Текст книги "Том 8. Проза, незавершенное 1841-1856"
Автор книги: Николай Некрасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)
Надобно заметить, что еще при самом начале разговора Потанин объяснил Грачеву, что добраться ему до своей деревни сухим путем нет никакой возможности: вся та сторона была затоплена разлитием! Оки и других рек; до сорока деревень на пространстве 40 верст находились в воде, так что жители имели сообщение с гористым берегом Оки не иначе как на ботниках, садясь в них прямо с порога своей избы. Некоторые деревни были так затоплены, что мужики вовсе принуждены были оставить свои жилища и перебрались со всем имуществом и скотом на места более возвышенные. В иных деревнях вода подходила под самый пол избы, в иных на четверть и более выше пола. Приятели наши не без удивления выслушали рассказ о несчастном ребенке, который утонул в избе. Он выпал из колыбели и, пока мать, отлучившаяся доить корову, воротилась в избу, захлебнулся, барахтаясь: в луже, стоявшей на четверть выше полу.
– Неужели каждый год разлив бывает так силен? – спросил Грачов.
– Нет, не всегда. Однако ж лет в пять однажды наверно бывает вода не ниже нынешней.
– И долго это продолжается?
– Да с месяц. Вода прибывает быстро. В два дни иногда так всё кругом затопит, что не видать, где был ручей, где лес, где гора, где яма, а сбывает медленно, понемногу. Нынче, я думаю, долго продержится. Жаль бедных мужиков: совсем останутся без хлеба.
– А разве разлив и хлебу вреден?
– А как случится, – отвечал Потанин и сообщил нашим приятелям, что жители этих бедных деревень, расположенных на низменном береге Оки, постоянно ведут жизнь, подобно азартным игрокам, ставящим на карту всё свое достояние: или пан, или пропал! Если вода не слишком высока и продержится недолго, то хлеб отродитсяи будет превосходный, лучше, чем родится на горной стороне, если же вода высока и сбывает медленно, то ничего не будет: зерно вымоет, или оно сопреет и не в состоянии будет дать ростков. Тогда эти самые поля, уже раз бесполезно возделанные, удобренные и засеянные, по слитии воды возделываются снова, и на них сеется ярица(неперезимовалая рожь), потому что надо же крестьянину чем-нибудь питаться. Из всех произрастаний земли на этих полях постоянно хорошо родится только лен, который не боится воды, и сметливые мужички пользуются этим. Однако ж обыкновение засевать поля льном на продажу мало распространено между помещичьими крестьянами.
– И много деревень подвержено таким неудобствам? – спросил Грачов.
– Да вот, начиная с Баландина, все деревни по луговой стороне до самого Мурома верст на пятьдесят в воде. К Гороховцу тоже место низменное и ежегодно потопляется водой; да и не к одним деревням теперь доступу нет по милости разлива. До Мурома теперь иначе не доберетесь, как водой – под самый город вода подошла и низменные улицы потопила. А по Гороховцу так иначе и езды лет, как в лодках – вот еще вчера наш почтарь воротился оттуда: письма сдавал да дельце до суда было; так, говорит, и присутствие теперь не бывает; присутственный дом по самые окна в воде, а лодка – дело понятное – не у всякого писца есть…
– Ну, забрались же мы в порядочную глушь! – заметил <Тростников> Грачову. – А ты еще мечтал, что через твою деревню шоссе пойдет.
– Шоссе! – сказал Потанин. – Какое тут шоссе. Да как матушка Ока расходится, разольется, да в, подспорье ей пойдут гулять малые реки (а их тут по луговой стороне и не перечесть), так тут хоть железное шоссе смастери, – и оно не поможет: искоробят и бог весть как раскидают! И признаку его не будет. Вот уж куда бы хорошо шоссе провести – с Мурома на Гороховец или на Вязники к Нижегородскому тракту – и хотели, видно; года с три всё пытали землю: покопают да померяют, вехи поставят, – да вот что-то и затихли: видно, Ока не свой брат – и инженеров в тупик поставила!
Итак, другой сын Потанина был послан отцом в Баландино нарядить мужиков с ботинками для доставления наших друзей в Грачово. До Баландина же стариц обещал дать им лошадей с надежным ямщиком. Когда всё это было переговорено и условлено, Потанин простился с своими гостями <и> ушел, посоветовав им подкрепиться снова, «потому, – говорил он, – хотя до вашей деревни не более девяти верст, однако ж вы вряд ли доберетесь туда ранее вечера, если выедете в полдень». Это известие озадачило наших друзей.
– По часу на версту! – воскликнул Грачов с ужасом. – Хороша должна быть дорожка!
– Но зато местечко, куда ведет такая дорожка, ведь рай, не правда ли? – спросил его <Тростников>.
– Мой дом стоит на возвышенном холме, который никогда не затопляет, – отвечал Грачов обиженным тоном.
– Большое утешение! А кругом вода, вода, вода! Чему же быть больше? Я уверен, что мы будем сидеть на этом возвышенном холме, как сидел капитан Кутль, поджав ноги на стуле, когда хозяйка мыла его комнату. Помнишь Диккенса? Только картина будет несколько величественнее, потому что хозяйка здесь – мать-природа, вздумавшая обмыть твои владения к приезду их помещика, а вместо стула мы будем сидеть, как голуби, на крыше твоего дома, до которой, надеюсь, не дойдет разлив? Жаль, забыли спросить у Потанина!
– Поди ты с своим Диккенсом! – резко отвечал Грачев. – Я нисколько не раскаиваюсь, что приехал сюда: потому что более счастливого соединения обстоятельств, благоприятных охотнику, невозможно требовать.
– Так ты полагаешь, что здешние бекасы и дупели, подобно уткам, держатся на воде… равно тетери и куропатки…
– Я такие глупости предоставляю думать другим! – сухо отвечал Грачов.
– Знаю, что ты всегда думаешь умные вещи.
– Я думаю, что теперь всего лучше лечь спать…
– И вот одна из них! – подхватил <Тростников^>. – Только жаль, не твоя: ты украл ее у Потанина.
Они бы непременно поссорились, чем обыкновенно кончались их' разговоры, если б усталость, сытный завтрак и опорожненная за ним бутылка портвейну неожиданно не погрузили их на этот раз в глубокий сон.
В полдень Федор их разбудил, и они тронулись в дальнейший путь, сожалея, что им не удалось проститься с хозяином, который не показался при их отбытии, а вызвать его они не решились, думая, что он спит.
Однако ж он не спал. Проехав селение, они увидели гурьбу мальчишек и девочек, усевшихся под тенью старого великолепного– вяза, стоящего тут, по уверению их ямщика, с начала света. В самом деле, этому почтенному вязу было по крайней мере триста лет: он прикрывал своею тенью юное, нарождающееся поколение всего села, а село было большое, и малолетнего населения в нем считалось не менее полутораста душ. Любуясь этим прекрасным деревом, <Тростников> невольно подумал, что хотя народ наш обвиняют в отсутствии всякой искры поэзии, однако ж подобное обвинение едва ли справедливо: эти престарелые деревья, встречаемые почти в каждой деревне, нередко одиноко и торжественно возвышающие<ся> среди бесконечных полей безмолвными свидетелями трудов земледельца, – эти деревья, никому исключительно не принадлежащие и, следовательно, принадлежащие всем, а между тем хранимые, как святыня, – так что не было примера, чтоб кто-нибудь посягнул на подобное дерево, – не указывают ли одни эти деревья на присутствие поэтического чувства в народе, охраняющего их из поколения в поколение вернее всякого запрета и надзора? Впоследствии, пожив в деревне и поприсмотревшись к делу ближе, <Тростников> встретил не одно еще подтверждение своей мысли, о чем мы в своем месте скажем.
Друзья наши были немало удивлены, когда среди ребятишек и девочек, столпившихся под густыми ветвями вяза, увидели Потанина: он сидел среди их и говорил, по-видимому, с жаром, размахивая по своему обыкновению левой рукой, и; некоторые слова неожиданно вскрикивал так громко, что они доходили до наших приятелей, которые только что еще спускались с горы, от которой вяз был еще довольно далеко.
– Ба, да никак тут и сам Алексей Дементьич! – вскричал Тростников, обращаясь к ямщику.
Ямщик был видный русый парень в красной рубашке, лет девятнадцати, служивший почтарем при конторе Потанина.
– Он и есть, – отвечал ямщик.
– Что ж он тут делает? – спросил Грачов.
– А говорит.
– С мальчишками?
– С мальчишками да с девочками. Он) говорит, а они слушают; вишь, как притихли, пострелята; иной раз им угомону нет, а тут молчок, словно кулак проглотили.
И он глуповато усмехнулся.
– Да о чем же он говорит?
– А кто его знает. Он часто так. Пойдет по деревне, а они гурьбой за ним да| за ним. За полы его хватают, а он ничего! Вот и начнет им говорить, усядутся вокруг него – и уж как говорит, словно пишет! Всё| бы слушал! Я сам, как мальчишкой был, так, бывало, пряником не корми, дай его послушать…
– Что ж он говорит?
– А всё, – отвечал ямщик и замолчал, поравнявшись в ту минуту с группой, в центре которой находился Потанин.
– Доброго пути! – сказал Потанин, встав и направляясь к экипажу, причем маленькие слушатели его быстро и почтительно расступились.
Ямщик остановился.
– Позвольте, Алек<сей> Дем<ентьич>, засвидетельствовать вам почтение и поблагодарить за гостеприимство! – сказал Грачов, приподнимая фуражку.
То же сделал и товарищ его.
– Не на чем, батюшка, – отвечал старик. – Дай бог благополучно добраться до места. Впредь милости просим!
– Благодарствуйте; будем теперь мы близкие соседи. К нам, Ал<ексей> Дем<ентьич>, сделайте одолжение.
– Как вода сольет? С моим удовольствием. Счастливого пути!
– Прощайте!
– А скажите-ка нам, Алек<сей> Дем<ентьич>, что вы тут поделываете? – спросил Тростников. – Вишь, у вас какая публика собралась – и всё парод такой крупной!
Потанин усмехнулся.
– А так, ничего не делаю. Мне, старику, иной раз скучно, так я вот в досужий час с ребятишками… известное дело, и пословица говорит, что старой, что малой – всё одно! Сказочки им сказываю…
Приятели наши дружески пожали старику руку, и тарантас тронулся. Отъехав несколько шагов, они невольно оглянулись: группа под вязом пришла в прежний порядок, старик говорил, маленькая публика внимательно его слушала.
– Скажи ты мне наконец, что ж он им говорит, братец? – спросил Грачов ямщика.
– А рази я отсель слышу? – отвечал парень, потеряв, по-видимому, расположение к словоохотливости.
– Ах, братец, так ты, выходит, вахлак! – возразил Грачов. – Кабы отсель было слышно, так я те и спрашивать бы не стал, свои уши есть! А ты говоришь, сам слыхивал его речи, как мальчишкой был, а спросили – и стал в тупик! Хорошо, видно, слушал: спал, значит!
– Спал? Ну нет, барин: слушавши его, не уснешь, не таков человек!
– Ну так что ж он вам говорил?
– Что говорил? Говорил всё. Мне по его не сказать!
– Ну как умеешь.
– Да никак не умею. Говорил, известно: кто таков бог есть, кто таков царь, кто таков барин.
– Ну а еще?
– К чему какая вещь служит, говорил. Есть у него книжка, в ней всё, выходит, описано, как до чего люди дошли: как сеять хлеб начали, как огонь добыли, ну и разное, – возьмет ее и читает: послушать любо и занятно так, словно сказку слушаешь! Псалтырь тоже читал.
– Ну а еще что говорил?
– Да всего не припомнишь. Отца, говорит, почитай, бога бойся, старших слушайся – и всё расскажет: почему так должно выходить. Для чего царству воинство нужно, говорил; известно, он всё знает; хоть целый день его спрашивай, – всё будет говорить… Да вы, чай, сами слышали.
– Как же, братец. Умный человек ваш управляющий. И добрый такой.
– Такого человека, кажись, весь мир изойди, другого не найдешь, – отвечал ямщик, – душа божеская! Тпррр!
– Что такое?
– Да вот сами, чай, видите, – отвечал ямщик, останавливая лошадей…
Глава VIЗаговорившись с ямщиком, приятели наши не заметили давно уже открывшегося перед их глазами целого моря воды, обрамленного с противоположной стороны грядою высоких обнаженных гор, которые обрывом, почти перпендикулярно возвышались над водой, то удаляясь в глубину материка и образуя извилистые заливы, то выступая среди воды, подобно островам и утесам; вообще же среднее расстояние до гор было, по-видимому, не менее пятнадцати верст; такова была здесь ширина разлива, которого крайних точек в длину простой глаз не мог определить: вправо и влево вода сливалась с горизонтом, который, казалось, служил ей единственною границею.
Среди этого необъятного моря местами виднелись леса, обнаженные, унылые, без малейших признаков зелени, хоть время подходило уже к половине мая и в местах возвышенных деревья находились в полном весеннем уборе; торчали верхушки лозняка, жимолости, орешника, служившие признаком растущего тут кустарника; мелькало два-три островка; виднелись соломенные крыши до половины потопленных водой деревень. Там и сям, в разных направлениях, глаз усматривал небольшие чернеющиеся точки, быстро мелькавшие по гладкой поверхности воды, осторожно и ловко скользившие среди кустарников: то были ботники, служившие местным жителям единственным средством сообщения в весеннюю пору. С них слышались протяжные крики, как-то уныло и жалобно раздававшиеся над водой и придававшие картине еще более пустынный и дикий характер.
Ботник – род челнока длиною с кормы до носа не более пяти аршин, шириною в аршин – выдолбывается из цельного толстого дерева; на нем может поместиться от одного до трех человек; плавание на ботнике довольно опасно, при малейшем неловком и быстром движении он неминуемо опрокинется. Но никакое другое судно, более удобное и просторное, не будет здесь годно по весьма понятной причине: если по низменным местам в разлив свободно может пройти мачтовое судно, то, с другой стороны, места возвышенные, которых верхушки едва покрыты водой, с трудом дают возможность свободному плаванию самой малой лодочке; кустарники, пни погорелых или порубленных лесов, скрытые в разлив под водой, также служат таким препятствием, которого, пустившись в это временное море на большой лодке, и преодолеть невозможно; да, правду сказать, эти препятствия таковы, что и на ботнике только при навыке и ловкости местных обитателей проплывете благополучно, и то не всегда…
– Что за гора там видна? – спросили путешественники.
– Не гора, берег, – отвечал ямщик. – Вишь, какую воду господь дал нынешний год! Под самую Оку подошла и всё, всё даже сплошь потопила. Эва! Куда ни глянь, всё вода!
– Где же Баландино?
– А вот тут, за лесом.
Он указал вправо.
– Как! Тоже в воде?
– Ну, не совсем. У них место повыше. Они так на бугорочке приткнулись, а кругом, известно, – вода, да и которые пониже избы поставлены, чай, тоже облило.
– Как же мы до него доберемся?
– А вот не знай, что нет. Скоро, чай, будут с ботинками.
Нужно было вооружиться терпением и ждать. Часа три ждали наши путешественники, покуривая папиросы. Наконец терпение их истощилось. Тростников хранил мрачное молчание. Грачов же имел счастливую способность сокращать время, повторяя по нескольку часов одно и то же слово, лишь бы перед ним находилось живое существо, имеющее уши. Этим он наверное вгонял своего слушателя в пот, а иногда достигал и более существенных результатов. Так в настоящем случае он приставал к ямщику строго и настойчиво с вопросом: «Скоро ли?» – как будто ямщик мог дать ему удовлетворительный ответ и даже был виновником промедления.
– Скоро ли? Скоро ли? – повторял он с каждой минутой грозней и. грозней. И результат был неожиданный; сначала ямщик отвечал бойко и с уверенностью: «А вот сейчас» или: «Теперь, чай, не пройдет и десяти минут, как приедут», потом видимо начал конфузиться, издавая глухие восклицания, вроде: «А господь их знает, что они там замешкались», а наконец, как будто почувствовав окончательно угрызение совести, быстро отпряг пристяжную, сея верхом и поехал прямо в воду. Это случилось в ту самую минуту, когда поведение Грачова довело его товарища до крайней степени молчаливого озлобления и Тростников готовился прочесть своему другу ядовитый выговор, но неожиданный оборот дела сковал язык его, а Грачов обратился к ямщику с восклицанием:
– Что ты делаешь?
– А вот съезжу – узнаю!
– Да ведь тут глубоко?
– А ничего. Я горбочком. Тут горбочек есть…
– Воротись, сумасшедший! – строго крикнул Тростников. – Увидишь ты теперь под водой горбочек!
Но ямщик, казалось решивший лучше утонуть, чем вновь подвергнуться допросу Грачова, отвечал не оглядываясь:
– Ведь тут недалече. Почитай, вплоть за лесом. Где глубоко, там можно и вплавь маненько, да, кажись, не надо быть глубоко; прошлый год я сколько раз езжал – больше как по брюхо лошади нигде не было.
Говоря таким образом, ямщик подвигался вперед, лошадь его шла действительно по брюхо в воде, разбрасывая кругом крупные брызги. Тростников еще раз попытался было воротить его, но ямщик, ответив ему, что он тут и ночью дорогу нахаживал, прикрикнул на лошадь и скоро скрылся в кустарнике, предшествовавшем лесу.
– Оставь его, душа моя, – сказал <Грачов>,– нам же лучше: он поторопит мужиков.
– А как он потонет?
– Ну вот, потонет!
– Или простуду схватит: теперь не лето.
– Вот еще! Да разве они когда простужаются? О чем вздумал беспокоиться! Право, ты шутник!
И он расхохотался.
Пусть не подумает читатель, что горой нага имел злое сердце; нет, он был добр, и не было щедрее его человека, когда дело шло о том, чтоб вознаградить труд мужика: доказательство – изрядные суммы, которые он постоянно давал на водку ямщикам. Но только он держался такого мнения, что мужик одарен железным здоровьем, что он не должен знать ни усталости, ни болезней и что нет такого труда, который непозволительно было бы взвалить на плечи русского мужика, нет такого поступка, который был бы не позволен с ним, если только имеешь намерение заплатить ему.
Прошло еще с час. И ямщик пропал. Приятели наши находились в довольно неприятном положении: сидя в своем экипаже у воды, которая круто пересекла им дорогу, продуваемые холодным пронзительным ветром, они сильно продрогли, что и послужило поводом к единственному утешению, которое оставалось в их положении: они откупорили бутылку хересу и приступили к остаткам провизии, которою запаслись в Вязниках. Всё это было сделано без помощи Федора, который, свернувшись на козлах, так сладко спал, что им жаль было будить его. Бутылка приходила уже к концу, когда с воды начали долетать к ним пронзительные крики.
– Ну вот, наконец, видно, едут! – сказал Грачов.
Однако ж прошло еще четверть часа, а никто не показывался из кустов, куда постоянно были направлены их глаза; только крики продолжались, и так как они, по-видимому, принадлежали одному человеку и доносились всё с одного и того же места, то приятели наши оба вдруг пришли к одному не совсем веселому заключению, что ямщик их потонул и призывает на помощь, теряя последние силы; это казалось тем вероятнее, что крики имели характер отчаянный и раздирающий. Что именно кричал неизвестный, разобрать не было возможности: это был всё один и тот же протяжный звук, начинавшийся каким-то болезненным вскрикиванием и оканчивавшийся пронзительной, бесконечно длинной-длинной и за душу хватающей нотой, медленно замиравшей в порывах ветра.
Рюмка портвейну, уже подносимая к губам, задрожала и пролилась в руках Грачова. Бледный, с остановившимся в горле куском ветчины, он быстро взглянул на Тростникова. Тростников в свою очередь молча посмотрел на бледное лицо своего товарища. В довершение ужаса Федор, спавший, как им было известно по опыту, так, что его не разбудишь и пушечным выстрелом, мгновенно пробудился, вытянулся на козлах во всю длину своего высокого роста и тоже, казалось, прислушивался, в то же время с напряжением вглядываясь вдаль.
Ничего, однако ж, не было видно. Только раздирающие крики продолжались с прежнею силою. Наконец и они смолкли.
– Видно, пошел ко дну! – с отчаянием произнес Грачов.
Здесь, по примеру господина Евгения Сю, нам бы следовало поставить точку и обратиться к «прочим действующим лицам романа», но как мы пишем не роман, а правдивые похождения! и как у нас нет покуда «других действующих лиц», кроме представленных читателю в предыдущих главах, то мы, к сожалению, не можем воспользоваться примером опытного романиста и теперь же доскажем развязку сцены.
– Едут! – вскрикнул вдруг Федор.
– Кто? – спросили в один голос приятели, вскочив в тарантасе и всматриваясь вперед.
Ничего, однако ж, они не видали.
– Ботники, – отвечал Федор.
– Да где же они?
– А в кустах. Разве не изволите слышать, как весла плещут? А вот и голоса!
В самом деле через минуту воздух наполнился криками многих голосов, которые далеко не были так унылы, как крик, встревоживший наших приятелей. Напротив, среди них слышался даже веселый хохот; дружный плеск весел также доносился до ушей путешественников, но ничего еще не было видно. Наконец из кустов показались и ботники, сперва один, потом другой, третий, а за ними ямщик наших друзей – верхом на своей пристяжной. При виде его у друзей наших отлегло от сердца. Грачов, присмиревший было и как-то робко поглядывавший на своего приятеля, вдруг приобрел прежнюю самоуверенность и развязно сказал:
– Видишь, я говорил!Слыхано ли, чтоб им что-нибудь сделалось? Уж я знаю!
С ботников, быстро приближавшихся, доносились веселые голоса. На корме каждого из них находилось по здоровому и ловкому мужику; они гребли одним веслом, не глядя, потому что лица их обращены были к ехавшему за ними ямщику, который, по-видимому, сильно возбуждал их веселость. В самом; деле, бедный парень, весь мокрый, представлял довольно жалкую фигуру: с лица и платья его ручьями стекала вода, на голове его не было шляпы, и длинные мокрые волосы, в беспорядке прилипшие ко лбу и бледным его щекам, придавали ей вид безобразный и страшный. Промоченный до костей, он дрожал, но старался бодриться, весело принимая более или менее едкие насмешки гребцов.
– Шляпу-то, шляпу-то надень! – кричал один. – Вишь, ветер какой, да и чего снял? Али господ видишь? Больно рано, голова. Господа, чай, добрые, не взыщут.
– Да есть ли у него, братцы, шляпа-то? – заметил другой.
– Как, чай, не быть! Ведь ямщик тоже называется. Есть, что ль, шляпа, а? – обратился он к мокрому парню.
Парень молчал.
– Молчит! – крикнул третий. – И шляпы не надевает. Видно, зарок такой дал: без шляпы ездит. Слышь, парень: зарок, что ль, такой дал?
– Зарок! – отвечал парень, неожиданно подскакивая к вопрошающему и поднимая лошадь в дыбы, причем гребца обдало потоком воды.
– Что ты? Что ты, шальной! – воскликнул он. – Сам вымок, словно вода, так надоть и других окатить! Перестань, говорят! С господами поедем!
Но парень не унимался.
– Эх вы, баландинские! – кричал он, врываясь в средину ботников и обдавая гребцов ручьями воды. – Не глиняные, небось, не размокнете!
Гребцы отвечали ему странными криками и, дружно ударив веслами, окатили его в свою очередь. Парень принужден был спасаться бегством, и как к берегу было мельче, то лошадь его в несколько прыжков очутилась на суше.
Приятели наши закидали его вопросами.
– Продрог? – спросил его Грачов.
– А ничего.
– Пей, – сказал Тростников, подавая ему стакан портвейну.
Парень выпил.
– Да ты тонул, что ли? – спросил он.
– А нет, не тонул, – отвечал ямщик, садясь и стаскивая с пог мокрые сапоги.
– Чего же ты орал, словно зарезанный? – спросил Грачов.
– А маненечко огряз, – отвечал парень, выливая из сапога воду.
– А как маненечко? – спросил Тростников.
– Да лошадь как ухнет вдруг.
– По уши?
– Да перво так по уши. А тут, глядь, и ушей не видно! Вся ушла.
– И ты с ней?
– Куда с ней! Я спрыг.
– В воду?
– В воду, как в воду? – чай, глыбко! А тут куст – я как пряну, да, спасибо, елшинка крепкая попалась-удержала! Да уж и прянул же я! – продолжал парень. – Скажи другой раз – в жисть так не прыгнуть! Почитай сажени с три до куста было. Инда шляпа слетела с головы – искал, искал, не нашел! А, чай, тут, проклятая, где-нибудь близехонько, поди, к кусту прибило!
Между разговором ямщик выжал рубашку и всё остальное, снова надел, обул сапоги на выжатые онучи.
– Ну ты и пошел кричать?
– А как не кричать? Лошадь, гляжу, оказалась, да и ни с места! Будь глыбко, выплыла бы, а то, вишь, втяпалась в грязь – вот ей выскочить силы-то уж и нет! А я что один сделаю? Подплыл к ней, хвать за повод – тянул, тянул – ну, мол, сердешная, ну, жид! Одначе нет: тужилась, тужилась, а не смогла, а всего и! выскочить-то бы каких-нибудь сажени полторы. Да уж, знать, больно задом огрязла. А помочь как? Опущусь, стану, а грязь так и сосет, так и сосет, ну и бросай повод – плыть надеть. Неча делать, воротился к кусту и ну опять кричать. Робята подъехали и пособили – лошадь выскочила, а шляпы так и не нашел. Вишь, пострел! Как потянули втроем – небось, выпрыгла, жид проклятый!
И он сердито дернул лошадь. – Да чем же лошадь виновата? – заметил Трост-ииков. – Сам дурак – втяпался в болото. Говорили: леротись.
– Точно, – сказал парень, – сам маненечко сплоховал, ве утрафил маненечко, раненько вправо вернул; держись нолевей, так бы в самый раз бугорочком и пришлось: гляди, и проехал бы!
– А еще хвастал, что дорогу знаешь, – сказал Грачов.
– Знать – как не знать? Езжал не одинова. Да, вишь, толеричка всё под водой: не видно, где бугор, где яма. Кабы в межень.
– Вот не случись народу, и потонул бы ты и с лошадью.
– Как потонуть? – отвечал парень с недоверчивой усмешкой. – В эвтаком месте да потонуть? Тут в межень малый ребенок перебредет, скотину пущает. А то потонуть. Господи! уж и потонуть тут!
– А потонул бы и есть, да и лошадь, гляди, утопил бы! Промочил бы душеньку сквозь, выжми да брось! – гаркнули неожиданно в один голос гребцы, которые давно уже, вытянув до половины на берег свои ботники, чтоб не унесло водой, с открытыми головами окружили тарантас и прислушивались к разговору господ с ямщиком. – Вишь ты, втяпался куда – и ловко: в самую ключину угодил, а ключина глубокая да топкая такая – ив межень никогда не пересыхает!
– Толкуйте, много вы знаете! – сказал парень.
– Вестимо, ты больше знаешь, что говорить. Ты, чай, тут каждому кусту сват. А он вот, изволите видеть, сударь, – продолжал <гребец>, обращаясь к Грачову, – прошлого году всю весну, чай, ночи не проходило, чтобы не прокатил в нашу деревню. Даром дорога плоха, – ну и привык, и лошадь привыкла; так вот, знать, и нонече понадеялся: проеду, мол! Ан нет – гляди, и не проехал. Так, что ль, парень?
– Да зачем же он прошлого! году по ночам ездил? – спросил Тростников.
Парень молчал.
Гребцы переглянулись; парень потупился.
– Да известно; народ молодой: селянки! – значительно отвечал тот же мужик.
– Что такое?
– Селянки, – повторил мужик.
– Да что такое селянки?
– А примерно: живет молодица – вдова, солдатка али так, бобылка какая гулящая; ну вот к ней и собираются но вечерам: скрыпотню подымут, она им селянку сварит, пьют, песни поют!
Догадавшись, что под именем селянок должно разуметь деревенские вечера с развлечениями особенного рода, а под именем скрыпотни какую-нибудь местную' музыку, Тростников спросил:
– И весело бывает на таких селянках?
– А кто их знает, нам на них бывать не приходится. Стало, весело, коли по ночам, почитай, вплавь ездил!
– А вот нынче, как зазнобушки нет, вишь, она солдатка – так муж вытребовал, и келийка стоит заперта, – добавил другой, – так он и дорожку к нам забыл. Среди бела дня в омут так вот и прет, а самому невдомек! И шляпу потерял!
И гребцы разразились хохотом, все разом глянув на обнаженную голову сконфуженного парня.
– Вот как! А мы давеча и не знали, что имеем удовольствие ехать с русским Леандром, – заметил Грачов своему товарищу.
– Послушай, парень, скажи-ка по совести, – обратился он вполголоса! к ямщику, – что они врут или правду говорят?
– А знамо врут, – отвечал парень.
– Уж будто так ничего и не было?
– Чего не было, того не было, а что было, знает про то головушка буйная да ноченька темная, – отвечал парень, потупляя голову и принимаясь отвязывать чемодан. – Прикажете нести, что ли?
– Неси… Да вот возьми сначала.
Грачов дал ямщику три целковых и почувствовал, что поквитался с ним совершенно. Таким образом в случае более горестном, если б ямщик, например, утонул, он положил бы его семейству приличную пенсию и совесть его точно так же была бы спокойна.
В десять минут вещи путешественников были перенесены на ботники; разместившись в них, они поплыли в путь не без чувства некоторого страха: ботники глубоко сидели в воде, возвышаясь над нею менее вершка. При малейшем неосторожном движении – если не совершенная гибель, то купание было неизбежно.
Едва отплыли они пятьдесят сажен, как послышали за собою плеск; оглянулись и увидали ямщика, ехавшего недалеко от них на своей пристяжной.
– Ты куда? – спросил с удивлением Грачов.
– А я шляпы поискать, – отвечал парень.
Тростников вспыхнул.
– Что ты, сумасшедший! Мало одного разу, хочешь еще попробовать, не приведется ли совсем утонуть? – закричал он в негодовании. – Воротись, безумная голова!
– Воротись! – строго повторил Грачов.
Ямщик ничего не отвечал и ехал вперед.
– Говорят, воротись, а то я Алексею Дементьичу напишу! – крикнул Грачов, но и угроза его не имела никакого действия.
– А не замайте его! – сказал гребец. – Не без шляпы же ему ехать домой, парень молодой: засмеют! Да и шляпа, говорит, новая; три рубля намедни в Гороховце дал!
– Так за три рубля и тонуть?
– Ну, не потонет.
– А уж лошадь верно утопит! Вот будет в барышах!
– Не утопит! Как утопить? – отвечал гребец. – Не бросать же шляпу, – прибавил он таким голосом, который ясно говорил, что сам гребец на месте парня сделал бы то же. – Ты, – закричал он парию, оборачиваясь к нему лицом, – лошадь-то не доезжая плотины привяжи, а сам и сплавай!
– Ладно! – отвечал ему парень. – Знаю!
– Да куда ж он сплавает? – с досадой спросил Тростников. – Ведь он искал своей шляпы – не нашел.
– Как же, искал, и мы даве искали. Да, вишь, дело было вкруте – к вашей милости торопились, ну и не нашли. А поищет, найдет. Куда ей деваться? Еще кабы место гладкое, а тут и уплыть ей далее нельзя: всё кругом кусты!
Тростинкой пожал плечами.
– Уж смотри ты, упрямая башка! – закричал Грачев ямщику, почти догнавшему их. – Усядься опять на дерево – подстрелю, как тетерю, ей-богу, подстрелю!
И, довольный своею остротою, Грачев рассмеялся и прибавил, обращаясь к Тростиикову:
– Ну, который же Леандр, по-твоему, лучше – немецкий или русский?
– Оба хороши в своем роде, – отвечал Тростников.
– Ажелал бы я видеть русскую Геро! – сказал Грачев. – Я думаю, под одной ботник ко дну пойдет.
Но расположение к остроумным предположениям в нем вдруг прекратилось, и <он> быстро прибавил: – Осторожней, осторожней! – потому что ботник чуть не опрокинулся, наехав на какую-то корягу, едва торчавшую из воды. – Осторожней, осторожней! – закричал он.
– Ишь ты! – закричал в то же время гребец с другого Сотпика неосторожному своему товарищу. – Что ты глаза-то в кабаке, что ли, пропил? А ты гляди: ведь с господами едешь, тут долго ли до беды! Вот намедни, почитай, тут дядя Матвей опрокинулся!
