Текст книги "Переселение. Том 1"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

Уткнувшись лицом в скованные руки, Павел так углубился в свои мысли, что даже не услышал, как снаружи в лабиринте коридоров отпирают двери и раздается топот тяжелых сапог. И только когда с железной двери его камеры стали снимать висячие замки, он вздрогнул и услыхал, как кто-то метлой разгоняет мышей и как скрипят засовы.

Вслед за тем блеснули фонари профоса, кузнеца и двух гусар. Павлу пришлось встать; сначала с него сняли ручные кандалы, потом кузнец подошел сзади и сбил оковы с ног. Затем начался церемониал вывода арестанта: Павлу приказали встать в затылок профосу между двумя гусарами, обнажившими сабли, и по команде «шагом марш» все двинулись по коридору, хотя заключенный спотыкался и покачивался из стороны в сторону.

Наверху, в теплой и светлой канцелярии профоса, их поджидал караульный офицер кирасирского полка графа Сербеллони. Стоя среди комнаты у стола, скрестив ноги, покуривая трубку и насмешливо поглядывая на Павла, он сказал, что должен доставить его, живым или мертвым, в крепость Осек, к графу Гайсруку, а что будет дальше, ему не известно. Капитан может пока лечь поспать и получить ужин с вином. И, если хочет, написать письма. Ему вернут мундир, но саблю он не получит. Потом его поведут в наручниках на Бегу, а на барке освободят от оков. Напоследок офицер посоветовал Павлу вести себя с достоинством, спокойно, чтобы не стать посмешищем гусар. И предупредил, что при первой же попытке к бегству в него будут стрелять.

Потом кирасир подписал несколько бумаг и направился к двери. Павел крикнул ему вслед, что будет жаловаться на незаконный арест и требует отвести его к Гарсули или хотя бы к Энгельсгофену.

Кирасир повернулся и с досадой сказал:

– Гарсули из Темишвара уехал, а беспокоить старика Энгельсгофена неловко. У него и без того из-за вас куча неприятностей, а это еще только начало. И стыдно вам доставлять ему новые хлопоты. Подождите до Осека, а там жалуйтесь хоть самому господу богу.

Потом Павлу принесли его короткий голубой гусарский доломан, часы и табакерку. Профос предложил позвать фельдшера, чтобы тот наложил капитану пластырь на растертые в кровь ноги. Выдали Исаковичу и квитанцию на отобранные деньги. Наконец профос принес ужин и бутылку вина, а жена профоса предложила Павлу постирать белье и пригласить парикмахера, который побреет и причешет его.

И все это – за один талер Марии Терезии.

Кирасир, как Павел позднее рассказывал братьям, ушел и назначил ему rendez-vous[14]14
  свидание (фр.).


[Закрыть] назавтра в восемь утра.

В ту пору, согласно плану графа Мерси, весь Темишварский Банат предстояло прорезать дорогами. Строились они на месте старых дорог, существовавших еще со времени римлян.

Наряду с дорогами рыли и каналы, опять же согласно плану Мерси, рыли, точно по линейке, вдоль извилистых берегов Тимиша и Беги, которые часто разливались и затопляли большие пространства.

На расстоянии пушечного выстрела от ворот принца Евгения Савойского находился юго-западный форпост – небольшое укрепление со стороны пристани, откуда спускались к Бечкереку барки. Этот форпост был построен на развалинах турецкой караульни и окружен рвами, наполненными водой, в нем кое-как помещалась пушка да офицер с двадцатью бомбардирами-переселенцами из Лотарингии. Под началом этого офицера было еще несколько кавалеристов-расциян, жены которых жили неподалеку в хижинах, среди камышей и кукурузы. Мужья могли посещать их только в те дни, когда меняли белье. Из этих хижин постоянно доносился детский плач.

Весь форпост зарос акацией.

Чуть поодаль, на выгоне, была воздвигнута сторожевая вышка с площадкой между небом и землей: на нее можно было подняться по лестнице из еловых досок. Амбразуры наверху были устланы, словно гнездо аиста, кукурузными стеблями. Аисты там и в самом деле поселились.

Из этих амбразур просматривалась вся округа, и никто не мог ни подойти к Темишвару с запада, ни выйти из него незаметно для часового. Но на вышке давно уже не было часовых, и проезжающие только расписывались в книгах, заведенных в караульне и в таможне. А возле форпоста, на лугу, мирно паслись стреноженные лошади.

И вот сюда в то утро прибыли со своими женами братья Исаковичи, Петр и Юрат. Офицер форпоста предложил им подождать в караулке, но затем охотно согласился с их просьбой разрешить им устроиться на вышке, где его солдаты расстелили несколько славонских ряден. Караульный офицер, тоскуя в одиночестве, спутался с женой одного из своих солдат и теперь боялся, как бы Исаковичи об этом не проведали и слух о том не дошел бы до расквартированного в городе полка.

Исаковичи устроились на скамейках, стоявших на площадке под навесом, где висели гирлянды початков прошлогодней кукурузы и венки красного перца. Слуги внизу поставили у лестницы корзины с едой и баклаги с вином. Все это приготовили для Павла невестки, они даже украсили баклаги, как для свадьбы.

Солнце уже поднялось высоко, все живое – люди, собаки, лошади – попряталось в тени акаций, и на выгоне Исаковичи были одни. В то утро огромные квадраты зеленых плацев до самого Темишвара оставались безлюдными.

Братья прятались в тени на одной стороне площадки, а их жены – на другой. Юрат улегся вниз животом на дощатом полу, как на диване, и смотрел в щель, Петр развалился на скамье, прислонил голову к ее спинке, вытянул ногу на сиденье и неотрывно глядел на небо, словно считал звезды.

Юрат сквозь щель наблюдал за наседкой с цыплятами, которая расхаживала под вышкой на куче мусора, и бросал ей вниз полные горсти кукурузы. Он хохотал, глядя, как птица мечется, стараясь отыскать падающие с неба зерна. Когда кукуруза кончилась, он принялся сыпать табак, забавляясь недоумением курицы, которая, видно, никак не могла понять, чем теперь ее кормит небо.

– Нехорошо поступил Павел, – вдруг сказал Юрат. – Он, конечно, умнее нас всех, но говорить ему о России не следовало. Пора научиться помалкивать. Курица кудахчет, когда снесет яйцо, а до тех пор молчит. Только квохчет, что-то втолковывая своим цыплятам, которых кормит. Зачем было говорить, что мы переселяемся? В последнее время всем нам ни до еды, ни до питья. Шутка ли, продать за полцены свой дом и уехать? Уж кто-кто, а он-то ведь знает, что нам, Исаковичам, никогда не везло! И вот, пожалуйста: теперь нас хотят расселить. Придется выбирать – либо сделаться папистами, либо москалями. Лучше бы, как говорит Трифун, нам из Сербии не уезжать!

Его брат, в голубом, расшитом серебром доломане с серебряными кистями, не поднимая головы и не вынимая трубки изо рта, снисходительно, будто оказывая милость, процедил:

– Павел не виноват, слышишь, толстяк?! Виноват Гарсули. Мы не крепостные, чтобы спрашивать у начальства, можем ли переселяться или нет. Всяк в своем добре волен. А от добра худа не ищут. Не посмеет нас Гарсули заковать в кандалы, потому что за нас Россия заступится. А ты, толстяк, о чем сейчас толкуешь? Павел не по своему капризу так поступил. Все вы подписались! Только вот Шевич уехал, а вы остались! Вот оно как!

– Почему это мы остались?! Остался ведь и ты!

– Мне, толстяк, ни оставаться не хотелось, ни ехать. Там мне лучше не будет. А вот вы все заторопились в Россию. Дескать, там никто на службе без награды не остается. Как бы не так!

– Никакой награды для меня Шевич добиваться не станет.

– Ты мог бы тихо и мирно жить в сербской митрополии, но дьявол не дает тебе покоя. Захотелось в Россию! Полковником стать задумал! Так теперь держись! Раз уж записался, держись!

– Записался я ради своих детей! Пугали, что меня переведут в пехоту!

– А меня вот в гусары перевели! И хоть мне, что ехать, что оставаться, – все едино, но коли записался и руку приложил, то уж не отрекусь! Не хочу быть первым Исаковичем, который нарушил свое слово. Не таковские были наши старики! Еду, и будь что будет! Вот так-то!

Юрат хотел что-то сказать, заерзал, потом даже привстал, но тут же махнул рукой и принялся раскуривать трубку. Когда Юрат так отмахивался, это было верным признаком, что он злится.

Женщины, сидя на противоположной стороне, о чем-то болтали, однако Варвара прислушивалась к речам мужа.

Ее соломенная шляпка спустилась на спину и висела на шнурке, словно корзинка с цветами. Варвара знала, что после приезда Гарсули и ареста Павла им всем грозит опасность, от которой их не сможет или не захочет избавить даже ее отец, сенатор Стритцеский. Ей не хотелось ехать в неведомую и пугающую далекую, холодную страну, куда уже уехали тысячи земляков мужа и точно сгинули в снежной пурге. Ей неприятна была уже одна мысль, что, быть может, придется состариться и умереть там, на чужбине, среди схизматиков, но она не хотела перечить мужу, не хотелось ей, – чего не знали братья, – говорить или делать что-либо и против Павла.

Раз Павел сказал ехать, стало быть, надо ехать!

Варвара в прозрачном муслиновом платье сидела на скамейке спина к спине с невесткой, своей доброй подружкой; она посмеивалась над мужем, которого одолевал рой мух, и внимательно следила за их полетом своими зелеными глазами. Мухи летали от нее к мужу и обратно. Сама она относилась к ним спокойно и даже не шевелилась, но Петр отмахивался от мух обеими руками и весь дергался, когда муха нахально усаживалась ему на нос или на ухо.

Не открывая глаз, с откинутой назад головой, он старался поймать муху наугад, в воздухе, при этом голова его соскальзывала со спинки скамейки. Варвара со смехом указывала невестке на мужа. Грудь у нее колыхалась. Сидела она, по привычке положив ногу на ногу, и придерживала ленту свалившейся шляпы. Было жарко, и она уже несколько раз перекладывала то левую ногу на правую, то правую – на левую, взмахивая ими, точно ветряная мельница крыльями.

Несмотря на кажущуюся веселость, в этой женщине чувствовалась затаенная печаль.

Вдруг она закричала мужу:

– Слушай, чего это ты расхныкался? Наш Павел знает, что делает, не ребенок. Уйти в отставку ему разрешил сам Энгельсгофен, и теперь этого не может отменить даже сама императрица, не то что Гарсули. Другое дело – надо бы Павлу подыскать кого-нибудь вместо покойной Катинки, вот что! Один-одинешенек он на свете! В этом вся беда! Нельзя ему вдовцом оставаться… А вы уже перепугались, закуют-де всех в кандалы. И бросили его одного. Вот оно что!

Варвара говорила на каком-то смешанном наречии, на котором изъяснялись все Исаковичи. Она имела обыкновение все рисовать себе в мрачных красках. Поэтому вдруг добавила:

– Должна тебе сказать, Петр, коли Павел погибнет, я этого не переживу!

Петр вздрогнул, вытаращил глаза и посмотрел на жену, пытаясь поймать ее взгляд. Потом снова опустил голову на спинку скамьи, как на мягкую подушку.

Юрат, повернувшись к невестке, крикнул:

– Слушай, Шокица, хватит тебе трещать да забивать нам голову! Тот мне брат, кто моему добру рад! Хоть Павел и доводится мне двоюродным братом, но я все же не палочка для его барабана. Он ни о чем не думает и никого не спрашивает. Кто его тянул за язык? Зачем он сказал, что мы переселяемся? Ну и что теперь? Нам – помалкивать, а вам, женщинам, – кудахтать? Вот увидишь, он еще накличет на нас беду! Но ты, Шокица, видать, втюрилась в него, как и моя Анна, вот и явились вы сюда обе обниматься со вдовцом! Ему-то можно ехать в Россию. А куда мне, с грудным младенцем?

Анна, которая в эту минуту положила голову на колени своей невестке, услыхав слова мужа, повернулась к нему и сказала:

– Юрат! Не смей трогать невестку! Я так рассужу. Чего ты разахался? Не твою грудь сосет ребенок. Зачем же плакаться на свою беспомощность? Если мы и переселимся, то не к черту на рога, а в Россию. Уже сколько народу туда уехало! Лучше все распродать, чем позориться перед собой и людьми. А насчет Павла я спрошу тебя, с каких это пор стало зазорно любить брата? И я пойду туда, куда он скажет. И я бы охотно за него душу отдала, если бы мать меня уже тобою не осчастливила. Ты, Цыган, мне муж, а Павел пусть будет всем нам братом. Ладно?

Словно ласково гогочущий черный лебедь, Анна поднялась и, расправив черный кринолин, из-под сросшихся бровей поглядела на мужа своими черными глазами. Юрат хотел что-то возразить, но только махнул рукой. Потом встал и начал спускаться с вышки.

Анна посмотрела ему вслед и добавила:

– Вы оба – сущие турки, не позволяете даже проводить брата сестринскими поцелуями.

Юрат остановился было, но снова только махнул рукой.

Петр посмотрел на них широко раскрытыми глазами, потом опять запрокинул голову, закрыл глаза и улыбнулся.

Тем временем Юрат, спускавшийся с вышки на выгон, вдруг крикнул:

– Вот он, Павел! Везут! Гляди-ка, мало, видать, поиздевались. Приставили ему в сторожа двух гусар.

И в самом деле вдалеке появился экипаж. Он казался маленьким, будто игрушечным, его колеса и лошадиные ноги так и мелькали.

Покуда слуги собирали привезенные для Павла вещи, Петр, глядя вдаль, кричал Юрату:

– Слушай, толстяк! Так вот, оказывается, для чего шли мы на турка, француза и пруссака! Вот для чего подставляли грудь под вражеские пули! Его везут в тюрьму, как разбойника-каторжника, везут за то, что он отстаивал наши права! Для нас праведного суда не существует. А есть только арестантская да два гусара по бокам. Вот увидишь, убьют его в казематах Осека!

– Слушай, Петр! Как это получается по их закону? Разве наши Хртковицы – не митровацкое поместье? Как смеет Гарсули без суда гнать его под охраной гусар? Мы что – вне закона? Погоди-ка, я спрошу об этом профоса!

Анна, услыхав слова мужа, сбежала с вышки, схватила его за руку и стала умолять:

– Юрат! Ради детей! Молчи! Сам знаешь, какой ты вспыльчивый! Если поднимешь руку на профоса, он житья не даст Павлу! Позволь лучше нам, женщинам, расспросить Павла, а вы посидите в сторонке.

Но Юрат, этот сильный человек, никогда грубо не обходившийся с женщинами, а тем более со своей женой, оттолкнул ее, словно она была ему помехой, и сердито крикнул:

– Уйди, тебе говорят! Не то твой Юрат так тебя двинет, что потом только рот разинешь! – И, отступив в сторону, он добавил: – Меня и мой покойный родитель за руку не хватал!

Анна испугалась и закрыла лицо ладонями. Тем временем Петр спокойно надел на голову кивер и, спускаясь с вышки, крикнул брату:

– Не пори горячки! Сначала разберись и расспроси Павла. А потом уж, коли станет невтерпеж, хватай охрану за вихры. Здесь, толстяк, не место для засады. А коли пришла тебе такая охота, зачем ты привел сюда женщин?

Тем временем Юрат осмотрел свои пистолеты, пошептался со слугами и, точно медведь, стал нетерпеливо ходить взад и вперед. Он не был хвастуном, не искал повода для драки и никогда не тратил лишних слов, перед тем как напасть. Но если майор Исакович выходил из себя из-за какой-нибудь несправедливости, то сперва лишь махал рукою, потом угрожающе ворчал, скрежеща зубами, хрипел и, наконец, нагнув голову, как вепрь, набрасывался на противника и хватал его. И уж тогда никто не мог вырвать врага живым из лап Юрата, пока тот, изувечив, не отбрасывал его сам.

Между тем большой, тяжелый черный рыдван кирасирского полка приближался, и два гусара, видимо, чтобы разведать обстановку, проскакали карьером мимо Исаковичей. Петр стал рядом с братом, чтобы в случае чего удержать Юрата.

Сопровождавший Павла кирасирский офицер, заметив издали группу людей, подумал, что в их экипаже, верно, сломался шкворень, а увидев женщин, он решил, что это актрисы. Но Павел сказал ему, что там его ждут родственники.

Когда рыдван остановился, кирасир уже снял было свою треуголку, чтобы галантно приветствовать дам, но, взглянув на Юрата, который смотрел волком, и услыхав его ругань, вышел из рыдвана с противоположной стороны и направился в караульное помещение, чтобы выправить бумаги. Кирасирский офицер узнал майора бывшего Подунайского полка, славившегося драчунами и дуэлянтами.

А ему сейчас было не до поединка.

Исакович заверил кирасира, что свидание с родными займет лишь несколько минут, а потом можно будет ехать дальше. Неуверенно переступая ногами, как человек, у которого связаны руки, Павел попытался выйти из рыдвана. И только тут братья увидели на нем кандалы. Они подбежали и помогли ему выйти из экипажа.

Юрат видел, что брат его надломлен; подумав, что Павла пытали в застенке, а может даже покалечили, он подхватил его, как ребенка, повыше колен.

И хотя Павел был старше на восемь лет, Юрат ласково, как маленькому, стал говорить ему:

– Братец, братец, что они с тобой сделали?! Знай же, я тоже ни за что не останусь у Гарсули! Думал молча все перетерпеть, но, вижу, так не пойдет! Ты можешь идти? Тяжко мне на тебя глядеть, будто меня самого мучили! Не оставлю я этого, пожалуюсь в Вену ее величеству, пусть судят этого грека. Вот какова наша награда! Нет правды в этом царстве! Одно лишь лицемерие.

Петр поцеловал Павла и тоже подхватил брата как раненого. Ноздри у него раздувались от гнева, он с трудом заговорил:

– Вот оно как, мой апостол. Это тебе награда за раны! Правильно твердит Трифун, что мы, Исаковичи, в награду за ревностную службу еще будем, как бурлаки, барки тянуть. Видишь, каланча, чем кончилось твое переселение в Россию? Попал под арест! Но мы этого так не оставим!

Павел, став наконец на землю, сказал братьям, что ничего особенного с ним не случилось, он лишь немного отощал и не выспался, только и всего. И пусть они хоть не расстраивают своих жен.

Но Петр по-прежнему вел его под руку, точно раненого, и шептал:

– Не бойся, апостол, снимет с тебя Гарсули эти кандалы! Я этого добьюсь, пусть даже потом мне придется торговать тюрбанами или в подштанниках на паперти милостыню просить. Не допущу такого поругания справедливости!

Поддерживая Павла, Петр нечаянно коснулся кандалов; он выругался и, заикаясь от бешенства, прорычал:

– Заковали, сволочи! Как разбойника! Слушай, брат, купи у них эти наручники, как приедешь в Осек. Заплати, сколько спросят. За мой счет. Буду их показывать сирмийским гусарам, чтобы помнили кирасир графа Сербеллони.

Юрат тем временем сбегал за табуретом, который они захватили с собой, чтобы усадить Павла. Женщины, точно окаменев, стояли и смотрели, как их мужья ведут этого сильного и статного красавца, словно ему в застенке переломали руки и ноги.

Первой подошла со слезами на глазах Анна. Обняв Павла за шею, она по-сестрински поцеловала его и принялась гладить, как малого ребенка, приговаривая:

– Павел, бедненький! Сердце разрывается на тебя глядючи. Ох! Болят у тебя раны? Очень больно?

Варвара же стояла перед Павлом, широко раскрыв глаза, бледная как смерть, казалось, она вот-вот упадет. В правой руке она держала корзинку с фруктами, не зная, что с нею делать. Наконец, пронзительно вскрикнув, она кинулась к Павлу, поцеловала его совсем не по-сестрински и, не сводя с него глаз, как безумная запричитала:

– Нету счастья! Нету счастья!..

Обе невестки были привязаны к Павлу, но в глазах и в голосе Варвары звучало нечто такое, чего Петр не мог ни понять, ни простить. Любовь Анны была открытая, спокойная, ясная, сестринская, а в любви Варвары таилось что-то пугливое, робкое, но страстное и безумное.

Павел, видимо, ничего этого не замечал и не понимал. Он принялся утешать Варвару, как утешал бы, наверно, сестру, если бы она у него была:

– Не бойся, Шокица, – говорил он. – Не бойся. Ничего они мне не сделают. Ничего со мной не случится!

В семье Исаковичей всем давали прозвища, потому Петр и окрестил католичку жену «Шокицей», так все Варвару и звали. В этом прозвище не было ни презрения, ни тем более религиозной ненависти. Покойная жена Павла приняла православие, а Петр не потребовал этого от своей жены. Среди офицеров Подунавья часто встречались такие смешанные браки, тогда как среди гражданского населения царила религиозная нетерпимость, и никому из штатских в голову не пришло бы жениться на униатке. Юрат обычно говорил: «Как отцу, так и шокацу!» А рассердившись на своих друзей-католиков, замечал: «У вас папа с крестом, а у нас черт с хвостом! Всякому свое!»

Тем временем Анна отошла от Павла, а Варвара, не помня себя, истерически зарыдала. Петр удивленно поглядел на жену, но ничего не сказал.

Много времени спустя братья вспоминали, что Павел в те минуты был среди них самым рассудительным, спокойным и сохранял присутствие духа. Он сидел на табурете и неторопливо потягивал вино из фляги, которую принес Юрат. Просил всех успокоиться и ничего не бояться. Уверял, что может долго продержаться в седле, значит, вынесет и любое путешествие в экипаже или в барке, вытерпит и заточение. Никто в узилище его не пытал. Исаковичей тут слишком хорошо знают, никто бы не посмел его тронуть. И никогда его не повесят. Руки коротки! А если Гарсули решил с ними расквитаться, то сделает это иначе. Не напоказ всему свету. Разошлет их по разным полкам. Ограбит. А его, Павла, отравит, как отравили Рашковича. Даст ему в Осеке или в Вене выпить кофе.

Когда он, посмеиваясь, говорил об этом, Варвара снова вскрикнула.

– Зачем ты, Петр, привел женщин? – обращаясь к брату, спросил Павел. – Видишь, какое доброе сердце у твоей Шокицы. Зачем ей на меня на такого глядеть?

Юрат между тем непрестанно предлагал Павлу выпить:

– Пей, Павел, пей, до парома еще далеко. Если погибнешь, я отомщу. Запомнят кирасиры тот день, когда везли тебя в тюрьму!

Петр сердился на жену, но был слишком горд, чтобы это показывать. Взяв Варвару за руку, он отвел ее в сторонку, усадил и стал успокаивать:

– Разве можно быть такой глупой, Шокица? Неужели ты думаешь, что его тут, прямо у тебя на глазах, расстреляют? Посиди здесь. Утри слезы. Все вы, женщины, завзятые плакальщицы. Негоже при таких обстоятельствах слезы лить!

Потом Павел шепнул братьям, что задумал бежать с барки.

Все снова заволновались, на этот раз ударилась в плач и Анна. Она боялась, что его убьют при попытке к бегству.

Он лишь посмотрел на нее и улыбнулся.

Павел решил бежать сначала в Буду, а оттуда в Вену, чтобы добраться до русского посла графа Бестужева и заручиться его покровительством. От переселения он отказываться не намерен.

Юрат хотел что-то сказать, но передумал и только махнул рукой.

Павел сообщил еще, что уже отправил в Вену деньги. И пусть теперь братья скажут твердо, раз и навсегда, хотят они переселяться в Россию или нет? Если хотят, то он будет просить графа Бестужева выдать паспорта для всех Исаковичей.

Варвара крикнула:

– Павел, мы все поедем с тобой! Я буду тебе сестрою вместо покойной Катинки. Но негоже тебе скитаться по свету вдовцом. Плохо это. Что может быть хуже одиночества? Женись! Будь ты женат, может, ты бы никуда и не поехал.

По примеру Варвары и Анна, в свою очередь, принялась утешать Павла; она заговорила нежно и ласково:

– Послушай, что тебе Анна скажет, мой милый. Ты ведь знаешь, Россия далеко, а у меня малые ребята. Но я за то, чтобы ехать. Если ты твердо уверен, что надо переселяться туда, так и сделаем. Здесь я каждый день умираю от страха, что Юрат кого-нибудь убьет! Пусть пишут там, в Вене, что все мы едем – и дети, и я, и Джюрдже. Я за то, чтобы переселяться. Такая уж я. Куда, спросишь? Куда скажешь.

Юрат, как всегда, яростно махал рукой, когда жена решала что-нибудь за него: он знал, что потом ничего уже не изменишь. Он был потрясен, увидев осунувшегося, усталого Павла со связанными руками; однако, понимая всю опасность затеянного переселения, спохватился:

– Потягался бы я силою и с сотней таких Гарсули, но в этом царстве лицемеров борются только бумагами – здесь побеждают указы, постановления да акты. Как я оставлю беднягу Трифуна? Что с ним тут будет без меня? Грех обманывать человека, у которого шестеро детей. Ну, а если мы поедем и в пути умрет кто-нибудь из Трифуновых детей? Что я скажу Кумрии? Ведь материнское проклятье, Павел, точно жернов на шее! Вот что я тебе скажу. Не слушай женщин! Молчи ты о России, а коли доберешься когда-нибудь до своего Бездушева, шли нам весточку, чтобы тронулся в путь весь наш род. Знаю и я, где собираются в Вене славонцы. Знаю, и где трактир «Ангел» помещается.

Петр не спускал глаз с Юрата и с женщин, потом подошел к Павлу и сказал:

– Слушай меня, каланча, а не женщин и Юрата. Вот так-то!.. Худо, как говорится, жить тому, у кого ничего нет в дому. Ты, Павел, малость оскудел, но ежели тебя гонит в Россию бедность, брось об этом думать! Все, что есть у меня и у моей Варвары, считай своим, как если бы от отца унаследовал! Пусть тебя судят в Осеке, спокойно жди решения суда. Я попрошу тестя обратиться к его сиятельству графу Гайсруку. Они еще узнают, чего мы стоим!

– Дело, мой мальчик, вовсе не в талерах. Беда в том, что тут нам приходится терпеть такой позор. Шевичи, Вуичи, Прерадовичи, Продановичи, Янковичи, Чорбы, Перичи уехали, уехал и Текелия. И что же дальше? Неужто одни мы, Исаковичи, останемся? С владыкой Василием двинулась вся Черногория. В Триесте ждет прибывшая морем беднота с албанской стороны. Митровица битком набита беднотой из Срема. Неужто нам с позором идти на поклон к венецианцам или к австрийским скопцам? Или у тебя, Петр, ворона мозги выклевала?

Покуда Павел говорил, Петр бледнел все больше. Сердито усмехнувшись, он, побелев как полотно, сказал:

– Если ты, каланча, едешь только ради нашей чести и доброго имени, то почему заговорил о талерах? А коли на то пошло, я с тобой: куда ты, туда и я. Все, что мы писали с Шевичем, мне по сердцу, и никто не заставит меня отступиться – ни Гарсули, ни Трифун, ни моя жена. Знай, что, пока есть у меня конь да пистолет, я от своей подписи не откажусь. Чтобы меня выкорчевали из нашего рода? Как бы не так!

Павел встал и обнял брата. Все зашумели, послышались возгласы, а Юрат, точно медведь, заходил вокруг них, махая рукой.

Анна повисла на руке у Павла и, весело смеясь, заворковала:

– Только получим от тебя весточку, Павел, тут же и приедем в Вену, требовать свои права!

Варвара, тоже очень довольная, опираясь на руку мужа, дергала Павла за рукав.

– Сказал, что убежишь, – говорила она, – вот сердце у меня и разрывается! Боюсь, убьют тебя! Неловок ты в жизни, Павел, а все потому, что вдовец. Не улыбнулось тебе счастье, клянусь памятью Катинки. Погибнешь ты один, без жены, мыкаясь по свету. Негоже быть одному. Жена тебе нужна, у вдовца жизнь – горе гореванное.

Между тем кирасир закончил свои дела, вышел из караулки и уселся в рыдван, ожидая, пока кончится семейное прощание. Время от времени он кричал что-то своим гусарам, и его слова вызывали у них громкий смех. Потом, посмотрев на привезенные Павлу гостинцы, лежавшие на дне экипажа, кирасир принялся пробовать вина.

– Скажите капитану, что пора в дорогу! – крикнул он наконец слугам.

Тогда Павел стал прощаться.

– Не бойтесь ничего! Я поехал! – сказал он Петру и Анне. – Не надо меня оплакивать и рыть мне, как толстяк Джюрдже, могилу в Хртковицах. До Осека далеко. Верьте, доберусь я и до Вены и до Бестужева.

Теперь Павел снова выглядел тем высоким, надменным капитаном с надушенными усами, которого они знали уже столько лет. Парикмахер в то утро причесал его золотистые волосы, и они вились кольцами. Серебряные пуговицы на его славонском мундире блестели. А на груди, словно пару голубей, он держал свои закованные руки. И казалось, примирился с этим. Спокойно взирал он на родню своими голубыми ясными глазами, в которых никогда никто не видел и слезинки.

– Что бы вы ни услыхали обо мне, не верьте, – говорил он, – я убегу с первого же причала и доберусь до Вены. Живым в руки Гарсули я не дамся. Погляди, Шокица, на равнину – это скаковое поле для наездника, о котором можно только мечтать. Если нынче вечером, когда спустится мрак и поле расстелется перед кирасиром и его гусарами, как мягкая перина, мне удастся как-нибудь добраться до коня, я буду скакать наперегонки с ними до самой Бачки и стану петлять так, чтобы они очумели среди этих болот, чтобы не знали, где я – спереди, справа или слева. Только бы ночка выдалась потемней. Не бойся, Шокица, я тенью проскачу… А вот насчет женитьбы, то какой уж я жених! Беда ко мне давно привязалась. Горем было бы и супружество. Грех сюда впутывать другого человека.

Казалось, Павел вдруг переполнился радостью; он торопливо зашагал и поднялся в рыдван. Юрат его поддерживал, свирепо тараща глаза на кирасира. Петр подмигнул Павлу, скосил глаз на пистолет конвойного офицера и сказал:

– Будь умницей, каланча! Поезжай с богом, горе ты мое! До чего ж ты бешеный. Зачем так расстроил мою жену?

Когда огромные тяжелые кавалерийские лошади, пуская от напряжения ветры, потащили рыдван, кирасир поднялся, поклонился женщинам и, размахивая шляпой, крикнул:

– Au revoir![15]15
  До свидания! (фр.)


[Закрыть]

Потом рыдван, миновав шлагбаум за форпостом, еще какое-то время был виден на поросшей по обочинам камышом дороге. Быстро и однообразно плясали лошадиные ноги и копыта, мелькали спицы колес, экипаж быстро удалялся.

Затем все исчезло в облаке пыли, клубившейся между двумя рядами тополей.

Так родичи проводили Павла Исаковича.

Было это накануне недели святых отцов первого вселенского собора, в день Пахомия Великого, в мае 1752 года.