Текст книги "Переселение. Том 1"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

Исакович в ответ на это рявкнул:

– Я такого мнения, а вы как хотите! («Ich so. Ihro Hochwohlgeboren wie Sie wollen!»[69]69
  Я так, ваше благородие, а вы как хотите! (нем.)


[Закрыть])

Чтобы понять немецкий язык капитана Исаковича, Волкову каждый раз требовалось какое-то время. Уловив смысл его слов, он подумал: «Этот сербский офицер сильно переменился».

Они просидели в приемной около часа, пока наконец лакей не провел их к послу.

У Исаковича не осталось и следа от прежнего восторга и почтения к Волкову. И тот удивленно на него поглядывал.

Кейзерлинг, как и в прошлый раз, стоял прислонившись к мраморному камину, в котором лежало несколько приготовленных для растопки поленьев. На его груди красовалось еще больше орденов, а через плечо свисала только что полученная от Марии Терезии лента. Накануне он был на аудиенции у императрицы.

Он надел новый, только что напудренный парик, новый версальский, бархатный, цвета красного вина, фрак и черные шелковые штаны, скрадывавшие непомерную толщину его ног. Одну руку он по привычке сунул за белый шелковый жилет, а другой, казалось, что-то искал в своем огромном, полу засученном рукаве. Он был в хорошем настроении и улыбался Исаковичу, пока тот почтительно ему кланялся.

Волков остановился в двух шагах позади Павла. С припухшим от жары лицом граф задумчиво минуты две или три смотрел на Исаковича глазами цвета морского песка.

Потом сказал, что прочел его доклад о состоянии лазарета. И с этим покончено. Может быть, только придется ему еще съездить в Черногорию. Судя по докладу, переданному ему бароном Ашем, прибавил посол, можно заключить, что капитан пишет, вернее говорит о владыке Василии слишком мягко (граф сказал: «Bischof Bazilio»). Всю историю с переселением черногорцев (граф сказал: «Exodus»[70]70
  Исход (лат.).


[Закрыть]) этот чертов владыка придумал только для того, чтобы выманить в Санкт-Петербурге побольше денег. От русских офицеров получены сведения о том, что Черногория – бедная страна, что там – одни лишь голые скалы, а владыка разглагольствует о каких-то безбрежных и тучных нивах. Мало того, перед отъездом в Россию владыка Василий собрал черногорских сердаров (граф сказал: «Sirdaren»), наградил офицерскими чинами своих родичей и пообещал узаконить это в Москве, в то время как это – прерогатива русского посла в Вене. И наконец, капитан ничего не сообщил о том, что владыка придумал себе новый сан: «Смиренный пастырь славяносербского и черногорского народов» (Кейзерлинг прочел это на русском языке с трудом, по бумаге, которую вытащил из рукава). Потом посол сердито добавил, что владыка пообещал одному своему родичу звание губернатора, какового в Черногории никогда не существовало.

Умолкнув, Кейзерлинг обошел свой стол, уселся в кресло и принялся рыться в лежащих на столе бумагах. Исакович молчал.

Наконец граф поднял голову и ядовито спросил:

– Считаете ли вы нужным, капитан, добавить еще что-нибудь к своему донесению?

Тогда Исакович, заикаясь, попросил разрешения доложить в устной форме обо всем, что он слышал в лазарете, но толком, видимо, не сумел изложить.

Кейзерлинг заметил, что именно для этого он и пригласил капитана. Пусть расскажет все прямо, без обиняков: почему число едущих в Россию черногорцев так ничтожно, в то время как владыка уверяет, будто поднял всю Черногорию? Все ее население.

Говорят, будто это лишь первая партия, ответил Павел. По дороге ее остановили, и все застопорилось. Он, Исакович, полагает, что, если бы транспорт не задержали и черногорцы узнали бы, что Россия их принимает, весь народ повалил бы туда с радостью.

Кейзерлинг, обращаясь к Волкову, заметил, что немецкий язык капитана Исаковича ему не совсем понятен. Он, Кейзерлинг, хотел бы знать, откуда возник у владыки Василия план переселения в Россию? Ведь это фантасмагория, мистика! (Кейзерлинг сначала сказал: «Mystikers», а потом добавил: «mystificateur»[71]71
  мистификатор, обманщик (фр.).


[Закрыть].)

Павел не понял ни того, ни другого слова.

Затем, обращаясь главным образом к Волкову, Кейзерлинг сказал, что все это пахнет либо серьезной бедой, либо надувательством. После чего он спросил Павла, можно ли, в конце концов, верить, что владыка действительно хочет переселить в Россию весь черногорский народ? Почему капитан не отметил этого в своем докладе? На это Василия никто не уполномочивал.

Исакович сказал, что находящиеся в лазарете черногорцы поднялись с насиженных мест, отвечая на призыв, посланный им сорок лет тому назад русским царем. Когда надо было воевать с турками. Потому народ и верит Василию!

Кейзерлинг сердито зарычал и крикнул, что, мол, этому негодяю мало того, что он именовал себя митрополитом Черногорским, Скутарским и Приморским, теперь он именует себя и наместником сербского престола. Василий ко всему еще и poltron[72]72
  трус (фр.).


[Закрыть].

Исакович не понял последнего слова.

Однако, видя, что граф вне себя от бешенства, он виновато замолчал. Но когда Кейзерлинг надменно смерил его взглядом. Павел дерзко усмехнулся и пробормотал, словно в извинение, что он в духовных санах не разбирается, его дело – лошади да пистолеты, но поскольку и он и черногорцы выходцы из одного края, то ему, по крайней мере, известно, что владыка Черногории может считать себя и экзархом сербских королей и царей. Это точно. Более или менее точно. Впрочем, все это не так уж важно. Черногорцы надеются на владыку Василия. (Исакович сказал: «Hoffnung haben Ihro Gnaden!»)

Не успел он это проговорить, как граф Кейзерлинг оттолкнул бумаги, отшвырнул гусиное перо и снова заорал, что Василий – бездельник (граф сказал: «ein alberner Mönch»). Авантюрист! Василий мутит черногорцев на территории Венеции, и это встревожило венецианского посла в Вене. Потом, обратившись к Волкову, он спросил:

– Вам ведь тоже в докладе барона Аша все это показалось не столь нелепым, как сейчас? Дело обстоит хуже, чем я предполагал.

Волков почтительно заметил, что помощник первого секретаря, вероятно, не хотел тревожить посла. А может быть, все то, что говорил капитан о лазарете, и преувеличено?

Тогда Кейзерлинг поднялся, подошел к Павлу и уставился на него своими холодными глазами цвета песка.

– Не объясните ли вы нам, капитан, – спросил он, – почему так волнуется этот народ и какова истинная причина поездки Василия в Россию? Что говорят черногорцы? И что думают? Какова тут подоплека?

Исакович, переминаясь с ноги на ногу, ответил, что, по его мнению, черногорцев взволновали войны. Они воспевают русские победы. Считают, что Черногория и Россия – одно целое! Владыке Василию известно, что в Санкт-Петербурге стоит гусарский полк. И он хочет, чтобы в Черногории стоял такой же русский полк. Хочет получить деньги для Черногории. К Василию прислушаться следует. Он послужит на пользу высочайших интересов государства Российского. (Эту фразу Павел уже столько раз слыхал от Волкова, что теперь решил ею воспользоваться.) И с Василием вести переговоры необходимо.

Услыхав эти слова, Кейзерлинг совсем взбесился и заорал, что об этом он капитана не спрашивает.

Этот бездельник Василий (граф сказал: «Faulenzer»[73]73
  лентяй (нем.).


[Закрыть]), если ему не помешать и не задержать его в России, чего доброго провозгласит себя монархом. Переселяется он в Россию, чтобы жить там принцем.

Разве капитан ничего не слышал об этом в лазарете?

Тогда Исакович решил рубить правду-матку.

Он, мол, с Василием незнаком и даже в глаза его не видел. Не был он и в Черногории. Он старался лишь выполнить поручение графа. Но готов спорить, что владыка Василий не собирается переселять всю Черногорию и не намерен жить в России принцем, владыка Василий никогда об этом своим родичам даже и не заикался. И едет он в Санкт-Петербург не для того, чтобы переселить Черногорию в Россию, а напротив, чтобы привести русских и Россию в Черногорию. Владыка Савва ездил в Россию просить денег для церкви, Василий же старается поднять восстание на всей территории Турции.

Когда Павел вымолвил последнюю фразу, Кейзерлинг вздрогнул, словно его ошпарили.

Он крикнул Волкову, чтобы тот после прислал к нему первого секретаря Чернёва.

Потом вплотную подошел к Павлу и сказал:

– Капитан, вам придется какое-то время пожить в Вене, ибо позднее вам будет поручена новая миссия в южных пограничных территориях, откуда вы приехали. На турецкой границе. Согласно вновь поступившим сведениям, которые подтверждают имевшиеся еще у Бестужева данные, черногорцы переходят границу как раз в тех местах, у главного австрийского пропускного пункта – Митровицы. Это может встревожить Турцию, что в настоящее время нежелательно. Вы, капитан, отправитесь туда, осмотрите границу, познакомитесь с людьми, с переселенцами, с офицерами, которые готовятся ехать в Россию, и узнаете, сколько черногорцев уже перешло турецкую границу. Волков растолкует вам все остальное. Понятно?

Исакович стоял точно окаменев.

Хотя учился он мало и только по букварям, а книги читал лишь по слогам, но географию знал хорошо. И карту, будучи сирмийским гусаром, выучил назубок. И вот теперь в полном недоумении спрашивал себя: как попали в Митровицу черногорцы?

Неужто предстоит ему вернуться туда, откуда он приехал?

Неужто он опять будет стоять на могиле жены?

Неужто вновь появится в манеже в Темишваре, вместо того чтобы ехать в Россию?

И он стоял точно в тяжком сне.

Потом, спохватившись, нагнулся, чтобы взять свою треуголку. Посмотрел в глаза Кейзерлингу и громко крикнул:

– Слушаюсь!

Граф милостиво улыбнулся.

– Сейчас понятно, почему мой коллега, венецианский посол, не спит спокойно, – сказал он. И отпустил капитана.

Даже когда Исакович и Волков уже подходили, кланяясь, к порогу, граф все еще милостиво помахивал им рукой.

XI
Нет той женщины с зелеными глазами

Конференц-секретарь русского посольства в Вене, Алексей Степанович Волков, назначил отъезд Исаковича на 11 августа по венскому календарю. Павлу предстояла новая миссия в Среме. В Sanct Demeter, или так называемой Mitrowitz.

Чтобы показать свою осведомленность, Кейзерлинг добавил: «Comitat Sirmiensis», что означало: сремская жупания. Послу вторил и Волков. А пока готовили бумаги, конференц-секретарь предложил Павлу немного поразвлечься.

– Хорошо бы встретиться с этой госпожой Божич! – сказал Волков. – И устроить маленький «fête champêtre».

Павел не знал, что это такое, но, догадавшись, посоветовал пригласить и мужа.

Однако Волков закричал:

– Пусть муж убирается к дьяволу! Ко всем чертям мужа, да и всех мужей на свете!

Так они и не столковались, и Павел сидел в трактире «У ангела» один, готовясь со дня на день двинуться в путь. Через Ракосавлевича в Буде и Копшу в Вене он получил первые письма от братьев из Темишвара. Письма были невеселые: Петр и Юрат находятся под домашним арестом; Кумрия оставила Трифуна и вернулась к отцу; в Махале у Трифуна беда – за бунт повешены два инвалида. Письма были слезные. Родичи больше не надеялись когда-либо встретиться с Павлом.

Да поможет им святой Мрат!

Павел ходил теперь по Вене хмурый. Все на его пути в Россию складывалось не так, как он хотел и надеялся. Вместо великих свершений и радостных событий его дорога в Россию была устлана неприятностями, злоключениями и глупейшими неожиданностями.

Помедлив дня два или три, Павел решил сообщить г-же Божич, что он в Вене и остановился в трактире «У ангела». И попросил назначить ему день для визита.

Согласно обычаю, он отправил с письмом две коробки конфет – ей и дочери. А коробки велел украсить золотыми монограммами.

Когда все это было сделано, вернее когда все это сделал Агагияниян, Павел завалился в постель и целыми днями дремал или бормотал себе что-то под нос.

Чувствовал он себя как муха в тенетах паука. Все получалось шиворот-навыворот. Через три дня – на святого мученика Ермолая – с ним опять произошло нечто такое, чего он никак не ожидал.

Побывав у Копши и подойдя к широкой деревянной лестнице трактира, Павел встретился со слугой, который целыми днями катал под сводом ворот пустые пивные бочки. Парень был одноглазый и закрывал страшную пустую глазницу черной повязкой. Звали его Сеп Руч.

Встречая постояльцев, он обычно заговаривал с ними.

– Вас тут спрашивали, капитан! Два красивых женских глаза искали вас целый день. Дама даже заходила к вам в комнату, капитан.

Досточтимый Исакович вздрогнул всем телом, но не решился осведомиться, кто его спрашивал, и только рявкнул, чтобы Руч поменьше болтал и занимался бы своим делом. Потом, понурившись, поднялся на второй этаж и направился к себе в номер.

Было очень душно, надвигалась гроза.

Двери, выходившие на веранду, стояли настежь, и никто их не затворял. И если кто-либо разыскивал нужного ему человека, то он сквозь кружевные занавеси на дверях заглядывал в комнаты, пока не находил, кого искал. Веранда была сплошь увита вьюнками, на столбах висели вазоны с красной геранью и другими цветами.

По ночам над ними горели фонари, свет от которых падал в каждую третью комнату. А с наступлением темноты в окнах горели в шандалах свечи.

Весь тот вечер Исакович стирал и мылся, его обнаженный торс белел в темноте. Как настоящий кавалерист, он был широк в плечах и узок в талии. У него были длинные руки, на правой, под локтем, краснел рубец давно зажившей раны, и на груди был такой же рубец, но пошире, похожий на борозду, оставленную кнутом.

По своему обыкновению Павел что-то бормотал и напевал себе под нос.

После умывания он было собрался пойти на кухню, которая одновременно служила столовой для постояльцев, но решил прежде немного отдохнуть и прилег на кровать, широкую французскую кровать – единственный роскошный предмет обстановки в комнате. Но тут кто-то внезапно появился на пороге.

Исакович замер.

Госпожа Божич быстро вошла в комнату и плотно притворила за собой дверь.

Потом она тихо засмеялась и, прежде чем обнять Павла, громко спросила, где это он весь день пропадал. Она ждала его, искала повсюду и совсем потеряла надежду увидеть. Уже уходя из трактира, она шла мимо его комнаты и вдруг заметила что-то белеющее в темноте.

Евдокия была весела и приветлива.

И вдруг случилось то, чего она вовсе не ожидала: Исакович закричал, что она, видно, сошла с ума, и велел ей убираться вон, пока он ее сам не выгнал. Неужто она совсем выжила из ума, неужто хочет обесчестить и себя и его?

Схватив Евдокию одной рукой за кисть, Павел другой рукою попытался отворить дверь на веранду, чтобы силой заставить ее уйти.

Однако, как это часто случалось в жизни Павла Исаковича, когда он имел дело с женщинами, его неистовый гнев тут же перешел в сострадание, которое все сильнее охватывало его. Евдокия жалостливо уверяла, что она, придя в трактир к одинокому вдовцу, ставит на карту свою жизнь, свою честь и свое доброе имя. Ведь сюда кто-нибудь может войти! Когда она шла к нему, ее наверняка видели. И муж все узнает. Так зачем же ее гнать?

Она заплакала.

– Вы не должны забывать, – возразил Павел, – что вас знают в высшем свете, что у вас муж, которого вы сделаете убийцей! То, что майор может убить меня, это неважно, но ведь он убьет и вас. А главное, вы всех опозорите. Покроете срамом и свою и мою семью. Ведь вы замужняя женщина!

Евдокия не стала спорить, но принялась рассказывать, что Божич в ожидании суда сидит в казематах Нейштадта, и кто знает, когда он вернется.

– Услышав, что ты в «Ангеле», я точно с ума сошла. Так захотелось мне увидеть тебя. Я была не в силах побороть свое сердце, я должна была прийти сюда и обнять тебя. Меня мучит бессонница. Хожу по дому как помешанная. Где ты был так долго? Почему не давал о себе весточки? А когда я входила сюда, никто меня не видал. Кого нам бояться? Божича? Божича я не боюсь! Почему ты так со мной обращаешься? Словно конюх какой. Другой на твоем месте был бы счастлив!

Исакович, как поп, разразился целой проповедью: она, мол, поступает нечестно, он не может быть любовником замужней женщины, им следует подождать, пока вернется Божич, и тогда они объяснятся с ним начистоту. Он, Павел, не желает чернить свое имя. А ей, верно, просто хочется поразвлечься да скоротать с ним время, а любит он ее или нет, ей все равно. Ему неизвестно, нет ли у нее в Вене еще кого-нибудь. И кто знает, какой он по счету в списке ее любовников. Кто знает! От тоски по нему она не умрет!

К удивлению Павла, эта проповедь только развеселила г-жу Божич.

– Глупенький, – сказала она, – как все мужчины, ты и сам не знаешь, что говоришь. Неужто ты меня не поцелуешь, не обнимешь? Я так ждала, так ждала!

Она поднялась и теперь стояла перед ним в летнем голубом платье, отороченном серебристым кружевом, с большим вырезом на груди и короткими рукавами. Ее голые холодные руки были как змеи. Она бесстыдно льнула к нему. Притянула к себе его голову, и он невольно уткнулся носом в ее обнаженную грудь с уходящей вглубь ложбинкой, где темнел нежный пушок. Высоко зачесанные на французский манер волосы Евдокии, точно черная грива, ниспадали прядями на шею. А когда она стала его целовать, у него помутился разум. Ее большие черные глаза, мерцавшие в полумраке точно черные звезды, лишили Исаковича прежней решимости разорвать с ней. Он слабел в ее страстных объятиях. От этой чернокудрой женщины исходила необычайная влекущая сила. И хотя ее лицо было печально, Павлу казалось, что перед ним – запыхавшийся молодой борец, который, стиснув его, с вызовом восклицает:

– Ну-ка, милый, давай!

Потом эта бесстыжая красивая женщина лежала совсем голая в его постели и что-то бессвязно шептала. Предаваясь любви, она обычно свешивала голову с кровати, и волосы ее рассыпались по полу. При этом она что-то бессвязно бормотала, как безумная. Исакович навсегда сохранил в памяти зрачки ее широко раскрытых опрокинутых глаз, эти едва мерцавшие черные звезды, которые, казалось, падали куда-то в бездну, увлекая его за собой – в звездное сияние, в опрокинутый мир, куда она смотрела.

А когда он, совсем позабыв, что еще недавно хотел выгнать Евдокию, глядя на эту, словно отрезанную голову с румяным от прилившей крови лицом, попытался приподнять ее, она не далась и только страстно зашептала, что ей так хорошо.

Потом она сквозь слезы говорила, что ей безразлично, когда вернется Божич да и вернется ли он вообще. Лучше бы уж вовсе его не видеть. Ей безразлично, что ждет ее завтра. Отвратительно, мерзко, ужасно жить с человеком, которого не любишь и который подсовывает тебя старому развратнику. А самое главное, что она встретила его, Павла Исаковича. Встретила совсем случайно. Трандафил задержал их на два дня в Буде: Божич собирался уехать раньше. Не задержись он тогда, ей так и не улыбнулось бы счастье!

Немного успокоившись, Евдокия, стыдливо прикрывшись, спросила, почему он так недобро на нее смотрит? Разве не видит, что она его безумно любит? Чего он так смотрит? Что хочет найти в ее глазах? О чем думает?

Исакович сначала упрекнул ее за то, что она пришла. Потом, неизвестно почему – кто знает, что двигало им в ту минуту, – сказал, что она очень хороша, но была бы еще краше, будь у нее зеленые глаза, обрамленные ресницами пепельного цвета. Выпалил он все это, сам не зная зачем, и в голосе его зазвучала насмешка. Павел вспомнил в эту минуту черногорку из лазарета.

Евдокия вздрогнула, поднялась на колени и, точно загнанный зверь, впилась в него глазами. Внутреннее чувство подсказало ей, что женщина с зелеными глазами где-то существует. И что Исакович, лежа в ее объятиях, вспоминал об этой женщине. Вскочив, как кошка, она осыпала его градом ударов, потом зарыдала, снова рухнула на постель и скатилась на пол, к окну. Громко плача, она кричала, что он боров, хам и мужик.

Но самым удивительным было то, что Павел в ответ лишь засмеялся. И ему уже не хотелось выставлять Евдокию за дверь, он поднял ее, нежно обнял и принялся утешать.

– Дурочка, – говорил он, – не надо меня слушать. Эта женщина с зелеными глазами – мне совсем чужая, она уже уехала, и между нами ничего не было. Да я вообще пошутил. Нет такой женщины! Жаль только, что позоришь ты себя из-за вдовца-солдафона, который и любить-то толком не умеет. Нет на свете никаких ресниц пепельного цвета!

Однако Евдокия рыдала, твердя:

– Я знаю, есть она, эта женщина, моя разлучница! Мне ни разу в жизни еще не улыбалось счастье. Я надеялась обрести его хотя бы в нашей внебрачной любви. Божич вечно вздыхает по своей первой жене и старик Монтенуово – тоже. Мужьям первая жена всегда милее. Но ведь оба они – и Божич и Монтенуово – старые развратники. И вот теперь, после того как я решила – в тот самый миг, когда ты, Павел, садился в Буде в наш экипаж, – пренебречь родными, мужем, светом и без оглядки отдаться тебе, чего я дождалась? В моих объятиях ты вспоминаешь другую! И ведь даже не покойную жену, а какую-то потаскуху, появившуюся уже после нашего путешествия, какую-то дрянь с зелеными глазами и ресницами цвета пепла!

Говоря это, Евдокия тряслась от рыданий.

Досточтимый Павел Исакович не был ни шутником, как Юрат, ни фанфароном, как Петр, ни простаком, как Трифун. Допустив оплошность и попав с Евдокией как кур в ощип, он не знал, что ему делать, и лишь твердил, что женщины с зелеными глазами не существует на свете. Слезы Евдокии из-за черногорки, которую он встретил в лазарете и случайно, сам не зная почему, теперь вспомнил, казались ему смешными. И Павлу вдруг стало весело.

Тем не менее он все твердил, что смешно плакать из-за несуществующей женщины. Да и не бывает ресниц цвета пепла.

Однако женское чутье подсказывало Евдокии, что эта женщина существует и что Исакович, обнимая ее, Евдокию, вспомнил о той, другой. Прошло много времени, прежде чем Павлу удалось ее успокоить. И наконец после долгих утешений и ласковых слов, она снова отдалась ему.

Дрожащими от страсти губами она шептала, что вот уже несколько недель они с дочерью только о нем и говорят. Что он – единственная в ее жизни отрада. Единственная надежда!

Любовники – особенно когда они на крыльях любви – чудной народ, с ними в минуты страсти может случиться все, что угодно. Ничто в их мире не связано с действительной жизнью, со здравым смыслом и благоразумием, им чужд трезвый взгляд на вещи. Поэтому возникшая между Павлом Исаковичем и Евдокией Божич любовная ссора, которая могла бы привести к полному разрыву, на самом деле еще больше их сблизила. Евдокия быстро забыла о женщине с зелеными глазами и отдалась Павлу с еще большей страстью и самозабвением. Она клятвенно уверяла, что никто не будет его любить так, как она!

Услыхав от кого-то – видимо от Копши, – что Исакович собирается в дорогу, Евдокия все же представить себе не могла, что его отъезд так близок.

Когда Павел понял это, он решил ничего не говорить Евдокии, страшась ее вспыльчивости и гнева. И на все ее вопросы отвечал уклончиво.

Она же до самого рассвета твердила, что все уже подготовлено, чтобы им вместе провести лето. Такая удача выпадает в жизни только раз. Она хочет, чтобы он пожил у них в доме. Хочет хотя бы месяц насладиться любовью. Мечтала о том еще в Буде, когда он впервые сел к ним в экипаж. И умрет с горя, если ее желание не исполнится.

Тщетно Исакович доказывал, что негоже ей в доме мужа заниматься такими делами, Евдокия уверяла, будто офицеры-сербы часто останавливаются у них в доме, почему же не остановиться там и ему? Божич в тюрьме, впрочем, даже не будь этого, она все равно устроила бы так, чтобы остаться вдвоем с ним, с Павлом.

Заметив, что он смотрит на нее каким-то странным взглядом и молчит, она испугалась. При догорающей свече, которая мерцала, точно трепещущее в ожидании вечного покоя сердце, Евдокия всячески старалась перед уходом очаровать и задобрить Павла. Ей казалось, что он уже забыл о ночи в Визельбурге.

А Исаковичу было жутко, ему все чудилось, будто он обнимает свою покойную жену.

Жена, которую он при жизни не успел полюбить, теперь как бы воплотилась в Евдокии с ее страстным шепотом и объятиями, с ее черными глазами.

Только жена в его памяти оставалась бледной, молчаливой и смотрела грустно, как умирающая, а госпожа Божич – живая, сильная и пылкая – словно танцевала в его объятиях и порою, замирая от наслаждения, даже громко вскрикивала.

Лишь когда на улице перед трактиром забрезжил свет, Евдокия вспомнила, что ее могут увидеть в «Ангеле», что у нее есть муж и дочь и ей пора уходить.

Соскочив с постели, словно юноша с лошади, она начала одеваться, то и дело при этом целуя Павла. И тут же уславливалась о новом свидании.

– Буду ждать тебя в четверг. Сделаю так, чтобы дочери не было дома. Приходи. Только непременно. А то я сойду с ума.

Ей нужна его любовь! А о Божиче нечего и думать.

Она пойдет просить за мужа к генералу и генеральше Монтенуово. Они сделают все возможное, чтобы его освободить, говорила Евдокия.

– Но с тобой я расставаться не хочу! Не могу без тебя жить! – восклицала она. – Вся моя молодость прошла так нелепо с этим мерзким Божичем. Хочу вкусить хоть немного радости, пока я молода. Дочь у меня уже взрослая, скоро выйдет замуж. А это лето, это короткое лето я хочу провести с тобой. И ничто нас не разлучит. Даже Божич! Только смерть!

На свете столько несчастных, неудачных браков без любви, говорила она.

А ему, Павлу, надо забыть про Божича. Пусть думает только о ней, думает о том, как они проведут лето.

Она стремится к этому с того самого мгновения, когда он сел возле дома Трандафила в их экипаж, и умрет, если ее мечта не исполнится.

Исакович молчал.

На улице было уже совсем светло, когда Евдокия наконец ушла.

Она не захотела, чтобы Павел ее проводил.

Дома она скажет, что заходила к Зиминским, своим дальним родственникам, которые живут в трактире «Ангел».

Пусть он не беспокоится, она вошла сюда через двор из соседнего сада, тем же путем она и выйдет.

Исчезнет, словно тень, как в их первую ночь.

Текла не знает, что она ушла из дома, было уже поздно, разве что слуги видели. Дочь уже не ребенок, следит за каждым ее шагом. И все понимает.

Он, Павел, совсем вскружил ей голову, как ему только не стыдно! – воскликнула Евдокия на прощание.

Потом, тихонько приоткрыв дверь, повторила, что ждет его послезавтра у себя. И сделает так, что останется дома одна. Отошлет куда-нибудь гусар мужа. И Текла уйдет. Она, Евдокия, будет одна.

Послезавтра полнолуние.

А с ее постели так хорошо видна луна!

Исакович, словно против собственной воли, уже с раннего утра готовился в четверг, который был днем поминовения святых мучеников Прохора и Никанора, посетить Евдокию.

Условились, что она пришлет за ним экипаж.

Павлу в тот день было не до любви. Он решил признаться Евдокии, что уезжает по важным делам и свой отъезд отложить не может. Решил еще сказать, что стыдится их связи и не может да и не хочет быть любовником женщины, своей землячки, у которой есть муж и дочь на выданье.

Достойный Исакович надумал порвать с Евдокией. Он полагал, что к его возвращению сердечная буря в ее душе уляжется и она утешится с кем-нибудь другим, а о нем и думать позабудет.

Сначала он был потрясен, но ненадолго. Госпожа Божич его словно холодной водой окатила, когда при расставании в Швехате шепнула ему о той ночи в Визельбурге:

– Если спросили бы: «Где была?», сказала бы: «Ходила к белому зайцу».

Павел Исакович был человек простой, и он воспринял эти ее слова как святотатство, как оскорбление божественного начала любви. И хотя он не мог бы выразить это, он понял, что эта светская дама мало чем отличается от обычных гулящих девок.

Особенно неприятно ему было то, что она зовет его к себе теперь, когда ее муж сидит в тюрьме, а дочь, молодая очаровательная девушка, живет в том же доме. Павел чувствовал, что связь с этой распущенной женщиной кончится для него бесчестием и опозорит весь род Исаковичей. Что было, то прошло, думал он. Уступил мужскому желанию, и баста. С такой любовью надо кончать.

Он уезжает в Россию. Никто и ничто не может его заставить свернуть с пути, отказаться от своей цели.

В тот четверг – девятой седмицы по Пятидесятнице 1752 года – в Вене с раннего утра стояла духота и страшная жара.

Даже вода в ушате, где Исакович долго полоскался и мыл ноги, была теплая, как в луже.

Ему было жарко. Думая о госпоже Божич, он позевывал.

Никогда еще он не был любовником замужней женщины.

О майоре Иоанне Божиче Исакович знал мало.

Корнет Зиминский, живший в этом же трактире, сказал Павлу, что Божич – человек скверный, душегуб, картежник и распутник. Что он богатый и наглый. И что на днях его будто бы выпустят из тюрьмы. Так, по крайней мере, говорит сам Божич. Другие же уверяют, что с ним все кончено и он останется в Шлосберге пожизненно.

На него, Божича, его же земляки, те, с кем он играл в карты, написали донос, сообщили, будто он опять что-то болтал об императрице. Впрочем, сам Божич тоже не остается в долгу. Он строчит доносы на всех, кто собирается ехать в Россию, и кроет их почем зря.

Павел, сам того не подозревая, попал в сеть плетущихся в «Ангеле» интриг. До сих пор Божич был известен ему лишь как всеми признанный герой.

В то утро Исакович долго колебался, идти ли ему вниз в столовую, вернее находившуюся на первом этаже кухню. Уже наполовину одетый, он все еще твердил про себя, что лучше, пожалуй, избежать свидания с Евдокией и, уехав не попрощавшись, избавиться от неприятностей, скандала и слез.

Для чего ему накануне отъезда снова встречаться с этой взбалмошной женщиной?

Лучше бы и вовсе ее не знать!

Да, она хороша собой, и тело у нее красивое, баба хоть куда! Но в эту ночь ему приснилось, будто они переходят по узкому бревну через пропасть. И пришлось тащить ее, как овцу, на спине.

Не зная, что ему делать, Исакович уселся на кровать. Было, вероятно, около десяти часов, когда он вдруг услышал разговор у двери и женский смех. Потом кто-то постучался к нему.

В тот же миг Павел увидел сквозь белую занавеску на застекленной двери силуэт трактирного слуги Сепа.

Поднявшись, он отворил дверь. Перед ним стояла Текла.

Точно пава она вплыла в комнату.

Павел онемел.

До его ушей донеслось хихиканье удалявшегося Сепа.

Текла Божич весело защебетала: да, ей известно, что он ждет к себе мать. А вот вместо нее явилась дочь. Знает, что он нынче должен быть у них, хотя мама о том и не заикалась, и вот прибежала сказать ему, чтобы он не приходил. Отец выпущен из тюрьмы. И пришел домой. Вернулся. Она, Текла, знает и то, что Исакович с ее матерью стремглав катятся в бездну. И боится за своего престарелого отца. Да и его, глупого, жалеет!

Голый до пояса Исакович только и успел надеть свою голубую гусарскую куртку, а потом остановился посреди комнаты, возле ушата с грязной водой, и следил, как Текла, разглагольствуя, прогуливается взад и вперед, каждый раз обходя этот ушат, словно драгоценную вазу с цветами.