лицо поручика, и он яростно зашипел:
– Сволочь! Я развяжу тебе язык... Ты у меня заговоришь, гадина. Змееныш!
Поручик размахнулся и ударил Петрика.
За колючей проволокой
Конвоир обнажил шашку и вывел избитого Петрика в коридор. Тяжело сжалось сердце молодого арестанта, когда, проходя по двору, он увидел в ночной синеве неба такие же большие звезды, как и в Киштовке. Петрик полной грудью вдыхал свежий воздух, стараясь идти нарочно потише, чтобы лишнюю секунду продлить пребывание на улице.
Куда его ведут? На расстрел? Или обратно в камеру?
– Направо! – командовал конвоир. – Прямо!
Часовой распахнул обитую кровельным железом дверь, и Петрик увидел знакомый полутемный коридор.
Заключенные шестой камеры проснулись, как только загремел в замке ключ.
– Ну, что? – шепотом спросил староста и потеснился на нарах, освобождая рядом с собой место.
Петрик кратко рассказал про карамели, печенье, Синяка и Афанасьева.
– На бога взять хотели! – сказал староста. – Да сорвалось!
– Дядя, что теперь со мной сделают? Убьют?
– В концлагерь отправят.
– А поручик говорил – расстреляют.
– Треплется! Жандармский прием. Все равно как и карамели. Не сказкой, так лаской, не лаской, так таской. Им на грош медный верить нельзя. Ну, да ладно. Иди на свое место. После поговорим. Давайте спать.
Петрик пробрался к параше. Он растянулся на грязном полу и положил голову на живот Феокритову. Но не успел мальчик заснуть, как загремел замок. Заключенные уставились тревожными глазами на дверь.
– С допроса все вернулись, – прошептал кто-то боязливо.
– Феокритов Мирон... На допрос! – крикнул надзиратель.
Заключенные вздохнули с облегчением: пронесло. Мирон Мироныч, дрожа, вскочил и надел пелерину.
– Зонтик-то оставьте! Дождя нет!
– И солнышко не светит!
– Да ничего, он не помешает. Я привык с ним.
Феокритов, щелкая зубами, вышел в коридор. Тяжелая дверь захлопнулась, и загремел запираемый замок.
Феокритов вернулся в камеру утром, за несколько минут до подъема. Лицо его было встревожено. Он сел на нары и вынул носовой платок.
– Ну, что вам припаял следователь? – поинтересовался староста.
Мирон Мироныч молчал. Крупные слезы горохом катились из его глаз.
– Покушение на атамана Анненкова.
После первого допроса Петрик стал ожидать, что его вызовут на вторичный. Он обдумывал, как держать себя теперь с поручиком, что говорить, но дни шли за днями, а следователь словно забыл о малолетнем шпионе. Петрик нервничал, а староста его успокаивал:
– Это неплохой признак. Возможно, запросили омскую газету, выяснили, что ты действительно не Афанасьев, и прекратили твое дело.
– Значит, меня отпустят на свободу?
– Ну, это еще бабушка надвое сказала. Во всяком случае долго держать в тюрьме не станут и при первой очистке отправят в лагерь.
Староста оказался неплохим пророком. Во время утреннего чая камеру неожиданно открыл надзиратель, и в дверях выросла коренастая фигура усатого фельдфебеля с бумажкой в руке.
– Ти-ше! Абдулин Николай, Грисюк Петр, Дранкин Василий, Нешта Макар...
Последующие слова заставили Петрика вздрогнуть:
– С вещами по городу!
– В лагерь! – шепнул сосед Петрику и кинулся собирать вещи.
Утреннее солнце слепило глаза. Синее прозрачное небо дышало осенней прохладой. Легкий ветер шумел верхушками золотистых тополей. На карнизе дома ворковали сизые голуби. С великой жадностью арестанты дышали во дворе свежим воздухом. Обессиленные после долгого заточения люди норовили опуститься на землю. Но сидеть конвойные не разрешали.
Во двор привели еще партию арестованных, потом вторую, третью. Становилось тесно. Пришел усатый фельдфебель и велел выстроиться колонной, по десять человек в ряду.
– Слушай! – крикнул фельдфебель. – Идти в ногу! Кто сделает шаг влево или вправо – конвой будет стрелять...
Солдаты дружно щелкнули затворами, поставив курки на боевой взвод, и взяли ружья наизготовку. Надзиратель распахнул широкие тюремные ворота.
– Марш!
Ряды заколыхались, и колонна тронулась в путь.
* * *
Концентрационный лагерь находился за городом. Петрик издалека увидел крыши длинных бараков, окруженных высоким деревянным забором, а когда подошел ближе, разглядел густую паутину проволочных заграждений.
Часовой не спеша отворил широкие ворота и пропустил колонну в лагерный двор. Конвоиры принялись пересчитывать арестованных. Два писаря притащили из канцелярии стол и табуретку. Унтер-офицер достал список.
Перекличка, проверка документов и передача арестованных лагерному начальству тянулась долго. Наконец начальник конвоя получил расписку и увел своих солдат. Хромоногий прапорщик вышел из канцелярии, опираясь на тросточку, и начал распределять прибывших по баракам.
Четвертый барак считался в лагере легким. Здесь помещались арестанты, имевшие срок наказания до десяти лет. В эту партию попал четырнадцатилетний заключенный Петр Грисюк, он же Григорий Афанасьев, как значилось в списках, за участие в красном шпионаже.
Ефрейтор подвел арестантов к бараку и крикнул:
– Староста! Распредели по местам!
После мрачной тюрьмы лагерная жизнь показалась Петрику даже приятной. В лагере не было решеток, не было вонючей параши. Правда, и здесь узники дрожали за свою судьбу, но из лагеря увозили на расстрел значительно реже, чем из тюрьмы.
Чтобы арестанты не ели даром казенного хлеба, их гоняли в степь сооружать высокую насыпь. Ее воздвигали два раза и два раза разрушали. Эту никому не нужную стройку придумали для того, чтобы морить тяжелым непосильным трудом.
Заключенные трудились не разгибая спины с утра до позднего вечера. Слабосильные умирали от жары и истощения, нередко с лопатой в руках. Их раздевали и закапывали тут же в песок. За медленную работу анненковцы безжалостно избивали заключенных прикладами. Невыполнившие дневного урока не получали хлеба и на другой день выходили на работу голодными и совершенно обессиленными.
Петрик два дня работал на правом берегу Иртыша, где возводился бычок для будущего железнодорожного моста, а потом мальчика перевели в степь на прокладку трассы. Здесь, во время работы, Петрик услышал от заключенных много страшных историй про Анненкова. В отряде атамана, кроме русских солдат, были батальоны китайцев, афганцев и сербов. Дисциплину в своих войсках Анненков поддерживал расстрелами. В случае необходимости китайцы расстреливали русских, афганцы – китайцев, сербы – афганцев, а русские – сербов. На этом держалась власть белого атамана.
Работать на прокладке дороги было очень тяжело, и Петрик удивился, почему заключенные не бегут из лагеря. Уйти из тюремной камеры было немыслимо, но разве можно считать серьезной преградой старый деревянный забор и колючую ржавую проволоку? Прогуливаясь в воскресный день вдоль проволочной изгороди барачного дворика, Петрик прикидывал, как легче уйти на свободу. Размышления его прервал веселый голос одного из заключенных:
– Еще постояльцев пригнали!
Вместе с другими любопытными Петрик кинулся встречать новичков. По белому полотняному зонтику он узнал Мирона Мироныча Феокритова, а по огненно-рыжим волосам – Василия Ивановича Синяка.
– Мирон Мироныч! – закричал Петрик. – Здравствуйте!
Феокритов помахал ему в ответ полотняным зонтиком и улыбнулся. Он был рад, что дело закончилось благополучным переводом в лагерь.
Распределяя новичков по нарам, староста поместил Мирона Мироныча и Синяка рядом с Петриком. Петрик поздоровался с Синяком, как со старым знакомым. Василий Иванович поправил на носу очки, нахмурил лоб, дружески пожал руку мальчика и сказал:
– Ты держался на допросе, как Вера Фигнер.
После этого Синяк продолжал беседу с Феокритовым, по-видимому, начатую еще по дороге в концлагерь. Ударяя себя в грудь кулачком, Василий Иванович торжественно говорил:
– Сейчас я беспартийный, но в молодости был народовольцем. Я несколько раз сидел в тюрьме. Совершил четыре побега. Был на каторге в Акатуе, был в царских застенках, и я завоевал право говорить правду. И я говорю вам, Мирон Мироныч, и вы можете мне верить. Вот сейчас, бросая взгляд в далекое прошлое, я прихожу к тяжелым сомнениям. Да-да, я сомневаюсь, верно ли я прожил жизнь. А вдруг правы большевики? А вдруг их оправдает история, а нас, русскую интеллигенцию, осудит за колебания, за то, что мы явились невольными пособниками Колчака, Анненкова, Курова и прочих бандитов.
– Василий Иванович, говорите, пожалуйста, потише! – сказал Мирон Мироныч, пугливо озираясь по сторонам. – Знаете, береженого бог бережет.
– Это верно! – подтвердил Петрик, вспомнив предостережение друзей. – Тут разного народу много. Может быть, и «наседки» есть.
Но Синяк по-прежнему бил себя кулаком в грудь, брызгая слюной, и призывал проклятия на голову колчаковцев, чем чрезвычайно понравился Петрику.
Услышав, что Синяк совершил четыре побега, Петрик пришел в восторг. Он смотрел на Василия Ивановича восхищенными глазами: «Такой маленький – и такой бесстрашный!» Петрик решил при первом благоприятном случае завести с Синяком беседу и предложить ему совершить совместно пятый побег.
– Для меня этот вопрос был решен еще в тюрьме! – сказал Синяк мальчику. – Я бежал два раза из Александровского централа. Я уйду и отсюда. Пусть Анненкову строит железную дорогу кто угодно, на меня пусть не рассчитывает.
У Петрика даже дух захватило от радостного волнения:
– Дядя, я с вами буду!
– Хорошо! Только не называй меня дядей. У меня есть имя: Василий Иваныч.
– Ладно. А Мирон Мироныч с нами? Как смотрите?
– Поговорим после!
Синяк объяснил Петрику, почему заключенные не бегут из лагеря.
– Во-первых, – сказал он, загибая мизинец с траурным ногтем, – люди, которые здесь находятся, в большинстве вовсе не революционеры, а простые обыватели. Их схватили случайно, осудили за длинный язык, и сидят они без всякой вины. Побег требует ума и мужества, ибо неудачного беглеца ждет расстрел. Они же – трусы и бараны! Эти пигмеи чувствуют себя в лагере безопаснее, чем на воле. Они никогда не решатся бросить жребий и перейти рубикон. Кроме того, никто всерьез не верит в сроки наказания. Людей осудили на двадцать лет, а колчаковская власть доживает последний месяц. Какой шкурник станет рисковать? Он предпочитает отсидеться этот месяц за проволокой. Рожденный ползать – летать не может! – с презрением закончил Синяк.
– А большевики? – тихо спросил Петрик, думая о Борисе Петровиче.
– Настоящих большевиков-революционеров здесь почти нет. Их расстреляют скорее, а в лагерь не посадят...
– Но мы с вами, Василий Иваныч, будем обязательно тикать?
– Обязательно. Только мне сейчас некогда этим заниматься. У меня есть сомнения, которые я должен продумать до конца. Пойти ли мне в Каноссу или разрушить Карфаген.
Петрику план побега пришлось разрабатывать одному, потому что Василий Иванович был занят исключительно собой. Он переживал полосу горчайших сомнений, ходил по бараку и, ударяя кулачком в грудь, кричал:
– А может быть, правда у большевиков! Может быть, народ с ними!
Слух о странном поведении Синяка, который начал заговариваться, дошел до лагерного начальства, и к нему был вызван врач. Он предложил перевести Василия Ивановича в сумасшедший дом, но там не оказалось свободной койки. Дело кончилось тем, что бывшему народовольцу стали выдавать вместо черного хлеба белую булку и полтора куска сахару.
Иногда в сердце Петрика закрадывались сомнения: а вдруг Василий Иваныч тоже хочет дождаться прихода красных в Семипалатинск? Он решил поговорить с Синяком начистоту. Мальчик не только рассказал обдуманный до мельчайших деталей план побега, но даже показал готовую лазейку в заборе.
– Сам сделал? – спросил Василий Иванович, внимательно разглядывая в столбе расшатанные ржавые гвозди.
– Сам! Ночью.
– Молодец! Надо достать клещи, чтобы разрезать наружную проволоку.
– У плотников можно утащить!
– Утащи. Цель оправдывает для революционера все средства!
В этот день Синяк и Петрик беседовали с Мироном Миронычем. Феокритов задумчиво сказал:
– Мне нужна свобода. До прихода красных я должен выяснить судьбу писем Федора Михайловича. Дворник Суслонов может удрать с белыми, и тогда произойдет непоправимая катастрофа. Я потеряю нить. Письма могут окончательно пропасть.
Феокритов дал свое согласие на побег, чем обрадовал Петрика, а Василий Иванович даже прослезился. Он пожал руку Мирону Миронычу и сказал с великой тоской в голосе:
– Мы живем в страшное время. Люди омохнатились и озверели в лютой ненависти друг к другу. Человек человеку волк! Водопадом хлещет кровь. Вместо царства братства и свободы я вижу новых жандармов, тюрьму, ржавые решетки и колючую проволоку. Я задыхаюсь, Мирон Мироныч, мне нечем дышать. Человек – это звучит гордо! Но я, подобно Диогену, ищу этого человека с большой буквы и не нахожу. Я вижу кругом лица мерзавцев, присосавшихся к казенному пирогу, и покорные спины двуногих рабов. Вы – человек с большой буквы, Мирон Мироныч! Ваша горячая любовь к Достоевскому прекрасна! Вы пронесли ее в наше страшное и подлое время через тюрьму, опасности, бури, лишения... Люди в футлярах посмеются над вами гнусным и подленьким смехом, они не поймут вашего благородного подвига, а наиболее подлые и хитрые из них бросят в вас камень за то, что в кровавый год всеобщего безумия вы не убивали людей, не мучили в застенках невинных, а скромно спасали письма великого русского писателя к неведомой калашнице Лизе. Но история оправдает вас, Мирон Мироныч! Когда человечество перекует мечи на орала, вас вознесут как героя, честные люди напишут о вашем святом подвиге фолианты, и Академия наук издаст их в сафьяновом переплете с золотым обрезом.
Мирон Мироныч был явно смущен этой горячей речью. Розовые пятна проступили на его лице. Петрик тоже был растроган.
Феокритов молча пожал руку Синяка и ничего не ответил.
В этот вечер Петрик случайно подслушал разговор о сожженной Маралихе. Заключенные, собравшись в кружок, говорили о карательном отряде капитана Курова. Оказывается, Маралиху сжег самарский роялист.
– Он наш, самарский! – говорил один из заключенных. – Я его хорошо знаю. На помещице Бубликовой женат. Моя матка у нее белье стирала.
Петрик навострил уши. А словоохотливый самарец рассказывал:
– Куров царя хотел освободить из Тобольска и заговор устраивал. За это его в тюрьму посадили, да выпустили скоро. Это тот самый! Усы у него черные да длинные, как у таракана. Волк бешеный, Малюта кровавая, а не человек.
Петрик вспомнил, что в свое время ему и Володе пришлось воспользоваться гостеприимством капитана Курова. Это воспоминание вызвало в душе неприятное ощущение, словно было что-то позорное в его отношениях с капитаном.
А когда вспомнил про корзинку, перетянутую электрическим проводом, даже покраснел от стыда.
Побег
Петрик стащил у плотников, работавших в лагере, острые клещи, и Синяк решил, что в эту же ночь надо совершить побег.
Феокритов, узнав, что наступил решительный момент, задрожал, заколебался, но на попятный не пошел. С полотняным зонтиком под мышкой Мирон Мироныч выскользнул во двор, к уборной, где уже дожидались его Петрик и Василий Иваныч.
– Я иду в авангарде с клещами, – сказал торжественно Синяк. – Я сниму проволоку. За мной следует юноша. Вы, Мирон Мироныч, идете в арьергарде. Кстати, бросьте свой зонтик. Он вас может погубить.
– Не могу! – дрожа, сказал Феокритов.
– Заце́питесь за проволоку!
– Не могу!
И тут, под покровом темной ночи, Мирон Мироныч открыл тайну полотняного зонтика.
– Может быть, мы все погибнем, может быть, меня убьют. Я поэтому хочу, чтобы вы знали, что это – зонтик Федора Михайловича! – торжественно сказал он, рассчитывая, что слова его потрясут спутников.
Но Синяк равнодушным и недовольным тоном спросил:
– Какого Федора Михайловича!
– Достоевского! Я расскажу вам необыкновенную историю, каким образом я сделался обладателем этой чудесной реликвии.
И Мирон Мироныч, совершенно забыв о предстоящем побеге, вздумал было начать свой рассказ о Достоевском, но Синяк поспешно сказал:
– После, после, Мирон Мироныч!
Погода благоприятствовала побегу. Редкие фонари не могли рассеять густую темноту осенней ночи. Беглецы прокрались незаметно к забору. Сделав передышку и прислушиваясь к напряженной тишине, Петрик вынул из досок ржавые гвозди.
– Василий Иваныч, готово!
Через секунду Синяк уже был за забором и, лежа на сырой земле, старался разглядеть, нет ли кого на дороге. Но кругом было тихо. Василий Иваныч пустил в ход клещи. Петрик отгибал перерезанную проволоку в стороны.
– Все! – шепнул Синяк и пролез в образовавшееся отверстие. – Рубикон перейден! Ползи за мной.
Они переползли дорогу и, добравшись до канавы, присели. По разработанному плану Петрику предстояло двигаться сразу же дальше, а Синяк должен был здесь дождаться Мирона Мироныча. В случае появления людей на дороге Василий Иванович обязан был предупредить Феокритова об опасности, щелкнув языком два раза.
Петрик пополз от канавы, путаясь в картофельной ботве. Таким порядком он должен был удалиться возможно дальше от лагеря, а потом мог подняться. Два раза мальчик делал передышку, садился на землю и прислушивался, не догоняет ли его Феокритов. Но кругом было тихо. Тусклые фонари лагеря едва-едва мигали вдалеке, и Петрик решил, что пора превратиться из ящерицы в человека. Он встал, отряхнул землю с колен и зашагал по перекопанному полю. Мальчик шел быстро, изредка останавливаясь и вглядываясь в темноту. Прошло четверть часа, не меньше. Очевидно, Феокритов тоже выбрался из лагеря и теперь, подобно Петрику, шагает в одном с ним направлении. Хорошо бы встретиться. Петрик остановился, внимательно прислушиваясь к шороху. Кто-то идет сзади? Так и есть. Свистнуть разве?
Не стоит рисковать...
Петрик шел долго, а может быть, это ему так показалось. Без часов трудно было определить, сколько прошло времени. На востоке небо начало чуть-чуть светлеть.
Встречная канава показывала, что картофельное поле кончилось. Ноги беглеца почувствовали крепкую утрамбованную дорогу.
Ночь еще боролась с рассветом, но алая лента на востоке разгоралась в яркое пламя. Сизый туман рассеивался над скошенным полем. Петрик увидел в левой стороне кустарник и круто свернул с дороги. Скоро он вышел к мелкому осиннику, тронутому осенней позолотой. В изнеможении беглец опустился на сырую траву и с наслаждением протянул усталые ноги.
Раздвинулись ветки кустов, и Петрик увидел огненную бородку Василия Иваныча.
– Не знаю, спасся ли Феокритов, – сказал Синяк. – Убежден, что он зацепился своим нелепым зонтиком за колючую проволоку и застрял.
Беглецы, отдыхая, лежали в кустах на траве, чутко прислушиваясь к малейшему шороху. Василий Иваныч разулся, вынул стельку сапога и извлек несколько сторублевок. Поделившись деньгами с Петриком, Синяк попросил мальчика остричь его наголо и снять бороду. Предусмотрительный Василий Иваныч имел при себе ножницы. Человек, совершавший в своей жизни пятый побег, накопил полезный опыт.
Петрик превратился в парикмахера. Стричь волосы ему доставило большое удовольствие. Василий Иваныч то и дело говорил:
– При побеге с Акатуя меня стриг сам Канторович.
– Когда я бежал из нарымской ссылки, меня брила максималистка Варя Редькина.
Щеки Петрика пунцовели от гордости и счастья.
– Василий Иваныч, да не крутите головой. Я могу вас кольнуть.
Стрижка сделала Синяка неузнаваемым. Он сразу помолодел, даже как-то побелел, но красивее не стал. Если сказать правду, Петрик обезобразил Василия Иваныча вконец. Голова, подстриженная лестницей, походила на порченую дыню. Хорошо, не было под рукой зеркала и Синяк не видел, как он выглядел без шевелюры и бороды.
– Теперь мы отправимся в город, – намечал план действий Василий Иваныч, – туда, где побольше народу. В толпе всегда легче скрыться.
Такого прожженного конспиратора Петрик никогда еще не видел. Узнав, что на левом берегу Иртыша открылась ярмарка, Синяк решил переправиться на лодке через реку, чтобы замести следы и затеряться в густой толпе ярмарочных покупателей.
– Контрразведчики кинутся искать нас на пристань и на вокзал, а мы туда и носа не покажем! – торжествующе сказал он.
Казах-лодочник перевез беглецов через Иртыш вместе с бойкими торговками, и у одной из них Василий Иваныч ухитрился купить пудовый мешок с махоркой, курительную бумагу и оловянную кружечку. Явившись на ярмарку, бывший народоволец занял место среди мелких спекулянтов и открыл лихую торговлю табаком. Петрик сидел, скрестив ноги, рядом с ним и продавал курительную бумагу.
У мальчика упало сердце, когда к Синяку подошел милиционер. Но Василий Иваныч как ни в чем не бывало насыпал ему в кисет махорки и даже глазом не моргнул.
На ярмарке было очень шумно и весело. Слепые пели песни. Кто-то, прицениваясь к гармонике, играл плясовую. Чубатый казак отбивал каблуками чечетку. Ржали лошади. Протяжно кричали верблюды. Гоготали гуси. Переругивались торговки. Два босоногих казаха пронесли огромный плакат:
Приехал индусский факир
ТУНЕМО-НИГО
Идите смотреть факира!
Наш балаган на ярмарке!
Петрик не мог оторвать глаз от плаката.
– Тунемо-Ниго! Омский факир!
Торопясь и сбиваясь, он рассказал Синяку про фокусы с кроликом и волшебным сундуком.
– Василий Иваныч, – умоляюще закончил Петрик, – пойдемте смотреть факира! Вам он понравится.
Синяк согласился. Опытный конспиратор быстро сообразил, что в балагане еще удобнее скрываться. Там, очевидно, полумрак, и можно просидеть до вечера.
