Текст книги "Птицы небесные. 1-2 части"

Автор книги: Монах Афонский

ПРОЩАНИЕ С АЗИЕЙ

Устремляя взор в тварный мир и удивляясь его чудесам, человек забывает о самом удивительном творении во вселенной – живой душе своей, умирающей в нем, забытой и заброшенной, лишенной силы и благодатного разумения. Одна трагедия порождает другую, ибо вслед за гибелью души гибнет и внешний мир. Но когда внимание человека, побуждаемое скорбями, заметит эту неумирающую красоту души внутри себя, так как душа умереть не может, тогда весь человек преображается дивным преображением, сотворенным благодатью Духа Святого. Вслед за этим душевным изменением изменяется и весь тварный мир, уподобляясь преображенному человеку. Чтобы воспринять новое, сердце человеческое должно отрешиться от старого в полной решимости и готовности к грядущему духовному опыту.

По стенам легкой палатки прыгали солнечные зайчики, обещая безоблачный жаркий день. Утром мы начали подъем на перевал, который мы ни разу не проходили с северной стороны. Множество мелких тропинок, оставшихся от прошедших этим путем овечьих отар, сбивало нас с толку. Тропы разбегались в разные стороны по кустарникам и зарослям арчи. То и дело теряя в лесу направление, мы двинулись вверх к седловине. Стояла середина лета, и в горах установилась жаркая и сухая погода. От тропинок и высохшего мха на деревьях и кустах поднималась едкая пыль, от которой першило в горле. Из-за сухости и пыли приходилось часто пить. Вода в наших фляжках быстро убывала. Отец Пимен и я знали, что за перевалом внизу нас ждет чистая холодная река, огибающая перевал по узкому каньону справа, по которому можно было спуститься, но подъем исключался полностью.

К полудню жара стала нестерпимой. Вода во флягах закончилась. В горле саднило от пыли и было трудно глотать. Мы сбились с тропы и решили с отцом Анастасием взять левее, где и обнаружили ее петляющей среди зарослей барбариса и кизила. Наш друг взял круто вправо и теперь поднимался без тропы по полуразрушенным скалам. Было видно, как он изнемогал от жары и жажды. На наших глазах он остановился и снял с плеч рюкзак. Потом достал из него пятилитровую железную банку с хлопковым маслом и принялся пить его большими глотками. Мы смотрели на эту сцену во все глаза, с трудом подавляя тошноту.

Как бы там ни было, нам удалось взобраться на перевальную седловину и мы поспешили вниз, к голубоватым извилинам быстрой реки, стремительно несущей свои чистые струи в белых бурунах пены. Вдоволь напившись вкусной прохладной воды, эконом поведал нам, что жажда и сухость в горле так допекли его вместе с жарой, что ему ничего не оставалось, как выпить теплое масло.

– Ну, и как ощущение? – спросили мы.

– Ужас! Теплое и противное. Но пить можно. Сразу сил прибавилось, потому и дошел до перевала…

На берегу реки мы приготовили ужин – перловую кашу и чай, после чего пошли к воде мыть посуду. Бурное течение неожиданно вырвало из рук преподавателя котелок, который в мгновение ока исчез из поля зрения. Уныние отпечаталось на наших лицах: вот так дела! Придется теперь искать в чем готовить еду… Особенно сетовал отец Пимен, умевший вкусно и быстро готовить. Мы задумались, но, ничего не придумав, решили что как-нибудь обойдемся без котелка и взялись за молитвенное правило.

Двигаясь вверх вдоль речного ущелья к следующему более высокому перевалу на Сари-Хосор, наша группа подошла к гигантскому оползню, который сорвал весь склон до самого дна этого глубокого ущелья, оставив голые скальные породы, протяженностью метров в пятьдесят. Такое опустошение произвели весенние ливни, прошедшие здесь в мае. К сожалению, мы не захватили с собой веревку. Когда-то мы с архитектором спускались по обрывам, сбросив двадцатипятиметровую веревку, надеясь, что она достигнет дна ущелья. Спускаясь по ней первым, я обнаружил, что до земли недостает метров шесть. Глупо было висеть на веревке и видеть внизу дно долины, траву на ней и мелкие камни, которые казались совсем рядом. Карабкаться наверх не представлялось возможным. Но, слава Богу, тогда мы обнаружили узкий желоб, по которому смогли спуститься вниз, держась руками за ветки кустарника.

На этот раз перед нами зияла бездна, лишенная, казалось, всего, за что можно было бы зацепиться, поэтому быстрота передвижения определила и способ преодоления этого участка. Цепляясь руками за мелкие выступы и опираясь ногами ботинок на крохотные выемки и обломки горной породы, мне удалось нащупать место, по которому оказалось возможно пройти, не задерживаясь. Отец Анастасий довольно быстро преодолел опасный участок, а когда по обрыву двинулся эконом, у нас дрогнули сердца. Его фотоаппарат цеплялся за все выступы и, болтаясь на шее нашего друга, способствовал потере равновесия, которое и без того не являлось устойчивым.

– Сними аппарат и закрепи его на каком-нибудь выступающем камне, чтобы он тебе не мешал! – крикнул я отцу Пимену.

– Так что же я, зря, выходит, фотографировал? – недовольно откликнулся он.

– Я приду и заберу его, а сначала ты закончи свой переход! – посоветовал я эконому.

Совет показался ему убедительным. Наш друг, нащупав ботинками место для опоры, ухватился рукой за обломок скалы, быстро снял фотоаппарат и примостил его на небольшом выступе над головой.

Пока он возился с фотоаппаратом, мы с преподавателем не дышали. Не выдержав замедления в продвижении отца Пимена, я полез к нему поближе и протянул алюминиевую палку, за которую он ухватился правой рукой, левой ища хотя бы какую-нибудь зацепку. Так, вдвоем, еле переводя дух, мы выползли на безопасное место. Совершенно забыв об оставленном фотоаппарате, мы устремились прочь от обрыва по тропе к перевалу. А когда, наконец, вспомнили об утраченных кадрах и аппарате, то ни у кого не возникло ни малейшего желания вернуться за пропажей.

На ранее глухом и безлюдном перевале нам бросились в глаза следы деятельности человека: тропы оказались расчищены, кусты вдоль них были вырублены. Похоже, что теперь кто-то стал перегонять сюда скот на летний выпас. На спуске повсюду виднелись пни от срубленных деревьев и вытоптанные коровами поляны. На берегу небольшой речушки с рощицей тутовых деревьев мы устроили привал. Постелили пленку, сверху кинули коврики и спальные мешки. Так как готовить еду было не в чем, погрызли сухари, запили водой и, после вечернего правила, легли спать под мирно сияющим звездным небом.

Кстати сказать, после той кошмарной ночевки в яблоневом лесу, под аккомпанемент медвежьего рычания и рева кабанов, отец Пимен сделал для похода небольшой пугач из сигнальной ракеты и носил его в рюкзаке. Среди ночи я проснулся от топота копыт. Между нашими головами, прямо по пленке, коврикам и разбросанным вещам бегали дикие поросята-двухлетки. При свете месяца я увидел чуть поодаль группу больших матерых секачей, стоявших строем, словно статуэтки индийских слоников.

– Отцы, – громко прошептал я, – кабаны!

Отец Пимен сразу приподнял голову и, оглянувшись, уставился на секачей. Затем он быстро выхватил из своего рюкзака пугач и выстрелил в воздух. Красная ракета с громким хлопком, шипя, взвилась в воздух. Кабаны исчезли, словно их сдуло ветром. Поросята с визгом бросились в кусты. Преподаватель недовольно приподнялся на локте:

– Вы что? Совсем обалдели?

– Кабаны здесь бегают, прямо среди нас! – возбужденно пытался объяснить ему эконом.

– Да какие кабаны сейчас? Спите и дайте другим выспаться! – недовольно пробурчал отец Анастасий и заснул крепким сном до утра.

У нас же с отцом Пименом началось повторение давнишнего молитвенного бдения. Он достал кропило, крещенскую воду и крест, а мне протянул маленькую Псалтирь.

– Зажги фонарик и читай кафизмы, а я буду ограждать нас крестом и кропить все стороны!

– Слушай, я устал и хочу спать!

– Читай, читай, а то «они» снова заявятся сюда! – приказал эконом, крестя во все стороны густую темноту.

Я прочитал несколько кафизм и повалился на коврик. Глаза сами собой закрылись и я заснул. Сквозь сон до меня еще долго доносилось чтение девяностого псалма и звуки взмахов кропила.

Тихое и свежее утро прикоснулось к нашим лицам, словно нежная рука матери. Розовые лепестки цветущего шиповника кружились в лучах утреннего солнца, слетая со склона над нашими головами. Яркая блестящая зелень густого леса празднично искрилась и горячим трепетным блеском слепила глаза. На завтрак опять пришлось грызть сухари и запивать их водой. Отец Анастасий приметил огромное тутовое дерево, и мы часа два просидели на нем, объедаясь сочными ягодами. Перемазавшись синим соком ягод, мы слезли с дерева и, увидев друг друга, расхохотались. Вид у всех был очень забавный.

Вдали уже сверкала излучина Оби-Ширин, по-русски «сладкая вода», истоки реки Кызыл-Су, с наклонившимися над ней густыми купами горных берез. Пройдя еще несколько часов, на берегу сверкающей пенными перекатами реки мы устроили свой базовый привал и стали совещаться, как нам приготовить обед. Отец Анастасий обнаружил в заводях под скалами множество речной форели и тут же принялся мастерить удочку. Он оказался отменным рыболовом.

Набрав водяных жучков под камнями, наш рыбак отправился на ловлю форели, а мы с отцом Пименом гадали, как нам быть. Сметливый эконом перелил из железной банки масло во фляжки, перочинным ножом срезал ее верх и получился отличный и довольно объемистый котелок.

– Отцы, скорее собирайте под камнями для меня наживку! – донесся до нас призыв отца Анастасия.

Мы побежали к нему и с восторгом увидели, что ловля форели обещает нам хорошую уху. Благодаря стараниям преподавателя, на обед у нас набралось около двух десятков крупных рыбин. Вскоре запылал костер, вода закипела, мы добавили немного пшена, и уха вышла на славу. Ущелье Оби-Ширин нам очень приглянулось: чистейшая сладкая вода, река, осененная склоненными над ней березами и красивыми каскадами, бежала с верховий долины.

После обеда нам показалось неплохой идея помыться в прохладных водяных чашах с пузырящимся водяным куполом в каждом из них, куда ниспадали белопенные струи небольших водопадов. Я лежал в воде на спине, раскинув руки. Множество воздушных пузырьков мягко и упруго выталкивали снизу мое тело на поверхность. Двое моих друзей плавали чуть поодаль. Скосив вбок глаза, я увидел, как в потоке падающей воды мелькнуло тело змеи, которое с размаху шлепнулось в наш бассейн.

– Змея в воде! – крикнул я.

В мгновение ока мы оказались на берегу. Гюрза, подняв над водой голову с мелькающим из ее пасти черным язычком, металась в озерце, пытаясь выбраться по скользким камням на берег. Зацепившись за корягу, она, извиваясь, исчезла в зарослях крапивы. Оставив купание, мы отправились на осмотр нашей сладкой речки вверх по течению. Когда мы прошли еще метров десять среди огромных валунов, скатившихся со скал, нас остановило страшное зрелище. У большого камня, подпираемый потоком, лежал раздувшийся труп ишака. Он спокойно нежился в нашей реке, в которой мы умывались, купались, пили воду и готовили уху. Удрученные тяжким зрелищем, мы вернулись в лагерь и тут же перенесли его подальше, вверх по течению, расположившись под большими изогнутыми березами.

Чтобы ночью спокойно посидеть с четками, а не заниматься с экономом чтением кафизм и кроплением до утра горных просторов, защищаясь от злых зверей и духов, я решил дать совет отцу Пимену:

– Знаешь, чтобы обезопаситься ночью от зверей, таджики делают вокруг ночлега завал из веток или камней. Тогда можно спокойно выспаться!

– Это отличная идея! – обрадовался мой друг. – Каждую ночь не сплю, а выспаться очень хочется… За работу!

И мы принялись укладывать вокруг лагеря стену из речных валунов. Камни таскали до тех пор, пока отец Анастасий не взмолился:

– Отец Пимен, хватит строить тут китайскую стену! Никаких кабанов здесь нет!

– Есть, есть! Это ты не видел, а мы с Симоном видели…

Но, наконец, он тоже устал и строительство стены закончилось.

Вечером, после правила, я отошел немного в сторону от нашего ограждения, где спали мои друзья, и присел с четками на поляне под большой березой, прислонившись спиной к теплому подрагивающему стволу дерева. Неустанно стрекотали сверчки, которых тут было множество. Тонкий месяц висел над горой. В полнеба раскинулось мерцающее созвездие Лебедя. Чистая тихая молитва, та молитва из далекой юности, словно опять пришла на встречу со мной. Она заполнила сердце, затем все тело, обняла нашу поляну, моих спящих друзей, реку, негромко поющую на перекатах, темный лес, полный разнообразных шорохов, горы с висящим над ними тонким серпом месяца, стала широкой и безпредельной, как бы заполнив всю вселенную, постепенно растворяя в этой безпредельности представление о всем мире и о самом себе. Не знаю, сколько пробыл я в молитве, но внезапно пришел в себя, когда сверху водопадом хлынул столб яркого белого света на нашу поляну, осветив все окружающее пространство до малейшей травинки. Также неожиданно, как и появился, странный свет ушел вверх, и вокруг снова осталась непроглядная ночь, освещаемая лишь дрожащими небесными созвездиями. Оставлять молитву не хотелось, но тело уже давало о себе знать сильной усталостью от перехода через перевал. Я улегся рядом с друзьями и заснул, ощущая, как в сердце продолжала тихо струиться молитва, словно волны милой и неизреченно доброй благодати… За утренним чаем я спросил друзей, видели ли они ночью яркий столб света над нами, но им показалось, что это свет от фар автомобиля.

– Но откуда здесь машина, если дороги нет? – задумались они. – Наверное, это был метеорит или еще что-то… – строили догадки эконом с преподавателем.

Этот вопрос мы оставили невыясненным. Во время прогулки я обнаружил неподалеку большое дерево с крупными спелыми абрикосами. Мои спутники немедленно собрались вокруг дерева. Отведав вкусных плодов, отец Пимен воскликнул:

– А что это?

Поодаль на земле валялась разорванная в клочья окровавленная шкура кабана. Судя по следам на песке, здесь похозяйничали волки.

– Хватит отдыхать! Уходим, отцы! – решительно заявил эконом. – Это не наши места…

Мы уложили свои вещи в рюкзаки и медленно двинулись вниз вдоль реки, широко разливавшейся по галечниковой долине и потому сильно обмелевшей. Переходя вброд поток за потоком, я отстал от своих путников. Молитва не оставляла сердце. Она словно стала такой же тихо журчащей рекой благодати внутри и лилась неторопливо, усмиряя ум и помыслы. Эконом с преподавателем отправились полюбоваться поближе зрелищем лесного водопада, низвергающегося со скал широким шумным веером, а я встал на колени в прибрежном песке и остался недвижим. Все вокруг словно замерло. Тело, ум и природа как будто слились в одно целое и это целое было безпредельно живым и исполненным глубокого мира. В сердце возникло ясное убеждение, что наступило прощание с закончившимся навсегда этапом азиатских исканий и испытаний. Никакого скита здесь не будет и больше искать нечего. Впереди ждет иная, новая жизнь, а к старой жизни уже никогда не будет возврата. Слезы хлынули из глаз. Я поднялся с колен и один пошел вперед, чтобы друзья не заметили моих рыданий. Я шел, заливаясь слезами, и говорил: «Прощай, мой любимый край, прощай навсегда! Боже мой, Иисусе Христе, я выбираю Тебя и пойду за Тобой, куда бы Ты ни позвал меня!..» Так я прошел, рыдая, километра три, пока сердце не обрело покой, смирившись с окончательным разрывом с моей прошлой жизнью и со всей моей юностью…

По мере того как мы продвигались вниз, повсюду встречались безчисленные перемены. Таджики возвращались на свои старые места и заново их обживали. Безлюдие закончилось безвозвратно. На ровных прибрежных террасах снова стояли кибитки, рядом виднелись грузовики. Заброшенные прежде поля были вновь распаханы и засеяны, везде жили люди. В одном из новых кишлаков мы заночевали.

– Я уже никогда не уйду с этого места, а если станут выселять, начну отстреливаться! – говорил нам хозяин нового дома, построенного на месте бывшего кишлака. – Двустволка у меня есть, патроны тоже – живым не дамся и мертвым не унесут! Здесь мой дед похоронен и сам здесь лягу…

И это было понятно. Край изменился настолько, что ни о каком ските уже не могло быть и речи. Поэтому у меня не осталось никакого желания к посещению прежде любимых мною уединенных мест – Пештавы и Богизогона. Стало совершенно ясно, что сюда я уже никогда не вернусь.

Веселому хозяину очень понравился рассудительный отец Анастасий. Взяв в руки дутар, инструмент вроде балалайки, с двумя струнами, он объявил:

– Дорогой гость, песня для вас, и по-русски!

Высоким голосом он затянул:

– На горе стоит баран, золотые рожки. Парень девушку любил за мешок картошки! – и добавил. – Вот, пять лет в России отсидел, русский выучил…

Рано утром на дороге нас подобрала грузовая машина. В кузове стояли люди. Там я неожиданно увидел Сафара, моего давнего приятеля по Богизогону, и рядом с ним бывшего парторга. Парторг как всегда хмуро поприветствовал меня:

– Я же говорил, что ты здесь не останешься, все равно уедешь!

Мы с Сафаром обнялись, но прежних теплых отношений уже не ощущалось. Кроме обычных разговоров о семье и детях, говорить было не о чем. Средняя Азия для меня закончилась навсегда.

Последнюю попытку найти место для скита мы сделали на берегу Нурекского водохранилища, где раньше были совершенно необжитые места. Но увиденное разочаровало нас. Берега исполосовали пыльные грунтовые дороги. По ущельям сновали грузовики с домашним скарбом. Новая жизнь пришла и сюда, вернее сказать, перемены уничтожили ту жизнь, которая еще хранила следы чистой девственной природы. В небытие ушли простые добрые отношения между людьми, отношения без насилия и ненависти. И только мальвы, прекрасные мальвы, похожие на чистые и нежные детские лица, согрели, как и прежде, своей красотой мою душу. Мы недолго пробыли на водохранилище, изнывая от горячего солнца, бьющего в упор на безлесном плоскогорье. Все впадины и лощины огромной долины горели золотыми, белыми, лиловыми и розовыми цветками стройных, качающихся под ветром любимых мальв. Безстрашно растущие вдоль пыльной, дышащей зноем дороги, они приветливо кивали своими милыми головками, словно провожая навсегда ушедшее счастье юности, счастье надежд и ожиданий.

У родителей нам не удалось пробыть подольше, как хотелось, хотя мы с экономом оставили для этого время, чтобы порадовать себя общением с ними. Срочная телеграмма из Лавры заставила его спешно вылететь в Москву. Нам пришлось снова упаковать свои вещи и ехать в аэропорт. Душанбе уже не казался милым и родным городом. На лицах людей появилось выражение отчужденности и скрытой неприязни. В людных местах на наших глазах вспыхивали ссоры, доходившие до озлобления. Этих печальных изменений к худшему нельзя было не заметить.

* * *

 
Самолет начинает вираж,
Оставляя огни за бортом.
Этот город ушел, как мираж,
В то, что с нами случилось потом.
 
 
Но весной оживает печаль,
Словно в теле застуженный нерв,
Словно горный цветущий миндаль,
Словно флейты звенящий напев.
 
 
И лишь голову я преклоню
На ладонь онемевшей руки —
То ли плачу я, то ли пою,
И летят, и летят, лепестки…
 

Плоть человеческая берет начало от мира сего, а дух человека – от мира Небесного. Потому надлежит ему непрестанно уклоняться от привязанностей к тленному миру, чтобы не быть связанным земной плотью, погибающей и исчезающей, подобно облаку в небе. Земные наслаждения – смертоносны все до одного. Небесные блаженства – все животворящи, ибо они и есть Жизнь вечная и неумирающая.

Понимаю я, Боже, что в воспоминаниях нет жизни, но весь этот многообразный опыт, оставшийся от воспоминаний, есть хранитель жизни моей, нашедшей прибежище в Тебе едином, Господи. Ты позволил мне, заблудшему, встретиться с Тобой, хотя не стал пока единым со скорбным духом моим, чтобы я вечно мог пребывать в Тебе, Святый Боже, неотъемлемо и совершенно. Ты привел меня, Иисусе, неразумного, к мудрому старцу моему, который пока еще весь для меня – загадка и чудо.

С радостью вступаю в неизведанное и непознанное мной, ведомый Тобой, Владыко Человеколюбче, дабы обрести новый опыт в чудесном явлении многоликого Твоего бытия, самого великого ежедневного чуда, встающего перед очами моими. Ты ведаешь, сколько еще ничтожному телу моему бродить по пространному телу земли, но, превосходя ограниченность плоти моей и безграничность вещества земного, веди меня из вечности небытия моего в Твою святую вечность, где надлежит мне стать безсмертным светом в безмерном свете Твоей неизреченной милости. Пусть там познаю я всю безпредельность духа моего в превосходящем всякие границы светозарном Духе Твоем и Твоей священной истине.