Текст книги "Переселение. Том 1"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

X
Все связи между живыми и мертвыми прерываются

Весть о предстоящем приеме Исаковича графом Кейзерлингом вызвала большую радость не только в доме банкира Копши, но и в трактире «У ангела».

Трактир в то время был битком набит отставными сербскими офицерами из австрийской пограничной милиции, приехавшими в Вену хлопотать о русском паспорте.

Отъезд русского посла графа Михаила Петровича Бестужева-Рюмина, брата всемогущего петербургского канцлера, поразил этих несчастных и их семьи как гром среди ясного неба. К тому же кое-кого из сербских офицеров вскоре арестовали и посадили на гауптвахту, а кое-кого, по слухам, даже отправили в Грац на Замковую Гору в Шлосберг, – а это означало быть заживо погребенным. Из тюрьмы-крепости на горе, над Грацем, редко кто возвращался живым.

Победоносно закончившиеся в середине XVIII века войны отбросили мусульман далеко от Вены. И Турция смотрела сейчас на далекие земли Австрии и Европы лишь из одного окна – из белградской крепости Калемегдан.

Правда, турецкие войска еще судорожно цеплялись за берега Черного моря со стороны Российской империи, но барабаны янычар умолкли и там. Порыжели и развевающиеся знамена турецких пашей – и не от крови, а от дождей и ветров. Мусульманский Восток не имел больше той армии, с которой можно было перейти Дунай.

И хотя турецкий полумесяц уже не вздымался неподалеку от стен Вены, а мирно светил на спокойной глади далекого Босфора, австрийская императрица все же не могла спать спокойно. Прусский король Фридрих II – этот, по мнению Марии Терезии, дьявол в человеческом образе – стал ее смертельным врагом. Он являлся ей во сне в черной прусской форме с французской треуголкой на голове и смотрел на нее своими большими, жуткими, почти безумными светло-голубыми глазами.

Магометанский Восток после долгих войн воцарился теперь на сцене – в опере и комедии, а вместо него на поле боя выступил против Габсбургов новый, гораздо более страшный враг – их сосед.

За карточный стол уселся с русской и австрийской императрицами, с английским и французским королями новый партнер, уселся, чтобы сыграть с ними роковую партию в фараон. В этой игре на карту ставили и проигрывали целые страны, и сотни тысяч солдат погибали на заснеженных полях, превращались в окровавленные трупы. А русских раненых солдат, чтобы сократить их число в будущих боях, враги закапывали в землю живьем.

Этому прусскому королю на коне и в сапогах выше колен ни разу не удалось обольстить и очаровать императрицу Марию Терезию – он был ей физически противен. Как бывают противны добродетельной женщине-матери мужчины определенного сорта, – а ведь Мария Терезия родила шестнадцать детей. И поэтому войны между Австрийской империей и Пруссией были еще ожесточеннее войн с Турцией.

Это были уже не войны за какие-то далекие балканские земли и не борьба за Венгрию. Дело шло о власти самой императрицы, о границах Австрии, о ее месте в Европе.

Спасение Австрии зависело теперь от созданной заново Петром Великим русской армии, которую он оставил в наследство своей дочери, императрице Елисавете. Союз с Россией стал теперь краеугольным камнем в политике Марии Терезии.

Вот почему австрийскому двору приходилось, елико возможно, терпеть в Вене и самого русского посла и его дерзости.

Что же касается норовистого схизматического сербского народа, то он с его патриархом, монахами, попами и конницей был нужен Австрии лишь до той поры, пока шли турецкие войны. Вместе с хорватами сербы обагрили своей кровью все южные земли империи и усеяли своими костями всю Европу. Лет двадцать тому назад, во время войн с Турцией, в австрийской армии насчитывалось свыше восьмидесяти тысяч человек, из них более половины составляли сербы. Те времена, однако, уже миновали. Теперь в южных землях империи надо было навести порядок, заселить опустевшие края, высушить болота и плавни, утихомирить и превратить в землепашцев тысячи отпущенных домой сербских солдат. А когда некоторые полки стали бунтовать и требовать разрешения переселиться в Россию, в дворцовой канцелярии Вены посчитали, что становиться на их пути не следует. Пусть себе идут с богом.

Первые паспорта для полковников Хорвата, Шевича, Прерадовича, Чарноевича и пятидесяти офицеров с несколькими сотнями переселявшихся вместе с ними людей Бестужев получил легко. Паспорта эти были выданы Военным советом при австрийском дворе.

В одном из рескриптов Елисаветы Бестужеву читаем:

«Когда дело до того дошло, что венский двор самопроизвольно лишает себя храброго сербского войска, то нам следует прилежно стараться, чтобы его себе приобресть».

Киевский генерал-губернатор Леонтьев{48} рассчитывал осенью 1751 года сформировать из сербских эмигрантов два гусарских, два пандурских и два пехотных полка. И только когда в банатском Потимишье стали записываться для выезда в Россию целые села, в Вене забили тревогу. А когда в Темишваре и Сомборе были схвачены тайные русские эмиссары, во дворцовой канцелярии поднялась паника. Австрийский канцлер, барон Улефельд, пожаловался Марии Терезии на то, что русский посол, граф Бестужев, за всю зиму ни разу не пожелал его посетить. Мария Терезия 11 марта 1752 года издала указ, в котором повелевала раз и навсегда покончить с переселением сербов в Россию{49}. Шесть русских офицеров сербского происхождения, якобы по делу прибывших из России в Вену, были в конце мая того же года задержаны и высланы.

Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения графа Бестужева. Обер-хофмейстеру императрицы Елисаветы нечего было больше делать в Австрии. Его брат, всемогущий канцлер, перевел графа послом в Саксонию.

После этого сановники венской дворцовой канцелярии решили, что сербы наконец-то брошены Россией на произвол судьбы.

Но они ошиблись.

Как раз в эти дни доверенное лицо семейства Исаковичей в Вене, банкир Копша, и Агагияниян переселили Павла в трактир на Ландштрассе, который сербские офицеры называли просто «Ангелом».

Трактир этот для переселявшихся сербских офицеров был сущим раем. Исаковичу отвели там весьма скромную комнатушку окнами во двор, висевшую над самыми воротами: стены и пол в ней тряслись, когда во двор въезжали или со двора выезжали постояльцы.

В ней отставной капитан недавно сформированного Иллирийского гусарского полка Павел Исакович ожидал приема у русского посла графа Кейзерлинга, каждый день наведываясь в Леопольдштадт.

Забот у Исаковича было по горло.

В те времена белье в трактирах стирали только два раза в год, а запасной смены у Павла не было. Офицеры же тогда носили сорочку с кружевным жабо. Так что стоило немалого труда содержать ее в чистоте.

Судя по его собственному письму из Вены, Исакович был наконец принят русским послом в день великомученика Афиногена (у папежников – девы Юлии) по старому календарю шестнадцатого, а по новому – двадцать девятого июля{50}.

Была среда.

Над Веной нависли тучи. Погромыхивало. Было душно.

Граф Кейзерлинг, который при дворе Марии Терезии считался persona grata, не был склонен продолжать политику Бестужева. Вопрос о переселении сербской милиции казался ему второстепенным. Он опасался, что это может испортить хорошие отношения между русским и австрийским дворами. Однако этого образованного и высокомерного человека весьма занимали – еще в пору его пребывания в Польше и Саксонии – вопросы религиозные. Конференц-секретарь посольства Волков заинтересовал его «австрийским вариантом», и Кейзерлинг решил лично повидать нескольких жалующихся на Австрию сербских офицеров-схизматиков.

Но то было лишь мимолетное любопытство, праздная забава, как у наблюдающего за мотыльком прохожего.

Когда в упомянутую среду Волков появился с Исаковичем в дверях кабинета посла, тот уже собирался уходить и стоял перед зеркалом.

Исаковича ослепила роскошная обстановка, зеркала и огромные французские окна, сквозь которые видны были зеленые кроны каштанов, и он сконфуженно поклонился послу – вернее его двойнику в зеркале. Кейзерлинг стоял поодаль, опершись коленом о кресло, и прикалывал к груди только что полученный австрийский орден.

Волкову пришлось повернуть Павла лицом к графу и держать капитана за рукав, – иначе Исакович подошел бы к послу и поцеловал ему руку. Конференц-секретарь громко, с расстановкой назвал имя Исаковича и его чин в армии.

Кейзерлингу в ту пору шел пятьдесят седьмой год. Он был родом из Курляндии и казался настоящим северянином и вместе с тем походил на мечтателя и моряка с задумчивым и снисходительным выражением лица. Его большие глаза цвета морского песка холодно смотрели на Исаковича. Мясистый большой нос и двойной, выдающийся вперед подбородок говорили о том, что он любит поесть и немало времени проводит за столом. Губы у него вздулись и огрубели, словно от множества грозных приказов.

Грубость его породистого лица подчеркивал огромный, обязательный в ту пору парик.

Спустя много времени Павел рассказывал братьям, что ему показалось, будто посол похож на бритого льва. А поскольку в семействе Исаковичей львов видели только на иконах в церкви, то каждый представлял себе Кейзерлинга на свой манер – так, как рисовала ему собственная фантазия.

Павел еще сказал, что посол чем-то напоминал Гарсули.

Кейзерлинг в тот день надел долгополый версальский фрак голубого бархата, украшенный орденами и бриллиантами, короткие панталоны из белого шелка, обтягивавшие его сильные ноги, и открытые туфли с серебряными пряжками. Он вовсе не был сердито настроен. Как все немцы на русской службе, он держал себя высокомерно, но, как человек воспитанный и не лишенный ума, он на первых порах был любезен. Исакович был для него мелкой сошкой, и визит сербского офицера, происходивший в обычный будний день, в самом начале дипломатической деятельности графа в Вене казался ему малозначащим.

У Кейзерлинга было немало более важных дел, чем сербы.

Пока Исакович кланялся, посол милостиво помахал ему рукой, в которой держал длинные перчатки, почти такие же огромные, как и его отвернутые, шитые золотом рукава, и с удовольствием смотрел некоторое время на статного, красивого офицера. Потом, обернувшись, сказал, что поздравляет его с тем, что отныне он – офицер императрицы Елисаветы Петровны. Желание капитана, прибавил Кейзерлинг, исполнилось. Сейчас он под защитой, под надежной защитой русского двора и беспокоиться ему больше не о чем.

Эти фразы, которые говорил обычно, принимая сербских офицеров, его предшественник, повторял теперь и Кейзерлинг, считая их весьма подходящими. Разумеется, в тех случаях, когда он хотел выказать милость.

Потом он обошел большой письменный стол с мраморной доскою и уселся.

Тогда Волков тихо и угодливо пояснил послу, что капитан Исакович, к сожалению, по-русски не говорит. Кейзерлинг поглядел Павлу прямо в глаза и рявкнул по-немецки:

– Научится! Научится! И получит паспорта для себя и для своих братьев! Все, кто внесен в список генерала Шевича и до сей поры скитается по Славонии, получат паспорта. Делается это с разрешения австрийского двора и императрицы Марии Терезии, которой сербы должны быть благодарны. А теперь, капитан, сознайтесь, – продолжал посол, – верно ли то, что вы сказали конференц-секретарю, будто все сербские офицеры уехали бы из австрийской армии в Россию, если бы им только позволили?

– Все! – подтвердил Исакович и добавил: – А вместе с ними двинулись бы и целые села!

– Этого я у вас не спрашивал! – прервал его Кейзерлинг и на мгновение вперил свой хмурый взгляд в Исаковича. Потом встал, подошел к зеркалу, прислонился к мраморной доске камина и, глядя Павлу в глаза, спросил: – Капитан, вы бывали когда-нибудь в Черногории?

– Nein, gnädigster Graf![63]63
  Нет, милостивый граф! (нем.)


[Закрыть] – удивленно ответил Исакович.

Кейзерлинг улыбнулся и сказал:

– Дело идет о том, сможете ли вы, капитан Исакович (посол произнес: «Изаковиц»), найти с черногорцами общий язык, если вас к ним пошлют? Сможете ли вы выведать, о чем сейчас говорят, что думают и что чувствуют черногорцы? Завоевать их доверие?

Граф умолк, видимо ожидая ответа, и Павел смущенно сказал, что они, сербы и черногорцы, – одна семья.

Кейзерлинг снова улыбнулся и добавил, что поручает капитану выполнить важную доверительную и весьма деликатную миссию.

– Черногорский владыка Василий (Кейзерлинг сказал: «Bischof Basilio»), отправляясь в Россию, утверждал, что он, мол, переселит туда всю Черногорию; он якобы оставил многих своих людей в Триесте и кое-кого из его родичей задержали тут, в Вене, австрийские власти. Говорят, будто черногорцев много на Адриатическом побережье. И все они переселяются в Россию. А тех, кто прибыл сюда, в Вену, держат в карантине – в лазарете на Дунае. Дело это весьма неприятное. Вам, капитан, следует познакомиться с этими людьми, узнать, кто поднял их с насиженных мест и что намерен делать владыка Василий в России со своими родичами. Много ли в Черногории сторонников и противников у владыки Василия? Узнайте, что этот монах (Кейзерлинг сказал: «alberner Mönch»[64]64
  глупый монах (нем.).


[Закрыть]) сулит своим людям, а главное, побывал ли владыка Василий здесь, в Вене, у венецианского посла Корнера{51} или нет? Посольский священник утверждает, что не был, а некий Агагияниян говорит, что был. Ваша задача, капитан, узнать правду. Конференц-секретарь рекомендовал именно вас, и сейчас вам предоставляется возможность выказать свое усердие перед русским двором и передо мною лично. Понятно? – закончил граф.

Досточтимый Исакович словно онемел.

Потом собрался с духом и по-немецки объяснил, что для таких дел он не пригоден и хочет как можно скорее уехать в Россию.

Граф крикнул, что о том, кому и какое поручение следует выполнять, мнения капитана не спрашивают.

– Делайте, что вам приказано! То, что я сказал!

Увидев, что Исакович уже открывает рот, чтобы возразить, Кейзерлинг свирепо заорал:

– Капитан, пока не поздно, зарубите себе на носу, что в армии императрицы Елисаветы Петровны младший по чину не спорит со старшим, а говорит: «Слушаюсь!» – и выполняет приказ.

Кейзерлинг громко выкрикнул слово: «Слушаюсь!»

Сбитый с толку и перепуганный, Исакович невольно повторил за ним: «Слушаюсь!» Тогда граф милостиво улыбнулся и сказал, что подробности ему объяснит конференц-секретарь Волков, он же устроит и все остальное. И если капитан хорошо выполнит поручение, в чем он, Кейзерлинг, не сомневается после всего того, что слышал о нем от господина Волкова, то награда ему обеспечена. А имя Павла Исаковича будет окружено почетом.

Последнюю фразу граф Кейзерлинг произнес уже тихо, но напыщенно.

Павел молчал, словно его оглушили.

Потом он почувствовал, что Волков тянет его за рукав, и понял: аудиенция окончена. Низко кланяясь, как положено, оба, пятясь, вышли из гостиной.

В коридоре Волков прыснул в кулак и сказал, что до сих пор никто и никогда послу еще не перечил. Миссия, порученная капитану Исаковичу, – знак большого доверия, а он, Волков, все подготовит, как надо. Если дело удастся, капитан уедет в Россию с рекомендацией самого графа Кейзерлинга, уедет с триумфом. Русскому послу надо во что бы то ни стало узнать, встречался ли тут, в Вене, владыка Василий с венецианским послом.

Исакович, бледный и словно онемевший, спускался вместе с Волковым по лестнице.

Конференц-секретарь, идя рядом с ним, весело спросил, где он проводит вечера, бывает ли в обществе и что намерен делать нынче вечером: играть в карты, ужинать в дамском обществе, либо же пойдет в театр смотреть на скоморохов, или, быть может, станет любоваться фейерверком.

Исакович слабым голосом невнятно пробормотал, что в Вене он никого не знает, в театр не ходит и в жизни не видел скоморохов, а ужинает он один, у себя в трактире.

– Неужели у вас никого нет в Вене? – спросил Волков.

Павел ответил, что знает тут только банкира Копшу, но вдруг вспомнив, прибавил, что по пути в Вену он познакомился с одним своим земляком, его женою и дочерью.

Волков стал расспрашивать, кто эти его землячки и красивы ли они. Исакович сказал, что все его землячки красивы. Уродливых среди сербских женщин почти нет.

– Хорошо бы нам с этими дамами поехать за город, в поле или в лес, – сказал Волков, оживляясь. – Потанцевать там, попеть песни!

Исакович в ответ на это лишь угрюмо буркнул, что он не танцует и не поет.

– Мы, посольские служащие, – продолжал конференц-секретарь, – знакомы со многими дамами из высшего венского общества, но все они очень скучные. Высшее общество веселым никак не назовешь. Конечно, в Вене есть прелестные девушки, но только среди низших сословий. Хорошо было бы, капитан, познакомить чиновников посольства с вашими землячками. Можно было бы устроить веселую вечеринку или пикник. Об устройстве такого пикника заботиться не надо. Для таких дел есть у нас преотличный человек, господин Агагияниян. Я пригласил бы ваших знакомых на маленький fête champêtre[65]65
  пикник (фр.).


[Закрыть] где-нибудь в рощицах Каленберга! Могло бы получиться нечто весьма приятное! Все связи между живыми и мертвыми прерываются. Вы, капитан, чтите память покойной жены, но нельзя же из-за этого отказываться от жизни, от других женщин, ото всего на свете. Назовите мне только имена ваших земляков, а все прочее сделает Анастас.

Павел сказал, что это – майор Иоанн Божич, его жена Евдокия и дочь Текла. Волкова это развеселило еще больше.

– Не следует, – сказал он, – сердиться на Кейзерлинга. У него много дел. И к тому же он нынче получил неприятные вести из Петербурга. Капитан, – продолжал Волков, – вам надо действовать осторожно, никому не говорить об этом поручении, быть немым как могила. Мы, секретари посольства, живем все вместе, вместе ходим и в город поразвлечься. А это очень скучно. Ведь нас здесь пятеро. И вот, встретив хорошенькую женщину, мы сами не знаем, как нам поступить, чтобы не обидеть друг друга. Мне весьма любопытно поглядеть на ваших знакомых. Говорят, будто сербы вечно на что-то сетуют, жалуются, вечно кого-то бранят. Негоже так! Надо вам жить, как живут венгры. Весело. И без озлобления.

Когда Исакович прощался с конференц-секретарем, лицо его выражало досаду, как и после аудиенции у Кейзерлинга. И все-таки у ворот посольства, узнав, что у капитана нет в Вене собственного экипажа, Волков предложил ему свою карету. Пусть, мол, капитан пока пользуется ею. У посольства несколько карет.

Исакович начал было отказываться, но в конце концов уселся в вызванную привратником карету конференц-секретаря. Волков на прощание обнял Павла за талию и повторил:

– Не грустите о прошлом!

Возвращаясь в тот день к себе в трактир, Исакович торжественно проехал мимо караульного офицера. Тот его приветствовал. Потом Павел, словно важная особа, проследовал через ворота военной тюрьмы по улицам, ведущим к Флейшмаркту, мимо освещенного солнцем Грабена и укрытого густой тенью дворца графа Хараха, а затем мимо дворца принца Лобковица. Павел знал, что где-то тут живет и Гарсули.

Его карету не только приветствовали военные посты, но в нее ласково заглядывали и ехавшие на Гюртель ве́нки. Небо прояснилось, гроза миновала, туча прошла стороной, не пролив на землю ни капли дождя.

Следуя в веренице экипажей, выезжавших по обычаю того времени на прогулку, Павел угрюмо поглядывал на этих ослепительных женщин. Разодетые светские дамы и красотки полусвета улыбались ему, а его все больше охватывало раздражение. Когда карета русского посольства, запряженная белыми красавцами рысаками, покатила по одной из мрачных и узких улочек, Исакович вспомнил Божича, рассказывавшего о том, что Вена – огромный город с изысканным обществом и красивыми женщинами, но там никто не умирает от любви. Гораздо чаще венки и венцы умирают от несварения желудка, нежели от несчастной любви, а тем паче от тоски по умершей жене или покойному мужу.

У сербских офицеров, живших в трактире «Ангел» в ожидании паспортов для переселения в Россию, прием Исаковича русским послом вызвал бурное веселье. Весть о том, что русский посол уже принял одного из них, а значит, примет и всех прочих, была встречена этими несчастными как праздник, который следовало отметить пушечной пальбой.

Все они горевали об отъезде из Вены родного отца сербов, графа Бестужева, и первая аудиенция у нового русского посла стала для них и первым лучом надежды после Косова. Лучом солнца, пробившимся сквозь решетку тюрьмы.

Приподнятое настроение отчаявшихся офицеров, чье будущее все еще было туманным, омрачалось лишь упорным молчанием Павла. Он только повторял, что паспорт получат все, кто внесен в список генерала Шевича, и этому не сможет помешать даже сотня таких проходимцев, как Гарсули.

В июле того же года в упомянутом трактире жило немало офицеров из Темишвара, Славонии и Срема, ожидавших паспортов. Все они получили отставку, их как положено отчислили из австрийской армии. Среди них были капитан Гаврило Новакович, лейтенант Георг Новакович, его благородие капитан Петр Вуич, лейтенант Макса Вуич, капитан Никола Штерба, лейтенант Суббота Чупоня, лейтенант Джюрка Гаич, лейтенант Михай Гайдаш, капитан Неца Рунич и многие, чьи имена теперь уже неизвестны.

Ко всем этим уволенным из австрийской армии офицерам приходили земляки, еще не получившие отставки, но уже с нетерпением ожидавшие паспорта. Среди них встречались и молодцы, которые двинулись в Россию через Вену на свой страх и риск. Одни ночевали в трактире у своих земляков, другие – в соседних домах. Агенты городской стражи рыскали во мраке, разыскивая их. Кое-кто был арестован. А когда схватили и посадили в венский каземат полковника Райко Прерадовича, многие потеряли всякую надежду когда-нибудь увидеть Россию.

Люди разбежались и попрятались кто куда.

В Вене ширились слухи, из уст в уста передавали, будто русский посол предал сербов.

Вдобавок ко всему экзарх митрополита Ненадовича всячески старался задержать в Австрии этих доведенных до отчаяния людей.

И притом не выбирал средств.

А хуже всего было то, что и сами земляки-побратимы, поссорившись, случалось, писали друг на друга доносы.

Вот почему надменного, дерзкого и высокомерного Исаковича и возненавидели в трактире «Ангел», словно он был родичем Гарсули.

К тому времени в доме майора Божича капитана Исаковича уже не ждали и даже почти не вспоминали о нем. Первые несколько дней Текла удивлялась, отчего он не приходит, но вскоре и она умолкла. Послала только письмо госпоже Фемке Трандафил, в котором недоумевала, что произошло с Павлом.

Евдокия тоже перестала ждать капитана.

После возвращения в Вену и ареста мужа она чуть не каждый день бегала в Нейштадт к генералу Монтенуово хлопотать о том, чтобы Божича не увозили в Грац или Шлосберг, откуда возврата уже не было.

А вернувшись домой, терзалась сомнениями и спрашивала себя, не лучше ли ей бросить мужа и уехать к отцу, в Буду. Ведь Божич срамит ее как только может. Об Исаковиче она все-таки расспрашивала в трактире «Ангел», но тогда его еще там не было. И жившие в трактире сербские офицеры ничего о нем не знали.

Так проходили дни.

А по ночам, когда Евдокия без сна лежала в постели, ее трясло как в лихорадке. Она не могла забыть ночь, проведенную с Павлом Исаковичем, этим сильным, молчаливым, но страстным красавцем. И ей так хотелось опять заснуть на его руке.

А когда дочь за обедом или за ужином вспоминала о капитане, Евдокия изо всех сил старалась не заплакать, не покраснеть и, притворяясь безразличной, рассеянно отвечала, что этому статному, красивому, но слишком уж простоватому человеку только напрасно улыбнулось счастье. Он не сумел его удержать и выпустил, как ребенок выпускает птицу из клетки.

– Он бестолковый человек, – говорила Евдокия. – Вдовец, влюбленный в свою покойную жену. Да и в голове у него не все дома.

Текла же только посмеивалась над матерью.

– По-моему, – говорила она, – ты просто на него сердита и потому все преувеличиваешь. А ведь Исакович не такой, как прочие твои ухажеры. Он совсем как Иосиф Прекрасный, которого хотела обольстить жена Потифора. А ты, милая мама, пренебрегла таким человеком, не разглядела, что в тихом омуте черти водятся.

А когда Евдокия однажды прикрикнула на дочь и сказала, что та болтает глупости, что она не смеет так разговаривать с матерью, Текла в ответ заметила, что Исаковича следовало привязать к себе силой. Он человек слабохарактерный. Такие женщин не выбирают. Их самих выбирают. И получит его та, что первая повиснет у него на шее!

Мать и дочь даже поссорились, споря, стоящий человек Исакович или нет; на том разговоры об их дорожном спутнике закончились. Спустя неделю он был позабыт. Так улетучиваются из нашей памяти по прибытии домой красивые виды или приятные дорожные впечатления. Либо удобная скамейка, на которой мы отдыхали.

И только иногда, лежа в темную летнюю ночь голой в постели, Евдокия, вспомнив Исаковича, зарывалась с головою в подушки и долго металась без сна. Несколько лет назад она отдалась какому-то офицеру, отдалась всего один раз. Он оказался ничуть не лучше Божича, ничуть не слаще, ничуть не ласковее! И она сразу же раскаялась в своем поступке. Но на этот раз госпожа Божич влюбилась и сгорала от страсти. «Впрочем, – думала она, – моей матери тоже ни разу в жизни не улыбнулось счастье».

Итак, Евдокия больше уже не искала Исаковича, не спрашивала о нем. А он тем временем бродил точно тень по «Ангелу» либо сидел в своей убогой мрачноватой комнатушке и готовился к выполнению необычного поручения русского посла, графа Кейзерлинга.

Он не только не понимал, чего именно от него хотят. Он не знал, что таким же делом заняты несколько русских офицеров в Триесте и на побережье Адриатики. Не имел понятия, что Кейзерлинга мало интересуют черногорцы и что поручение это было дано по совету конференц-секретаря Волкова, чтобы испытать его, Исаковича, прежде чем выдать ему паспорт.

Волков сообщил Павлу лишь самые необходимые сведения о находящихся в лазарете черногорцах. Конференц-секретарю хотелось, чтобы Исакович узнал, действительно ли они свойственники владыки Василия, а не люди с венецианской территории. Следовало также убедиться, есть ли среди них больные, пораженные страшным недугом – лепрой.

Исакович должен был самолично во всем убедиться и дать ответ на эти вопросы. Он знал только, что черногорцев содержат в старом карантине на рукаве Дуная, в бывшем лазарете австрийского военного флота, находившемся у подножия горы Леопольдсберг.

А главное, надо было стороной узнать, встречался ли владыка Василий с венецианским послом в Вене, Корнером.

Кир Анастас Агагияниян утверждал, будто встречался. И говорил, что черногорцы сидят под замком лишь потому, что за них никто не платит. Их караулит стража. К ним никого не пускают, и никому не разрешают выходить из лазарета. Пищу им ставят перед решетчатой калиткой, прямо на землю, как собакам. Раньше к ним еще заходили врач и аптекарь, но сейчас уже давно никто не приходит. Они как бы похоронены заживо.

Банкир Копша, родственник и totum factum[66]66
  доверенное лицо (лат.).


[Закрыть] Исаковичей в Вене, советовал Павлу в это не вмешиваться, потому что, говорил он, дело это – великий позор и для Вены, и для сербов. И великое несчастье. Впрочем, не первое и не последнее, добавлял он. Бедолагам посылают какое-то подаяние, чтобы они не умерли с голоду. Писали о них и в местную комендатуру, но толку никакого. Ответ неизменно гласит: «Лепра!»

Копша слышал, будто двое в лазарете уже при смерти, если они умрут, появится надежда, что вспомнят о живых и вопрос как-то решится. Тут большая вина посещавшего их раньше священника, отца Михаила, этого послушника, который доносил в русском посольстве, будто эти люди отреклись и от властей земных и от бога. И потому, мол, не следует разрешать им продолжать путь в Киев.

Копша не любил попа Михаила и уверял, будто тот и перекреститься-то толком не умеет и разделить просфору больным не может, не может он ни причастить умирающего, ни отпеть его, он и вообще-то никакой не священник, а монах. Когда он возглашает: «Во имя отца, и сына!», то как и полагается, бьет себя тремя перстами, но делает это так, точно бьет отца в лоб и в пупок сына! Но когда поет «и святого духа!», то как бы делит этого духа надвое, ударяя трехперстием одну половину в правое плечо, другую – в левое. А уж «Аминь!» просто швыряет куда-то далеко за спину. Вот как крестится Михаил Вани!

Павел попытался проникнуть в лазарет обманным путем, при помощи Агагиянияна.

В тот же день к вечеру отправились к рукаву Дуная.

Лазарет белел за бывшей пристанью дунайских военных лодок-шаек: тут их в свое время мастерили и спускали к занятому турками Белграду. Сейчас здесь стояли у причала несколько прибывших из Пожуна пустых барок для перевозки зерна. Лазарет, когда к нему подходили, казался каким-то нелепым нагромождением старых каменных домов.

В нем содержалось тогда тридцать семь мужчин-черногорцев и десятка два женщин с детьми. Все они двинулись за владыкой Василием в Россию с первым транспортом переселенцев.

Бывший русский посол граф Бестужев просил у австрийского двора разрешить им либо продолжать путь через Саксонию, – за его счет, – либо спуститься по Дунаю до Буды и Токая, где их встретит русская миссия. Однако венецианский посол в Вене утверждал, будто это рекруты-оруженосцы, набранные на территории Венеции, и требовал их возвращения туда. Беда заключалась в том, что от переписки владыки Василия и конференц-секретаря посольства Волкова не осталось и следа. Австрийские же власти считали этих черногорцев турецкими подданными.

Все спрашивали их: кто они?

Копша со старческим раздражением винил во всем Михаила Вани и называл его проходимцем. Этот поп сопровождал в Вене владыку Василия, ходил и в лазарет к черногорцам, пока те не пригрозили его оскопить за то, что он волочится за их женами. Называет он себя Михаилом Вани, но никто не знает, кто он и откуда. В Вену он явился голый и босый, с ликом мученика, а теперь ходит в шелковой рясе и шелковых чулках. И пересыпает свою речь философскими и скабрезными выражениями. Тем не менее даже конференц-секретарь русского посольства ничего не может с ним поделать.

Копша считал, будто главная опасность состоит в том, что Вани станет теперь пресмыкаться перед Кейзерлингом, и тогда сербам в Вене конец.

– Это, – говорил он, – страшный человек. Змея!

Павел решил после посещения лазарета познакомиться с отцом Михаилом. Агагияниян пообещал все устроить в тот же вечер. Надо было торопиться. Когда стемнело, они подъехали в экипаже к лазарету. Точно призрак он белел среди болот и верболоза дунайского рукава, неподалеку от разрушенного бастиона, где стоял у причала старый, уже списанный в расход фрегат дунайской флотилии «La fortuna». На нем не было ни пушек, ни парусов, ни мачт. Сохранились одни только борта да промасленный, черный от смолы бревенчатый корпус. Вокруг этого старого фрегата квакали лягушки.