Текст книги "Пропавший брат"

Автор книги: Николай Анов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Перекинув полупустой мешок с махоркой за плечо, Василий Иваныч зашагал вслед за Петриком.

На плоской крыше дощатого сарая стоял мальчик в черном камзоле с большими красными помпонами и, надув щеки пузырем, протяжно трубил в серебряный длинный рожок.

– Сейчас начинаем! – закричал он, кончив трубить. – Идите смотреть факира Тунемо-Ниго!

За кассой сидела бледнолицая женщина. В ней Петрик узнал помощницу факира, выступавшую в омском театре. Синяк взял два билета и быстро прошел в балаган. Василий Иваныч высмотрел угол потемнее и шепнул:

– Сядем здесь!

Петрик жадными глазами смотрел на закрытую сцену, ожидая появления факира. Холщовый занавес раздвинулся только тогда, когда все места на скамейках были проданы и бледнолицая женщина пронесла за сцену кассу с деньгами.

Факира встретили дружными аплодисментами. Он поклонился и, вынув из корзинки мячики, начал жонглировать. Потом он глотал шпагу и ел горящую паклю. Петрик был в восторге.

– Рамка смерти! – объявил факир, и на сцене появился тот самый мальчик, что трубил на крыше балагана в длинный серебряный рожок.

Мальчик (лицо его было густо напудрено) сел на низкую скамеечку и прислонился затылком к деревянной стене. Факир отошел к противоположной стене и поставил возле себя ящик с кинжалами. В балагане стало тихо. Петрик вытянул тонкую, длинную шею. Такого фокуса он еще не видел.

Факир прицелился и метнул первый кинжал. Сверкнув в воздухе, тяжелый клинок вонзился возле головы мальчика.

– Алле!

Факир стремительно метал сверкавшие кинжалы, обрамляя стальными жалами голову мальчика.

– Алле!

И вдруг напряженную тишину балагана разорвал отчаянный крик:

– Боря!

Тунемо-Ниго вздрогнул. Кинжал застыл в его руке. Напудренный мальчик растерянными глазами смотрел на факира. Мальчик хотел повернуть голову, но не мог – стальные лезвия «рамки смерти» грозили разрезать ему лицо.

Прыгая со скамейки на скамейку и расталкивая зрителей, Петрик мчался на сцену. Он с трудом стал вырывать из доски кинжалы, швыряя их к ногам изумленного факира. Кто-то с улицы барабанил в закрытую дверь балагана. Дверь распахнулась, и оборванный мальчик бомбой влетел в балаган. С криком и плачем, размахивая руками, он бежал на сцену. Тонкие женские пальцы затянули холщовый занавес.

Зрители сидели, ничего не понимая. Факир вышел и, подняв ладони, сказал:

– Антракт одна минута!

«Рамка смерти»

Володя жил у Гани и почти не разлучался с ним. Вместе они ездили по аулам, когда певца приглашали на той, вместе ходили по базару, где Гани зарабатывал на хлеб, охотно развлекая степных жителей, пригонявших в Семипалатинск баранов для продажи. О чем пел акын своим сородичам, Володя, конечно, понять не мог. Но некоторые слова, часто встречающиеся в песнях Гани, он уже понимал. Кзыл-Армия – это Красная Армия, партизандар – партизаны, жолдастар – товарищи, бостандык – свобода. А такие слова, как коммунист, большевик, совет, Ленин, Колчак, Анненков по-казахски звучали точно так же, как и по-русски.

Будучи осторожным человеком, Гани знал, где можно петь про Ленина, и его выступления сходили ему безнаказанно.

Утром он сказал Володе:

– Мы пойдем с тобой на ярмарку. Я буду там петь.

Для удобства степных жителей осеннюю ярмарку обычно устраивали на левом берегу Иртыша, неподалеку от Заречной слободы, ставшей при Колчаке столицей Алаш-Орды. Паром не успевал переплавлять сюда городских жителей. Сотни лодок пересекали Иртыш, подвозя все новые и новые группы людей, покупателей и продавцов. А по степным дорогам скотоводы-кочевники гнали на ярмарку отары овец и везли джебагу – верблюжью шерсть. Разноголосый веселый шум стоял над Иртышом. Кричали верблюды, вытягивая длинные шеи, ржали лошади, ревели быки, мычали коровы. Гани и Володя, взявшись за руки, шагали в густой толпе городских жителей, только что прибывших из-за Иртыша.

– Гани!

Мужчина в косоворотке с бельмом на глазу взял певца под руку.

Володя, взглянув на него, узнал рабочего паровой мельницы, к которому певец водил его в день приезда. Они пошли втроем.

– Будь осторожен, Гани! – тихо сказал рабочий. – Ты хорошо агитируешь своими песнями, но все время ходишь по лезвию.

Гани в ответ усмехнулся:

– Русские моих песен не понимают, а казахи меня не выдадут.

– И русские есть такие, что понимают, и казахи найдутся, что выдадут. Не увлекайся, Гани!

– Я знаю, где и кому можно петь. Не беспокойся за меня.

И Гани в этот ярмарочный день по-прежнему пел свои песни. Но пел он осторожно, стараясь не собирать вокруг себя слишком много слушателей.

Володе захотелось посмотреть ярмарку, и Гани отпустил его, предупредив:

– Только не уходи далеко. Я буду ждать тебя здесь.

Володя прошелся мимо ларьков и вышел к деревянному сараю, возле дверей которого стоял огромный плакат, натянутый на раму. На плакате чернели круглые буквы, тщательно обведенные ярко-желтой краской:

Индусский факир

ТУНЕМО-НИГО!

Рамка смерти

и

другие фокусы

Перед плакатом толпились, щелкая семечки, зеваки.

Володя вспомнил, что факира Тунемо-Ниго он уже видел в Омске. Тогда Петрик сидел с мешочком на сцене, кудахтал курицей, и в мешочке вдруг появилось яйцо. А Борис Петрович завязывал волшебный сундук, в котором сидела помощница факира, а потом она вдруг исчезла из этого перевязанного сундука.

Володе захотелось еще раз посмотреть удивительные фокусы, и он решил купить входной билет. Но касса уже закрыта и над окошечком висело объявление: «Билеты все проданы».

За деревянной стеной балагана шло представление, раздавался веселый смех и гремели рукоплескания.

Пришлось Володе поискать в сосновых досках покрупнее щелку и, подобно другим бесплатным зрителям его возраста, смотреть фокусы факира одним глазом.

Плотно прижавшись к смолистым доскам, Володя наблюдал, как факир метал кинжалы в напудренного мальчика, сидевшего на низкой скамеечке. Острые стальные жала с глухим стуком впивались в доску, обрамляя голову мальчугана сверкающим кольцом лезвий.

Вдруг вся кровь хлынула Володе в лицо. Он не поверил своим глазам: Боря, его родной брат Боря сидел, слегка прикусив губу, и, не мигая, смотрел на факира.

Ну, конечно, надо было бы подождать, когда факир кончит метать проклятые кинжалы. Под руку кричать не следовало. Могло произойти несчастье. Но об этом Володя подумал уже после, когда, ворвавшись в балаган, он вскочил на сцену.

* * *

«Рамка смерти» была сорвана. Ее требовалось повторить, а Боря был взволнован встречей.

– Тунемо, перемени номер! – сказала Эльза строгим голосом.

– Ты что, с ума сошла?

– Он не может сидеть спокойно. Погляди на него, он весь дрожит.

Факир сжал челюсти. За холщовым занавесом шумела публика, громко топая ногами.

– Эльза, ты выросла в цирке.

– Ничего, я не пошевелюсь! – сказал, улыбаясь, Боря. – Вы не бойтесь.

Петрик заметил встревоженные глаза Володи.

– Не надо, – сказал Володя умоляющим голосом и схватил Борю за рукав, словно готовясь увести его.

Лицо факира побагровело. Он вытер лоб полотенцем и тяжело задышал. Эльза глухо закашляла и приложила носовой платок к губам. Володя смотрел на Петрика.

– Дядя, – быстро сказал Петрик факиру, – я сяду вместо него?

– А ты не боишься?

– Так вы же в меня не попадете!

– Тунемо! – простонала Эльза, комкая платок, запачканный кровью.

– Одень его и напудри! – приказал факир.

Борин камзол был Петрику узковат, а рукава коротки. Эльза покачала головой, но, вынув пуховку, молчаливо напудрила мальчику лицо. Петрик сел на скамеечку. Володя, Боря и Эльза скрылись за боковой перегородкой. Занавес раздвинулся, и зрители умолкли.

– Алле! – крикнул факир, вонзая первый кинжал возле головы Петрика.

Петрику хотелось опустить веки, но он вспомнил, что Боря сидел с открытыми глазами.

– Алле!

Острый кинжал прихватил волосы у самого виска.

– Алле!

На лбу Тунемо сверкали капельки пота. Тяжелые стальные кинжалы глухо стучали, впиваясь в сосновые доски. Петрик старался не дышать. Он слышал биение своего сердца. Скоро ли конец?

Когда факир метнул последний кинжал, Василий Иваныч, забыв осторожность, заорал на весь балаган:

– Браво! Бис!

Синяк узнал Петрика. Вспомнив же его лагерные рассказы про Володю и Борю, он догадался о чудесной встрече трех братьев.

«Рамкой смерти» не закончилось представление. Боря должен был еще жонглировать мячиками, но факир пожалел мальчика и отменил этот номер. Публика, щелкая семечки и закуривая папиросы, выходила на улицу.

Василий Иваныч задержался в балагане дольше других зрителей. Подхватив мешок с махоркой, он направился не к выходу, а к сцене.

– Вам что? – спросил недружелюбно факир, вынимая изо рта трубку и разглядывая выстриженную лесенкой голову Синяка.

– Это – мой знакомый... Василий Иваныч! – покраснев, сказал Петрик.

– Да, этот храбрый юноша – мой друг! – сказал Синяк. – А зашел я сюда потому, что хотел поговорить с вами наедине. Дело касается детей, и...

– Прошу! – с недоумением сказал факир и увел Василия Иваныча за перегородку.

Петрик, Володя и Боря остались втроем в полутемном углу. Они растерянно переглядывались и не знали, о чем говорить. Володя держал Борю за руку, перебирая его худенькие пальцы. Сердце его было преисполнено радости от неожиданной встречи, но он не находил слов, чтобы ее выразить.

– Мы за тобой больше года гонялись, – сказал он и улыбнулся.

– Я был очень далеко... В Маралихе! – словно оправдываясь, ответил Боря.

Володя хотел узнать, как Петрику удалось спастись после разгрома восстания, а Петрика интересовало, каким образом Володя очутился в Семипалатинске.

– Я на пароходе «Монгол» вместе с Анненковым ехал.

Тут только Володя вспомнил, что его ждет Гани, и спохватился:

– Подождите, я сейчас! Никуда не уходите.

С этими словами он выскочил из балагана и побежал разыскивать своего друга-казаха.

– Я нашел Петрика и Борю! – задыхаясь от счастья, сказал он певцу.

Гани вначале не поверил, но когда Володя повторил несколько раз, лицо его просветлело.

– Большая радость! – воскликнул он. – Где они?

– Вот тут, рядом. Пойдемте со мной.

Гани с Володей пришли в балаган в ту минуту, когда Синяк и факир выходили из-за перегородки. Все догадались, что Володя привел своего покровителя. Тут и состоялось общее знакомство.

– Три брата встретились! – сказал певец. – Такое радостное событие мы должны отметить.

И певец пригласил новых знакомых к себе в гости.

Факир и Синяк с удовольствием приняли приглашение: они поняли намерение Гани совместно обсудить дальнейшую судьбу ребят.

– Буду ждать вас вечером! – сказал Гани.

Договорились так: Петрик останется вместо Бори в балагане и заменит его в «рамке смерти». Эльза боялась, что Боря, взволнованный встречей с братьями, потеряет необходимое самообладание. Петрик с радостью согласился помогать факиру – балаганные представления индуса были для него необычайно заманчивыми. Синяк решил тоже остаться в балагане – здесь, среди многочисленных и все время меняющихся зрителей, он чувствовал себя в полной безопасности.

Гани вместе с Володей и Борей направился домой. Певец решил устроить хороший той. А для тоя нужен баран. Гани был уверен, что барана на ярмарке он достанет. Певец оглядывался по сторонам, надеясь увидеть в толпе нужного ему человека. Многие казахи с ним здоровались, но это были не те люди, которые могли его выручить.

– Гани! – вдруг раздался сзади хрипловатый голос.

Певец обернулся. Перед ним стоял толстый пожилой казах в лисьем малахае и крутил уздечку.

– Почему не поешь песни, Гани?

– Есть важные дела! – сказал певец и показал рукой на своих юных спутников.

Володя с Борей терпеливо слушали оживленный разговор, чувствуя, что певец рассказывает про них. Пожилой казах в лисьем малахае кивал головой и от удивления только причмокивал языком. А потом он повел Гани к своей отаре овец, и здесь певец получил в подарок крупного барана.

Гани был доволен. Он сам отрезал барану голову и сам помогал глухой старухе-хозяйке готовить угощение.

До вечера Боря и Володя рассказывали друг другу о своих скитаниях и приключениях. Они не заметили, как во дворе появились Тунемо-Ниго, Эльза, Синяк и Петрик.

Гани радушно встретил гостей и пригласил в хозяйкину комнату, где был накрыт низкий круглый стол. По казахскому обычаю, певец поднес баранью голову самому почетному гостю Синяку, но Василий Иванович не знал, что с ней делать. Ему пришел на помощь факир и, следуя советам Гани, разделил ее на части. Одно ухо он дал Петрику, другое Володе.

Обратившись к гостям, Гани сказал:

– Мой молодой друг Володя много рассказывал мне про Петрика и Борю. Я знаю, что им пришлось пережить. Моя душа радуется, что три брата наконец встретились. Мы, взрослые, обязаны им помочь вернуться домой.

– Обязательно! – воскликнула Эльза.

Результат этого тоя был самый неожиданный. Когда баран был съеден, факир объявил, что завтра днем он намерен покинуть Семипалатинск и отправиться в Омск. Чтобы все братья были вместе, факир брал с собой Петрика и Володю. Василий Иваныч заявил, что он тоже временно поступает на службу к Тунемо-Ниго и превращается в индуса.

– Отныне он будет моим братом по искусству! – сказал факир. – Эльза, тебе придется переделать плакат для нашего дальнейшего путешествия. По маршруту Семипалатинск – Омск отныне едут два брата Тунемо-Ниго!

Василий Иваныч и Тунемо мало походили на братьев, хотя и были оба рыжими. Только волосы факира имели нежно-золотистый цвет яичного желтка, а волосы Синяка напоминали киноварь осенних листьев.

Петрик недоумевал, почему Василий Иваныч на старости лет решил стать факиром. Потом догадался, что все это делалось ради конспирации. Синяк просто придумал удобный способ выбраться из города.

За тоем говорили о дальнейшей судьбе ребят. И хотя до закрытия ярмарки оставалось еще два дня, факир решил покинуть Семипалатинск.

Конец сибирской вандеи

На другой день Гани провожал фургон индусского факира в далекий путь. Он долго прощался с Володей. Петрик заметил повлажневшие глаза брата. Он крепко пожал руку казахскому певцу и шепнул:

– Спасибо вам!

Синяк отдал факиру почти все имевшиеся у него деньги – три тысячи рублей. Тунемо-Ниго в своем фургоне доставил Василия Иваныча до спокойной пристани на Иртыше, и здесь Синяк распрощался с мальчиками.

– Факир мне обещал довезти вас до Омска, – сказал он Петрику. – Я уплатил за каждого из вас по тысяче рублей. Когда будет свергнута власть Колчака, вы сможете уехать в Россию. Факир вас отправит. Я верю ему. Он порядочный человек, а жена его – образец добродетелей.

Синяк взял одноместную каюту и отплыл вниз по течению Иртыша. Факир завернул в ближайшую станицу, продал лошадь казакам и на другой день тоже отправился пароходом в Омск.

Пароход «Меркурий», тот самый, на котором год назад Петрик и Володя ехали на Алтай искать Борю, везет трех братьев в Омск. Они сидят на одной скамейке и делятся воспоминаниями о пережитых скитаниях.

Боря рассказывает про сожженную Маралиху, старика Софронова, как тот меткими выстрелами сшибал шишки с головы анненковского поручика. Петрик и Володя слушают его и в свою очередь вспоминают Бориса Петровича, пчеловода Кондратьева, Павла Петровича и бесстрашного товарища Захара.

– Ты сам видел, как он горел? – допытывался Петрик.

– Видел, как потащили в топку.

– Я отомщу им!

В глазах Петрика сверкает огонек ненависти, и он сжимает кулак.

А за круглым, толстым стеклом иллюминатора пенится и убегает зеленоватая иртышская вода, и видно, как низко над рекой пролетают остроклювые птицы, сопровождающие пароход.

На скамейке лежит закутанная Эльза. Глаза ее закрыты, но она не спит. Тунемо сидит возле больной жены, смотрит на нее грустными глазами и тихонько гладит по золотым волосам.

...Когда подъезжали к Павлодару, Боря, отправившийся с чайником за кипятком, неожиданно встретил своего друга по деткоммуне – Гришку Афанасьева. Рифмач был немного смущен. Он отвел Борю за пирамиду дров, и здесь между Большими Пальцами произошла задушевная беседа.

– Меня ищут! – шепотом сказал Рифмач. – Не называй меня Гришкой, а зови лучше Ванюхой. Понял? Держи язык за зубами и ешь пирог с грибами.

Афанасьев ехал с билетом, но без копейки денег. Боря познакомил его с братьями. Мальчики кормили Гришку потихоньку от факира французскими булками и бутербродами с колбасой. Прожорливый Рифмач ел много. Видимо, он долго голодал.

У Петрика с Гришкой завязалась дружба. Оба они с первой встречи поняли друг друга. Петрик рассказал новому товарищу про Усть-Каменогорское восстание, про Чайкина, с которым он спасся вплавь по Иртышу, про свои тюремные злоключения. Рифмач слушал очень внимательно, менялся в лице, переспрашивал, пытался что-то сказать, но так и не сказал.

Только перед самым Омском, когда пароход проходил под железнодорожным мостом, Рифмач счел возможным открыть свое настоящее имя.

– Я и есть тот самый Гришка Афанасьев, за которого тебя в тюрьме мытарили. Это я со своим гражданским батькой рельсы под Рубцовкой отвинчивал.

– Брешешь! – не поверил Петрик.

– Спроси Странника! Он меня сто лет знает. Мы оба Большие Пальцы...

Петрик посмотрел на Гришку с восхищением и завистью.

– Я же боевой партизан! – гордо сказал Рифмач и в доказательство своих слов показал Петрику два настоящих нагана.

– Стрелять умеешь?

– Ну, конечно.

– На. Только не засыпься...

Петрик торопливо опустил тяжелый револьвер в карман и пощупал острые зарубочки на рукоятке. Они наполняли его душу восторгом. Револьвер! Настоящий револьвер! Он останется у него на всю жизнь!

– А я тебе что подарю?

– Мне ничего не надо! – ответил Рифмач.

– Мы с тобой будем встречаться? – спросил Петрик.

– Если хочешь.

Пароход, оглушительно гудя, подошел к пристани. Гришка исчез незаметно, даже не попрощавшись с новыми друзьями.

* * *

...Гостиницы в Омске были переполнены. Люди спали у костров под открытым небом. Факир не знал, где найти пристанище. Выручил его Петрик. Он предложил сходить к Марье Егоровне.

– А она пустит?

– Она – добрая. Если нас не пустит, то жинку вашу обязательно возьмет.

Посасывая трубочку, факир шагал за Петриком по пыльным омским улицам. Вот знакомый ларек китайца. Вот желтые ставни на окнах, глухие ворота, низкое крыльцо. Здесь когда-то висела вывеска парикмахерской. Сейчас висит – «Портной Еропкин». Сбоку дверей, на том месте, где был нарисован румяный красавец с одним усом и бакенбардой, ныне зеленело изображение широчайших военных галифе.

Факир плохо верил в рекомендацию Петрика, но дело повернулось очень удачно.

– Портной у меня в Иркутск собирается ехать, – сказала Марья Егоровна. – Будет там офицерам штаны шить. Пожалуй, сдам его помещение. Только деньги за шесть месяцев вперед.

Через несколько дней факир прочно обосновался в домике Марьи Егоровны. Эльза сидела на кровати, обложенная подушками. Ей было очень плохо. На восковом, прозрачном лице женщины лихорадочно горели большие голубые глаза. За Эльзой ухаживал Боря.

Факир во дворе метал кинжалы. Перед ним сидел Петрик. Володя с завистью смотрел на брата, но сесть рядом у него не хватало мужества.

А за Иртышом в эти дни сверкали бесчисленные костры беженцев. Обозы, скрипя тысячами телег, уходили на восток. Красная Армия, давно перевалившая Уральский хребет, подошла к Ишиму, и здесь завязались кровопролитнейшие бои между егерями и красноармейцами.

Но на Люблинском проспекте по-прежнему носились автомобили с иностранными флажками, офицеры пели «Боже, царя храни», а театры были переполнены беспечными зрителями.

Газеты писали о гастролях факира Тунемо-Ниго на четвертой странице, а на третьей военные сводки штаба верховного главнокомандующего изо дня в день перечисляли «громадные потери красных» и сообщали об отходе егерей на заранее приготовленные, лучшие в стратегическом отношении позиции.

На сцене факиру помогал Петрик, вполне заменяя больную Эльзу. Он подавал мячи, паклю и сидел вместо Бори во время «рамки смерти».

Как-то вечером после представления Петрик увидел около театра Гришку.

– Я тебя караулю! – сказал Рифмач. – Афишу прочитал, решил, что ты здесь.

После этой встречи товарищи виделись довольно часто.

О своей жизни, где он живет, с кем, на что, Рифмач ни слова не сказал братьям.

* * *

Иртыш затянуло льдом, а омские улицы покрылись пушистым снегом. Пришла зима с морозом, вьюгой, ранними вечерами и принесла в сибирскую столицу великую тревогу. На всех перекрестках открыто говорили о неминуемом падении Омска. Четвертого ноября Колчак сменил главнокомандующего Дитерихса, назначив на его место генерала Сахарова. Новый главнокомандующий заявил, что Омск не будет сдан. На фронт ушла последняя дружина Святого Креста, наспех собранная из беглых монахов, попов и дьяконов. Она прошла по Люблинскому проспекту, распевая унылую молитву. В переднем ряду, на правом фланге, шагал взводный унтер-офицер Болдырев – профессор-богослов. На груди профессора серебрился большой белый крест, на носу сверкали очки в золотой оправе.

Дружина дошла до вокзала, и тут богослов неожиданно скрылся. Монахи отказались без него ехать на фронт. Священники устроили возле стойки буфета митинг. Так омичи и не узнали, отправилась дружина воевать или осталась в Омске.

В городе нарастала тревога. Теплушки увозили запоздавших беженцев в Иркутск и Читу. Прихода красных ждали со дня на день. В городе уже появились первые отступающие части. Они проходили через весь Омск, растянувшись бесконечной лентой. Разбитая колчаковская армия бежала на восток. Пехота, кавалерия и артиллерия отходили вместе.

Петрик, Володя и Боря с любопытством наблюдали диковинную картину отступления. Шестерка лошадей протащила с грохотом тяжелую пушку. На подводе проехали две сестры милосердия с большим никелированным самоваром. Усталые пехотинцы, закутавшись в одеяла, шли длинной вереницей. На их долю не хватило шинелей, и бедняги сильно промерзли. Казак вынул из кармана бутылку и, запрокинув голову, долго пил из горлышка водку. На него смотрели с завистью. Кавалерист неожиданно свернул лошадь на набережную и погнал галопом. Он приметил крестьянский воз с сеном и быстро нагнал его. Крестьянин вздумал обороняться кнутом. Кавалерист обнажил сверкающую саблю. Проезжавший мимо офицер в мохнатой папахе ударил коня, запряженного в воз, нагайкой. Тут мигом налетели солдаты и расхватали охапками сено.

– Грабители! – сказал побледневший мужик и, вскочив в пустые сани, быстро погнал лошадь.

Солдаты в русских шинелях, солдаты в английских шинелях, солдаты в одеялах, казаки, егеря, кавалеристы, пушки, подводы с вещевыми мешками, тачанки с патронами, походные кухни запрудили широкий Люблинский проспект. Крик, шум, ругань звенели в морозном воздухе. Синий вечер подкрадывался незаметно. На перекрестках улиц разложили костры. Они горели всю ночь. Утром колонны отступающих несколько поредели. Торговцы, опасаясь погрома, побоялись открыть магазины. Над пустынной базарной площадью крутился сухой снежный ветер.

В этот день к Петрику прибежал запыхавшийся Гришка Афанасьев.

– Помнишь, я тебе наган подарил? – смущенно сказал Рифмач. – На пароходе.

– Ну?

– Дай мне его... Да ты не бойся... Не насовсем... а только на два дня.

– Зачем? – угрюмо спросил Петрик.

Рифмач мялся. Ему, видимо, не хотелось говорить правду. Но по крепко сжатым губам Петрика он видел, что приятелю не хотелось возвращать подарок даже на две минуты.

– Скажи зачем, тогда отдам... может быть.

И Гришка сказал правду:

– Завтра красные придут. Мы будем тюрьму освобождать. Не то всех наших кончут. Народ есть, а наганов мало.

– Не дам! – твердо сказал Петрик. – Я лучше сам пойду освобождать...

Гришка увидел, что дальнейшие разговоры бесполезны. Он не обиделся. Он и сам на месте Петрика поступил бы точно так.

– Приходи тогда на базар. К типографии. Ровно в час дня.

Володя, узнав от брата, что завтра придут в Омск красные и что Петрик намерен идти с Гришкой освобождать арестованных большевиков из тюрьмы, проявил неожиданную храбрость.

– Я тоже пойду! – решительно заявил он. – Обязательно!

– Дурень! У тебя ж нет нагана.

– Один раз ты выстрелишь, а потом я! – сказал Володя.

Утром мальчики потихоньку вышли на улицу и зашагали к базарной площади. День был холодный, ветреный и тревожный. Окна многих домов были закрыты ставнями. Через город проходили последние колчаковские части.

Мальчики не успели дойти до моста, как один за другим раздались два оглушительных взрыва. Петрик и Володя переглянулись.

– Началось! – сказал, сверкнув глазами, Петрик и ощупал зарубочки на рукоятке револьвера.

Снова над городом прогрохотал орудийный выстрел. Мимо ребят прокатил запоздавший военный автомобиль, похожий на снаряд. В автомобиле сидели два генерала. Один из них, молодой и толстый, жевал бутерброд, другой, старый и тонкий, обматывал шею теплым полосатым шарфом.

– Выстрели! – посоветовал Володя. – В одного ты, а в другого я.

Но машина отошла уже довольно далеко. Стрелять было бесполезно. Все равно промахнулись бы.

Мальчики свернули в переулок и здесь увидели колчаковских егерей. Хорошо обмундированные, вооруженные винтовками, они стояли небольшой колонной, застыв, как на параде.

Высокий офицер с длинными черными усами прохаживался вдоль колонны и спокойно курил папиросу. Петрик и Володя переглянулись, узнав по черным тараканьим усам самарского роялиста капитана Курова.

В ушах Петрика раздался какой-то странный звон. Мальчик вспомнил сожженную Маралиху и вдруг почувствовал легкость во всем теле.

– Ты иди назад! – возбужденным, почти веселым голосом сказал он Володе и, не взглянув на брата, быстро юркнул в открытую калитку.

Пробираясь по глубокому снегу вдоль глухого забора, Петрик остановился как раз против капитана. Самарский роялист докурил папиросу, выплюнул окурок и, протянув руку, сказал:

– Егеря! Они бегут... а мы будем драться!

Егеря стояли неподвижно.

Петрик оглянулся по сторонам и осторожно просунул тяжелое дуло нагана в щель забора. Зажмурив левый глаз, он начал старательно целиться.

– Егеря! – крикнул капитан и осекся.

Петрик, затаив дыхание, осторожно спустил курок. Одинокий выстрел прозвучал на ветру тихо, как елочная хлопушка. Мальчик с трудом разжал окоченевшие пальцы и выронил револьвер.

Капитан Куров зашатался, схватился рукой за грудь и тяжело рухнул на землю. Петрик увидел глаза капитана. Они смотрели на него с ужасом. Мальчик хотел повернуться и бежать. Но ноги его налились свинцом.

– Смирно! – закричал низкорослый подпрапорщик, неожиданно выскочив перед дрогнувшим рядом егерей. – Смирно! Слушай мою команду.

Егеря отводили глаза в сторону, и подпрапорщик понял: надо уходить. Он поправил широкий ремень и, не взглянув на убитого, скомандовал:

– Левое вперед... ма-арш!

Четко отбивая ногу, егеря тронулись в путь. Проходя мимо трупа капитана, солдаты косили глаза на убитого, и каждый думал: «Кто же прикончил усатую собаку, свой или чужой?»

А Петрик перелез через забор, подошел к трупу капитана и взглянул в посиневшее лицо. Глаза убитого были полузакрыты. Крутые дуги бровей приподняты. Нижняя отвисшая губа открывала желтые мелкие зубы. Но черные длинные усы по-прежнему торчали воинственно, как у таракана.

Мальчик смотрел в полузакрытые глаза убитого, и ему казалось, что капитан видит его.

Разные мысли лезли в голову Петрику. Он вспомнил тяжелую плетеную корзину, перетянутую электрическим проводом, и жену капитана, похожую на облако. Потом Петрик увидел сожженную Маралиху и сгорбленного дедушку Панкрата, искавшего гвозди в холодном пепле. Перед глазами мальчика возникло бледное лицо Геласия, поклявшегося задушить палача.

Петрик стоял неподвижный, задумчивый и не спешил, когда к нему приблизился брат.

– Ты его застрелил? – тихо спросил Володя, стараясь не глядеть на черные усы капитана.

– Да!

Мальчики постояли минуту молча.

Губы у Петрика дрогнули.

– Я должен был его убить? Скажи, Володя, должен?

– Должен! – ответил Володя.

Крупные снежинки тихо падали с неба. Голова Петрика пылала, как в огне. Он снял шапку.

–  Простудишься, – заметил Володя. – Пойдем!

И тут Петрик вспомнил, что его револьвер остался в снегу. Он подошел к забору, нашел наган и посмотрел внимательными глазами на дуло. Этим оружием он только что убил человека.

Петрик не мог понять, почему ему вдруг сделалось необыкновенно скучно и почему исчезло желание воевать. Он вспомнил маму, Киштовку, кривую яблоню под окнами и ощутил страшную тоску по дому. Как хорошо было бы сейчас прийти в хату, раздеться, лечь в кровать и закутаться с головой в теплое голубенькое одеяло. И так лежать и никого не видеть... И чтобы пришла мама и потихоньку поцеловала в голову, поправила одеяло в ногах. А потом проснуться утром, и чтобы солнце сверкало в раскрытое окно и в клетке прыгал и чирикал зеленый чижик... И чтобы не было капитана Курова, и черных усов, и полузакрытых страшных глаз, и этого тяжелого револьвера.

Петрик вдруг понял, что детство его кончилось, кончилось в тот момент, когда он нажал курок и пролил первую кровь...

Ему стало так грустно и тоскливо, что захотелось обнять Володю и заплакать.

– Пойдем к Боре, – сказал Петрик.

– А как же тюрьма?

– А ну ее...

Володя не знал, какие сомнения терзают душу Петрика. Он молча шагал рядом по направлению к дому.

...Ночью за городом шел ожесточенный бой. Оглушительно грохотали пушечные выстрелы. В доме факира не спали. С низкого потолка сыпалась штукатурка. Ребята выскочили на улицу и долго смотрели на небо, сверкавшее огромным заревом далекого сражения.

Колчаковцы делали последнюю отчаянную попытку удержать сибирскую столицу.

У последней черты

Утром 15 ноября казачья сотня 3-го Оренбургского полка покинула восточную окраину Омска. И в этот же час с севера в столицу белой Сибири вступил 238-й Брянский полк.

Факир, Петрик, Володя и Боря стояли у ворот дома и смотрели, как красноармейцы занимали город. Победители сидели по двое на крестьянских санях и держали в руках винтовки. Сани, скрипя полозьями, тянулись гуськом по длинной пустынной улице.

Изумленный Петрик дернул Володю за рукав.

– Смотри! Смотри! Он!

– Он! – закричал Володя, узнав знакомый гоголевский профиль.

На первых санях сидели два человека. Один был в шинели и белой папахе, другой – в черном полушубке и в красноармейском шлеме с большой красной звездой.

– Борис Петрович!

– Товарищ Антон!

Мальчики не ошиблись. На первых санях действительно ехал белебеевский комиссар Пирожников, а рядом с ним, грозно сдвинув сросшиеся на переносице брови, сидел начальник избышевского штаба. С Алтая, партизаны сумели пробраться через степь к красным и теперь, влившись в Брянский полк, занимали Омск. Партизаны превратились в красноармейцев. Вожди их стали командирами.

Петрик и Володя побежали, стараясь не потерять из виду первые санки. Около базарной площади навстречу красноармейцам вышли рабочие с алыми парусами знамен. Неизвестно откуда появился грузовой автомобиль с пустыми ящиками. Борис Петрович вскочил на один из них и высоко поднял руку в меховой рукавице.