Текст книги "Пропавший брат"
Автор книги: Николай Анов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
Визит взволновал Бориса Петровича. Дрожащими руками он держал часы и с ужасом смотрел на циферблат.
– Ребята, – сказал комиссар дрогнувшим голосом, – выручайте. Осталось час сорок две минуты. Слушайте внимательно, что нужно сделать.
Борис Петрович опустился на кровать и вынул револьвер. Он собирался куда-то и доставал из корзинки патроны. Рассовывая их по карманам, говорил:
– Надо немедленно пробраться в Куломзино. Там, в железнодорожном поселке, на Вокзальной улице, живет машинист Долинченко. Это близко от станции, восьмой дом от угла. Ему нужно передать только два слова: поезд опоздал. Вот деньги... Берите извозчика... Давайте сколько запросит. Гоните во весь дух.
– А если его дома не будет? – спросил предусмотрительный Петрик.
– Будет! Я знаю. Он ждет. Только скорее. Не медлите ни секунды. Я тоже ухожу. Если раньше меня придете, ключ будет у хозяйки.
Таинственность поручения взволновала мальчиков. Бегом они понеслись в центр города, к театру, где обычно стояли свободные извозчики. Морозный ветер обжигал лица. Снег скрипел под ногами. Улица была пустынна.
Скоро Володя начал задыхаться от усталости. Он едва поспевал за братом. Петрик, крепко стиснув зубы, бежал вприпрыжку, повторяя про себя адрес машиниста Долинченко и два непонятных слова таинственного поручения: «поезд опоздал», «поезд опоздал».
Через базарную площадь мальчики вышли к центру города. Навстречу им попался извозчик, но в санках был седок. Пришлось бежать к театру.
– В Куломзино! – крикнул Петрик, подбегая к крайнему извозчику. Тот посмотрел на Петрика с оскорбительным недоверием.
– В Куломзино? А платить чем будешь?
– Деньгами!
– Деньгами... Проваливай! Тоже седок нашелся!
Петрик быстро вынул деньги из рукавицы и умоляюще сказал:
– Дяденька, доедем! Мать умирает... Поедем, дяденька!
Извозчик увидел в руках Петрика сторублевку и быстро согласился:
– Давай садись, коли так... Отвезу.
Петрик и Володя мигом вскочили в санки. Извозчик запахнул тулуп, чмокнул, взмахнул кнутом, и лошадь его, заиндевевшая на морозе, круто рванула с места. Ребята едва не вылетели в снег.
Проехав Люблинский проспект и миновав Железный мост, извозчик свернул на боковую улицу, чтобы выехать к Иртышу. Замелькали мимо одноэтажные домики, косые крыши, занесенные снегом, желтые огоньки в окнах.
Проезжая набережную, извозчик показал кнутом на большой двухэтажный особняк:
– Толчак здесь, сказывают, живет! Верховный правитель! А у нас его извозчики верховным грабителем зовут. Мужиков сильно обижает.
На Иртыше было холодно. Петрик и Володя прижались друг к другу, но теплее от этого не стало. Ветер свистел на реке и, казалось, хотел засыпать сани снежной пылью.
В левой стороне над Иртышом висел железный громадный мост, на противоположном берегу темнел поселок, а сзади сверкали бесчисленные огни сибирской столицы.
Уставшая лошадь пошла шагом. Извозчик повернулся и спросил:
– Матка-то что, больная? Или старая? Помирает-то с чего?
– Больная, – ответил Петрик неуверенно.
– Так-так... Доктора надо.
– Ты поезжай, дяденька, скорей, Мы торопимся.
Извозчик причмокнул и дернул вожжи.
– Н-но!
И снова лошадь побежала по укатанной дороге. И снова забушевал ветер, поднимая снежную пыль из-под свистящих полозьев.
На середине реки дорогу внезапно преградили три вооруженных всадника.
– Стой!
Извозчик натянул вожжи. Всадники окружили сани. Один из них направил на извозчика дуло винтовки.
– Ты кто?
– Легковой. Из города.
– Кого везешь?
– Ребят, – сказал извозчик. – Матка у них помирает. В Куломзино везу. У городского театра наймовали.
– Ребят?
Один из всадников повернул коня возле самых санок. Лошадиная морда чуть не сбила шапку с головы Петрика. Лошадь фыркала над самым ухом. Всадник нагнулся с седла.
– Мальчишки, ваше благородие! Не врет!
– Все равно задержать. И ребят и извозчика. Ни одного человека из города не пропускать!
– Поезжай вперед шагом! – приказал солдат.
Дальнейший путь в Куломзино ребятам пришлось совершать под конвоем кавалериста.
Извозчик, сидя на козлах, бормотал проклятия, а Петрик и Володя с ужасом думали, что важное поручение не будет выполнено в срок. Петрик прикидывал, нельзя ли как-нибудь удрать. Но кавалерист скакал так близко, что всякую мысль о побеге пришлось оставить.
Братья были в Куломзино, когда разыскивали пропавший эшелон № 153/462. Они хорошо помнили маленькую железнодорожную станцию и знали, что домики поселка начинаются сразу от вокзала. Но конвоир велел извозчику ехать вдоль берега, степью, а Петрик решил, что их везут не в Куломзино.
– Теперь прямо!
Навстречу попадались патрули. Проехал грузовик с двумя пулеметами. Потом встретился небольшой казачий отряд. Дорога вела к дому, стоящему на отшибе от поселка. Здесь кавалерист приказал извозчику остановиться. Петрик и Володя увидели: у ворот стояли вооруженные солдаты.
– Арестованные! – крикнул конвоир. – Кому сдавать?
– Сюда давай!
Извозчик привязал лошадь под навес, а сам, с кнутом под мышкой, зашагал за ребятами. Фельдфебель открыл дверь амбара и крикнул:
– Заходи! Ну, живо!
Петрик первый шагнул через порог в непроглядную темноту, за ним последовали его спутники.
– Вот так приехали! – сказал извозчик и крепко выругался.
В ответ на его ругань чей-то тихий, осторожный голос спросил:
– Товарищи, откуда вы? Не с Колокольниковой мельницы?
– С городу, – ответил извозчик, видимо, довольный, что в амбаре оказались люди.
– Из города? Что там делается?
– А ничего!
Кто-то чиркнул спичку, и слабый огонек вырвал из темноты десяток бледных лиц.
– Как ничего? Разве бой не идет там?
– Бой? Да ты что, в уме? – изумился извозчик. – Это тут что-то неладное творится.
– Не может быть! – произнес голос. – В городе восстание!
– Восстание? – извозчик даже свистнул. – Сказал тоже! Восстание!
Петрик и Володя в свою очередь подтвердили, что в городе действительно спокойно. Словам их плохо поверили, но чей-то голос произнес:
– Ничего удивительного нет. Час назад там было спокойно, а что теперь делается, мы не знаем.
Другой голос поддержал;
– Совершенно верно. Двадцать минут назад мы были на свободе, а сейчас сидим в плену.
Через несколько минут Володя, Петрик и извозчик уже знали, почему их задержали на Иртыше. В Куломзино восстали рабочие. Они заняли железнодорожную станцию и готовились захватить иртышский мост. Для подавления восстания прискакал отряд атамана Красильникова и окружил поселок. В бой с повстанцами казаки вступать не решались, но всех, кто шел или ехал в Куломзино, они задерживали и направляли в штаб.
– Ничего, кончится все это – и выпустят, – успокаивал тихий голос в углу. – Пустяки. Вот если бы покурить у кого, ребята, нашлось, было бы дело. А?
– Тише! Никак, пулемет?
В амбаре притихли. Где-то неподалеку строчил пулемет и гремели винтовочные залпы.
– Вот когда бой начался!
– Жарко сейчас там.
Петрик и Володя сидели, прижавшись друг к другу. Оба они думали о Борисе Петровиче и его поручении к машинисту Долинченко. «Поезд опоздал!» Что означали эти слова, и почему Борис Петрович был так встревожен, когда отправлял их в Куломзино? Куда он торопился сам, набирая патроны? Что за человек приезжал в дубленом полушубке и пыжиковой шапке с длинными ушами? Знал ли Борис Петрович, что в Куломзино восстание, или нет? Если знал, почему он их не предупредил?
Одно ребятам было ясно: таинственное поручение комиссара несомненно имело связь с восстанием. Но какую именно, разгадать они не могли. И сейчас, прислушиваясь к беспрерывной стрельбе, братья страдали от одной мысли, что Борис Петрович будет недоволен, когда узнает, что они не сумели вовремя попасть к машинисту Долинченко.
Ночью в амбар привели несколько человек, задержанных при переходе через Иртыш, в том числе двух беспризорников. Один из них имел прозвище Большого Пальца, хотя ростом был мал.
– Почему тебя Большим Пальцем зовут? – спросил Володя.
– Так... Я в приюте жил, – сказал беспризорник. – У нас коммуна была. И все ребята на пятерки делились. А старший Большим Пальцем назывался. Я тоже был Большой Палец. Омским мальчишкам рассказал, и они меня стали так звать.
– А где ты был в приюте?
– В Питере, – сказал Большой Палец. – А потом нас в Башкирию повезли. На станцию Глуховскую.
– В Башкирию! На Глуховскую!.. А ты не врешь?
– А чего мне врать?
– Слушай! – Володя задыхался от волнения. – У меня брат там был... Боря. Фамилия Козлов... Не слыхал такого? А? Он тоже питерский... С Удельной.
– Боря?.. Козлов?.. – Большой Палец вспоминал. – У нас были два Борьки... Козлов был. Его Странником звали. Тоже Большой Палец... Был такой...
– А где же он сейчас? Где?
– Где? Не знаю! – равнодушно ответил беспризорник. – В Сибири, должно быть.
Петрик, молчаливо слушавший разговор Большого Пальца с Володей, вмешался в беседу. Он заставил беспризорника подробно рассказать о переезде ребят из петроградского детского дома в Башкирию и об отправке в Сибирь. Большой Палец охотно рассказал историю длительного путешествия от Петрограда до Омска, где ребят выбросили из теплушек, отправили в солдатские бараки, а потом разогнали по разным городам Сибири.
– Меня в Тару возили, – сказал Большой Палец. – В детский приют. Только я убег оттуда. Воспитатель дрался подтяжками.
Случайно услышанная весть о пропавшем Боре была невероятной и радостной. Петрик и Володя на минуту забыли, где они находятся и что происходит за стенами амбара, превращенного в темницу. А как раз в это время казачий отряд атамана Красильникова занимал Куломзино, выбивая повстанцев пулеметным огнем. Чехи и английские солдаты Миддельсекского батальона обстреливали железнодорожную станцию со стороны иртышского моста, закрывая путь к отступлению.
Двери амбара вдруг распахнулись, и вошли пленники, взятые на поле боя. Их было много.
Заключенным пришлось подняться с пола и стать, один к одному.
– Весь двор набит, – сообщил пленник, последним перешагнувший порог амбара. Дрогнувшим голосом он закончил: – Похоже, что наше дело погибло, товарищи. Казаки заняли станцию. Теперь пощады не жди.
Извозчик обнял Петрика и Володю и прошептал:
– Пропала наша жизня, детки... Постреляют нас теперь, как уток.
– А нас за что? – не понял Володя.
– За компанию. Разве будут разбираться? Смотри, что творится...
В эту минуту дверь снова распахнулась, и свежий морозный воздух ворвался в амбар. Освещенный луной, на пороге стоял пьяный казачий хорунжий в меховой поддевке. Обнаженная шашка сверкала в его руке.
– Выводи по одному. Двадцать человек... В затылок.
Пленники тесно прижимались друг к другу. Никто не хотел выходить из амбара. За порогом ждала смерть.
– А ну, живо! Выходи!
Хорунжий размахивал шашкой. Казаки держали штыки наперевес.
– Большевики! – орал хорунжий. – Трусы... гады...
– Пусти! – сказал высокий рабочий, стоявший рядом с Петриком.
Расталкивая локтями товарищей, он первым переступил порог. Следом за ним вышли пленники, стоявшие у двери. Петрик дернул Володю:
– Айда!
«Постреляют, как уток!» – вспомнил Володя слова извозчика. «Я не пойду!» – хотел закричать он, но язык ему не повиновался.
Петрик крепко сжал руку брата и почти силой увлек его за собой.
Пленники перешагнули порог амбара и пошли сквозь строй пьяных казаков, присланных атаманом Красильниковым для расстрела повстанцев.
Герой Бремона
После жизни в доме Бедаревых больница показалась Боре настоящим раем. Он лежал на чистой постели в большой светлой палате; его хорошо кормили, и ни от кого он не слышал ни одного бранного слова.
Узнав о тяжелой жизни мальчика в доме гражданского отца, больные-однопалатники, сиделки, фельдшерица и врач, решительно все прониклись к Боре жалостью и сочувствием.
– За что же он тебя так лупцевал, парнишка? – спросил Борю левый сосед по койке, густо обросший черной бородой.
– Не знаю.
– Доведись до меня, я бы голову такому паразиту оторвал.
С чернобородым у Бори завязалась дружба. Больного звали Геласием Софроновым. Большая курчавая борода делала его похожим на сорокалетнего ратника, на самом деле он был очень молод: ему было всего двадцать шесть лет.
Когда Геласий встал с кровати, Боря даже рот раскрыл от удивления. Софронов показался ему великаном. Таких высоких людей Боря никогда еще не встречал.
– Какой вы... большой! – робко сказал он.
Геласий закряхтел от боли, ничего не ответил и снова лег.
С кровати Софронов поднимался с трудом. У него открылась в правом боку плохо залеченная рана. Он лежал уже давно, и болезнь наложила на его лицо отпечаток озлобления и скорби.
– Вот я и отслужил царю! – говорил Геласий Боре. – Добро бы хоть на своей земле воевать, а то погнали за тридевять земель в тридесятое царство да покалечили, сволочи, газом. Какая мне теперь жизнь будет?
– Ну, ты, герой Бремона, опять заныл! – добродушно сказал безногий солдат, знавший историю ранения Геласия. – На чистом воздухе в деревне отойдешь.
Вечером Геласий рассказывал больным, как взяли его на войну и отправили сражаться на западный фронт, во Францию.
– С Алтая попал я в город Кузнецк, в запасный батальон, – говорил Геласий. – Думал, воевать с немцами пошлют скоро, но только меня отставили от маршевой роты. Глаз у меня охотничий, меткий, и стрелял я на весь батальон лучше всех. А тогда как раз со всего гарнизона отбирали наилучших бойцов – чтобы и ростом был высокий, и с лица чистый, и стрелок отличный. Стояло в то время в Кузнецке без малого тридцать тысяч солдат, а отобрали только шестьдесят человек и повезли в Самару. Здесь пошили нам шинели по росту, заново все обмундирование сготовили, потому что в цейхгаузе не нашлось таких больших размеров. По всей России, если крупного народу поискать, можно найти богатырей. Вот рота у нас подобралась саженного росту. По улице идем колонной – земля дрожит.
В шестнадцатом году, в сретенье, погрузились мы в вагоны и поехали через Сибирь до самого порта Дайрена. Здесь посадили нас на французский пароход, нагрузили на палубу быков, овец и кур и повезли во Францию. Пока ехали до Марселя, намучились до смерти. Жарища на океане страшная, воды для питья мало. А тут еще строевые занятия каждый день, да мордобой, да строгость.
Зато в Марселе нас встретили хорошо. Народу высыпало на улицы тьма-тьмущая. Все больше господа пришли, в шляпах. Бабы у них отчаянные. Мы колонной по отделениям шли, а они к нам в ряды. Винтовки поотнимали. Сами понесли на плечах. Смеются, кричат, да и мы ровно сдурели, ничего не понимаем. А мужчины – те прямо с бутылкой: «Пей, рюс!» И тут же в стаканы наливают и подносят.
После парада повезли по железной дороге на фронт. Так мы попали на позиции перед фортом Бремон, где немец окопался. Здесь и простояли до самой революции. А когда солдаты узнали, что царя в России нет, началось сомнение, стоит ли воевать за чужую землю. Генералы видят такое дело и попросились у французов пойти в наступленье на немца. Как раз под пасху пришел приказ нашему полку взять неприступный форт Бремон. Девять ден наша артиллерия била по форту. Аэропланы летали, как птицы. Тут меня и потравили для начала газом. Упал я, лежу, а в небе снаряды рвутся. Бой тогда был страшенный, народу побили да изувечили тыщи. Подняли меня санитары на носилки, скорей на перевязочный пункт, а оттуда в госпиталь. Вначале русские врачи лечили в своем лазарете, а потом повезли на море и положили во французскую больницу. Хорошо там было. Кровать чистая, на окнах занавески белые. Сестры ходят, как ангелы, неслышно, все красивые да ласковые. И все имеют ко мне большое уважение и зовут меня: герой Бремона. А по воскресеньям, когда придут в больницу посетители, все около моей кровати стоят. В меня пальцем тычут и говорят: «Герой Бремона, герой Бремона!»
Стал я поправляться и выходить на улицу. Город у них чистый, стоит на самом берегу моря. Дерево кипарис растет. Издали смотреть – на нашу пихту похоже. Народ одевается чисто. Все мужики бороды бреют, даже священники.
Подлечили меня врачи и поехал я к своей русской бригаде в Ля-Куртин, где она стояла. Разыскал свою роту и к взводному явился. Беру под козырек, а он говорит:
– Отставить. У нас теперь равенство, чинов нет. Мы за революцию. Пусть буржуи воюют, а мы не будем.
Офицеров в Ля-Куртине почти не осталось. Все сбежали. Никакого мордобоя нет. А председатель полкового комитета унтер-офицер Глоба распоряжается за генерала. Живем неплохо, воевать не хотим, ожидаем, когда отправка на родину начнется.
Но только вот узнаем мы однажды, что наш лагерь окружают со всех сторон французы и начинают рыть окопы. А тут и артиллерия появилась. Ихний генерал шлет приказ: сдавайтесь, сроку даю четыре часа. Если не сдадите винтовки, буду бить из пушек.
Наши солдаты смеются, не верят. Наступил срок – шесть часов вечера. И тут – минута в минуту – как бабахнет снаряд по казарме. А потом из пулеметов палить стали. Это по нам-то, по героям Бремона, все одно, как по врагам, по немцам. Вот тут-то меня и ранило осколком снаряда в правый бок.
Как выходили наши войска из лагеря и сдавали французам оружие, я не видел. Увезли меня в лазарет. Слышал я после, что всех, кто был в Ля-Куртине, отправили в Африку копать канал. Солдатиков наших там перемерло от лихоманки многие тыщи.
А нас, раненых да калек, куда девать? Собрали французы партию инвалидов, посадили на пароход и повезли в Мурманск. Оттуда вот я и еду в Сибирь, из города в город, из лазарета в лазарет. Скоро год будет, как кочую. Везде спрашивают, где ранен. Во Франции, отвечаю, только не немцами, а французами. За то, что Бремон брал. Люди смеются: вы не герои, а дураки, не там воевали, где нужно. И сам я сейчас вижу, что не там, да уж поздно умным стал...
– А далеко ваш дом? – спросил Боря.
– Теперь недалеко. Есть такая деревня Маралиха. Это, можно сказать, край света настоящий. Под Китаем.
– Под Китаем?
– Да! – лицо Геласия просветлело при воспоминании о доме. – Лучше нашего края на земле нет. Горы какие, леса, реки! Я французскую землю поглядел и скажу: против наших местов сравнения нет никакого. У нас и пчелка, и марал, и скотина, и простору сколько хочешь. Хорошо у нас люди живут!
– Опять про свои горы завел! – проворчал правый сосед.
Он слышал в сотый раз рассказы Геласия, и они ему наскучили.
Гришка пришел в гости
Сломанная нога у Бори срасталась медленно. Но Боря на выписку не торопился. Куда он пойдет из больницы, когда поправится? Не к Бедареву же обратно на мученье. Если бы в Усть-Каменогорске был детский дом, Борю направили бы туда. Но детского дома нет в городе. Одна дорога Боре – в чужие люди. А кому он нужен со сломанной ногой? Нет, лучше лежать в больнице. Здесь и доктор хороший, и фельдшерица его любит, и Геласий рассказывает замечательные истории про Францию да про Алтай. С Геласием не скучно.
Привык Боря к больнице, все равно как к детскому дому. Только в воскресные дни да по четвергам, когда почти ко всем приходили родственники, Боре бывало тоскливо. В эти часы посещения больных он остро ощущал свое одиночество и, отвернувшись к стенке, глотал слезы.
Но как же зато обрадовался Боря, когда в третий воскресный день он увидел курносое лицо Рифмача. Вместе с другими посетителями в палату вошел Гришка Афанасьев.
– Гришка!
– Странник!
Гришка положил на столик узелок с гостинцами и степенно подвинул белую табуретку к изголовью Бориной кровати.
– Как же ты меня разыскал?
– Мне бедаревская соседка все про тебя рассказала.
– Это Прасковья.
– Маленького роста. Один глаз на нас, другой на Кавказ.
– Она-она. Косая!
– Рассказала, как в больницу тебя увезли со сломанной ногой. Я сюда позавчера приходил, только допуска не было. Ну, думаю, в воскресенье обязательно схожу. Мой гражданский батька сегодня на базар поехал и меня прихватил. Я тебе тут принес кое-что. Гражданская мамаша сдобного пирога отрезала. Один кусок с маком, другой с таком. Да карамелек к чаю достал. Кормят-то как здесь? Не по-бедаревски? А? Говори правду.
– Кормят хорошо.
– Ну, а врачи?
– Доктор у нас хороший! – похвалил Боря. – Ты про себя, Гриша, расскажи и про ребят.
– Мне гражданский родитель попал такой, что надо бы лучше, да не сыщешь. В пивную с собой водит. А Панюшка от своего смотался. Мордобой каждый день. Панюшка смазал пятки в Семипалатинск. И Наумка утек. Папаша его поленом по голове погладил.
Гришка болтал без умолку, а перед уходом, подсев поближе к Боре, зашептал на ухо:
– Каша, Странник, заваривается! Каша! На той неделе в нашу деревню человек от Ленина с письмом приезжал. Надежных мужиков искал, чтобы восстание сделать. Сразу – и в городах и в деревне. Понял? Мой батька в командиры попал. Он старший унтер-офицер! У него две медали и георгиевский крест есть. Ей-богу, не вру! Сам видел! Как война начнется, я с ним вместе уйду. А ты не шибко горюй: кроме смерти, от всего вылечишься. Ну, прощай!
Гришка пообещал заходить к Боре и слово свое сдержал. Каждое воскресенье он появлялся в палате с узелком в руке и аккуратно высиживал положенные для посетителей два часа. И всегда перед уходом на ухо сообщал Боре удивительные новости. От Гришки Боря узнал о Колчаке, о наступлении советских войск на Урале и о первых красных партизанах, выступивших за Иртышом.
– Каша заваривается, Странник! – шептал таинственно Гришка. – Сегодня началось за Иртышом, завтра перекатится к нам, а послезавтра везде закрутится. Помяни мое слово!
Боря обычно делился принесенными Гришкой гостинцами с Геласием. Тот не отказывался от угощения и говорил тихо, радуясь:
– Сердце у тебя, Странник, восковое, а счастья ты себе не заслужил. Почему так? Чудно!
Часто Боря ловил на себе пристальный взгляд задумчивых глаз. Он поворачивался к Геласию и спрашивал:
– Что вы, дядя, на меня смотрите так?
– Думаю.
– О чем вы думаете?
– О тебе! – отвечал Геласий. – Знаешь, Странник, поедем со мной на Алтай в нашу Маралиху. Отец приедет, попрошу я его, авось, он и возьмет тебя к нам в дом. Отец у меня хороший. Пальцем не тронет, даром, что строгий. Если только согласится взять – жизнь тебе у нас будет, как в родном доме. Будем мы с тобой за пчелами ходить, в маральник ездить.
Боря молчал.
– Ну как, Странник? Или не хочешь? Чудной... Маралиха – это земной рай. Рай!
– Насовсем поехать?
– Зачем насовсем? Как эта карусель с войной кончится, отпишешь брату письмо. Так, мол, и так, дорогой братец, нахожусь я на Алтае, в деревне Маралихе, у Анкудина Степановича Софронова, и желаю вернуться домой.
– Тогда поедем, – после некоторого раздумья согласился Боря.
– Отца надо спросить. Я ведь теперь не работник. Самого меня кормить надо! – прошептал Геласий, судорожно сжимая губы. – Погоди, приедет, поговорю я с ним. Теперь уже недолго ждать осталось.
Но дни тянулись за днями, а старик Софронов не ехал за сыном. Вот и декабрь кончился и январь на исходе. У Бори срослась сломанная нога, и уже без костылей он начал ходить по палате. Можно и на выписку, да идти из больницы некуда. Хорошо, сердце у врача доброе, не замечает он, что Боря совсем здоров и зря занимает больничную койку. Но и Боря добро умеет ценить. Сиделкам от него большое облегчение в работе. Он и пить подаст тяжело больному, и поправит постель, и капель в рюмку накапает, и с выздоравливающим сыграет в подкидного дурака. Даром больничный паек не ест Боря, это видят все.
А все же скучно лежать в больнице. Привезли его сюда осенью, лист тогда на деревьях был золотой, а сейчас зима, снегом город засыпало. А сколько еще времени придется пробыть в больничной палате? Неизвестно. И как дальше пойдет Борина жизнь? Никто не знает этого. Лучше и не загадывать. Пусть она идет, как идет сейчас.
Наконец приехал за сыном долгожданный старик Софронов.
– К тебе батька пришел! – сообщила утром сиделка Геласию. – Ожидает в фельдшерской.
Софронов побледнел от радости.
– Где он?
– Лежи, лежи, сюда сейчас придет.
Многие больные в палате с любопытством подняли головы. Все знали, с каким нетерпением Софронов ожидал приезда отца.
– Вот и дождался Геласий радости, – сказал больной. Боря тоже ощутил внезапное волнение. Приезд старика Софронова решал и его судьбу.
А в палату уже входил высокий, широкий в плечах, с длинными седыми волосами и большой окладистой белой бородой старик. Он окинул суровым взглядом все кровати и расстегнул домотканную коричневую поддевку.
– Батюшка! – закричал Геласий и поднял руки. – Сюда!
Старик тряхнул волосатой головой и степенно подошел к койке.
Боря видел, как на глазах отца и сына блеснули слезы, когда они обнялись и поцеловались.
– Так-так! – медленно проговорил отец. – Дай поглядеть на тебя... Что они с тобой сделали, сынок? Ах, подлые, подлые!
– На то и война! – угрюмо сказал старик-больной. – Хоть голова уцелела, и то скажи слава богу. Другой без двух ног домой приедет.
Геласий открыл ящик стола и вытащил маленький бумажный сверточек, перевязанный ниткой.
– Вот, батюшка, заработал под Бремоном! Как защитник царя и отечества. Примите!
Старик Софронов с недоумением взял сверточек, положил его на громадную ладонь и посмотрел на сына.
– Что ж тут такое? – спросил он, щуря глаза.
– Откройте, поглядите.
Землистые губы Геласия дрожали. Старик распустил длинную нитку и медленно развернул бумажку. В руках его блеснул серебряный крестик на полосатой черно-желтой ленточке.
– Награда, батюшка! – звенящим голосом крикнул Геласий на всю палату. – Вот за что!
И, откинув серое больничное одеяло, показал отцу изуродованный рубцами правый бок. Тогда старик дернул полосатую ленточку и разорвал ее пополам. Серебряный крестик хрустнул в громадной волосатой руке. Старик отшвырнул его в угол и заплакал. Боря следил за ним, сидя на своей кровати. Ему жаль было Геласия Софронова, жаль старика-отца, жаль всех людей, искалеченных и убитых во время войны.
После отец с сыном тихо разговаривали. Старик спрашивал про раны и про лазареты, а сын про мать, братьев, сестер, про пчел и маралов.
– Теперь, батюшка, мне только за пчелой ходить.
– Об этом и не думай. Жили и еще, бог даст, жить будем. Не умрем.
– Батюшка, и еще хочу вас попросить. Сделайте доброе дело.
Геласий зашептал что-то отцу. Старик слушал внимательно. Потом он поглядел на Борю.
– Этот, что ли?
– Этот!
– Ну, что же, – подумав, сказал старик. – Не объест. Пусть едет. Только как добираться станем? На лыжах идти надо, а у него нога больная.
– Нога зажила. Дойдет как-нибудь. Потихоньку.
Боря услышал, что разговор идет о нем, встал с кровати и поклонился старику.
– Я работать умею.
Отец поглядел на него внимательно, но ничего не сказал. Геласий успокоительно махнул Боре рукой.
Пурга
Вскоре после приезда старика Софронова Геласия и Борю выписали из больницы. Добрая фельдшерица достала Боре валенки, один из больных подарил на память заячью шапку-ушанку, а старик Софронов купил на базаре полушубок и тулуп. Боря готов был к далекому путешествию.
Рано утром они сели в широкие сани, закутались потеплее, и старик, подобрав вожжи, крикнул:
– Ну-у... С богом! Милые!
Сытые лошади легко взяли по хорошей снежной дороге. Завизжал морозный снег под полозьями, и Боря в последний раз взглянул на тихие усть-каменогорские улицы.
Низенькие саманные домики на берегу Иртыша замелькали один за другим. По этой улице Боря гонял осенью бедаревскую Зарку в стадо. А вот и пристань. Сюда ранним августовским утром подошел однопалубный пароход, и здесь деткоммуновские ребята просидели полдня. Как-то сейчас они живут у гражданских отцов? Панюшка и Наумка сбежали. Жаль, с Гришкой перед отъездом не удалось повидаться.
– Н-но! Милые! – гудел под нос старик Софронов, помахивая вожжами. – Голуби!
Он попридержал лошадь при спуске с крутого берега, но как выехал на реку, пустил полным ходом.
– Н-но!
Хорошо ехать зимой по скованному льдом Иртышу. Санный путь гладок, как простыня. Ни ухабов, ни рытвин. Рыхлый снег пухом летит из-под лошадиных копыт, дух порою захватит, когда Софронов подстегнет коней.
– Э-эй! Милые! Любезны-е-е!
Город давно проехали. Деревушка на правом берегу зачернела, а впереди, с двух сторон, надвинулись высокие горы и стиснули Иртыш. За острой верхушкой пропало утреннее солнце.
– В этом месте плотогонам жарко! – сказал Геласий, а старик Софронов кивнул в сторону гор и крикнул:
– Семь братьев Иртыш сторожат!
Какие семь братьев? Непонятно Боре. Спросил Геласия.
– А семь утесов каменных. Вон считай... Летом вода здесь бурлит. Зазеваешься если – мигом плот расшибет. Тут и пароход однажды разбило.
Все теснее смыкались горы над Иртышом, словно совсем хотели преградить путь реке. Боря голову закинул, думал увидеть верхушку. Куда там! Эх, забраться бы на самую макушку да камень оттуда спустить поздоровее. А в это время пусть внизу Бедарев шагает. Трах ему на башку! А еще лучше, если бы Бедариха рядом с ним. Какие они гадкие! Чуть без ноги не оставили.
Вечером остановились на заимке. Старик Софронов остался на дворе распрягать лошадей, а Геласий с Борей прошли в избу. Хорошо после мороза в жаркой горнице раздеться и почувствовать, как тепло начнет разливаться по жилам.
– Ну как, Странник, продрог? – спросил Геласий, снимая полушубок.
– Немножко!
– Теперь грейся! Ночевать здесь будем.
А старик Софронов уже появился у порога с длинным, узким мешком в руках.
– Хозяюшка, нам бы чугунок кипяточку поставить. Пельменей сварить.
И Софронов высыпал на стол пирамиду мороженых пельменей, крепких и круглых, словно орехи.
– Довольно, батюшка! Куда вы столько? Не съедим! – запротестовал Геласий.
– Чего довольно? Домой, что ли, повезем?
Хозяйка поставила в печку чугун. Удобное кушанье пельмени в дороге – сварились быстро. Вкусный запах пошел по избе, а у проголодавшегося Бори даже слюнки потекли. Старик Софронов достал ложки и свою чашку, особую. Законы старинной веры он строго соблюдал. Из чужой посуды никогда не ел и свою никому не давал. Все это Геласий потихоньку объяснил Боре.
– Ну, давайте, благословясь!
Сибирские пельмени! Вот это пища! Разве у Бедарева так поел бы? Да никогда. Боря уплетал горячие пельмени, только за ушами трещало. А старик смотрел и похваливал:
– Правильный парнишка будет. Кто ест хорошо, тот и робит ладно. Валяй-валяй...
Одолели чугун пельменей, стали чай пить. Старик туес меду принес. Давно не видал такого угощения Боря. А старик потчевать не уставал:
– Ешь, ешь, сирота! Наедайся!
У Геласия лицо сияло от радости. Он видел, что отец к Боре относился хорошо, и тоже шептал:
– Угощайся, Странник! С наших ульев мед. Пробуй.
Усталость, тепло и сытость потянули Борю ко сну. Слиплись тяжелые веки, и уже плохо он слышал, как беседовали о пчелах старик с сыном.
– Никак, спит? – сказала хозяйка.
– Умаялся.
И сквозь сон донеслись до Бори отрывки софроновского рассказа о печальной Бориной судьбе. А когда кончил Геласий рассказывать и разбудил мальчика, было уже утро. Что за чудо! Вечером остался Боря сидеть за столом, в углу, а сейчас лежал на мягкой кошме около печки, и хозяйская розовая подушка находилась у него под головой. Когда же ночь-то прошла? Хозяйка возилась у печки с ухватом, и снова чугунок с пельменями дымился на шестке, а старик Софронов перевязывал знакомый длинный мешок веревочкой.
