Текст книги "Птицы небесные. 1-2 части"

Автор книги: Монах Афонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 65 страниц)

ПРОЗРЕНИЕ

Когда прозревает душа моя и соприкасается с неизмеримым и непостижимым Духом Твоим, Боже, восхищается сердце мое, словно певчая птица, в небосвод Божественной любви Твоей, Сладчайший Господи! Лишь рожденное от Духа, видит и постигает Дух в безмерной славе Его! Потому вопиет душа моя Духу Твоему преблагому: «Увеличь, прибавь, расширь Себя в душе моей, ибо вот – вся она во власти Твоей блаженнейшей любви, восхищающей меня вместе с трепещущим сердцем моим в неизследимые пространства светоносной истины Твоей, Боже!»

Откуда-то, словно исподволь, я начал чувствовать, что отныне я уже не один, и Бог незримо сопутствует каждому моему шагу. День за днем вера в Христа и Иисусова молитва напоминали о себе в моей душе и не оставляли ее, даже когда я находился на лекциях в университете или был занят работой на телевидении. Как-то весной, повторяя молитву, я спешил ранним утром по привокзальным городским улицам к телевышке, возвышающейся над городом. Маленькие желтые домики, словно цыплята, выглядывали из-под начавших покрываться нежной зеленью пышных куп тополей и кленов, освещенных чистым золотистым светом утреннего солнца. В это время необычное сияние наполнило весь воздух и затопило все пространство передо мной. Необыкновенная тишина разлилась вокруг. Стало непривычно тихо и все звуки нарождающегося утра словно исчезли и растворились в этом трепетном безмолвии. Это живое молчаливое сияние было повсюду – на домах и деревьях, на городских холмах, с рассыпанными по ним многоэтажными зданиями, во всем необъятном небе и на тонких розоватых облачках, неторопливо плывущих над телевышкой. Оно струилось внутри меня и очень тонко и необычайно нежно как будто говорило мне беззвучно своим невыразимым смыслом, напрямую общаясь с моим сердцем: «Я – вера твоя, береги меня…» Молитва словно ожила в нем с удивительной силой, хотелось жить и дышать всей полнотой души со Христом и во Христе. Пока я шел на работу, это состояние продолжало пульсировать во мне, хотя все окружающее постепенно вновь приняло свой обычный вид: по улицам спешили люди, над крышами домов кружились голуби, в ветвях деревьев шумели воробьи, трезвонили и громыхали проходящие мимо трамваи. Это удивительное ощущение, незаметно слабея, продолжалось до позднего вечера и, даже засыпая, я еще чувствовал в себе затихающие волны этого ни с чем несравнимого мира и покоя. Но мне было отчетливо ясно и понятно, что все в моей жизни изменилось и возврата к прошлому не будет никогда.

«Нет, все же Бог – это самое лучшее, что есть на свете! – радовалась моя душа, реально ощущая удивительное соприкосновение с чудом иной, чистой и одухотворенной жизни. – Наверное, это и есть истинное счастье – быть с Богом, которое невозможно ни сравнить, ни сопоставить ни с чем другим, что может найти человек…» И теперь эта жизнь, не имеющая в себе совершенно никакой нечистоты, пульсировала и текла в своих непонятных границах совсем рядом, но все же еще как будто отделялась от меня тонкой невидимой пеленой личного существования, которое не хотело уступать место тихому и спокойному счастью – невероятному и в то же время самому естественному счастью жить и дышать Богом.

Когда вера мягким ровным светом затеплится в сердце, нашедшем опору в Евангелии и молитве, оно встречается с ловцами душ, горделиво толкующими вкривь и вкось евангельские истины и переворачивающими с ног на голову апостольские изречения. Эти толкователи, пространно рассуждающие о вере и истине, не умеющие на деле применять их для своего же спасения, подобны ржавым разбитым кораблям, которые никуда не приплыли. С одним из таких толкователей, который подторговывал на «черном рынке» редкими книгами и сам был большой книгочей, всеядный, без разбора приобретающий любые книги с мистической окраской, мне, к несчастью, довелось встретиться, и он сильно поколебал чистоту моей нарождающейся веры. Книгочей тут же предложил мне различные книги, больше оккультного характера, где переплелись ложь и выдумки восточных культов.

Меня больше заинтересовали альбомы с картинами Рериха, особенно его умение передать дух горных пейзажей, чем многочисленные книги, вышедшие из-под его руки, а также его последователей. Книголюб усиленно рекомендовал мне Ромена Роллана с серией его биографий, а еще больше Льва Толстого. Однако из всего творчества этого автора, не ставшего близким моей душе, только последние его повести и рассказы поразили меня своей жизненностью и силой, доведя даже до слез. Но его философские измышления и своеобразное понимание Евангелия оставили равнодушным мое сердце. И все же торговец книгами сбил меня фантастикой, в которую я впился и глазами, и разгоряченным сердцем. Искусительные вымыслы фантастов словно живые предстали предо мной в книгах Брэдбери, Кларка и Лема. Остальных авторов я прочитал залпом и забыл, но книги этих писателей я купил и оставил себе. Библию мне тогда, к сожалению, не удалось приобрести. Ее не было даже на книжном подпольном рынке, поэтому оставалось только ждать и надеяться на удачу. Так я тогда понимал Божественную помощь.

Из серьезных книг, взятых в университетской библиотеке, остался в памяти Кант, который заинтересовал меня анализом и критикой чистого разума. Удивительно, но когда тома Канта увидела моя мама, а она читала все книги, принесенные мною из библиотеки, именно Кант ей понравился больше всего. Она часто цитировала в беседах со мной запомнившиеся ей высказывания этого немецкого философа. Каюсь перед мамой, что ни одну из любимых ее книг – «Грозовой перевал» и «Джейн Эйр» я не осилил до конца и они так и остались недочитанными. У Куприна маме нравилась особенно повесть «Гранатовый браслет» и даже впоследствии в своих письмах ко мне она заканчивала свои послания строкой: «Да святится имя Твое…»

Помню еще книги немецких мистиков, которые запутали меня своими «откровениями». Несколько сбитый с толку обилием прочитанной информации из различных книг, я отложил в сторону решение своих проблем, надеясь, что когда-нибудь найду время поразмыслить и разобраться со всеми противоречивыми сведениями, почерпнутыми из псевдорелигиозной литературы. И все же сердце более всего верило Евангелию, чутьем угадывая в нем непреложность Божественной истины. Кроме того, Христос не мог не породить в сердце глубокой и преданной любви к Нему, как к удивительному Богу и как к необыкновенному Человеку. Пустые измышления плодовитых авторов, никого не насыщающие, но питающие лишь тщеславие, становятся миражами на пути спасения, увлекая искренних и зачастую наивных искателей истины в дебри псевдоучености, где обитают неискорененные страсти.

Неопытный ум, впервые столкнувшийся с мистической разноголосицей, начинает думать, что любые теоретические выдумки, где встречается слово «Бог», несут в себе истины о Боге, но все они подобны пище, которую человек ест во сне. На этом этапе, когда душа обращается к евангельским заповедям, ее подстерегает коварная ловушка – увлечение философией и ее напыщенным теоретизированием. В эту опасную ловушку угодил и я. Жизнь по философским принципам на опыте показала, что все философские увлечения, которые уводят от Христа, есть ров смертный, наполненный доверху трупами их создателей и последователей. Толкования Священного Писания теоретиками мира сего, несмотря на обилие цитат, без Духа Святого, становятся еще одной скрытой формой заблуждения и являются рупором диавола, ибо передают не Дух Боговдохновенного текста, а дух самого толкователя.

Тому, кто начал проникать душой в сокровенное чудо евангельских заповедей, встречается другая опасность – презреть мудрую простоту изложения глубочайших духовных понятий, содержащихся в притчах и изречениях. Ум, испорченный ложным блеском философского остроумия, слепнет от простоты и ясности Христовых слов, как человек, привыкший к игре теней, не может видеть яркого солнца. Философия не требует роста души, ей достаточно развратить душу. Только Евангелие зовет к возрастанию души в Божественной благодати и к совершенной зрелости ее видения и постижения.

В это же время, благодаря дружбе с художниками, во мне возникло желание попробовать себя в живописи. Задумываясь о своей дальнейшей жизни, я ужасался будущей перспективе – уныло ездить день за днем на опостылевшую работу и находить в этом однообразном пресмыкании единственный смысл своего существования. Положение художника в советском обществе мне виделось более свободным от искусственных ограничений, и это было основной побудительной причиной моих творческих исканий. Я поступил на заочное отделение Народного университета искусств в Москве, так это, кажется, тогда называлось, и начал старательно выполнять задания, присылаемые преподавателем. Хотя отзывы по выполненным работам от преподавателей были хорошими, мои друзья-художники воздерживались от похвал. А любитель греческой философии, внимательно просмотрев мои труды, выполненные в карандаше и акварели, снисходительно заметил:

– Ну, что же, и так можно рисовать… – заметив мое огорчение, он принялся растолковывать мне: – Мы все говорим словами, а художник говорит красками. Рисовать можно, а порисовывать время от времени – нельзя. Творчество не терпит фальши! Если этого чутья нет, браться не стоит. Если можешь не писать, не пиши… – вспоминая совет этого художника, я бросал рисование и стихи, погружаясь с головой в шальную жизнь.

Тем не менее я решил так: пусть мои способности в живописи и невелики, но, благодаря учебе на оформительском отделении, в будущем я смогу работать художником-оформителем и заниматься любимым видом творчества – поэзией. Поэтому я с головой ушел в изучение всех видов живописи, подолгу просиживая в университетской библиотеке над альбомами русского и зарубежного искусства. По советам художника-философа, я перешел к изучению персидской и индийской миниатюры. Я надолго застрял на этой теме, восхищенный тончайшим набором искусно подобранной цветовой гаммы, пока, в конце концов, не открыл для себя изысканный лаконизм и изощренную технику древних художников Китая и Японии. Лишь впоследствии знакомство с Файюмской портретной живописью, а также монументальной мощью зодчества и неповторимой скульптурной интуицией древнего Египта значительно потеснило прежнее увлечение. Этот длительный процесс растянулся на годы, пленив меня не только живописью, но и возвышенными стихами восточных поэтов, откуда меня окончательно вывело лишь творчество Рильке и Сэлинджера. После этого мой интерес к литературе постепенно угас и стала понятна ограниченность любого вида искусства в глубоком постижении реальной жизни, тем более в поисках Бога. Помню, что весь тот год я находился под сильным впечатлением от Уитмена и даже развесил по стенам своей комнаты строки из его стихотворений.

Этой же зимой случилось одно происшествие, которое на всю жизнь утвердило меня в новых нравственных ориентирах не только в отношении к самому себе, но и в отношении к ближним – не предавать ни в чем ни свою совесть, ни совесть близких. Приближалась обычная новогодняя лихорадка и на телевидении среди сотрудников увлеченно обсуждалось будущее совместное застолье, от которого я отказался наотрез.

– А как же ты будешь отмечать Новый год, дома что ли? – с издевкой спросили недовольные сослуживцы.

– Нет, не дома! Я уезжаю на Кавказ, в горы! – сами собой вырвались из меня эти слова. Поразмыслив, я увидел, что такое решение действительно будет самым лучшим, ведь мой старый друг по-прежнему живет в горном поселке и я смогу навестить его, как когда-то обещал, в эти праздничные дни. Сердце мое забилось от радости: неужели я наконец-то начал освобождаться от этих надоевших новогодних застолий, из которых мои знакомые сделали своего рода культ?

Это был мой первый Новый год в горах, под огромными зимними небесами, мягко переливавшимися лучистым светом Млечного Пути над заснеженными пихтами и горными вершинами, уходящими в безконечность. У моего друга уже родился ребенок, и мы порадовали его жену и родителей подарками для младенца, успев купить их в закрывавшемся на выходные поселковом магазине. Его семья приветливо приняла меня, поселив в комнате с видом на синеющие в окне горные дали. Эти дни и ночи стали для меня первым настоящим праздником, праздником тихой и спокойной радости, посетившей меня в горах. Первый мой серьезный и решительный выбор – выбор в пользу своей совести, оказался тем здоровым ростком, на котором стала расти и утверждаться вся моя дальнейшая жизнь, несмотря на последующие ошибки и заблуждения.

Вернувшись домой, я продолжил, по привычке, дружеские свидания с девушкой-лаборанткой из строительного института, продолжая хранить чистые отношения и расстраивая ее неопределенностью своего отношения к ней и к ее жизни. Собравшись поздним вечером навестить эту девушку, жившую недалеко от филармонии, я шел вместе с двумя друзьями в тени многоэтажных домов по баскетбольной площадке. В темноте мы не заметили, что она заканчивается обрывистой стенкой, высотой метра полтора. Увлекшись беседой, мы оступились и упали все вместе, но сломал ногу в лодыжке только я. Друзья, взяв меня под руки, вывели на трассу и на такси отвезли домой. Из дома скорая помощь забрала меня в больницу, в отдел травматологии, где я провалялся две недели и был выписан в гипсе и на костылях.

Этот случай заставил меня глубоко задуматься над причинами травмы и показал мне, что Господь таким суровым способом останавливает мои блуждания по кривым путям, пожертвовав моим здоровьем ради исправления души. Так жить, как я жил до сих пор, безалаберно и бездумно плывя по течению, дальше стало невозможно.

«Просто так ноги не ломаются, – думал я. – Ведь у Бога на все есть своя причина! Что такое мои ноги? Это движение. А если это движение в неверном направлении, причем исполненное безрассудного упрямства?.. Похоже, Богу более всего дорога душа человека, если ради нее он идет на то, чтобы через боль смирить и исправить такого грешника, как я…». В ответ на эти горькие размышления что-то во мне смиренно и кротко подтверждало правильность этих выводов.

От всего сокрушенного сердца, лежа на больничной койке, я просил у Бога прощение за все дурное, что творил и продолжаю творить. Сильное желание полностью изменить свою жизнь окончательно утвердилось в моей душе. Встревоженная девушка, узнав, что я в больнице, пришла навестить меня. Я искренно попросил у нее прощения за свое поведение, сказав, что теперь же, не откладывая, начинаю новую жизнь, где никаким семейным отношениям нет места. Еще два долгих месяца мне пришлось передвигаться на костылях, а затем еще месяц ходить на занятия, опираясь на палку. Но, как бы там ни было, лодыжка срослась хорошо и к весне моя нога стала здоровой, как прежде. В университете пришлось наверстывать упущенное и сдавать экзамены по всем тем предметам, которые я не посещал, пока был болен.

Благодаря прямому вмешательству Божественного Промысла, мне пришлось на личном опыте усвоить простую истину, что людям, живущим без Бога и без совести, конец один – наказание от Бога и от людей. Но тому человеку, который в ладу с Богом и со своей совестью, не грозит никакая опасность. Кроме того, ему помогают и Бог, и люди. Мне очень хотелось стать таким нравственным человеком, который всегда прислушивается к голосу своей совести и согласовывает все свои поступки с заповедями Священного Писания. Господь ясно дал мне понять Своей затрещиной, что, совершая грех, я развращаю не только себя, но и ближних своим непорядочным отношением. Бог недоступен для греха, но также и та душа, которая отстала от греха и соединилась с Богом. «Свобода» нераскаянности человека – это не что иное, как демоническая «свобода», но истинная свобода в Боге есть спасение от всякого греха в покаянии и благодати Святого Духа.

Однажды ребята из последней старой компании, которых я однажды встретил на улице, затащили меня к себе на квартиру:

– Что, Федор, забыл старых друзей? Почему ты к нам не заходишь? – посыпались на меня вопросы. Как говорится, бросил пить, стал одеваться? – среди присутствующих послышался смех. – Хочешь послушать новые записи? Посидишь с нами?

– Мне такая жизнь перестала нравиться, к тому же у меня нет свободного времени, а музыку я слушаю другую…

На мои объяснения раздались протестующие возгласы:

– Какую еще можно слушать музыку, кроме современной? И разве можно жить иначе? Так все живут!

– Нет, не все. Я точно знаю! Кроме того, существует живопись, книги, классическая музыка, наконец…

– Классическая? Скажешь еще – опера? Да от нее одна муть в голове! Такую музыку каждый день по радио крутят, надоело!

– Есть очень хорошие оперы. А из классики можно слушать, например, Баха. Мне, кстати, по душе его музыка…

– А принесешь что-нибудь для знакомства?

– Принесу! – пообещал я и, попрощавшись, вышел, понимая, что наши пути разошлись окончательно.

Баха я им действительно принес, но услышал равнодушные реплики: «Да, неплохо звучит…» Это был мой последний визит в прошлое.

В связи с давним общением с этими веселыми компаниями мне запомнился удивительный случай. До армии я иногда забредал в гости к одной семейной паре из их числа: муж учился в высшей партийной школе, его жена работала в торговле. Помню, что как-то этот парень, подвыпив на шумной пирушке и, желая меня поразить, во всеуслышание признался, что он верует в Бога, и в знак правдивости рассказанного несколько раз перекрестился.

– А дальше что? – спросил кто-то.

– А дальше… – замялся «верующий». – Дальше ничего…

– Ну, так мы все веруем! – засмеялись присутствующие.

А вот дедушка его был действительно глубоко верующим человеком. Он отдал молодоженам свою единственную комнату, а сам жил в прихожей, где у него стоял узенький тюфячок и висело несколько бумажных иконочек. Лицо у дедушки было всегда светлое и доброе, а терпение безграничное, потому что молодожены часто ссорились и ссоры их были довольно громкими, переходившими в бурные сцены. Чтобы с улицы не были слышны их размолвки, они включали музыку на полную громкость и ею пытались заглушить свои скандалы. Когда я бывал в их компании, старичок ласково подзывал меня, расспрашивал о жизни и пробовал говорить со мной о Боге, всегда проявляя ко мне непонятное участие, чем удивлял внука и его жену. На молодоженов он никогда не гневался и никто не видел его раздраженным и несдержанным. Когда он был в состоянии ходить, то часто бывал в церкви, а когда ослабел, то тихонько молился в своем уголке, не обращая никакого внимания на шум и музыку.

– Ты не смотри, Федор, – говорил он мне, шепча, чтобы не услышала родня, – что супруги часто дерутся. Внучок-то у меня хороший. Где побил, а где, гляди, и пожалел. Чтобы с людьми жить, надо человеком быть. Ты Богу молишься?

– Молюсь немного…

– А я всегда молюсь, пока силы есть. И ты молись! Ну, ступай к своим дружкам…

Спустя некоторое время я оказался в армии и забыл об удивительном старичке… Встретившись с этой семейной парой после армии, я узнал следующее. Дедушка серьезно расхворался и долго лежал неподвижно, отказываясь от еды. Затем, подозвав внука, слабым голосом признался, что ему явился Христос.

– А что же Он тебе сказал? – с иронией спросил внук.

– Господь сказал мне вот что: «Василий, Я терпел, и ты терпишь, поэтому скоро возьму тебя к Себе…» Но супруги не поверили дедушке, а все родственники решили, что Василий от старости заговаривается. Когда этот старичок скончался, то началось самое непонятное. Врачи констатировали его смерь, а родственники наотрез отказывались его хоронить, уверяя всех, что Василий живой. Как можно хоронить живого человека? Тело его было теплым и не имело никакого запаха, хотя он лежал в доме уже больше трех дней. Руки и ноги его были мягкие и сгибались, как у ребенка, а лицо все время оставалось светлым и теплым. Так прошло больше недели. Наконец, власти уговорили родственников похоронить Василия, но все остались в убеждении, что похоронили праведника.

Весной мне пришлось писать реферат на тему «Притчи в творчестве декабристов», куда я включил в качестве примеров некоторые притчи из Ветхого и Нового Завета. Преподаватель, ведущая мою работу, удивилась: «Неужели вы ради реферата прочитали всю Библию? Похвально! Обязательно сделайте доклад на Университетской конференции». Благодаря этому докладу, мне удалось до весенней сессии получить отличные оценки, и я был свободен уже в конце мая.

За всеми моими хлопотами, болезнью, выздоровлением, учебой и расчетом на телевидении, незаметно наступило лето. На моих руках оказалась некоторая сумма денег, на которую можно было экономно прожить в горах три летних месяца. У меня созрел план посвятить все летнее время молитве в Абхазии. Еще мне очень хотелось приобрести Библию, так как мой друг-художник, узнав, что я собираюсь в горы, попросил вернуть ему полюбившуюся мне книгу. Мама поразилась моему решению снова провести лето в горах. Но когда я сказал, что хочу потом поехать в Одессу и посетить Духовную семинарию, чтобы разузнать о возможности поступления в нее, она успокоилась. Заодно мне хотелось навестить своего армейского товарища-поэта, в общем, планы были большие. Отец отнесся к этим намерениям спокойно. Душой моей овладело предвкушение чудесной поездки в любимую Абхазию и жажда помолиться и пожить в уединении на полюбившемся мне прекрасном озере Рица.

Мои робкие шаги в сторону Церкви начались в том же городском соборе, в котором я бывал еще ребенком, и теперь начал время от времени посещать, стоя в самом конце храма. Жизнь свела меня с пожилым, недавно рукоположенным дьяконом, добрым, но очень осторожным и недоверчивым человеком. Тем не менее он участливо отнесся ко мне и как мог наставлял меня в Православии:

– В жизни пустоты не бывает, Федор. Так и в душе. Все равно она чем-нибудь заполнится. Если душа выбирает Бога, то начинает накапливать добро. А без Бога в ней собирается всякий мусор. Это тебе ясно?

– Вроде бы ясно.

Заметив в моем голосе неуверенность, дьякон усилил свои доводы:

– Глупо делать из своей жизни разбитое корыто. Так?

– Ну, так. – соглашался я.

– А раз так, то также глупо строить свое счастье без Бога.

С этим я был совершенно согласен. О том, чтобы купить Библию, в то время невозможно было и мечтать, но все же я попытался спросить совета у своего доброжелателя.

– Может, купишь ее на Кавказе, там с религией посвободнее, не то что здесь… – посоветовал мне на дорогу дьякон, глядя искоса пытливым взглядом. – Вообще, ты уже прибивайся к нашему берегу…

– К какому берегу? – не понял я.

– А к церковному! Ты еще молодой, бросай свой университет, поступай в семинарию. Может, священником станешь, почем знать?

Эти беседы заставили меня задуматься и обратили мое сердце к семинарии. А пока желание испытать себя в уединении звало меня в горы Абхазии, волнуя и тревожа душу предстоящей встречей с ее сокровенными уголками.

Дух Божий, не имея ни малейшей связи с грехом, ищет душу, решившую уподобиться Ему, и делает ее незапятнанной, ибо чем меньше в душе греха, тем чище ее видение и тем большей она может сподобиться благодати. Пустые размышления о Тебе, Боже, не что иное, как игры заблудшего разума, в которые впадают все, имеющие горделивый ум. Верую и исповедую, Господи, чистейшую любовь Твою, пребывающую незапятнанной ни единым греховным помышлением, словом или действием внутри сынов человеческих. Если же я недостоин ее, благо и то, что жил, дышал и трудился ради Твоей вечной истины – чистой и блаженной Божественной любви.

Ты, Боже, Сам для Себя – блаженство и счастье, а мы, сами для себя, – мучение и скорбь. Ты творишь от полноты благодати Твоей, а мы творим от недостатка этой благодати в нас, грешных людях, тщетно пытаясь восполнить ее своими усилиями в вещественном мире. Когда Ты даруешь нам благодать Свою, это значит, Ты даришь нам покой в Тебе, потому что страдаем мы от неимения покоя, пребывающего в Твоей благодати.