Текст книги "Птицы небесные. 1-2 части"

Автор книги: Монах Афонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 65 страниц)

– Это Ново-Афонский монастырь!

Неземное видение глубоко запечатлелось в душе и я наказал себе непременно в нем побывать. Батуми встретил меня парной духотой и густой синевой морской дымки. Наступал мягкий южный вечер. С небольшой сумкой на плече я отправился искать ночлег. Увидев в одном уютном дворике симпатичных старика со старушкой, сидевших на открытой веранде маленького домика, я обратился к ним с вопросом, не пустят ли они меня переночевать?

– А ты один?

– Один.

– А где же твои вещи?

– Я путешествую.

Этот ответ почему-то удовлетворил хозяев и за рубль они предложили мне маленькую комнату и койку. Утром, расспросив у старичков дорогу, я поспешил в храм. Отстояв службу, стал дожидаться батюшку, представительного грузина, ушедшего переоблачаться в алтарь. Меня окружили женщины:

– Что ищите, молодой человек?

– Хочу купить Библию. Меня благословил сюда приехать священник в Гаграх.

– А вы семинарист?

– Нет.

– Тогда вам лучше сказать, что вы семинарист, потому что наш батюшка любит семинаристов!

Я пожал плечами, не зная, что ответить. Наконец, батюшка вышел из алтаря и, после того как он благословил меня, женщины наперебой начали объяснять ему, что я семинарист, хочу купить Библию и что у меня такое благословение от гагрского батюшки.

– А вы в какой семинарии учитесь? – спросил священник.

– Я еще не учусь, но хочу поступить в семинарию!

– А читать на церковно-славянском умеешь?

– Умею, – ответил я, потому что на первом курсе в университете у нас преподавался старославянский язык.

Батюшка вынес мне Библию, старого, еще елизаветинского издания и, раскрыв, протянул мне:

– Читай!

Я бойко прочитал небольшой отрывок.

– Хорошо, – удовлетворенно сказал священник.

Он назвал какую-то очень умеренную цену, и я вышел с Библией в руках, счастливый и блаженный от радости.

Мои старички жили рядом с морским вокзалом. Оставив в комнате Библию, я поспешил к вокзальным кассам, где стояла огромная очередь за билетами на рейс Батуми-Одесса. Несколько часов пришлось выстоять в очереди, досадуя на тех, кто то и дело с важным видом подходил к кассе. По-видимому, это без очереди брали билеты местные богачи. Наконец я оказался у маленького окошка кассы и, просунув в нее голову, попросил билет в каюту на верхней палубе. Но выяснилось, что остались билеты только на нижнюю палубу.

– Это что, в трюм? – упавшим голосом спросил я.

– В трум, в трум… Слушай, берешь билет или не берешь? – послышалось из окошка.

Раздумывать было нечего. С билетом пассажира в трюм корабля я выбрался из толпы и вернулся к милым старичкам, чтобы отдохнуть, забрать Библию и свою дорожную сумку. К вечеру огромный белый теплоход уже возвышался над морским вокзалом, который казался маленькой лодкой рядом с белоснежной громадой корабля с названием «Нахимов» (спустя несколько лет он затонул под Новороссийском).

Меня действительно поместили в трюм, в глухую тесную каюту без окон, где стояли три двухъярусные койки. Среди пассажиров в каюте находились и женщины. Удрученный тем, что в таком помещении у меня совершенно не будет возможности молиться, я решил все дневное время проводить наверху, на открытой палубе. На носу теплохода находилась большая бухта толстого корабельного каната, где я облюбовал себе уединенное место. Там я сидел, укрывшись от людей и пробуя молиться по четкам все время нашего плавания, кроме холодных ночей, вынуждавших меня спускаться в трюм, в душную и тесную каюту. Одна из женщин, когда мы случайно остались одни, неожиданно обратилась ко мне:

– Скажите, молодой человек, вы что, верующий?

– А разве это видно? – недоуменно спросил я.

– Да уж, видно… – усмехнулась она.

По пути наш теплоход заходил в большие порты: Сухуми, Сочи, Новороссийск и Ялту, поэтому плавание продолжалось, кажется, почти неделю. Днем в Одессе я поспешил на поиски моего друга-поэта по его старому адресу, который привел меня в один из больших одесских микрорайонов. На мои звонки из квартиры никто не выходил, и мне пришлось довольно долго ожидать у подъезда ее хозяев. К вечеру мимо меня прошла пожилая женщина, похожая на учительницу, и внимательно на меня посмотрела. Услышав, как на втором этаже хлопнула та дверь, в которую я звонил, я решил подняться. Мне открыла дверь та самая женщина, черты лица ее напоминали лицо моего друга. Разузнав в чем дело, она пригласила меня подождать сына в его комнате, сплошь уставленной полками с книгами и пластинками с классической музыкой. Пока она поила меня чаем и расспрашивала о нашей армейской дружбе, пришел и мой поэт, кажется, немного навеселе. Для него было полной неожиданностью, что я помнил его и сумел разыскать. Чрезвычайно обрадовавшись, он предложил мне остаться у них и никуда не хотел отпускать, призвав на помощь свою маму. Поблагодарив их за гостеприимство и сославшись на то, что времени на Одессу у меня мало, я остался у радушных хозяев, признательный за такое великодушие с их стороны, намереваясь долго не задерживаться.

Стихи мой друг читал также самозабвенно, как и раньше, но, как и тогда, я опять не понимал сути его стихотворений. Стихи писала и его мама, учительница литературы. Они не печатали своих стихотворений, а писали для себя и своих знакомых. Мой друг, как и я, учился на филологическом факультете, но в Одесском университете. Я показал моим друзьям свои стихи, написанные в горах, кроме стихотворения о монахине. Большинство из них поэт раскритиковал, не находя в них поэзии, а «серебряную дудочку» он прочитал вместе со своей мамой, восторгаясь мелодичностью стиха. Я рассказал о покупке Библии, что очень удивило их, а еще больше поразило то, что ради одной книги мне пришлось поехать в Батуми. Поэт пообещал повести меня утром на книжный рынок: «Там тоже попадается разная религиозная литература…»

Утром мы немного потолкались на подпольном книжном рынке, где нам предлагали даже Библию, но цена на нее оказалась для меня недоступной. Пользуясь моей неосведомленностью, мне всучили какие-то невразумительные перепечатки «о Боге», как сказал верткий продавец, ощупывая нас глазами.

– Если о Боге, то я возьму… – согласился я.

Мы приехали с покупками домой и все вместе начали просматривать купленные книги, которые оказались обыкновенной оккультной макулатурой.

– Зря деньги потратили! – сокрушался поэт, а его мама заметила:

– Странный у вас вкус, молодой человек, какой-то мистический…

Купленные нами книги действительно пришлось выбросить. На следующий день друг повел меня знакомить со своей девушкой, студенткой медицинского института. На нашу встречу пришли и другие медики из лаборатории, разрабатывающей новые средства против опухолей. Им всем мой друг читал свои стихи и они очень понравились собравшимся студентам. С большим сожалением я заметил, что самому поэту местное вино, поставленное на стол для угощения, теперь нравилось больше стихов. К вечеру он уговорил меня посетить Одесский театр оперы и балета, где, заявив изумленной кассирше, что мы моряки, вернувшиеся из дальнего рейса, сумел обеспечить нас двумя контрамарками на оперу «Аида», в которой пел какой-то известный болгарский тенор. Опера и музыка Верди мне очень понравились, а солисты поразили своей необъятной толщиной и несоответствием с обликом героев пьесы, которых они представляли.

Оставшиеся дела требовали попрощаться с гостеприимными друзьями-поэтами. Мне еще нужно было разыскать музыкантов, с которыми пришлось коротать бок о бок две недели на малой Рице. В Одессе, судя по их объяснениям, они жили неподалеку от монастыря, где находилась семинария. Она-то и была конечной и главной целью моего приезда в этот приморский город. Тепло попрощавшись с давним товарищем и его мамой, я уехал на поиски моих знакомых. Эти славные люди приняли меня на своей даче гостеприимно и ласково. Разузнав дорогу, я поспешил от них в Одесский монастырь и там, поплутав немного, мне удалось найти семинарию. По поводу поступления меня направили к ректору, который любезно выделил мне несколько минут, рассказав вкратце о правилах приема, под конец благословив для знакомства присмотреться к семинарии и к монастырю. Но вид розовощеких упитанных парней в монашеских рясах сильно обезкуражил меня, сердце мое упало. Пока еще я никак не мог представить себя среди них: «Нужно самому получше разобраться в Православии!» – сделал я вывод. Именно там, во время осмотра святой обители, мне пришла в голову идея перевестись этой же осенью на дневное отделение филфака, чтобы иметь больше времени для молитвы и чтения духовных книг, а после окончания университета обязательно поступить в семинарию.

Пианист с женой ожидали моего возвращения.

– Помните, мы говорили о Скрябине? Послушаем пластинку?

– А что это?

– «Божественная поэма».

– С удовольствием!

С первыми звуками этого произведения я понял, что, не услышав этой музыки, что-то в моей душе осталось бы невосполненным. Мелодия проникала в самые ее глубины, заставляя трепетать сердце. Заметив, что «Божественная поэма» произвела на меня сильное впечатление, пианист сел за фортепьяно:

– «Прелюдия и ноктюрн для левой руки»! – объявил он.

Тот последний вечер я провел на балконе с четками, долго смотря на опускающееся в море солнце. Даже в самолете прекрасные аккорды еще продолжали звучать в моей душе.

Дома я с порога рассказал встретившим меня радостным родителям о своем посещении семинарии и монастыря и о том, что узнал о правилах поступления на учебу.

– Хотя эта семинария мне как-то не приглянулась, но к окончанию университета, возможно, я узнаю побольше о других семинариях. – сообщил я. – Думаю, что пока нужно перевестись на дневное отделение филфака и жить на стипендию!

Пришлось заодно объявить родителям о своем решении.

– Главное, что живой вернулся, сынок, и то хорошо! Но как это ты один жил в горах, ума не приложу… И это меня пугает больше всего… – задумчиво проговорила мама. – А с учебой – смотри сам, как тебе лучше, хотя всегда мечтала о том, чтобы ты учился в семинарии… – добавила она.

Отец долго молчал, затем произнес:

– Знаешь, мать, если он начнет креститься и молиться, с ним уже ничего не поделаешь…

Милосердный Господь, настигающий нас в наших блужданиях и бегстве в никуда, находящий безчисленные способы обращать сердца наши к Его безграничной любви, продолжал вести меня по безпредельным дорогам жизни, из которых лишь один узкий путь самоотречения и молитвы был заведомо определен для меня Богом еще тогда, когда я ничего не понимал в духовной практике. Именно к ней Он, не торопясь, направлял мое сердце.

Все, что, возникнув, остается простым, – крепнет и приходит к покою. Все, что в своем существовании усложняется, – впадает в хаос и приходит к разрушению. Всякая душа, которая в простоте смиряется пред волей Божией, – обретает совершенный мир и безсмертие. Всякая горделивая душа – обуревается безпокойством и находит гибель в одержимости своим непокоем. Несчастным плач – сладок и утешителен, согрешившим – горек и целителен, гордые не имеют плача, а потому – и утешения. Все, что не есть Бог – нищета и безраздельное нищенство заблудившегося ума. Но если Ты, Боже, утверждаешься в душе, то в великой радости обретает она свое истинное богатство, неистощимое в Твоей Божественной безпредельной неистощимости.

ПОБЕГ В НИКУДА

Куда ни посмотришь без повязки малодушия на глазах, всюду явственно проступают лики неумолимой смерти, скрывающие себя за пестротой и нарядностью мира. Родной город оказывается темницей демонов, отчий дом – местом мучений, друзья – искусителями нравственного падения, доводящего до отчаяния. Все существующее безпрестанно проявляет признаки порчи и разложения, на глазах превращаясь в миф и мечту. Без Бога результатом такого видения становится отчаяние, его плодом – ненависть к собственной жизни и, страшнее всего, – полная неизвестность и неведомость целей и смысла самого бытия, мучающих душу вопросами, поднимающимися из бездны сознания – кто же такой я сам и для чего я существую?

Если бы не Ты, Господи, если бы не Твое милосердие, в какие бы еще муки впала моя душа, всюду натыкаясь на глухой барьер безысходности? Во всех моих мечтаниях Ты неприметно окружал ее Своим безпредельным состраданием и даровал ей, истомленной противоречиями вопросов и недоумений, целительные слезы в облегчение от страданий и в утешение от скорбей, как Твой ответ на ее искренние устремления, чтобы душа слезами и плачем начала искать Тебя и стремиться к Тебе.

После свежего глотка незабываемого воздуха свободы невозможно вернуться к прежнему унылому существованию, не начав убивать в себе то новое, что изменило твою жизнь. Сразу после Кавказа мне пришлось с головой погрузиться в учебу. Удивительно быстро меня перевели на дневное отделение филфака, взяв обещание в течение полугода доедать учебную программу по тем предметам, которые не преподавались на вечернем отделении. Теперь я начал получать стипендию и ее вполне хватало и на книги, и на классическую музыку. Заодно я продолжал учиться на заочном оформительском отделении художественных курсов в Москве, откуда мне присылали учебники и задания. Несмотря на то, что во мне не обнаружилось творческой жилки художника, чтобы найти себя в живописи, тем не менее пока еще я продолжал считать, что работа художника-оформителя сможет в будущем дать мне независимость и возможность свободного существования при полном контроле и слежке в тот период советской власти.

В это время во мне пробудилось желание приобрести для молитвенной комнаты хорошие иконы, которые изредка появлялись на книжном рынке. Собирание старинных икон становилось тогда модным увлечением. Мне удалось познакомиться с коллекционерами, через которых я постепенно приобрел несколько икон довольно слабого письма. Но и этим иконам я был очень рад и с трепетом молился пред ними дома. К сожалению, родителям такой быстрый переход к жизни верующего человека не пришелся по душе:

– Вот, мать, скажу тебе, – как-то заявил при мне отец, обращаясь к ней. – Если он еще начнет кланяться на иконы, то пиши пропало…

– Не знаю, как этому помешать, а остановить сына нужно! – решительно ответила она. – Слишком он за свои молитвы взялся, это не к добру!

Я сильно огорчился, услышав, что мама поддержала отца и еще более замкнулся, когда она разными путями принялась убеждать меня не уходить полностью в религию, а сначала закончить «школу», как она всегда называла университет, сколько я ее ни поправлял.

– Сынок, когда я умру, делай что хочешь, а пока не нужно так усердствовать в религии… – этой фразой всегда заканчивались ее уговоры.

– Мама, неужели мне теперь нужно сидеть сложа руки и ожидать, когда ты умрешь? Я даже в мыслях такого не могу допустить! А моя вера никому не мешает…

Мама лишь вздыхала и часто мне было слышно, как она плакала в своей комнате, не оставляя лелеять в душе надежду на то, что моя блажь скоро пройдет, я угомонюсь, и моя женитьба не за горами.

Так чуть было и не случилось, если бы не вмешательство некоторых обстоятельств, которые внешне выглядели как простая случайность. Под воскресенье, задержавшись допоздна у товарища-студента, с которым меня связывало наше общее увлечение стихами и литературой, я остался у него ночевать в общежитии, причем этот самоотверженный человек постелил себе на полу, а мне оставил свою койку, хотя я уговаривал его этого не делать. Когда утром я вернулся домой, расстроенные родители сообщили, что меня искала девушка, приехавшая с Северного Кавказа, с которой я переписывался какое-то время. Она разыскала наш дом и допоздна беседовала с моими родителями, рассматривая вместе с ними семейный альбом. Матери она не понравилась, и потому, собравшись с духом, мама, в конце концов, решительно сказала огорченной гостье, что я в командировке и вернусь не скоро. Родители проводили ее до трамвая, всю ночь сомневаясь, правильно ли они поступили? Так вопрос о женитьбе и связанные с ней проблемы навсегда ушли из моей жизни, удивительным образом совпав с тем, что для моей души молитвенный путь стал к этому времени главной и окончательной целью. «Видно, не судьба тебе пока еще жениться…» – испытующе глядя на меня покачала головой мама, заметив, что мне до боли жаль ушедшую девушку, которая в тот же вечер уехала поездом домой. Я промолчал, не желая начинать ссоры, но крепко задумался: догадывалась ли моя мама или сердцем чувствовала, что меня ожидает в жизни еще много крутых и рискованных поворотов?

Что-то глубоко потаенное, словно наощупь, пыталось пробудиться в моей душе. Это чувство еще не вполне проявило себя, но превосходило полнотой своей жизни все то, что я в то время чувствовал и понимал. Оно звало меня идти дальше земного счастья обычной семейной жизни, обещая нечто совершенно иное и непредставимое и полностью несопоставимое с семейным уютом и его заботами. Дух искал выхода и жаждал молитвенной свободы, для которой дом, и даже город становились препятствиями. Но так вышло, что мама, сама не зная этого, дала мне возможность окончательно укрепиться в своих духовных ориентирах. Жажда Бога все больше утверждалась в сердце, и то, что произошло теперь, словно подвело окончательный итог всем возможным вариантам уловить душу соблазнами семейной жизни.

Благословенны, Боже мой, души, отнятые Тобой у греха и спасенные от убийственной человеческой привязанности, чтобы жить в безопасной святости Твоей чистой Небесной любви. Связанный по рукам и ногам привязанностью родителей, не имея душевной самостоятельности выбрать пути Твои, Господи, я держался тогда лишь одной верой в Тебя, надеясь, что Ты Сам укажешь мне путь, которым пойду. Пока же я продолжал учиться и откладывал стипендию на будущее лето. Учеба шла своим чередом, открывая новые, не очень приятные стороны. Нам старались привить интерес к науке, к научным исследованиям, закладывали умение сделать правильные выводы и изложить их наукообразным языком. Большинство студентов, мучаясь и потея, старалось преуспеть в этом направлении и не отстать от других. У немногих из них научный поиск был в крови, и поэтому им не доставляло большого труда продолжать линию своих ученых предшественников, ставших профессорами и написавших сотни никому не нужных монографий.

Тот, кто спешит поддакивать ученым обманщикам из трусости или лести и упрямо противится и спорит с кроткой простотой Евангельской Истины, в конце концов, подобно маньякам славы и корысти, теряет свой разум, о чем свидетельствует множество биографий известных ученых и писателей. Но спешащий отвратить душу свою от обмана псевдоученой лжи и приникнуть к чистому источнику Богопознания, постигает в прямом опыте, что есть дух Божий, ясный и безпримесный, и сам становится подобным Ему, находя всецелую свободу в благодати Божественной любви.

Когда я полностью отдался учебе, во мне началась серьезная и опасная своей непредсказуемостью борьба за сохранение веры и душевной независимости. В студенческой среде я избегал тесного общения с однокурсниками, не участвовал в их компаниях и вечеринках, что вызывало недоумение у многих студентов. Иногда, особенно на лекциях по философии или экономике, я не мог удержаться от колких замечаний к некоторым объяснениям преподавателей, настолько философские или экономические выводы казались мне очевидной нелепостью. Рядом с собой все чаще я стал замечать очень одаренного юношу, впоследствии ставшего профессором филологии в Варшавском университете, которого разбирало любопытство, чем я живу и какое у меня личное мировоззрение.

«По-видимому, объективный идеализм?» – допытывался он, а мне приходилось отвечать шутками или вообще уклоняться от ответов. Он уверенно шел проторенной дорогой ученого, и наукообразная терминология была его стихией, от которой меня выворачивало наизнанку. Тем не менее, я был благодарен ему за дружескую поддержку и такт. С признательностью вспоминаю, как бережно он сохранил недополученную мной стипендию за несколько месяцев, отыскал моих родителей и привез им эту сумму.

Соблазны заблуждений, носящих обманчивое название науки, обернулись разочарованием в носителях и творцах сбивающих с толку теорий и домыслов, этих изменивших свое обличив современных колдунах и жрецах псевдорелигии – «научного прогресса», ставших, скорее, ее жертвами, чем создателями. Больше всего испытывалось мое терпение нападками и злобной иронией, звучавшей из уст запутавшихся в жизни циников, которые нутром ощущали нашу полную противоположность в душевном устроении. Когда у таких людей нет очевидных доказательств своей правоты, они прибегают к злобной иронии и ожесточенной язвительности, глумясь над чужим убеждением, невольно проявляя скрытую ненависть. Тот, кто еще не оставил своей гордости и не пришел к смирению, признав свое безсилие в устроении жизни без Бога, что еще может породить, кроме злой иронии и желчи? Господи, вот, я стою пред Тобою, гордый и несмиренный, и навеки отказываюсь от своей пустой гордости ради обретения безчисленных щедрот Твоих, которые Ты изливаешь на преданные Тебе души, вышедшие из среды торящих широкие пути, ведущие в бездны отчаяния!

Лекции по русской и зарубежной литературе призывали нас к бездумному чтению художественных текстов, которые мы не были в состоянии осилить, поэтому иногда приходилось на экзаменах говорить о содержании и сути книги, зная только ее название. И все же я искренно прилагал все свое старание, чтобы перечитывать горы книг, прилежно делая из них выписки, в расчете на то, что все эти цитаты когда-нибудь мне пригодятся. Но все эти многочисленные тетради достались всепожирающему огню, когда я, спустя несколько лет, сжигал их с горькой усмешкой на лице. Вымыслы литературы обернулись пустотой, на которую невозможно было опереться. Все они были далеки от реальной жизни, сообщая душе лишь греховное и порочное понимание событий и человеческих поступков, обусловленное не знающим Бога умом создателей этих «творений», которые обольщали наивные души ложными идеалами неутоленного плотского сладострастия. Не постигающие в своем ничтожестве жалкого и надуманного полного отрицания Бога и смеющиеся над теми, кому Он дороже самой жизни, такие люди превращают в абсурд собственную жизнь и жизнь читающих их произведения доверчивых людей.

В это же самое время, хотя сам едва стоял на ногах своей слабой веры, я поддался соблазну поучать других, пользуясь скудными теоретическими познаниями, которые удалось выудить из книжных трясин, увлекшись мелочным тщеславием. С другой стороны, скрупулезное процеживание антирелигиозной литературы принесло печальное открытие, что все, относящееся к православной религии, было тщательно спрятано и надежно закрыто от любознательных душ. Но именно это и возбуждало любопытство: если от людей прячут определенное религиозное знание, то, возможно, оно и является самым необходимым?

Встретившись с Анатолием, я поведал ему о своем разочаровании отыскать крохи истины в художественной и философской литературе.

– Зачем ты взялся перелопачивать горы книжной макулатуры? – посочувствовал он. – Вообще, если хочешь стать православным, читай Достоевского!

Я перечислил ему то, что прочитал, поделившись своими переживаниями и сказав, что особенно мне понравился роман «Подросток»…

– Ну, этого мало… А «Братья Карамазовы»? А «Идиот»? «Записки из Мертвого дома»?

– Нет, не читал… – смущенно признался я.

– Особенно обрати внимание на роман «Бесы», там все написано о том, что случилось с Россией. Обязательно разыщи в библиотеке эти книги, если тебе их выдадут. Прочитай все, что можешь достать, непременно.

Я отыскал в каталоге университетской библиотеки книги Достоевского, но оказалось, что их выдают только в читальном зале. Несколько дней я упрашивал девушек из окна выдачи литературы позволить мне прочитать выписанные мной книги дома. Наконец, сжалившись и строго наказав не задерживать эти романы дольше указанного срока, библиотекарши нагрузили меня целой стопой увесистых книг. Когда мама увидела меня, она изумилась:

– Кого ты принес домой, сынок?

– Достоевского! – с радостью ответил я. – Еле выпросил, чтобы дали дома почитать…

– О, так ты «Идиота» принес, это мой любимый роман, хотя очень тяжелый для чтения…

Достоевский ошеломил меня: прочитать его романы и остаться прежним было невозможно. После Евангелия эти глубокие книги на долгое время стали для моего сердца живым источником евангельской жизни, произведя переворот в моей душе. В ней словно всколыхнулось и укрепилось все то, что таилось в сокровенных глубинах – стремление к молитве и монашескому пути. Роман «Братья Карамазовы» определил окончательно мое направление – неустанный поиск Бога и ведение целомудренной жизни, чтобы жить пусть и не в монастыре, но монахом. Князь Мышкин надолго стал моим идеалом, хотя для себя я желал другого конца, не столь трагичного. После того, как я вдоволь нарыдался над этими удивительными книгами, в романе «Бесы» мне открылось во всей полноте все то, о чем намеками и недомолвками рассказывал отец и о чем я читал в «Тихом Доне». Серьезное знакомство с творчеством Достоевского подарило новое мироощущение – словно я стал взрослее в понимании жизни и благоговейнее к тем остаткам детскости и чистоты, которые еще сохранились в моей душе.

С сожалением сдав книги, я все же составил себе целую общую тетрадь различных выписок и заметок из прочитанного, решив время от времени перечитывать записи, чтобы не потерять то необратимое изменение в сторону добра, которое произошло во мне как результат признательности и любви к творчеству этого гениального писателя. Однако, несоответствие моего нового мировозрения и продолжающегося однообразного существования в большом городе с унылой перспективой зарабатывания далекой пенсии удручало и угнетало меня, лишая всяких надежд и погружая в уныние.

Отрезвляющим ударом явилось еще одно удручающее открытие. Мне стало понятно, что в университете я попал на неверный путь, и вся моя учеба предстала в новом свете в самом начале педагогической практики. Нашей группе выделили школу недалеко от филологического факультета, в начальных классах которой нам надо было проходить практику преподавания русского языка. То, что мне пришлось увидеть, повергло меня в полное недоумение. Славные милые дети с испуганными лицами выслушивали на каждом уроке потоки учительского раздражения, перемежаемого оскорблениями и угрозами, которые извергали им на головы учителя. Причем некоторые из них имели явно неустойчивую психику. А ведь эта школа была одной из лучших в городе! Как мне было жаль и тех, и других! Невозможно было посещать такие занятия, не испытывая мучительного стыда за усталых учителей с издерганными нервами и собственной жалости к измученным детям, вдобавок к этому примешивалось и презрение к самому себе, не осмелившемуся решительно вмешаться и выступить в защиту детей. Это и многое другое побудило меня прекратить хождения на учебную практику. Но самым главным было другое! В душе родилось твердое убеждение, что профессия учителя – это совершенно не мой путь. Я понимал, что, конечно же, есть талантливые и одаренные учителя, как есть одаренные прирожденные врачи, наделенные интуицией и врачебным чутьем, а не только памятью и эрудицией, но пока в жизни, к сожалению, я их не увидел, как и не встречал чутких настоящих учителей, потому что без Бога, как показал опыт, стать подлинным учителем невозможно. Это подобно нелепому утверждению, что можно быть добрым человеком без Христа.

Вспоминаю с удивлением, как в те годы мой настороженный слух ловил слова или названия, вроде бы сказанные собеседником случайно, но они несли в себе сокровенный смысл, имеющий какую-то скрытую связь с будущими обстоятельствами моей жизни. Во время посещения лекций приходилось по разным поводам общаться с сокурсниками, приехавшими на учебу из разных городов. Одна студентка, рассказывающая подругам о Кавказе, заинтересовала меня тем, что, судя по ее репликам, имела тоже какое-то отношение к моим любимым горам.

– Прости, я слышал, что ты жила на Кавказе? – полюбопытствовал я.

– Моя семья приехала из Тбилиси, мой папа – военный, поэтому мы жили в Грузии очень долго и часто ездили в горы… – с готовностью ответила девушка.

– А тебе самой нравилось там жить?

Она пожала плечами, но мое сердце как-будто тихо качнулось, услышав слово, похожее на пароль – «Тбилиси».

В другой раз в кругу студентов я услышал чей-то разговор о Средней Азии, казавшейся мне невероятно чужой и далекой. Об этом неблизком крае рассказывала студентка, которая попала в нашу группу совсем недавно. Как-то мы вместе просматривали библиотечный каталог, ища справочную литературу по темам своих рефератов. Мне попалась карточка какой-то книги об этносах республик Средней Азии. Я обратил внимание девушки на название книги и, не удержавшись, спросил:

– А ты жила в тех местах?

– Я родом из Самарканда.

– Ого! А там интересно?

– Очень! – с живостью откликнулась собеседница. – Я даже собирала материал по истории этого древнего города и хотела стать историком…

Сердце вновь откликнулось тихим толчком, повторив слово «Самарканд», как будто оно было ключом к какой-то пока еще закрытой дверце в моей душе.

Трудно пробиться к духовному свету истины через мирские авторитеты, навязывающие в довольно агрессивной форме свое лживое понимание жизни и также трудно, или даже еще труднее, обрести святого духовного учителя и врача душ человеческих – духовного отца, постигшего благодатный источник всего сущего. В итоге я окончательно утвердился в своем выводе, что обучение тому, что я считал ложью, неприемлемо для меня, и дальше такую учебу продолжать невозможно. Во мне созрело осознанное решение отправиться на поиски Бога. Для этого я намеревался поступить в какой-нибудь пока еще не закрытый властями монастырь, а если Бог благословит, то в Ново-Афонскую обитель, которую не могло забыть мое сердце, хотя сомнения в моей готовности к монашеской жизни неоднократно посещали меня.

Ревностная молитва и религиозное усердие день ото дня все больше крепли и усиливались, так что мне иногда не приходилось даже прилагать особых усилий, чтобы подолгу пребывать в молитве. Достаточно было только отстраниться от всего окружающего, как ощущение безпредельного покоя переполняло мое сердце. Теперь я стал включать в свои молитвенные занятия и молитву о других людях, в первую очередь о родителях, используя, пока еще очень неумело, четки, подаренные монахиней, затем о тех, кто наставил меня в вере, и еще о тех, кто помог мне, хотя бы раз, в трудные минуты, или сказал, хотя бы однажды, доброе слово. Чувство единства со всем миром начало жить в душе с необыкновенной силой, побуждавшей меня ради молитвы уединяться в парках и садах, где, целуя шершавую кору кленов, я говорил со слезами: «Слава Тебе, Боже мой, слава Тебе! Я очень сильно люблю Тебя и хочу любить еще больше! Учи меня и вразумляй, ибо не ведаю я, грешный, путей своих и, тем более, Твоих путей, но хочу вечно пребывать с Тобой и в Тебе!» Живое присутствие Бога иногда настолько захватывало меня, что я подолгу стоял неподвижно, уединившись от всех людей и боясь, что это ощущение может покинуть меня. Боже, я был полон удивления от действия Твоего во мне и от животворящей и трепетной истинности таких простых слов: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!»