Текст книги "Падальщик"
Автор книги: Ник Гали
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)
Глава IV
Мы убиваем, нас убивают. Как это часто…
Как-то раз в монастырь Ват-Утон по пути из Лаоса в Бангкок заехали на автобусе туристы из Америки. Они хотели посмотреть храм, и настоятель разрешил им.
Туристы ходили по монастырю – высокие, белые, в соломенных шляпах и пестрых рубахах. Они щелкали фотоаппаратами и перекликались друг с другом гортанными голосами, – словно чайки над морем.
Одну девушку монахи в монастырь не пустили – демон Мара слишком явно показывал мужчинам из-под короткой юбки свои стройные голые ноги. Девушке пришлось дожидаться группу у ворот.
Поначалу Ли-Вань, дежуривший в тот день у шлагбаума, не обращал на демона никакого внимания. Он ухаживал за маленьким рыжим песиком с тонкими лапами, которого за две недели до этого подобрал в городе. У песика одна лапа была ушиблена, и Ли-Вань обертывал ее бинтом, положив под бинт на рану разрезанный надвое лист алоэ.
Девушка прогуливалась у ворот. У нее были прямые белые волосы, высокие скулы, красные от солнца щеки и шелушащийся с горбинкой нос. На худые плечи ее была натянута порванная белая майка; загорелые ноги в босоножках легко ступали по камешкам…
Девушка улыбнулась монаху. Симпатичный мальчик у шлагбаума так трогательно прижимал к груди щенка.
Через минуту к девушке из монастыря вышел парень, – высокий, с небритой челюстью и влажными, сочащимися здоровьем глазами. Это был ее парень, из чувства солидарности со своей девушкой он решил вернуться. Вдвоем они стали о чем-то болтать, стоя в пыли у автобуса; потом затеяли игру – принялись в шутку толкать и шлепать друг друга ладонями по телу.
Словно в замедленной съемке поднявший на них глаза Ли-Вань увидел, как уворачивается от ударов девушка, как поднимается и опускается под майкой ее грудь, как складывается кожа на ее ноге, когда она, визжа, поднимает ее, убирая коленом внутрь; как приоткрывается ее рот…
Он не слышал писка.
Девушка что-то почувствовала, посмотрела на мальчика у шлагбаума и перестала улыбаться. Она отстранила парня рукой, поправила выбившиеся волосы за ухо, и, прищурившись, сделала несколько шагов к шлагбауму. Потом обернулась и что-то сказала парню. Тот тоже посмотрел на Ли-Ваня.
Теперь оба они смотрели на него так, будто видели перед собой не буддийского монаха, а что-то совсем для себя неправильное, непонятное.
Ли-Вань ничего плохого не делал. Пытаясь понять, что так удивило иностранцев, он в замешательстве опустил взгляд туда, куда смотрели они.
Маленькие побелевшие пальцы сжимали шею щенка. Голова собаки была неестественно вывернута, неподвижные глаза выпучены, в пасти стояла красная пена. Ли-Вань разжал пальцы – рыжее тельце без звука упало на песок.
Парень с девушкой попятились. Потом парень обхватил девушку рукой, и они, несколько раз на ходу обернувшись, обошли автобус и зашли в него. Там они просидели все время, пока не вернулась группа.
* * *
Однажды, в канун своего восемнадцатилетия, Ли-Вань услышал ночью странный голос; голос нашептывал ему на ухо ужасную, но такую правильную мысль.
– Плохи твои дела, – шептал голос, – твое наваждение все сильнее, скоро тебе будет не сдержать его. Но есть один способ избавиться от него. Единственный способ.
– Способ? Какой же? Скорее, скажи, умоляю!
– Отдайся наваждению. Сделай это всего один раз, и станешь свободен.
– Убить? – в отчаянии прошептал Ли-Вань, – как же я могу? Убийство сломало мне жизнь… Я не знаю, по чьей злой шутке случилось так, что ненавистное мне зло вошло в меня, но я не выпущу его снова на свободу. Пусть на мне зло остановится. Пусть лучше умру я сам.
– Кто же сказал, что, убивая, ты непременно будешь творить зло? – вкрадчиво спросил голос. – Ты можешь поискать случая убить во имя добра. Ты можешь убить, защищая добро.
– Убийство всегда зло, – твердо отвечал Ли-Вань.
– Конечно, зло, – быстро согласился голос, – но ведь убийство может принести в мир больше добра, чем оно сотворило зла.
– Нет, нет, нет! – стал биться головой по брусочку дерева, заменявшему ему подушку, Ли-Вань. – Убийство не имеет степени! Убийство – абсолютное зло; оно отнимает у человека саму возможность исправиться!
– Ну, хорошо, хорошо, – успокоил голос. – Но кто виноват в том, что тебе так хочется убить? Разве ты виноват в том, что рожден таким? Разве ты выбирал быть таким?
– Нет, – подумав, согласился Ли-Вань.
– Вот и не вини себя. И не убивай никого. Просто притворись, что ты убил. Если ты притворишься, что ж за беда? Ты же не сделаешь никому зла?
– Не сделаю, – неуверенно согласился Ли-Вань.
– Ну вот, – ласково сказал голос, – убей понарошку. Убей, соединившись в мыслях с той небесной справедливостью, которая сама приговорит несущего в мир зло человека к смерти.
– Но мне самому при этом не надо будет убивать? – спросил Ли-Вань.
– Нет, нет, ты будешь ни при чем, – мягко объяснил голос, – все, что тебе надо будет сделать, это просто подчиниться всеобщему закону, дхарме. Всеобщий закон, как ты знаешь, и карает, и одаривает. Это ведь путь Будды – не спорить с порядком вещей, не так ли? Ты же не бросишься останавливать морской прилив, который тянет Луна, и не захочешь остановить разлив реки в сезон дождей? Нет, ты сядешь в лодку, и, воспользовавшись приливом, поплывешь быстро там, где раньше шел посуху медленно. И если всеобщий закон решит покарать какого-нибудь человека за творимое им зло, разве тебе не разумно будет, узнав об этом, прочувствовать эту кару как справедливую, насладиться смертью злодея и тем самым удовлетворить свою страсть?
– Я не знаю, – беспомощно сказал Ли-Вань, – ты путаешь меня! Мне важно одно: чтобы я не убил…
– Забудь об этом, ты не убьешь, – пообещал голос, – подумай лучше еще вот о чем: что делает одного человека хорошим и добрым, а другого злым и дурным? Ведь одним быть добрее легче, чем другим, – тебе ли этого не знать? И вот есть люди, призванные сливаться в единое с благим созиданием, которое производит мироздание, и есть люди, которые призваны сливаться в единое с благим разрушением, которое оно производит. Созидание и разрушение – части одного. Важно лишь, чтобы люди не думали, что это они творят созидание и разрушение. Важно внутренне слиться с тем, что творит мироздание, и что из этого ближе тебе.
– Я не понимаю, – в отчаянии прошептал Ли-Вань.
– Оглянись вокруг, – сказал голос, – никто не скажет, что природа зла, потому что создала тех, кто помогает ей убивать и убирать с земли то, что умерло. И те, кто едят трупы, творят красоту, потому что некрасиво, когда вокруг лежит падаль. Тот же, кто внутри себя соединяется с самой природой и разделяет в ней это ее стремление к красоте, сам красив. И вот, не кори себя за то, что ты родился Падальщиком. Сам не убивай никого, но кормись справедливой карой, наложенной на других мирозданием. Вот твой путь.
– Но ведь, – прошептал Ли-Вань совсем тихо в третий раз, – если я тебя послушаю, я никого не убью?
– Никого, – так же тихо прошептал в ответ голос, – ты просто ощутишь радость от смерти другого – ту сладость, которую чувствует падальщик. И эта сладость будет полезна мирозданию.
– И я это сделаю всего один раз? И потом буду свободен?
– Конечно, – еще тише сказал голос, – ты не первый и не последний, кто спасается темным путем. Каждый должен в своей жизни хоть раз побыть Падальщиком. Тебе просто это ближе, чем другим.
На утренней молитве после разговора с Голосом, Ли-Вань, не вполне уверенный в том, с кем он беседовал ночью, тем не менее, попросил Будду дать ему возможность отдаться своей страсти и ощутить радость от чьей-нибудь смерти, справедливо наложенной мирозданием, – с тем, однако, чтобы он, Ли-Вань, не был причиной этой смерти.
«Если мироздание сделало меня таким, каков я есть, – сказал он Будде, – в этом должен быть какой-то смысл. Я наложу на себя оковы и не позволю себе поддаться соблазну и убить, но ты сделай так, чтобы я смог без вреда другим и с пользой для мироздания насладиться своим естеством – тем удовольствием, что вызывает во мне вид смерти другого».
Пожалуй, такую странную просьбу было сложно выполнить, но Будда (или кто-то другой), если его горячо и искренне просят, всегда откликается на просьбы.
Это случилось во время визита Ли-Ваня вместе с братьями в местную больницу, – такие визиты составляют часть религиозной практики общины: монахи посещают палаты, беседуют с больными, помогают ухаживать за ними. А какая молитва, скажите, выше жизни, наполненной добрыми делами?
Еще в коридоре, когда толстый брат Диона, брат Лао и Ли-Вань подходили к палате очередного больного, пожелавшего послушать проповедь и получить благословение, долговязый Лао неожиданно нагнулся к уху Ли-Ваня.
– А знаешь, что тот пациент, к которому мы идем, преступник?
– Преступник? – Ли-Вань в удивлении поднял на Лао глаза.
– Нуда! Жуткий злодей. Мне сестра рассказала в приемном отделении. Он англичанин, задушил маленькую девочку в Паттайе, представляешь? Надругался над ней и задушил.
Ли-Вань моргнул глазами.
– А почему… – он запнулся, – почему он здесь?
– Его долго искали в Паттайе, а нашли только тут. Он сильно разбился на мотоцикле, когда убегал от полиции.
Заметив, что сообщение произвело эффект, Лао остался очень доволен; он обожал быть первым, кто приносит новости.
– Извращенец, маньяк, – продолжал он шептать на ходу, – и при этом, смотри-ка ты, буддист! Я, например, еще не достиг такого просветления, чтобы понять, как сочетается буддизм с жестоким убийством…
Ли-Вань неловко запнулся сандалией и чуть не упал.
– Осторожнее!
Лао поддержал его.
Дальше Лао пришлось замолчать и принять благочестивый вид – они подошли к белой двери палаты, перед которой прохаживался молодой полицейский; через плечо у него висел блестящий черный автомат. Увидев трех монахов, полицейский равнодушным жестом, словно отгоняя рукой мух, помахал им рукой на дверь – заходите, святые отцы!
Толстый брат Диона, вытирая платком пот со лба, вошел в палату первым.
В помещении у кровати, на которой лежал пациент, стояли врач в больших квадратных очках и маленькая медсестра с круглым, словно у куклы, лицом.
Брат Диона остановился на пороге, поклонился им и произнес традиционное для монахов Ват-Утона приветствие:
– Счастье приходит тогда, когда слава и дела наши идут на пользу нам самим и людям!
Врач и медсестра обернулись, в ответ вежливо нагнули головы, сложили ладони перед грудью. Прошла секунда, доктор выпрямился и жестом пригласил монахов подойти к кровати.
Пациент лежал на ней без сознания и с присвистом дышал. При каждом его вдохе на темном экране монитора, стоящего на колесиках справа от кровати, взлетала и падала, оставляя на экране долгий тающий след, желтая искра. Тут же справа от кровати стояла капельница; из нее по трубке в вену пациенту непрерывно поступала прозрачная жидкость. От аппарата искусственного дыхания к шее больного тянулась еще одна длинная прозрачная трубка – конец ее крепился к катетеру, уходящему через прорезь в горло. С левой стороны от кровати стояла низкая исцарапанная тумбочка; на ней лежала кипа отпечатанных на компьютере листов и цветная фотография…
Врач повернулся к монахам.
– Кажется, мы зря вас вызвали, – он поправил на широком плоском носу квадратные очки, – минуту назад он снова потерял сознание.
Он помедлил, потом деловито прибавил:
– Травма тяжелая, повреждены легкие; произошла большая потеря крови.
Стоящая рядом маленькая медсестра, глядя на пациента, сердобольно сжала кулачки под подбородком.
– Он очень хотел, чтобы вы попросили за него у Будды, – вступила она тоненьким щебечущим голоском, таким, что показалось, будто в палату влетела маленькая птичка, – он даже отказался говорить с полицией до того, как увидит вас.
Брат Диона, бывший среди трех монахов старшим, на минуту задумался.
– Раз уж мы все равно пришли, мы можем прочесть несколько сутр, – рассудил он, – а вы потом скажете ему, что мы провели службу, думая о нем.
– Конечно, – благочестиво кивнул доктор, украдкой глядя на часы, – как вы сочтете нужным.
Брат Диона принял серьезный вид, грозно посмотрел на стоящих по бокам Ли-Ваня с Лао, убедился, что они имеют, вид смиренный, затем пригладил ладонями складки хитона по бокам и обратил взгляд в потолок.
– Однажды спросили великого Амитабу… – затянул он.
В этот момент Ли-Вань. за все время еще ни разу не посмотревший на больного, поднял глаза.
Словно кто-то грубо толкнул его.
Щетина. Бычья отекшая красно-синяя шея. Свалявшиеся на висках колечками рыжие волосы…
Под лопатку Ли-Ваню мягко и глубоко вошел длинный нож.
Англичанин.
Не отрывая взгляда, Ли-Вань смотрел налицо иностранца – на капли пота на мохнатых бровях, на красную шелушащуюся кожу, на торчащие из мясистых ноздрей волоски.
В тот же миг черное пятно, что столько лет давило ему на сердце, вдруг поднялось наверх и легло на дно глазных яблок. Мир вокруг потемнел. Затем пятно медленно, как воздух из легких, вытекло из глаз Ли-Ваня и обволокло собой лежащего на кровати человека.
В этот момент Ли-Вань вдруг стал собранным, спокойным – почти счастливым. Зло больше не было внутри его, не пряталось в его сердце, не душило – оно лежало перед ним и ждало своей участи, словно преступник на эшафоте. Нет, нет, не Ли-Вань творил правосудие, – он был всего лишь зритель в толпе, наблюдавшей казнь, – но он всей душой сочувствовал решению высшего судьи.
Он будет приходить сюда часто. Он будет смотреть на этого умирающего человека и наслаждаться его муками. Он насладится его смертью. Насладится законно и праведно.
Молитва брата Дионы сливалась с монотонным гудением кондиционера. Звуки его голоса и обращение фреона в охладительной системе неожиданно вошли в резонанс.
В следующий момент с улицы донесся звон разбитого стекла. Пронзительно закричала женщина.
Хлопок. Он был такой громкий, словно по уху ударили ладонью. Все стоящие вокруг кровати вздрогнули и повернули головы к окну. Еще хлопок. По коридору загрохотали сапоги; кто-то закричал неразборчиво – что-то про сигнализацию.
Брат Диона прервал молитву и на удивление глубоко, словно черепаха, втянул голову в плечи. Доктор со встревоженным лицом развернулся, и на ходу поправляя съезжающие с носа очки, быстрыми шагами направился к двери. За ним, испуганно оглядываясь на монахов и то и дело приседая на согнутых коленках, побежала маленькая круглолицая медсестра.
В следующую секунду за окном оглушительно затрещало, потом чей-то голос гортанно прокричал: «К проходной!..»
Недолго думая, брат Диона и долговязый Лao, подобрав полы оранжевых одежд, вслед за доктором и медсестрой, шлепая сандалиями, бросились к выходу.
Белая дверь под действием пружины медленно закрылась за ними. В палате остались двое – Ли-Вань и человек на кровати, с шипящей трубкой в горле.
Ли-Вань стоял, плотно сжимая побелевшие губы, и смотрел на воплощенное зло; тонкие смуглые пальцы его, прижатые к оранжевой тоге, тихонько подрагивали.
Он перевел взгляд на фотографию, лежащую поверх громоздкой стопки бумаг на тумбочке. Фотографию, вероятно, оставили здесь для допроса полицейские.
Он протянул руку. Со снимка на него, смеясь, посмотрела девочка лет семи, – круглолицая, с узкими по-детски припухшими глазами, – она стояла на фоне зелени парка, опершись ладошками о две расходящиеся из одного основания пальмы.
За окном раздались еще выстрелы, на этот раз одиночные; звук их был похож на удары колотушкой по ковру.
Блестящая от пота бровь на лице иностранца дернулась. Он шевельнул носом.
Зрачки Ли-Ваня расширились.
Лежащий на кровати тяжело открыл глаза, оказавшиеся бледно-голубыми, слепо посмотрел ими перед собой, затем повернул голову набок. Невидящий взгляд из-под опухших век скользнул по Ли-Ваню, опустился ниже и остановился на фотографии в его руке. Неожиданно глаза больного приняли осмысленное выражение, раскрылись шире, англичанин замычал; конец шипящей трубки, прикрепленной к катетеру в горле, изогнулся, дернулся на насадке… Внезапно иностранец высвободил из-под одеяла левую руку и резко выкинул ее к Ли-Ваню. Ли-Вань вздрогнул и сделал шаг назад. Иностранец беспомощно перебрал пальцами воздух, попытался наклониться дальше; снова замычал, будто бы желая объяснить что-то… В следующую секунду прозрачная трубка слетела с насадки и с шипением, словно змея, скользнув по одеялу, исчезла под кроватью. Аппарату постели издал пронзительный писк; иностранец повалился обратно на подушку, сжал рукой пижаму на груди и стал хватать ртом воздух. Бессмысленно глядели перед собой его округлившиеся от ужаса глаза; несколько секунд он дергался, делал нелепые движения, – со стороны казалось, что он пытается поймать и засунуть себе воздух в рот рукой, – потом повернул голову к Ли-Ваню и, судорожно шаря рукой по кровати, посмотрел на него полным отчаяния взглядом.
Ли-Ваня в палате не было. Ли-Вань был далеко. Ему было десять лет, и у него был день рождения.
Продолжая смотреть Ли-Ваню в глаза, иностранец давился, царапал себе шею, судорожно глотал бесполезный для себя воздух; потом взгляд его вдруг разом сделался добрым и спокойным, – в следующий момент зрачки глаз закатились, и голова неловко упала на подушку. Несколько раз на одеяле сжались и разжались пальцы волосатой руки…
Аппарат у кровати все еще пищал, но звук его становился тише. Может быть, это только так казалось Ли-Ваню – он вдруг будто оказался под водой. Выплеснувшееся из души Ли-Ваня зло, теперь, потеряв свой носитель, плавало в пустоте, словно нефть, разлитая в безвоздушном пространстве. Между поднимающимися и опускающимися в вакууме черными шарами медленно поворачивался вокруг самого себя Ли-Вань.
Он вышел за дверь, в коридоре никого не было. Ни стрельбы, ни суеты с улицы не было слышно.
Он прошел по безлюдному, рассеченному солнечными полосами коридору в больничный дворик и здесь наконец увидел множество людей. На траве стояла полицейская машина. Несколько полицейских окружали носилки; на них лежал человек азиатской внешности с огромной головой и разбитыми в кровь губами. Он был без сознания. Над человеком склонились две медсестры – одна рвала рукав его рубахи, другая прилаживала к вене иглу полевой капельницы. Еще сестры, врачи, больные и посетители толпились поодаль у изгороди, женщины зажимали рты руками, – подойти ближе им не позволяли полицейские.
В толпе, словно сигнальные флажки, подрагивали оранжевые тоги монахов. Ли-Вань, переступая ватными ногами, подошел к ним.
– Ты все пропустил! – едва завидев Ли-Ваня, бросился к нему Лао. – Тут такое было! Насильник-то, оказывается, не тот, у которого мы были, – сестра все перепутала – насильник лежал в соседней палате! И вот он попытался сбежать через окно, и у него был нож! А полицейский, ну тот, что был у двери, открыл огонь – и ранил его, но не сразу. Он спрятался за колодцем, а полицейский…
Мир качнулся под ногами; Ли-Вань сглотнул, пошатнулся, взял Лао рукой за запястье.
Ощущая сухость во рту, спросил шелестящим ртом:
– Подожди, подожди. А тот с трубкой?
– Что с трубкой?
– Тот, у кого мы были, – он что… не преступник?
– Да нет, какой преступник! Нормальный человек! Просто разбился на машине. У него жена, кстати, наша, тайка. И у них дочка.
Он внимательней посмотрел на Ли-Ваня:
– Да что с тобой? Ну и руки у тебя – лед! Да ты не переживай: доктор сказал, тот с трубкой поправится. Пойдем, я покажу тебе, где прятался убийца…
Глава V
Пещера
Ли-Вань перестал разговаривать. Он перестал мыться. Он перестал есть.
Грязный, с черными ввалившимися в череп глазами ходил он по территории монастыря, пропускал молитвы, приседал то там, то тут, что-то шептал одними губами, разговаривал с кем-то невидимым – то ругался, то смеялся нехорошо; находил и складывал в кучки мертвых жуков и стрекоз, потом подолгу мутным взглядом смотрел на них. Братья уже в открытую поговаривали, что в Ли-Ваня вселились бесы.
Никто не удивился, и многие вздохнули с облегчением, когда одним утром Ли-Вань сказал настоятелю, что спустится жить в пещеру, – ее в незапамятные времена вырыл на территории монастыря местный деревенский старец; голос во сне приказал ему повторить подвиг Кришны: еще не умерев, испытать загробную жизнь.
Пещера иногда использовалась монахами для краткого затворничества и медитаций; узкий, извилистый вход в нее вел через заросшую папоротниками дыру в земле. Внизу в сырой темноте располагались тесные пространства; в белом известняке были выдолблены кладовая, спальня (кроватью здесь служил выдающийся из стены массив), храм – специальная комната, куда днем сквозь маленькое отверстие в земле проникал тонкий, словно нить, луч света. Имелась в пещере и проточная вода: роя землю, ее создатель наткнулся на родник.
В солнечное утро Святейший благословил Ли-Ваня, и он, поддерживаемый под руки братьями, спустился под землю.
Больше двух месяцев он находился почти в полной темноте. Братья регулярно спускали ему в отверстие еду, но часто рис и овощи в корзине поднимались наверх нетронутыми. Все понимали, что в пещере под землей шел духовный бой. И снова у монахов появилась надежда на то, что чудеса еще могут случиться в Ват-Утоне. Дружно молились они за победу Ли-Ваня над демонами.
В земле же в это время и в самом деле происходило перерождение, но совсем не то, на которое надеялись братья. В темноте Ли-Вань окончательно поверил в то, во что боялся поверить на земле: голос в ночи, соблазнивший его, был голос Будды, и Будда обманул его. Будда и его учение, случайно встреченные им в детстве, ответственны за то, кем он стал. Зло, которое он пережил в детстве, никуда не ушло, зло просто перетекло в его кровь, зло стало им самим, а Будда помог этому случиться.
– Да, да, – дрожа, ощупывал он в темноте свои худые руки, суставы пальцев, острые колени, – вот руки зла, вот ноги зла…
И глядя в темноту, Ли-Вань приходил к выводу: если зло, которое тебе причинили, оказывается больше того, с которым ты можешь сладить, зло уже не обратить в добро – не превратить в цветы, – все это возможно сделать с малым злом, зло же большое можно попытаться только не расплескать, не запачкать им других.
Но как сладить с тем злом, которое больше твоих сил и которое льется через край?
Ответ на последний вопрос был на удивление прост.
Исполнилось два месяца и семь дней его затворничеству, когда Ли-Вань вышел из пещеры.
Был самый конец декабря. Под вечер братья, убиравшие поблизости газон, увидели показавшиеся из ямы тонкие воскового цвета запястья, измазанные грязью свалявшиеся волосы, обтянутый желтой кожей череп с черными глазами. К нему подбежали, протянули руки, вытащили из ямы – он был легок, как одежда, не наполненная телом. Его отряхнули, радостно загалдели вокруг: через два дня был западный Новый Год, знамение было хорошим – выход Ли-Ваня из пещеры совпал с временем, когда люди радуются и ждут перемен. Несмотря на ужасный вид, Ли-Вань был спокоен, приветлив, и это его спокойствие монахи тоже восприняли как хороший знак.
Он помылся, остриг волосы. Несколько дней оставался в помещении монастыря, постепенно привыкая к свету, затем в новогоднюю ночь попросил у настоятеля отпустить его вместе с другими собирателями податей в город. Настоятель позволил ему: время расспросов еще не настало, но и он думал о благой перемене в Ли-Ване: тот хочет быть в праздник с людьми.
Тридцать первого декабря последнего года тысячелетия Ли-Вань вместе с другими братьями, с коробкой для податей в руках вышел из автобуса на шумящую народом центральную улицу Бангкока. До прихода на землю третьего тысячелетия оставалось три с половиной часа. Ли-Вань не планировал жить так долго.
