Текст книги "Птицы небесные. 1-2 части"

Автор книги: Монах Афонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 65 страниц)

НАЧАЛО ПОКАЯНИЯ, У КОТОРОГО НЕТ КОНЦА

Когда в Боге для нас исчезают враги, то исчезают и друзья. Тогда все люди становятся нашими близкими, а все звери, птицы и рыбы, вся тварь, дышащая одним с нами воздухом, – нашими меньшими братьями. Ты, Боже, – Жизнь моя и Счастье мое! Как бы хотел я разделить всего Тебя и раздать Твою благость близким моим, чтобы каждое живое и чувствующее существо ощущало Тебя всем нутром своим. Но близкие мои не устремляют взор к Тебе, а братья мои меньшие не воспринимают Тебя, осветившего сердце мое, ибо слаб я и немощен больше всех близких моих и одурманен страстями больше самых диких зверей. И все же не ищу я ничего в целом мире, ибо постиг я, что Ты, Господи, – единственный пресветлый Владыка моего сердца, страждущего, томящегося и жаждущего приникнуть к Тебе навечно.

Что есть духовная жизнь? Наше неисходное сердечное внимание в покаянной молитве, насколько это возможно, и совершенное трезвение ума, насколько это достижимо. Эгоистическая душа никогда не может быть счастлива, счастье – это полнота всего бытия. Полнота счастья приходит лишь к той душе, которая отказалась от своего эгоизма.

Когда я поднялся в верхнюю келью, взяв с собой литургийные сосуды и антиминс, то расцеловал от радости все ее стены, до того милой она мне показалась. Я покрыл крышу принесенным желтым пластиком и настелил полы. Яркий цвет кровли смущал меня.

«Обязательно при случае принесу со Псху зеленую краску и закрашу ею этот вызывающий яркий цвет! Заодно и церковь разрисую под цвет скал!» – решил я.

Мне очень нравился в горах живой огонь, своим жаром излечивающий всякую простуду. Поэтому я попытался из камней сложить очаг в виде камина, но, когда я разжег его, в келью повалил такой густой дым, что мне пришлось ползать по ней на четвереньках. Облачная завеса висела в полуметре над полом, позволяя дышать, но жить в таком дыму не представлялось возможным. Я поднял наверх старую железную печь с прогоревшим боком и обложил ее камнями. Она не так дымила, как камин, и в храме сразу стало уютно. Над престолом я разместил простые иконы, поставил на него и на жертвенник бронзовые подсвечники и зажег красные лампады. Кажется, до сих пор красивее в жизни храма я не видел.

В два окошка синели горные дали, сверкая ледниками. Небеса словно заглядывали в келью. Тишина стояла такая, что было слышно собственное дыхание. В этой церкви в честь Рождества Пресвятой Богородицы я впервые безбоязненно отслужил ночную литургию, не опасаясь незваных гостей и не тревожась, что кто-нибудь увидит свет из окошка. Спешить было некуда, и каждую молитву из служебника я повторял по несколько раз, стараясь глубже проникнуть в ее смысл. На рассвете литургия закончилась звонким треньканьем проснувшихся синиц. Отчетливым ясным светом полыхнула заря. В восточное окошко ударил первый солнечный луч. Над Кавказским хребтом поднялся пламенеющий диск осеннего солнца.

Я вышел из кельи и сел на скамью, которую приладил под южной стеной храма над самым обрывом. Подо мной темнели остроконечные верхушки пихт. С Чедымского хребта свисали легкие пряди утренних облаков. Ощущение полета над землей передалось моей душе: «Слава Тебе, Боже, за то, что подарил мне всю эту красоту! – прошептал я. – Дай мне сил прожить здесь в покаянной молитве и умереть, шепча Твое святое Имя!» Безвременное время вступило в свои права, стирая границы дней и недель.

Понемногу в тишине лесного безмолвия один на один с молитвой я начал приходить в себя. За водой я ходил с канистрой к маленькому родничку, где медведь изгрыз мой пластиковый шланг. Поэтому пришлось смастерить деревянную колоду, из которой вода падала красивой струей. Когда этот родник иссяк, я начал ходить с канистрой к водопаду на склоне горы. Тело мое за это время тоже укрепилось удивительным образом: дыхание стало легким, шаг быстрым, почти летящим. Когда я ходил по лесу, то буквально не ощущал земли под ногами. Дыхание тоже изменилось, я не чувствовал одышки даже с тяжелым грузом за спиной.

Зрение, слух и обоняние обострились так, что я мог услышать запах охотника на расстоянии до километра. Глаза без труда выхватывали все лесные приметы: сломанные веточки – это прошел кабан-секач, обгрызенные травы на камне – здесь стояли серны, сорванный мох на стволе дерева – медведь оставил свою метку. По свисту птиц я мог узнать, кто движется в лесных чащах – зверь или человек.

Чутье безпрепятственно проводило сквозь непроходимые места. Охотники терялись в догадках, не понимая, куда уходят мои следы. Вырубая в зарослях скрытые тропы, навешивая по скалам веревки, я легко преодолевал водопады по узким каменным полкам, отталкиваясь от стен лыжными палками и удерживая ими равновесие над клокочущей брызгами и пеной водопадов пропастью.

Но больше всего меня удивила молитва: теперь я мог читать ее то быстро, то медленно, как мне было удобно. Иногда я молился этой молитвой в такт своим шагам, когда шел лесом, иногда соразмерял ее с ударами сердца или с дыханием, когда находился в келье. Такая покаянная молитва никогда не прерывалась, даже если я пробовал ее остановить. Когда я просыпался, сердце уже молилось. Сны полностью исчезли. Я засыпал и просыпался с молитвой. Со временем я начал слышать ее во сне, вначале изредка, а потом все чаще.

Это удивительное молитвенное состояние легко передавало все мои переживания. Молитва становилась покаянной, когда мне хотелось сугубо покаяться, особенно на литургиях. Непрестанная молитва превращалась в благодарственный поток слез, если в сердце возникало желание безпрестанно благодарить Бога за все Его благодеяния. Этой же покаянной молитвой я поминал всех близких и далеких, а также усопших родных и всех неизвестных мне людей. Тогда она становилась живым молитвенным потоком горячих просьб и прошений о Божественной милости ко всем людям. Хотя слова молитвы оставались те же, сама она наполнялась новым смыслом и становилась ходатаицей о каждой душе. Сырая, промозглая осень заставила меня спуститься в нижнюю келью. Вершины гор забелели первым снегом и уже не оттаяли. Осенние вихри принялись раскачивать грозно шумящий лес. В окошко потянуло холодом. По крыше забарабанил дождь, сменившийся упругой тишиной, – в воздухе закружились первые снежинки. В дневные часы я брал в руки «Афонский патерик» и погружался в чтение житий святых мучеников и Афонских преподобных, не прекращая молиться. На одной картинке я подолгу задерживал свое внимание. На ней была изображена старинная греческая келья с маленькой церквушкой и высоким кипарисом. Перед церковью находились ступени, ведущие к каменной стене, назначение которой мне не было понятно. Что скрывалось за ней и что означало, я не мог догадаться. Лишь спустя несколько лет, паломничая по Святой Горе, я нашел это место. Оно оказалось кельей преподобного Петра Афонского на южном склоне Афона, в окрестностях Великой Лавры. Впоследствии я не раз там молился, сидя в скалах в уединенной палатке. А каменная стена ниже кельи, как выяснилось, являлась кладкой, которой закрыли пещеру преподобного Петра, чтобы никто не дерзнул в ней подвизаться.

Еще меня умиляла открытка моего друга, с которым, будучи иеродиаконами, мы вместе служили на литургиях. Затем он уехал на Афон, и я потерял с ним связь. Но он вспомнил обо мне и передал с паломниками эту открытку. Присланную мне фотографию монастыря святого великомученика Пантелеймона, с необыкновенно лазурным небом и безконечно голубым морем, я мог рассматривать часами, то плача от непередаваемого счастья, то молясь и любуясь величественным монастырем. Но ни одним помыслом я не дерзал тогда даже помечтать о Святой Горе. Все, что было связано с Афоном, мне представлялось как святая святых: монахи, монастыри, церкви, даже сама земля Афона заставляли трепетать мое сердце.

Морозы крепчали, а с ними крепло и сугубое покаяние. Особенно сильно я укорял себя за глупую ошибку юности: зачем я лучшую часть своей жизни доверял лживым помыслам, которые вначале выглядели добрыми, а через несколько мгновений обманывали меня самым жестоким образом? С зарождением в сердце самодвижной молитвы ум вошел в сердце и соединился с ним непостижимым образом, избавив меня от докучливых мыслей и переживаний. Только теперь мне открылась новая жизнь, которую полностью определяла благодатная молитва. Для нее не нужно было никаких планов. При ней оказывались глупыми и пустыми всякие мечтания, а такие страсти, как чревоугодие, гнев, похоть и уныние, выглядели так, как они есть, – гадкими и отвратительными. Теперь они отчетливо виделись в уме как враждебные силы. Эти страсти пытались вернуть мою душу к прежним рабским отношениям, когда они назойливо диктовали мне свои решения. Но теперь положение совершенно изменилось – благодатная молитва полностью пожигала их и посекала на месте.

Часто я молился Богу о том, чтобы с молитвой, поселившейся в сердце, не впасть в тщеславие и гордыню. Много историй о падениях подвижников я прочел в духовных книгах, а еще больше услышал от самих монахов, рассказывавших о том, как пали обретшие благодать и потерявшие ее из-за гордости. Сознавая в себе остатки прошлых горделивых притязаний из своей юности, я просил Господа и Пресвятую Богородицу, чтобы Христос и Матерь Божия помогли мне не впасть заново ни в какое тщеславие и гордыню. Помня наставление старца, я умолял Господа оставить меня в нищете и убожестве, чтобы самодвижная молитва никогда не ушла из моего сердца. Ни за что душа моя не хотела возвращаться на прежние пути дурных помышлений и страстей, испытывая к ним полное отвращение. Благодатная молитва сделалась для моей души неистощимой водой жизни, которую я мог пить снова и снова, никогда ею не насыщаясь.

Время от времени меня посещали помыслы о том, как я весной выйду из кельи и начну проповедовать людям о чудесной непрекращающейся молитве, о том, что любой искренне верующий человек может обрести этот Божественный дар, если подклонит свою волю под волю Божию. Эти помыслы пытались представить мне, какие вдохновенные проповеди я мог бы произносить в церкви, какую помощь я мог бы оказать людям… Но благодать непрестанной молитвы показывала со всей ясностью всю зловредность и нелепость этих навязчивых помышлений, увлекающих душу мою на якобы добрые дела, но имеющие целью отвлечь ее от Бога и молитвы.

Иногда приходили раздумья о наставлениях старца. Если батюшка сказал, что самодвижная молитва – это только начало духовного пути, то что является его завершением? Это не было тогда открыто мне. Отец Кирилл наставлял меня следовать святым отцам, но чему следовали они? Когда я вновь углубился в Добротолюбие, в труды преподобного Макария Великого и преподобного Симеона Нового Богослова, мне заново открылась глубина их поучений. То, что раньше проходило мимо сознания незамеченным, теперь становилось ясным и понятным. Те намеки, недомолвки и прикровенные высказывания о молитве теперь мое сердце сразу ухватывало и постигало без всяких размышлений и долгих обдумываний. А кажущиеся разногласия у святых отцов предстали как описание различных этапов духовного спасения.

Слова старца о том, что за все эти годы я только пришел к началу духовной жизни, проникли в меня во всей полноте, выявив их глубинную суть. Поистине иначе и быть не могло. Как я прочитал в текстах Добротолюбия, все наши поиски и попытки научиться молитве, покаянию, смирению и любви – все это еще не является духовной жизнью, а лишь приближением к ней. Действительная духовная жизнь есть оживление духа человеческого Божественной благодатью, не своими усилиями, эрудицией, опытом, аналитическим умом, а именно благодатью, в которой дух реально начинает жить полнотой благодатной жизни, несопоставимой с прежним существованием души в помыслах и страстях.

Даже эта духовная жизнь не приходит в душу сразу во всей полноте. Она рождается в ней как слабый росток, поднимающийся весной из прогретой солнцем земли, которому еще предстоит расти и плодоносить. Так и дух благодати требует от души полного предания ему и самоотречения от всех помыслов и страстей. Для каждой души свое время укрепления в благодати. У одних это происходит быстрее, у других – медленнее. Редкие чистые души могут сподобиться Божественного дара даже в отрочестве, но для большинства душ необходимо пройти долгий период становления и утверждения в благодатном обретении самодвижной молитвы и совершенного соединения с ней. Не сразу сердце утверждается незыблемо в непрестанной молитве, способствующей стяжанию стойкости и смирения, хотя она и сподобилась этого чудесного Божественного дара. Старые дурные привычки и наклонности трудно искореняются и еще долго могут досаждать преображенной, изменившейся душе.

Одно мне открылось совершенно ясно – если моя духовная жизнь в молитве только началась, значит, я навсегда должен отречься от использования греховного ума, его размышлений, мечтаний и домыслов, скрывающих от меня Бога. Сосредоточиться лишь на непрестанной покаянной молитве, отвергнув самого себя, живущего эгоистическими мыслями и переживаниями, – это и есть мое настоящее покаяние, о котором я мечтал всю жизнь и к которому постоянно стремился. Слезы радости заливали мое лицо. Я словно обрел твердую почву под ногами, вернее, незыблемый камень, который есть Иисус Христос. «Иисусе Сладчайший, помилуй мя!»… Наконец-то я понял смысл монашеского правила, которое читал автоматически столько лет, а тот, кто составил этот драгоценный акафист, несомненно знал, о чем писал. «Боже, даруй мне благо жить и дышать Твоим Именем, слиться с Тобой навеки, ибо в Тебе я нашел свое счастье!» – молился я ночами в келье, озаряемой трепетным светом звезд.

Старое Добротолюбие на церковнославянском языке сильно увлекло меня одной главой преподобного Каллиста Ангеликуда. Я никак не мог понять ее, хотя чувствовал в ней какой-то глубокий сокровенный смысл, до которого я еще не дорос. Пришлось отложить эту главу до поры, не оставляя надежды постичь когда-нибудь ее суть. Евангелие стало для меня источником безконечной мудрости, неисчерпаемой рекой духовного постижения. Как мог я раньше читать его по обязанности, как монашеское правило, и самонадеянно полагать, что для меня в нем все ясно и понятно? Поистине, я тогда совсем не понимал духовной сути евангельских изречений. Ныне Иисус говорил из священных текстов так, словно Он говорил со мной лицом к лицу о самом сокровенном, и я плакал от счастья, сознавая, что наконец-то, хотя бы в какой-то мере, улавливаю глубокий смысл Его Божественных откровений.

А преображенный мир не переставал радовать меня удивительными открытиями и чистотой своего бытия. В душе открылось какое-то неизреченно чистое детское видение всех его проявлений. Мои милые друзья синички одарили меня терпением и стойкостью переносить зимние стужи и метели, не уставая утешать своим пением в морозные рассветы. Я видел, как им было зябко, как прятали они от холода свои лапки в перья, а головки под крылышки, и как радовались первым лучам восходящего солнца. Красноголовый дятел поведал мне о своем трудолюбии и неунывающем характере. Снежинки говорили со мной на языке своей неуловимой хрупкой красоты. Сверкающий иней напоминал о чистоте освятившейся души, а зимнее солнце, восходя все выше над снежным хребтом, возвещало мне о начале новой жизни и встрече с пробудившейся весенней землей. С каждым событием и явлением чудесной удивительной жизни сердце мое ощущало кровную связь всеми глубинами и участвовало в этой жизни неисповедимой и неописуемой Иисусовой молитвой. Я не мог подыскать слов, чтобы восхвалить и воспеть ее достойно, и не имел возможности даже намеком передать кому-нибудь ее неизъяснимую красоту.

Март ярким солнечным лучом, пронизав заснеженные верхушки пихт, проник в мою келью. Если в начале января я наблюдал, как красный диск заходящего солнца медленно движется вдоль хребта, закатываясь все дальше и дальше, то теперь солнце подолгу висело на западе, алыми отблесками наполняя зимний заснеженный лес. Я выходил из кельи и подолгу стоял, прислонившись к пихте, любуясь розовыми всполохами вечерних облаков и проникновенно читая молитву. Медленно и незаметно сердце утверждалось и устанавливалось в непрестанной молитве, – вернее, сама молитва все глубже укоренялась в нем, делая его причастником постоянно повторяющегося и в то же самое время никогда не повторимого чуда. Душа жаждала проверить себя на опыте.

Что ожидает меня в этот раз, когда я выйду из кельи? Каким будет мой дальнейший путь? Куда и на какие дела призовет меня Господь? На все эти вопросы молитва отвечала тихим небесным гласом, убирая все сомнения и колебания: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Помилуй мя в вечности, вечно юный Господь и Бог мой, Иисусе Христе, и роди меня в неизменно прекрасном Царстве Твоем, откуда, словно сияющий луч, пришла в сердце мое неизреченная молитва Твоя, Сладчайший Иисусе! Если это и есть начало духовной жизни, то оно прекрасно, Господи Боже мой! Слава Тебе за все!»

* * *

 
Душа, как графит в кимберлитовой трубке,
Спрессована тяжестью фраз.
В какой-то момент, не снеся перегрузки,
Она переходит в алмаз…
 

Когда я забываю о себе, то смерть вижу подобной сну, а жизнь – безконечностью, изливающейся из Тебя, Боже, подобно величественному, безконечно разнообразному потоку. Без Тебя этот мир не будет подобен даже тени. Ведь даже тени никакой не останется, если повсюду разольется одна лишь тьма. Не тянусь я к жизни мира сего, Господи, и не страшусь смерти, ибо вечная Жизнь – дыхание уст Твоих, а смерть – лишь ярлык для пугливых душ, забывших Тебя. Ибо дал Ты мне познать, что душа безсмертна и всякая смерть есть всего лишь изменение в ее вечном бытии.

НАСТАВЛЕНИЯ АРХИМАНДРИТА КИРИЛЛА, ЗАПИСАННЫЕ ПО ПАМЯТИ

♦ Кроме Святого Духа искать больше нечего, кроме Христа другого пути нет, кроме Пресвятой Троицы спасаться больше негде.

♦ Для мирской жизни нужно приобретать мирские знания, для духовной жизни нужно стяжать духовное разумение.

Земные знания приобретаются волей и усидчивостью, а духовное разумение стяжается упорством и самоотречением.

Мирские знания укрепляют эгоизм, а духовное разумение приводит к спасению от одержимости эгоизмом.

♦ До тех пор, пока все, что мы ни делаем, увеличивает наш эгоизм, мы увеличиваем наши скорби.

Когда все наши действия и поступки направлены к уменьшению эгоизма и обретению благодати, мы увеличиваем нашу свободу от скорбей.

♦ Вся жизнь становится духовной практикой, когда ни одна минута не тратится впустую.

♦ Пока мы считаем себя ограниченными нашим телом, мы связаны по рукам и ногам разочарованием и смертью.

♦ Когда мы обретаем себя во Святом Духе, мы становимся тем, чем должны быть, – безсмертным духом человеческим, не имеющим ни границ, ни разочарований.

♦ Есть Церковь внешняя, и есть Церковь внутренняя. Внешняя Церковь – это те, чьи умы обращены к постижению и усвоению церковных установлений и чинопоследований.

Внутренняя церковь – это те, чьи сердца стремятся к постижению Истины во Христе Иисусе, это Царство Божественной Любви и святости во Святом Духе.

♦ Если мы привязаны к этой жизни – мы не христиане.

♦ Все свои поступки соразмеряй с высотой своей цели: чем выше и духовнее твоя цель, тем больше помощь Божия и тем спаситель-нее твои действия.

♦ Бог каждой душе дает выбор: злые идут к своему концу, малодушные – к скорбям, а святые – к вечности.

♦ Что такое спасение? Когда мы не теряем благодать ни в жизни, ни в смерти.

♦ Монах, не гонись за чинами и почестями, стань святым – этого ждут от тебя Бог, Церковь и страна.

♦ Евангельскую истину можно постичь умом, но если твои поступки будут противоречить заповедям Евангелия, ты потеряешь спасение.

♦ Если научишься бдительно хранить малую благодать вниманием и доброй совестью, то дурные страсти не смогут преградить тебе путь к великой благодати Царства Небесного.

♦ Когда свой самый ничтожный грех будешь видеть как личное предательство Христа, покаяние никогда не отступит от тебя.

♦ Беда в том, что люди больше любят мир, в котором счастья нет, чем Бога, Который поистине есть вечное Счастье.

♦ Для того чтобы мир не обманул его, монах отрекается от мира, зная, что это не истинная жизнь, истинная жизнь пребывает лишь в едином Боге.

♦ Чем мир обманывает душу? Тем, что прекращается внезапно, лживо обещая ей долгие наслаждения мимолетной жизнью.

♦ Признак души, вступившей на путь спасения, – отсутствие чревоугодия. Признак души, стяжавшей благодать, – отсутствие гневливости. Признак души, утвердившейся во Христе, – отсутствие малейших прегрешений.

♦ Лучше одну минуту помолиться Богу всем сердцем и всей душой, чем год молиться в лености и дремоте.

♦ Знание Бога без любви не приводит к спасению. Любовь – это и есть полнота богопознания.