Текст книги "Переселение. Том 1"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

Ужин прошел под смех и крики.

Ветеринар принялся рассказывать Исаковичу, вероятно чтобы его успокоить, о том, что он в свое время лечил людей в Граце, но это совсем не выгодно. Больные люди куда менее приятны, чем животные. Поэтому сейчас он и лечит лошадей. Помогает жеребиться кобылам. Выкармливает молодняк. Завтра капитану представится случай посмотреть на таких коней, каких он в жизни не видел.

– Только бы с заболевшим Юпитером ничего не случилось!

Павел понимал не все, о чем говорил этот тихий и вежливый молодой человек, но было приятно, что тот служит ему ширмой. Ветеринар, очевидно, тоже пытался отвлечь от себя внимание майора Божича и хозяина и не вступал в разговор с женщинами. Божич и Вальдензер громко кричали. Спор у них возник из-за того, засесть ли за карты или затеять общую игру.

Хозяин предлагал сыграть в фараон. Божич не соглашался.

Ветеринар предложил сначала сыграть в мяч, как это делают девочки в Вене.

– Начнет игру та, кого все признают самой красивой: так в древности выбирали прекраснейшую из трех богинь – Афродиты, Геры и той, что родилась из головы своего отца.

Сидевшая рядом с Исаковичем хозяйка, смеясь, шепнула ему, что госпожа Божич будет Афродитой, а она сама – Герой.

– Мне, конечно, отведут роль Геры, – прибавила она.

Исакович слышал об Афродите, которую обычно называли Венерой, но понятия не имел о Гере. И только хлопал ушами, впервые услыхав о той, что родилась из головы отца. И спрашивал себя, с кем он поехал и в какую компанию попал?

А Божич тем временем, словно пьяный, вертелся около девушек, без умолку болтал, выводил их в сад, и оттуда доносились визг и смех.

Вальдензер не отходил от г-жи Божич, но почтительно молчал. Однако достаточно было Евдокии пригласить его сесть рядом, как этот дряхлый, грузный человек приложился к ее руке, словно она была принцессой из сказки.

Жена Вальдензера только посмеивалась и рассказывала Павлу, каким был ее муж лет сорок тому назад, когда гарцевал на лошади! Ее не хотели за него выдавать – он был бедняк, уволенный из армии. Как-то в дождливую ночь ее отец сбросил его с лестницы, которую тот приставил к ее окну, но Андреас, к счастью, не сломал себе шею. И все же она вышла за него замуж, и они прожили так хорошо, так счастливо.

Тем временем прислуга расставила в столовой ломберный стол, но Божич потребовал, чтобы все стали у стены и сначала поиграли бы в предложенную де Ронкали игру.

Ветеринар объяснил правила: мужчина отнимает зажатый подбородком женщины мячик, но не руками, а своим подбородком.

– Как обнимаются лошади, – пояснил он.

В первой паре оказались хозяин и хозяйка. Она зажала красный мячик, а Вальдензер старался его отнять. Старик топтался по столовой, как медведь с метлой. Все хохотали до слез. Лишь Исакович наблюдал за игрой с каменным лицом.

Следующей парой были Текла с ветеринаром.

Де Ронкали, одетый согласно венской моде, в красный фрак, миловидный и белокурый, как ангелочек, бледный, все же ухитрился каким-то образом отнять у девушки мяч. Оба задыхались и, побледнев, закончили игру. Потом Текла долго и задумчиво смотрела на ветеринара.

Вступили в игру Божич и хозяйская дочь. Майор нападал на нее, словно хотел укусить, напоминая старого орла-стервятника, который крыльями ударяет ягненка. Девушка оборонялась. Наконец Божич обессилел, бросил игру и повалился на стоявший в углу перед зеркалом chaise-longue[40]40
  кушетка (фр.).


[Закрыть]. Девушка, выросшая на конном заводе и отличная наездница, оказалась сильнее. Лежа, Божич смотрел на нее, распустив губы, с видом старого блудника.

Исакович, не веря собственным глазам, смотрел на все это. И хотя он видел немало разных игр, весьма распространенных в тогдашнем обществе, однако ему и во сне не снилось, что можно вытворять такие вещи в присутствии родителей.

«Ведут себя хуже парней и девок из Футога, когда в темноте сено складывают», – подумал он.

Вальдензер крикнул Божичу:

– Так и должно быть. Молодость всегда побеждает!

Павел решил, что дольше оставаться ему в этой компании незачем и потому самое лучшее – тихо, незаметно удалиться и лечь спать. Но тут хозяин и хозяйка начали вдруг выкрикивать его имя.

– В игре, – говорили они, – участвуют все. Никаких исключений. Капитану отнимать мяч у г-жи Божич!

Исакович был потрясен. Просил его уволить. Он, дескать, никогда до сих пор не только не участвовал в таких играх, но ничего подобного даже не видал и боится оказаться таким неловким, что оскорбит г-жу Божич, которую очень ценит и уважает.

Однако Божич орал во все горло, требуя продолжить игру.

Евдокия подошла к Павлу, взяла его за руку и сказала, что нехорошо с его стороны портить всем удовольствие и обижать хозяина, который так старается им угодить. Не следует также делать посмешищем и ее.

– Вам придется отбирать у меня мяч. В Вене в эту игру играют даже дети.

Г-жа Божич стояла перед зеркалом у печки. На лице ее блуждала странная улыбка. Все еще держа капитана за руку, она шепнула:

– Не надо бояться мужа, он ведь сам настаивал на этой игре.

Не веря своим глазам, Исакович увидел в зеркале, что он, как рак покраснев, робко приближается к Евдокии. Вдруг Божич, хохоча, резко подтолкнул его к жене. И Павел упал к ней на грудь.

Досточтимый Исакович чуть было не вскрикнул, но она уже обхватила его своей лебединой шеей и прижала к холодной голубой печке. Павел решил как-нибудь украдкой вытащить мяч рукой и так, чтобы не коснуться ее шеи. Но г-жа Божич принялась кричать, что он, мол, хочет сплутовать.

Опять прижав мяч подбородком, она крепко взяла капитана за руки. И Павел с ужасом почувствовал, что их щеки и плечи соприкасаются, а его губы скользят в темную глубину ее корсетки. Отскочив, как ужаленный, он снова принялся уверять, что не годится для такой игры и просит его извинить.

Однако все женщины, словно их подхватило ветром, сгрудившись, подталкивали играющих друг к другу и хохотали как сумасшедшие. А Павел и Евдокия, точно пьяные, обнявшись, неуклюже топтались у печки. Самым ужасным для Исаковича было то, что и высокая грудь, и красивое лицо г-жи Божич, и ее сияющие, как звезды, черные глаза – словом, весь ее облик, страстный, но печальный, напоминал в ту минуту облик его покойной жены.

Он попытался заслонить ее от посторонних взглядов своею спиной и отобрать этот окаянный мяч под горлом, прижав его головой, как бык, который склонился к теленку. Потом снова стал умолять, чтобы его отпустили. Павлу показалось, что Евдокия смертельно побледнела и вот-вот упадет. Но их продолжали подталкивать друг к другу.

Шум был превеликий.

Все кричали и смеялись.

Наконец Евдокия уткнулась головой в его гусарскую куртку, потом, как это делают лошади, прижалась головой к его голове. Он вдруг почувствовал, что ее губы коснулись его шеи, а когда попытался ускользнуть от объятий этой женщины, мяч остался у него на груди, на серебряном галуне, у сердца. Павел с трудом дышал. И только услышал, как она кричит, что побеждена, что капитан отнял у нее мяч по всем правилам.

Казалось, в ту ночь всех, собравшихся в доме Вальдензера, охватило какое-то безумие. Никто после игры даже не подумал уйти на покой. А когда, в конце концов, стали расходиться, то долго еще болтали, стоя у дверей.

Госпожа Божич, бог знает почему, была необычайно оживлена и громко говорила, что не следует отказываться от таких вечеров. Стоит ли задумываться о завтрашнем дне? Ведь человеческая жизнь напоминает времена года: короткая весна, неустойчивое лето, скоропроходящая осень и долгая зима. Особенно же редко улыбается счастье женщине. Быстро пролетает беззаботная жизнь девушки под крылом у матери, потом наступает замужество с его мимолетным счастьем, а там, глядишь, и старость стучится в дверь.

Евдокия говорила хозяйке, что у той очаровательная дочь и что они, по приезде в Вену, постараются отблагодарить за гостеприимство.

– Такие приятные вечера не забываются! – уверяла она.

Ветеринар, выпив лишнего, стал болтливым и дерзким. Он увивался вокруг женщин и кричал, что лошадь счастливее человека, ибо у нее беззаботная жизнь, что жеребятам лучше, чем ягнятам, которых люди режут, когда они еще так малы. И брачная жизнь у лошадей среди зеленых привольных пастбищ счастливее. Хотя они живут всего лишь тридцать лет, жизнь у них на деле гораздо длиннее, чем у человека. По мнению французских философов, важна не продолжительность жизни, а отсутствие забот. С тех пор, как он стал лечить лошадей, а не людей, он зарабатывает у графа Парри гораздо больше. И это дает ему возможность играть по вечерам на флейте. Не хватает только молодой жены.

Божич заметил, что это проще простого. Пусть женится на хозяйской горничной Францель.

Как раз в этот миг через столовую проходила маленькая, белокурая, очень молоденькая и хорошенькая, как куколка, горничная с черной бархоткой вокруг шеи. Услыхав, что о ней говорят, она покраснела и выбежала из комнаты.

Исакович поглядел ей вслед и увидел, что у нее красивые ноги.

Перехватив его взгляд, г-жа Божич громко заявила, что ее муж быстро подмечает хорошеньких, но их спутник, кажется, уже готов эту хорошенькую птичку подстрелить.

Исакович покраснел не меньше, чем молоденькая горничная, и тоже попытался выскользнуть из столовой, кланяясь при этом направо и налево.

Однако Божич схватил его под руку и закричал, что жена насквозь видит капитана, этого женского обольстителя, и надобно запереть на ночь дверь комнаты, где спит служаночка. Он было собрался представить капитана в Вене госпоже Монтенуово, но теперь опасается, понимая, что это положит конец его службе у этой знатной дамы, покровительницы сербов. Никто не любит держать у себя на службе старого человека. Как говорят у него на родине, прибавил майор, облезший дряхлый пес не пользуется успехом у собак. Когда человеку перевалит за шестьдесят, его жизнь напоминает жизнь невинно осужденного, которого ни за что ни про что хотят повесить, и хуже всего, что эта смертная казнь откладывается со дня на день, однако ненадолго, и он это знает.

Сконфузившись, переминаясь с ноги на ногу, Павел громко заявил, что не следует слушать Божича. Ведь майор забыл сказать, что уж кому-кому, а кавалеристу всегда живется хорошо. Молодым он отличается в атаках, а состарившись, предается воспоминаниям, подобно славному Иоанну Божичу, которого уважают все сербские офицеры, начиная с него, Исаковича.

Павел еще долго говорил в этом же духе.

Однако хотя Исакович искренне старался похвалить Божича, он заметил, что майор зло покосился на него. Выругавшись, Божич сказал, что пора уже попрощаться с дамами.

– Завтра надо встать пораньше. И потому хорошо бы выспаться, раз уж в фараон играть поздно. А дамы наши ждут не дождутся, когда им можно будет заглянуть к белому зайцу, который сидит на задних лапках. Что поделаешь, – естественная надобность.

Смутившись и неприязненно поглядев на Божича, Павел стал торопливо прощаться. Он церемонно приложился к руке г-жи Вальдензер.

– Франциска, которую в доме все называют Францель, – сказала она, – влюбленно смотрит на вас, капитан, что, впрочем, не удивительно. Даже я, старуха, должна признаться, что никогда в жизни не видела такого красивого хорватского офицера. Да еще вдовца. Надеюсь, в моем доме вам приснятся чудесные сны, о которых вы завтра нам расскажете.

Потом, кое-как отделавшись от налетевших на него, точно галки на ворона, девушек, Исакович подошел к Евдокии и принялся уверять, что он был бы очень огорчен, если во время этой глупой и не подобающей взрослым игры допустил какую-либо грубость, вопреки тому почтению, которое он к ней испытывает и которого она, божественная нимфа, вполне заслуживает.

Госпожа Божич тем временем, поискав глазами мужа и убедившись, что того нет поблизости, взяла Павла за руку и, глядя ему прямо в глаза, зашептала, перейдя с немецкого на родной сербский язык. Все больше бледнея, она говорила о том, что через сутки или самое большее через двое они уже приедут в Вену. Что они путешествовали хорошо, особенно прекрасна была эта ночь. Что Божич спит у хозяина и завтра на рассвете пойдет с ветеринаром смотреть лошадей. Что дверь в ее комнату – первая, на втором этаже, с левой стороны. И если его сердце отзывается на ее зов, она будет ждать! Будет ждать, пока он не придет, ждать с замиранием сердца! Вот что она хотела ему сказать.

Павел, слушая ее бормотанье, стоял точно каменный.

Божич в это время громко разговаривал с хозяином и ничего не мог слышать.

Не промолвив ни слова, Павел расшаркался, поцеловал ей руку и выбежал из столовой.

Свечи горели в канделябрах вдоль коридора, а перед его дверью стоял шандал с зажженной свечой.

Но он с трудом, словно в потемках, отыскал свою дверь.

У Павла случались любовные интрижки, тем более, что в те времена во всей Европе, как и в австрийских провинциях, населенных сербами, царила пора любовных утех, и все-таки почтенный Исакович был смущен, как еще никогда в жизни.

Статный, красивый, молодой, а ко всему еще вдовец, Павел всегда пользовался большим успехом у женщин, особенно у женщин темпераментных и несчастных в супружестве, но ни одна из них еще так беспардонно не предлагала себя. Правда, в народе говорят: «Пока сучка хвостом не вильнет, кобель за ней не пойдет», но ни одна сучка еще так хвостом не виляла. То, что дама в присутствии мужа может столь дерзко пригласить к себе в постель, было для него полной неожиданностью.

Павлу казалось это каким-то оскорблением для всех сербов.

Поглядев на стоявшего на столике в прихожей и покачивавшего головой негра, он вошел к себе в комнату и прежде всего увидел на постели ночную рубашку, всю в кружевах. И тут же заметил молоденькую служанку Францель. Вздрогнув всем телом, она замерла, уставясь на капитана. Если бы Исакович чуть повнимательнее взглянул на хорошенькое личико юной девушки, он понял бы, что она, онемев, смотрит на него как на сказочного принца.

Было понятно, что офицер очаровал ее и бедняжка умирает от смущения. Опомнившись, Францель снова принялась готовить постель. Потом, не глядя на Павла, вежливо спросила, что он будет пить утром, когда проснется, – шоколад, кофе или миндальное молоко? И не нужно ли ему что-нибудь постирать?

Если г-жа Божич сразу вселила в него ужас, как только стала себя предлагать, то это юное существо сразу понравилось ему, показалось отголоском весны и дивной ночи в благоухающем саду. Он невольно окинул ее взглядом со спины, разглядел ее каштановые волосы и обнаженные, согласно тогдашней моде, плечи. А когда девушка оглянулась, Павел увидел ее голубые глаза, милую улыбку и бархотку на шее.

Отвернувшись, он сказал, что ему ничего не нужно и что она может идти.

Горничная, указав на шнур, проговорила:

– Если вам что-нибудь понадобится, достаточно за него дернуть, и в моей комнате зазвенит колокольчик.

Исакович повторил, что ему ничего не понадобится и она может идти. И в тот же миг он увидел ее почти до половины открытую грудь и понял, до чего она молода и хороша. И хотя все это не имело никакого отношения к французским философам того века, ему стало жаль эту девочку, почти ребенка, которую превращают из барской прихоти в игрушку. Значит, у нее нет покоя даже ночью. Ей звонят и по ночам. А поутру ей надо встать раньше других, когда все еще спят. Да, у нее пышная белая грудь, полные щечки и точеные ножки, но при этом слабые руки девочки-подростка.

Нет, такого в его семье себе не разрешали. Горничные не готовили постели офицерам и не прибегали на их звонок.

Няня в доме Трифуна обедала с семьей даже тогда, когда Павел приходил в гости. И ни один из Исаковичей, кроме вдовца Павла, не заводил мимолетных интрижек со служанками, что, по уверениям Юрата, в Вене было обычным делом.

Когда молоденькая горничная Вальдензера направилась к двери, Исакович вдруг увидел, что она, изогнувшись, тащит большой ушат; он не раздумывая подбежал к ней и сказал:

– Оставьте, я сам на рассвете вынесу и вылью это ведро.

Францель испуганно и удивленно на него посмотрела и замерла как вкопанная. Потом счастливо улыбнулась, и, когда снова взглянула на него, ее глаза стали ярко-синими и лучистыми.

Павел сделал это вовсе не потому, что девушка была красива, нет, в его душе таилась какая-то необычайная нежность к таким вот юным существам; ко взрослым он ничего подобного не испытывал. Отдавая дань природе, он, случалось, вступал в любовные, так называемые анцилярные связи, после чего стал относиться к служанкам так же, как и к их госпожам. К этой юной девушке у него возникла необъяснимая симпатия, не имевшая ничего общего с вожделением. Позже Павел рассказывал братьям, что молоденькая служанка походила на фарфоровую статуэтку.

Когда Павел взял у нее из рук тяжелое ведро и, потрепав по щеке, как потрепал бы ребенка Трифуна или Юрата, пожелал ей доброй ночи, она робко и восторженно посмотрела на него.

Он снова погладил ее.

И пока она стояла, словно завороженная, тяжело дыша и молча улыбаясь, нащупывая при этом дверную ручку, лицо ее вдруг просияло и сделалось удивительно миловидным.

Исакович этого уже не видел, потому что отвернулся и подошел к забранному решеткой окну. Выходя, Францель унесла с собой канделябр, и в комнате стало темно и тихо. Горела только одна свеча. Павел вовсе не намеревался посетить этой ночью г-жу Божич. Стоя у окна, он смотрел в темный сад, куда падал слабый свет горевшей у кровати свечи, и вдыхал упоительный запах жасмина. Вдруг ему послышалось, будто в саду кто-то ходит.

Свет падал на ствол старого корявого дуба, покрытого наростами, словно облепленного летучими мышами.

Откуда-то донесся крик совы. Павел, как и его братья, был суеверен и не любил ее ночного пронзительного плача.

К тому же он был потрясен бесстыдством жены майора Божича, да и вообще устал от этого нелепого вояжа в Вену, от карточной игры, вечерних попоек, ночевок в чужих домах и общества болтливого Божича.

Госпожа Божич его звала, но ему претила вся эта затея, была противна даже мысль, что он поднимется на верхний этаж и, подобно пошлому кавалеру-воздыхателю, будет шнырять у ее двери, пока все не заснут. Он не боялся ее мужа. Просто ему была отвратительна роль, которую женщины постоянно навязывают вдовцу.

А в саду за окном стояла тишина. Ночь опустила с высоты, из недоступной взгляду дали завесу, казалось, сотканную из мягкого синего бархата. И наполнила все вокруг неизвестно откуда идущими невнятными звуками и шепотом, словно осыпала душистым цветом белой акации.

Откуда это все?

Не со звезд ли?

Не из нашей ли прошлой жизни? Или из воспоминаний?

Или это вестники будущего, которое нам уготовано без нашего ведома, часто вопреки нашим желаниям, и почти всегда не такое, каким мы его ожидаем?

Это ночное таинство без конца повторяется в жизни человека, повторяется до самой его смерти.

И хотя Исакович твердо решил не подниматься на второй этаж и не подходить к первой двери налево, что вела к комнату, где спит г-жа Божич, он еще долго думал об этой не знающей стыда сумасшедшей, страстной и красивой женщине. Ему мерещилось, будто она лежит рядом с ним в постели.

А то ему вдруг виделось продолговатое, огорченное лицо ее дочери. Юная прелесть дочери и зрелая красота матери были необычайно привлекательны.

Перед глазами Павла неотступно стояли припухшие пунцовые губы Евдокии, ее бледное лицо, прозрачные, чуть раздувающиеся при дыхании ноздри, прекрасные, словно подернутые дымкой черные глаза-звезды.

Рано созревшая, рослая Текла пока еще напоминала веселого жеребенка: ее гибкое тело излучало очарование юности, изменчивой и быстротечной, и будило у мужчин не желание, а нежность. Мать же ее была из тех женщин, за которыми всегда ходят табуном мужчины, и шум их шагов напоминает звонкий стук копыт жеребцов, с громким ржанием носящихся по лугу. Вокруг таких женщин всегда маячит множество мужчин, слышен рев обманутых мужей и любовников, и в воздухе висит угроза убийства.

Госпожа Божич покоряла мужчин в Буде, в Вене, повсюду; покоряла не только красотой своих форм и блеском черных глаз, но и какой-то дерзкой силой, которая подзадоривала их, звала к единоборству. Сила, таившаяся в этой гибкой, двигавшейся как большая кошка, с виду спокойной женщине, была непостижимым чудом, бог знает почему встречающимся в жизни. Ее крепкое и на удивление стройное тело, казалось, сперва принадлежало юноше и только потом превратилось в тело красивой женщины. Ее колени, стан, плечи были, казалось, сперва предназначены судьбой ловкому танцору, смелому удальцу и только потом стали нежными и округлыми, как у женщины. Больше всего при встрече с г-жой Божич поражала эта ее сила, вот почему вся Бачка и Вуковар буквально сходили по ней с ума, пока ее не увезли в Буду. Дочь воскобоя Деспотовича, искренне верившая, что она ведет свое происхождение от деспотов{39}, увлекла за собой целую вереницу мужчин, которые задолго до ее встречи с Исаковичем хотели обладать ею, грезили о ней, говорили о ней друг с другом и даже дрались из-за нее. Хотя никто не мог приписать ей ни одного любовника и офицеры побаивались ее мужа, о котором открыто говорили, будто он убил двух своих приятелей, г-жа Божич была на языке у всей Буды еще за несколько лет до того, как встретилась с Павлом.

Исакович просто оказался рядом как раз тогда, когда она решила изменить мужу.

Ей и во сне не могло присниться, что Исакович ошеломлен тем, что она похожа на его покойную жену, как родная сестра. Влюбилась она в Исаковича потому, что вдруг встретила красивого мужчину с синими глазами – ей они казались ледяными, – от взгляда которых она сходила с ума.

Она так откровенно предлагала себя, и когда стояла перед ним, и когда проходила мимо, что Павел невольно представлял ее себе голой в постели.

И хотя до сих пор Павел верил, что она несчастна, а любовь к нему – искренна, хоть и неожиданна, он не желал сходиться с Евдокией уже потому, что не хотел обладать женщиной, которая так походила на его покойную жену. И стыдился одной мысли, что связь с нею станет как бы продолжением брака с усопшей Катинкой, которую он в конце концов так полюбил.

Кроме того, эта женщина могла стать преградой на его пути в Россию. И об этом Павел твердил себе в последние дни беспрестанно. Готовясь ко сну и бормоча себе под нос, что нельзя совершать бесчестные поступки, он уселся на пол, стянул сапоги и разделся догола. «Для чего ему сносить встретившиеся по пути в Россию передряги? Зачем ему жена майора Божича? Она ищет утехи! Любовника она ищет, подобно всем женщинам, несчастным в замужестве. Впрочем, счастье, какого они все ищут, – недолговечно, как короткий век лошади. Но никто из них не скорбит о горькой доле сербского народа. Юрат, когда заходила о том речь, обычно говорил: «Эх, Павел, Павел! Женщине требуется совсем другое!»

И капитан – сильный, зрелый мужчина – в тот вечер как ребенок оплакивал судьбу своего народа, кручинился, причитал про себя, как плаксивая баба, что его многострадальный народ гоним, подобно израильскому племени. Скрежетал зубами при воспоминании о майоре Божиче и твердил, что в Сербии, в отличие от других государств, нет короля. Сербы не чеканят монеты. Но зато они связаны общими бедами, и каждый серб, засыпая, проливает такие же слезы, как все остальные, а просыпаясь, вспоминает те же сны.

Павел слышал, как в коридоре пробило час, потом два. Все в доме заснули. Как в Раабе, из сада доносилось пение цикад. Где-то далеко лаяла собака. А ему и среди мрачной ночи светила его вечная надежда: Денница – звезда утренняя. А поскольку в последние дни Павел много говорил по-немецки, он пробормотал про себя: «In Nacht ein Stern!»[41]41
  В ночи – звезда! (нем.)


[Закрыть] А все прочее казалось Павлу Исаковичу суетой сует.

На другой день, день преподобного Онуфрия Великого у православных, а у католиков – преподобного Проспера, Исакович проснулся от каких-то голосов, журчания фонтана в саду, звяканья кофейников и посуды над головой.

Открыв глаза, он увидел у кровати молоденькую служанку и невольно ласково вскрикнул:

– Францель!

Однако девушка выглядела совсем не так, как вчера: она как-то поблекла, глаза у нее были заплаканы, губы припухли и, казалось, были искусаны. В руках она держала серебряный поднос. Не вымолвив ни слова, она повернулась и вышла из комнаты. И Павел только тогда увидел с другой стороны постели Божича и ветеринара. Оба смеялись.

Божич заорал:

– Благо тому, кто ныне ночью побывал у нее в постели!

Исакович собирался вскочить, однако, приподнявшись, застыл, сверля глазами майора.

– Надо поторопиться, – продолжал Божич, – ветеринар хочет показать нам конюшню графа. Случилась беда. Лучший жеребец завода, Юпитер, околевает. – Вид у Божича был обалделый, он явно не выспался и походил на мертвеца. – Если жеребец сдохнет, Вальдензеру будет худо, – прибавил он.

– Мы подождем вас у ворот, – сказал ветеринар.

Окончательно проснувшись, Исакович с досадой подумал, что ему придется ходить с Божичем и этим иностранцем, словно он их друг и приятель.

Но все же он сразу встал и быстро оделся.

Солнце поднялось уже высоко, однако в доме царила тишина.

Все еще спали.

Подойдя к окну, Павел увидел, что косые лучи солнца озаряют куст жасмина и сквозь оконную решетку осыпают его самого золотистой пылью. На траве в тени еще поблескивала роса.

Исакович сбегал за дом, потом вернулся, надушил усы и обулся перед зеркалом. Тряхнул кистями гусарских сапог, звякнул раза два-три шпорами – так он делал всегда, перед тем как выйти на люди. И, позабыв про намеки Божича, радуясь чудесному летнему дню, закончил свое одевание и, глядя в зеркало, улыбнулся той теплой улыбкой, которая так нравилась и мужчинам и женщинам.

Потом он выбежал из прихожей через дверь в узкую галерею, что вела из коридора на террасу. В галерее – в побеленных нишах – стояло несколько скульптур из алебастра, изображавших племенных жеребцов конного завода графа Парри.

Перед домом в легком черном кабриолете его ждали ветеринар и Божич.

Конюшни находились за оранжереями, в пятнадцати минутах езды от Herrenhaus’а, в конце тополиной аллеи, и были окружены живой изгородью из терновника. Перед ними тянулся длинный ряд застекленных оранжерей, обсаженных кустами цветущей сирени. А дальше – на выгоне, за болотами, – маячили кое-где силуэты жеребят и кобыл.

Въехав в большой, окруженный конюшнями двор, они вышли из кабриолета. Де Ронкали молча повел их к больному жеребцу. Павел увидел над воротцами в нишах, выложенных голубым кафелем, фарфоровые головы знаменитых жеребцов завода с черными глазами и черными ноздрями. Ни дать ни взять – бюсты императоров.

Хотя пол конюшен был выложен красным кирпичом, а стены – кафелем, и кругом было чисто, как в казарме или в больнице, Исакович почувствовал хорошо ему знакомый тяжелый запах конюшни и конского навоза.

Впрочем, запах этот не был ему неприятен. Он сопровождал его всю жизнь.

Несмотря на то, что день был теплый и солнечный, внутри поначалу, пока не привыкли глаза, было темно, потом темнота превратилась в синюю дымку. Сквозь нее Павел увидел несколько лошадиных морд. Вытянув шеи, они, казалось, с ужасом смотрели на него своими большими черными глазами.

– Чуют смерть! – заметил ветеринар.

Между двумя рядами конских голов Павел увидел Андреаса Вальдензера: он сидел на трехногой скамейке, уронив голову на руки, согнувшийся, сломленный. Плечи его тряслись. Он плакал.

И только тут Исакович увидел на соломе в каких-то попонах огромного вороного жеребца. Его вытащили из бокса. В полумраке Павлу показалось, что жеребец гигантских размеров.

Он тяжело дышал, его большие ребра поднимались и опускались, живот раздулся, как кузнечный мех. Время от времени он пытался подняться на передние ноги, и когда копыта соскальзывали с попоны, во все стороны летели искры. Но жеребцу удавалось лишь перевернуться, и тогда он бил задом. Животное поднимало голову, но она тут же опускалась и глухо ударяла о красный кирпичный пол, точно били в барабан.

Павел молча глядел на погибавшее животное.

А ветеринара тем временем будто подменили. Он сбросил свой французский шелковый фрак, засучил рукава и принялся мять живот жеребца, надеясь, что сможет помочь ему подняться. Но вскоре отступился.

– Капитан, – сказал он, – вы свидетель необыкновенного феномена. Смерть этого красавца так же непостижима, как и смерть человека. Три дня тому назад на лошадей напал какой-то недуг. Несколько старых обезножевших кобыл переболели легко, а этот великолепный жеребец, названный в честь планеты Юпитером, не выздоровеет. Скоро наступит агония. Пожалуй, можно уходить. Зачем на это смотреть? Спасти его нельзя.

Павел невольно присел и поднял морду животного: из ноздрей жеребца текла зеленая слизь.

– Вероятно, лошади поели какой-то ядовитой травы, – сказал он.

Ветеринар улыбнулся.

– Диагноз, капитан, вы поставили правильно. Вероятнее всего, тут дело в какой-то траве, однако все лошади пасутся на одном лугу, а ни одна кобыла, ни один конь, ни один жеребенок еще не подохли. Погибает только Юпитер.

Тогда Павел, не зная, что сказать, заметил, что он всю жизнь ездит верхом, но не имеет понятия о причинах падежа лошадей.

Ветеринар ответил, что и сам он, при всем желании, не смог бы объяснить причину смерти этого жеребца. Ему ясно, что у лошади – непонятный запор, констипация, но кто мог бы подумать, что это может привести к гибели животного. Через несколько часов жеребец околеет. А до чего был хорош! Племенной производитель чистых кровей. Гордость завода. Драгоценный экземпляр. Сильный, стройный и на редкость красивый. Можно подумать, что причина его смерти, как говорили древние греки, – зависть богов. Исакович не очень-то разбирался в греческой мифологии, вернее сказать, толком не знал из нее почти ничего и пользовался ею, лишь когда делал комплименты красивым женщинам в Темишваре, называя их нимфами. Потом он подумал, что ветеринар, конечно, шутит. Недоставало еще сказать, что гибель животного необычна, сверхъестественна и ни на что не похожа.

Ветеринар же разглагольствовал о том, что существует вечная борьба добра и зла. И зло обычно побеждает. Смерть животных и людей – великая тайна. Необъяснимая тайна.

– Крыса живет, даже если другие крысы отгрызут у нее четверть туловища, – сказал он. – А быка можно убить ударом ножа в затылок за три секунды. Я могу вылечить сломанную лапу у собаки в несколько дней. И собака опять будет весело бегать. Будет бегать и без лапы. Но люди многие годы бьются над тем, чтобы вылечить сломанную ногу лошади, и лишь напрасно ее мучают. Если это благородное животное, перескакивая барьер, сломало ногу, оно тем самым подписало себе смертный приговор. Я пристрелил из пистолета не менее сотни лошадей. Порой мне даже снится, как, проносясь мимо, они стучат своими копытами. Констипация, убивающая Юпитера, для меня совершенно непостижима. Для Вальдензера, управляющего заводом, гибель жеребца – тяжелый удар. Граф несомненно выгонит его со службы. Лошади в продолжение многих лет пасутся тут, в окрестностях Визельбурга. Трава здесь отличная. Правда, раньше тоже случалось, что заболевали старые кобылы, но такого никогда еще не было. Вздутие живота, затвердение. Непонятно! К вечеру жеребец подохнет.