Текст книги "Птицы небесные. 1-2 части"

Автор книги: Монах Афонский

ЗИМА И ЕЕ ТРУДНОСТИ

Если любить Бога и, вместе с Ним, то, что не есть Бог, – это малая любовь. Если мы целиком любим только Бога, пребывая всем сердцем в Боге, отдавая его каждому ближнему, – это есть истинная великая любовь и цель всей жизни человека.

Ум, оставшийся наедине сам с собой, впадает то в воспоминания, то в мечты о будущем, не умея пребывать в настоящем, в том жизненном процессе, участником которого он является. Не пройдя благополучно этот этап, трудно прийти к внимательной молитве.

После первого снега погода стала неустойчивой. Ясные дни часто сменялись снегопадами и сильными туманами. В один из таких туманных дней я услышал гул вертолета. Он то приближался, то удалялся, как будто пилот ищет место для посадки и не может найти. Странным было то, что, несмотря на сильный туман, вертолет не улетал, как обычно. В таких обстоятельствах летчик сразу ложился на обратный курс, так как летать над горами в непогоду очень опасно. Гул вертолета продолжался до полудня, затем раздались взрывы, после чего звук мотора стих в направлении Сухумского перевала.

Как выяснилось впоследствии, грузины с наступлением зимы отчаялись пробиться через перевал и отправили вертолет, чтобы разбомбить аэродром на Псху и помешать абхазам использовать его как военную базу, угрожающую им в тылу. Вылетели они в хорошую погоду, но туман неожиданно закрыл перевалы. Пилот, несмотря на все попытки, не смог определить местоположение аэродрома и побросал бомбы куда попало, не причинив, впрочем, никакого ущерба. Так Господь услышал искренние слезные молитвы сельчан и укрепил веру в сердцах этих простых людей.

Морозы пока не установились, поэтому краткие оттепели сменялись сильными снегопадами. Во время обильного и густого снегопада, когда поднялся снежный буран с сильным ветром, в воздухе послышалось надсадное завывание, словно в снегу, высоко в горах, пробивался тяжелый трактор. Я вышел на площадку перед домом, пытаясь определить, откуда доносится воющий звук мотора, как будто двигатель с перебоями работал почти над головой. Но в снежных зарядах, безпрерывно валившихся с мутных небес, разглядеть что-либо было невозможно. Завывающее гудение стало удаляться на юг, в сторону седловины Шапки Мономаха, и там внезапно стихло.

Снег валил еще неделю. Наконец распогодилось. Под теплым южным солнцем пушистый снежный покров сразу осел и подтаял. Воскресным днем снаружи донеслись голоса. Я вышел: человек двенадцать абхазских солдат стояли возле дома. Старший из них был в офицерском звании, позади него стоял старик-абхазец, по-видимому, проводник.

– А мы к вам, батюшка! Приютите на неделю? – спросил он.

– Пожалуйста, только всем придется разместиться в одной комнате…

– А мы вас не стесним. – ответил старик. – Мы все во дворе будем ночевать, вот здесь, в летней кухне.

– Так холодно же! Устраивайтесь в доме! – настаивал я.

– А вы сначала посмотрите, как мы устроимся, потом скажете… – завершил разговор рассудительный старик.

Под его руководством солдаты отыскали под снегом огромный ствол упавшего бука, распилили его на несколько бревен и приволокли на кухню. Заострив их концы, они положили стволы звездой и в центре этой звезды разожгли костер из щепок. Концы бревен занялись огнем, сильным жаром распространяя вокруг тепло. Солдаты бросили на землю свои свернутые бурки, расстелили их и прилегли у огня.

– Здорово! – поразился я. – Этому стоит поучиться!

– Вы, батюшка, занимайтесь своим делом. Дайте нам только чай… – улыбнулся старик.

За чаем лейтенант сообщил, что с Северного Кавказа летел самолет с добровольцами и оружием. Он попал в снежную бурю, сбился с курса, и началось обледенение. Самолет упал где-то в районе Решевей. Я рассказал лейтенанту, что слышал звук мотора, который смолк на седловине в направлении Гудауты. Эти сведения значительно ободрили поисковую группу. Старик распорядился, чтобы все были готовы рано утром выйти на поиски. Когда лейтенант вышел из кухни, я спросил у него, кто же у них старший.

– Вот он и есть старший! – указал лейтенант на старика.

Я снова занялся своим погребом, углубляя его ломом. Собранный в мешки картофель мог замерзнуть в холодной пристройке. Работая ломом и прислушиваясь к отдаленной орудийной канонаде, я говорил себе: «Для чего мне нужно заниматься какой-то ерундой, когда идет война и не сегодня-завтра неизвестно что произойдет со Псху и с Абхазией?» Трудясь в яме, я совершенно не заметил, что старый абхаз стоит рядом и внимательно смотрит на мои усилия. Почувствовав чей-то взгляд, я поднял голову и встретился с сочувственным взглядом абхаза:

– Вот, дедушка, сам не знаю, к чему это вся моя работа, когда идет война?

– А ты, сынок, послушай, что я тебе скажу. У войны свое дело, а у тебя свое. Война войной, а ты делай свою работу! Одно с другим никак не связано. И война когда-нибудь закончится, и твой погреб тебе пригодится!

Я задумался. В этих словах был какой-то правдивый и глубокий смысл.

– Согласен, дедушка, спасибо за хороший совет! Так и буду всегда делать, что бы ни происходило, – с благодарностью ответил я.

Абхазский отряд с большим трудом пробился к упавшему самолету. Из-за сильного обледенения ему не хватило десятка метров, чтобы перелететь седловину перевала. К сожалению, все добровольцы, летевшие на помощь абхазскому ополчению, погибли. От сильного удара от фюзеляжа отлетели крылья. Дней через десять поисковая группа вернулась на хутор. На прощание молодые абхазы попросили меня показать, как я живу и молюсь. Еще в Лавре мы с отцом Пименом отпечатали на фотобумаге наши любимые иконы и, наклеив их на фанеру, покрыли лаком. Некоторые иконы Матери Божией были пересняты в серебряных окладах с дорогими украшениями. Абхазские парни не сказали ни слова, но вид икон произвел на них большое впечатление. По-видимому, по своей простоте они приняли фотографии за настоящие иконы.

Тогда я не придал этому значения, но через месяц мне сообщили, что молодые солдаты уверяли всех, будто видели у меня очень дорогие иконы в серебре и золоте. Теперь какая-то банда собирается ехать на Псху отбирать их, полагая, что все эти иконы были украдены в Лавре и сейчас я скрываю их в лесу. С большим трудом, с помощью отца Виссариона, удалось убедить этих людей, что ни серебра, ни золота у меня нет. Есть только фотографии этих дорогих икон, которые молодые парни ошибочно приняли за настоящие иконы.

На Рождество мне снова пришлось отправиться на Псху по глубокому снегу, в котором охотники проложили глубокую тропинку. Когда нога соскальзывала с тропы, то приходилось иногда погружаться в снег по пояс. На Псху решила пойти и моя соседка, старушка Мария, пользуясь случаем, что меня вызвались проводить Василий Николаевич с сыном. Праздник прошел торжественно и по-деревенски умилительно. На Рождество дети читали рождественские стихи, и слушать их было весьма трогательно. Причастив больных, а также молитвенника Виктора на уединенном хуторе, я зашел причастить Евдокию, маму Василия Шишина.

У нее, в жарко натопленной комнате, сидели несколько верующих женщин. Старушка не выпускала из рук четки, и лицо ее выглядело теперь совсем по-иному, чем я видел раньше. Оно все светилось тихой духовной радостью.

– Батюшка, спасибо вам! Не знаю, как вас благодарить… Слава Богу и Матери Божией, что молитва как-то сама собой привлеклась в сердце! Читаю и не могу оторваться… – поделилась пожилая молитвенница своим счастьем.

Женщины наперебой подтвердили, что у этой подвижницы молитва почти безпрерывная:

– Как рядом с ней хорошо, батюшка! Вот приходим и сидим возле нее, а она молится!

Я поисповедовал Евдокию, а когда гости вышли, она причастилась с большим умилением. Одна из женщин, пришедших проведать молитвенницу, попросила, чтобы я поисповедовал и ее. Ссылаясь на то, что в комнате при хозяйке исповедовать неудобно, я предложил выйти на улицу.

– А она все равно ничего не слышит! – заверила меня исповедница.

Я совершенно не заметил, что она большой подушкой накрыла нашу молитвенницу. Закончив исповедь, я обернулся: бедная старушка лежала под подушкой и, кажется, не дышала.

– У нее же астма! – кинулся я к Евдокии и откинул подушку. – Что же вы не сказали? Вам же дышать нечем…

Та, еле-еле отдышавшись, сказала:

– Простите меня, батюшка, я вам не хотела мешать…

Я вышел от этой удивительной женщины в сильной задумчивости: в несколько месяцев она стяжала такую молитву, к которой я все еще не мог подступиться. Дивны дела Твои, Господи, и не менее дивна милость Твоя к любящим Тебя!

У дома Евдокии меня ожидала благочестивая семейная пара – муж с женой, с ними стояла и моя соседка Мария. Эти люди попросили поисповедовать и причастить их престарелого отца, живущего уединенно на краю села. Все вместе мы отправились к нему домой. Нас встретил, шаркая распухшими ногами, старичок с очень добрым лицом.

– Зовите меня Алексеем, батюшка, – представился он.

Ходить ему было нелегко: его ноги за день отекали так сильно, что он еле передвигался. Тем не менее Алексей сам колол дрова, носил ведрами воду и еще держал корову. Некоторое время наша компания посидела за чаем. Разговорились.

– Всякое в жизни было, – не торопясь вел беседу сын Алексея, коренастый, знающий цену словам человек. – И гонения на Церковь пережили, и войну, да мало ли чего… Хорошего от людей немного видели, а дурным никого не обидели. Так и живем…

Быстро стемнело, и нам пришлось остаться на ночь у доброго хозяина. В комнате с образами в углу было тепло и тикали «ходики», как в моем далеком детстве. За ужином этот старичок поведал мне, что за день он старается прочитать всю Псалтирь и делает так уже много лет, потому что у него к Псалтири большая любовь.

– А как вы ее читаете, сразу или частями? – поинтересовался я.

– Когда как, батюшка. Больше, конечно, частями. Так за день потихоньку и прочитываю… Хотите вечером со мной почитать Псалтирь?

Я согласился, желая помочь пожилому человеку в чтении. Когда мы подошли к святому углу, где на аналое перед иконами лежала большая старинная Псалтирь, хозяин попросил нас с Марией слушать и молиться, а читать будет он сам.

Старушка и я стали позади нашего чтеца и приготовились слушать. Но то, что мы услышали, невозможно было назвать чтением. Это больше походило на размышление вслух. Каждое слово Алексей произносил медленно и внятно, стараясь глубоко вникнуть в его смысл. Некоторые понравившиеся ему стихи псалма он повторял несколько раз, стараясь запечатлеть их в своем сердце. Иногда, над какими-либо стихами, он принимался тихо всхлипывать, словно ребенок. Мы с Марией старались хранить молчание, не желая чем-либо помешать такому умилительному чтению Псалтири.

Прошло два часа. Я поглядел на мою соседку, она явно клевала носом. Пробудившись, Мария показала мне глазами, что у нее уже нет сил дожидаться окончания чтения. Я попросил у чтеца прощения, что перебиваю, и сказал, что моя спутница сильно устала от долгой тяжелой дороги. Старичок отвел ее в комнату, где стояла простая железная кровать, а мы вновь приступили к чтению Псалтири, перемежаемому плачем чтеца. Когда я слушал его тихий дрожащий голос, на мои глаза невольно наворачивались слезы. Чтение книги с семнадцатой кафизмы началось у нас около восьми вечера, а к часу ночи мой недюжинный старичок дочитал Псалтирь до конца.

– А сколько времени у вас уходит ежедневно на чтение Псалтири? – полюбопытствовал я.

– Часов десять-двенадцать, но, конечно, с перерывами по хозяйству, – смиренно ответил чтец.

Я обнял его с чувством глубокого уважения:

– Помоги вам Господь, дедушка! Я впервые вижу и слышу такое проникновенное чтение!

– Стар стал, силы уже не те! – посетовал старичок. – Раньше я читал за день по два раза эту книгу…

Заснул я в ту ночь мгновенно. Сил уже не осталось ни на что. А хозяин еще долго гремел ведрами и выходил к корове. Так я и задремал под медленное шарканье его ног.

В семь утра хозяин разбудил меня: он был готов к исповеди и причастию:

– Я уже прочитал немного, несколько кафизм. Можно мы вместе почитаем еще одну кафизму?

– Конечно, можно! – поспешил сказать я.

Мария промолчала. После чтения кафизмы, такого же неторопливого, с остановками и плачем, Алексей долго и со слезами исповедовался за всю свою долгую жизнь, сказав напоследок:

– Пролетели семьдесят два годочка, будто два денечка! Словно все это приснилось… Можно так сказать: чего никогда не было, того и не стало! Спаси нас всех Господи!

Причастился он с умиленным лицом и сердцем. Часам к одиннадцати пришел его сын со своей женой. Они пригласили нас к себе на завтрак. Мы распрощались с удивительным чтецом Псалтири, и по дороге я высказал его сыну мое удивление таким молитвенным подвигом.

– Да, он очень любит Псалтирь! В ней вся его жизнь. После похорон жены он сильно сдал и ноги стали отекать. А раньше папа читал по две Псалтири в день! – с уважением в голосе отозвался мой спутник.

– Какое сильное духом и самоотверженное поколение! Таких людей редко встретишь в жизни… – заметил я. – Вообще, люди здесь, на Псху, удивительные!

– Это точно! – одобрительно отозвались супруги.

Все жители были потомками русских солдат начала двадцатого века. То, что нынешнее поколение родилось и выросло на Псху, помогло этим людям сохранить веру и традиции предков. Таких русских людей, нравственно чистых и здоровых, я знал только в Сергиевом Посаде, но, конечно, более оторванных от своих корней.

Так же как наше тело ежедневно требует еды и питья, чтобы не разрушиться, так душа просит ежедневных молитв и слезного плача, чтобы сохранить в себе духовную жизнь, а не остаться безжизненной и мертвой сущностью. Молитва – это связь с вечной жизнью, которая утверждается и укрепляется в душе, даруя ей еще на земле возможность дышать целительным воздухом благодати и безсмертия. Немолитвенная душа мертва, ибо приняла в себя залог смерти и, еще находясь в теле, испытывает ощущения ада и своего разрушения.

ВЕСНА И ЕЕ БЕДЫ

Стремление все увидеть глазами, понять мыслью и испытать чувствами есть похоть очей, ума и плоти. Стремление узреть внутренним зрением Невидимое, постичь сердцем Невыразимое, Неведомое и Немыслимое, удержав и успокоив движения ума и тела, есть Богопознание. Извращенное любопытство ищет прозорливости и чудес. Смиренное стремление к спасению ищет благодати и святости во Христе.

Душа продолжала вбирать в себя все, происходящее с нею и вокруг нее, превращая это в свое вечное достояние.

К вечеру снова начал порошить мелкий снежок. Супруги вышли провожать нас с керосиновой лампой. Узнав, что я забыл фонарик, они дали нам свою «летучую мышь» в дорогу:

– Потом вернете, с Богом!

Мы с Марией, которая спешила к своим коровам, двинулись вверх по еле заметной тропе в сгущающуюся тьму, предполагая добраться до хутора за три часа. Она быстро шла впереди, на ходу поправляя то и дело сбивавшийся платок. Хотя идти было трудно, но при свете лампы все вокруг казалось удивительно красивым. Золотистый свет фонаря высвечивал порхающие снежинки и словно осыпал золотыми искрами снежный убор на пихтах, перенеся нас в волшебное царство зимней сказки. Где-то на половине пути мы остановились передохнуть. Неожиданно тяжелый прыжок какого-то крупного животного нарушил снежное безмолвие:

– Медведь, что ли? – вздрогнул я.

– Может и медведь, батюшка. Да вы не бойтесь, он не тронет!

– А я не боюсь… – отозвался я, прислушиваясь к ночной тишине.

Тогда мне еще не было известно, что в лесу водятся рыси. Но старушка со смехом покачала головой:

– А чего же вы так встрепенулись? Значит, боитесь!

Так, с шутками, мы добрались до ее дома, а дальше мне пришлось идти одному сквозь снежные декорации горной зимы. При свете фонаря я с радостью увидел улыбающуюся морду моей верной собаки, встретившей меня у калитки.

В доме стоял жуткий холод. Пока я растопил печь и прогрел дом, сильно замерз от мокрой одежды. Коты приветствовали меня жалобным мяуканьем. Они сразу после моего ухода съели оставленный им запас сухарей и были очень голодны. Накормив свое «братство», я почувствовал, как сильно простыл. Пришлось забраться на горячую лежанку, где озноб, охвативший меня поначалу, постепенно прошел. Спать не хотелось. Чувствуя под спиной горячее тепло, я еще долго лежал с четкам и в руках. Впечатление от молитвенников Псху было настолько глубоким, что жалко было засыпать, несмотря на сильную усталость и простуду.

Погода установилась. По ночам небольшой мороз прихватывал подтаявший за день снег. Дни стояли солнечные и ясные. Неослабевающий гул канонады продолжал уносить жизни людей, принося новые тревоги и новые беды. Орудийная стрельба за хребтом говорила о том, что страдания людей продолжаются. В один из таких погожих зимних дней я внезапно услышал сильный свист. Выбежав из дома, я остановился в растерянности. Над огородом, раздувая снежную метель, завис огромный военный вертолет. В окна кабины мне удалось мельком заметить смеющиеся лица пилотов и среди них – лицо отца Виссариона. Машина села прямо в снег, поднимая тучу снежной пыли.

Проваливаясь в снег по колено, я поспешил к вертолету. Из двери выпрыгнул священник в рясе и сразу увяз в снегу. На мой поклон он ответил братским объятием и прокричал:

– Надо было бы тебя забрать на побережье, некому служить в храмах, но люди на Псху упросили, чтобы я тебя оставил! Хотел посмотреть, как ты живешь, жаль времени нет… Служи литургию и молись за всех нас. Что нужно, всегда говори, помогу! Будь здоров, с Богом!

Его большую седую бороду трепал ветер, а в бровях сверкали снежинки. Отцу Виссариону передали из двери большой мешок, и он вручил его мне, словно Дед Мороз. С мешком в руках я отбежал от вертолета. Машина взлетела, засыпая меня снегом, и со свистом ушла над лесом в сторону Псху. Меня поразило то, что я не расслышал грохота двигателя, когда вертолет шел низко над деревьями. Стало понятно, что военная техника затем и создана, чтобы выслеживать и убивать, от нее никуда не убежишь – жуткое творение человеческих рук, достойных другого применения.

Но поступок отца Виссариона вызвал во мне глубокое к нему уважение. В военной неразберихе и суете он нашел время вспомнить обо мне и привезти самое необходимое для литургии: просфоры, вино и муку. Спасибо тебе, дорогой друг! После отлета вертолета мне снова удалось вернуться в ежедневный монашеский распорядок. Погреб был закончен, и в нем удалось спасти картофель от промерзания, укрыв его мешковиной. Кукуруза собрана и полущена на зерна. Шишин сделал мне из снарядной гильзы ручную мельницу, в которой я начал молоть кукурузные зерна для мамалыги – очень сытной кукурузной каши. Половину урожая я отнес старушке-соседке, а часть поменял с помощью Василия Николаевича на крупы и подсолнечное масло. Меня сильно выручили осенью грецкие орехи и каштаны, которые я успел собрать до начала снегопада. Орехи я слегка поджаривал на сковороде, а каштаны варил в котелке. Это, а также поджаренный картофель было моим «утешением». Оставалось только молиться, пилить дрова и безпрерывно откидывать с дорожек лопатой снег, снова поваливший с низких облачных небес.

На крыше дома накопились огромные массы снега, это стало вызывать безпокойство. Лесничий предупреждал меня, что на Псху бывали случаи, когда мокрый снег проламывал крыши во время оттепелей. Пришлось спешно пробираться по сугробам в лес, искать подходящую жердь. Из нее я соорудил длинный скребок, которым начал стягивать слипшийся и смерзшийся снег с крыши. От холода немели пальцы, снег валился на плечи, а сил было мало. Эта борьба со снегом запомнилась своей изматывающей однообразностью. Зыбкие туманы заглядывали в окна и проникали в дом.

Под стенами поднялись высокие сугробы. Из окон ничего не было видно, лишь в их верхней части синела узкая полоска неба. Собака легко взбегала на конек крыши и сидела на ней, разглядывая тропу, идущую мимо калитки, время от времени лая на проходящих охотников. Я пек лепешки сразу на всю неделю – семь штук, по одной на день, чтобы экономить муку. Варил кукурузу и фасоль, от которой начал чувствовать себя не очень хорошо.

Моим частым гостем стал милиционер Валерий, заядлый охотник. Иногда он оставался у меня ночевать, ставя автомат в пристройке. Обратив внимание на мой нездоровый вид, милиционер участливо поинтересовался:

– А чем вы вообще питаетесь, батюшка?

– Варю кукурузу, картофель и фасоль.

– А отвар фасоли сливаете?

– Нет, не сливаю…

– Вот в ней и есть тот яд, которым вы отравляетесь!

После его совета мое недомогание исчезло. С благословения отца Кирилла я продолжал держаться всю седмицу без масла, за исключением субботы и воскресенья. Летом к каше из круп мы добавляли похлебки из крапивы, свекольной ботвы и щавеля. Зимой я вместо трав варил кукурузу.

В этот зимний период на меня особенно глубокое впечатление произвели изречения египетских отцов из «Древнего Патерика». Из них мне открылось, что цель поста состоит не столько в обуздании тела, сколько в обуздании помыслов. Опыт горной жизни показал, что если поститься с утра, то к двенадцати часам дня помыслы начинают успокаиваться. А если поститься до трех часов, то они усмиряются настолько, что становятся почти незаметными. Поэтому я решил твердо придерживаться такого распорядка, исключив также и воду, которую я пил в три часа.

Зимой такое пощение не выглядело слишком обременительным. Нужно было только не застревать на мыслях о еде и воде. Но когда зима пошла на убыль, а солнце стало погорячее, такой распорядок потребовал значительных усилий воли. К тому же мне нельзя было оставлять хозяйственные работы. Так изо дня вдень началась борьба за чистоту помыслов и обуздание страстей. И начать пришлось со страсти чревоугодия, которая при малом и однообразном питании норовила довести до отчаяния. Тем не менее ежедневный распорядок постепенно сам начал помогать мне, вырабатывая привычку к его соблюдению, которой подчинилось сначала тело, а затем, в некоторой мере, и помыслы. Удивительно, что червивые макароны, пролежав зиму на чердаке, полностью очистились от червей и стали съедобны. Возможно, мороз сделал свое дело и помог мне с питанием.

В конце февраля и в марте повалили такие снегопады, как будто к весне началась настоящая зима. Почти до конца марта я оказался заперт в снежном уединении, чему не очень огорчался. Тихая, монотонная и молитвенная жизнь внешне выглядела простой и однообразной. Но что в ней начало меня удивлять, так это то, что душа как будто потихоньку стала приходить в себя. Такое переживание можно сравнить с тем состоянием, когда человек пробуждается от глубокого обморока или просыпается после тяжелого сна. Глаза словно начали видеть мир заново: они замечали не только снег, но и каждую снежинку, не только зимний лес в пушистой снежной бахроме, но и каждую тоненькую веточку, согнувшуюся под тяжестью снега и ожидающую прихода весны, прихода теплого и ласкового солнца.

Молодые деревца слив, по колено увязшие в рыхлом подтаявшем снегу, покрылись белоснежной кисеей первых цветов. Странно и трогательно было видеть в снегу робкое цветение сливовых деревьев. Иногда, под вечер, когда заходящее солнце погружало долину в розовые блики заката, я подходил к цветущим деревцам и стоял, вдыхая тонкий аромат первого цветения. На розовых ветках орешника повисли первые золотистые сережки. Высокие вербы у ограды распушились молодыми клейкими почками. Белым пламенем цветения занялись деревья алычи. Дрозды наполнили проснувшиеся леса звонкими голосами. Весна быстро набирала силу, свидетельствуя о своей мощи грохотом пробудившейся Бзыби. Душа моя избыток сил отдавала стихам.

* * *

 
По лесам и свистят и бормочут.
Горько пахнет весенний настой.
Кто-то сладко поет дни и ночи,
Запрокинувшись вверх головой.
 
 
Горизонт в голубые полоски
Ярким оком косится вприщур.
Затихают во мне отголоски
Белым снегом осыпанных бурь.
 
 
По протокам с орешником вислым
Я пройду, не оставив следа.
Иисусе, отныне и присно
Полюбил я Тебя навсегда.
 
 
И под вербой, в проталинах солнечных,
Тонкий пух на ветвях теребя,
Твое имя, Христе, днем и ночью,
Я читаю и плачу, любя!
 

Приехал проведать меня Василий Николаевич. Он поделился со мной военными новостями о готовящемся штурме Сухуми, об обстреле Нового Афона грузинами и о безжалостном огне снайперов-латышек, нанявшихся на «работу» в грузинские части.

– Ничего, все-таки сейчас положение на фронте получше, чем было вначале! – оптимистично подвел итог новостям пчеловод. – Как снег растает, у нас будет большая угроза со стороны перевала Доу… – Василий задумчиво поглядел на перевал. – Оборонять-то его некому… Война войной, а нам, крестьянам, работать надо! – неожиданно сменил тему мой гость. – Берите, батюшка, топор и пойдем фундук рубить, а то он быстро огород забьет, если его не убирать!

Мы вышли в занесенный снегом огород. Толстые ветви кустарника, согнувшись, дугой, утопали в тяжелом снегу.

– Тут работать нужно осторожно, батюшка! Когда рубите ветки, остерегайтесь получить удар в лицо…

Мы дружно принялись за работу.

…Очнулся я лежа на снегу. Сильный удар вырвавшейся из-под снега ветки сбил меня с ног и разбил губу.

– Ай, ай, как вы неосторожно работаете, батюшка! – сочувственно сказал Василий Николаевич, осматривая мое лицо. – Осторожнее, пожалуйста!

Он вновь принялся рубить ветви орешника. Свистящий удар разрубленного ствола сбил его с ног.

– Вы живы, Василий Николаевич? – бросился я к нему.

– Кажется, жив… Слава Богу, шапка спасла! Такой удар в лоб получил… Тяжелая это работа, а чистить огород все равно приходится только весной, когда фундук не дает побегов…

Гул орудий со стороны моря нарастал с каждым днем. Похоже, что обе враждующие стороны накопили достаточно сил для решающего штурма. Периодически гул артиллерии переходил в шквальный рев взрывов, заставляя меня недоумевать, что бы это могло быть, так как сотрясалась земля и дребезжали стекла в окнах дома. Ко мне заглянул Валерий, возвращавшийся с охоты. Выяснилось, что абхазская сторона подтянула реактивные установки «Град» и впервые опробовала этот убийственный шквальный огонь на грузинских позициях. Если здесь, за перевалом, содрогалась земля и дрожь ее была такой ощутимой, что же происходило там, где смерть косила людей? От этих переживаний в сердце подолгу стояла сильная скорбь, убивающая всякую радость весны и начавшегося цветения.

Мудрость Твоя, Христе мой, отогрела и обласкала сердце мое Твоим неизреченным светом. Те земные мудрецы, на которых я прежде смотрел раскрыв рот, предстали в свете Твоем подобными слепцам и рабам похоти и дурных похотений, гадающим во мраке о тайнах жизни, скрытых от них премудростью Твоей. Убили они ближних своих ради пустой тщеты их измышлений, и теперь их учения посягают уничтожить всех добрых ради торжества зла на земле. Но добрые не мстят злым, ибо судьбы их в руках мудрости Божией. Злые сами наказывают злых, дабы кроткие и добрые наследовали землю и Царство Небесное.