Текст книги "Переселение. Том 1"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

Хорошо он знал и ее мать, которой дочь неизменно посылала все свои сбережения. Знал, по ее рассказам, и мельника из соседнего городка, с которым она впервые согрешила.

Исаковичи вступили в армию в Белграде, которым в то время владели швабы, и поначалу не ощущали никакой ненависти к Австрии. Павлу болтовня любовницы казалась скучной, он засыпал под ее полные грусти рассказы о родине, но не возмущался. Из всей семьи невзлюбил ее с самого начала один только Юрат, да и то потому, что боялся, как бы она не родила. В компании она была особенно приятна. Однако майор Юрат Исакович твердил Павлу свое: «Знаю, что у вас было ночью. Нынче кабачок снять ей не сможешь. Да и у ее матери хороший аппетит!»

Фрейлейн Бергхаммер была счастлива, что ей не нужно ездить с труппой и что чуть ли не целые ночи она проводит со страстным, молодым и сильным мужчиной, который никогда и слова худого не скажет. Она научила Павла многому, в том числе и немецкому языку, который он до тех пор знал очень плохо. Ей пришлось обучать его и тому, как надо ласкать женщину, она просила его иногда позволять ей смотреть на него голого. Требовала, чтобы он глядел ей вслед, когда она уходит, потому что любила синеву его глаз. Она объяснила ему, что женщина иной раз жаждет любви не только ночью, но и днем.

Все это златокудрому красавцу с гладкой кожей было дотоле неведомо, прежде он вел себя с женщинами точно в конной атаке. И хотя за двадцать лет службы в австрийской армии Павел превратился в этакую нарядную куклу в стиле рококо (такую же, как все прочие иностранные офицеры-наемники того времени: венецианцы, ирландцы, якобиты, французы), он, как и другие его соотечественники, а равно и венгры, оставался и для Австрии, и для этакой сладострастной белотелой венки человеком с большими причудами – варваром.

Павел никогда не говорил ей о любви и о женитьбе. Ее ребенка он не признал бы своим. В присутствии людей он был с ней холоден, как с чужой.

И все же благодаря своему терпению и веселому нраву она сделала его наконец таким, каким хотела. И вот именно тогда он однажды утром вдруг объявил ей, что собирается жениться и что им следует расстаться.

Для Павла в этом решении не было ничего неожиданного. Он даже не очень жалел о разрыве с актрисой.

Для нее же это был тяжелый удар, но она не стала спорить и жаловаться, – Исакович заметил только, как она побледнела, глядя на него широко раскрытыми глазами, и молча, словно онемев, схватилась за сердце рукой.

И до самого отъезда в Осек не сказала ни слова.

А когда осталась в тот день одна, неподвижно сидела до самой темноты. Так и застал ее вечером Павел. И все-таки она не роптала. Только попросила никому не говорить об ее отъезде и на следующий день уехала, даже не попрощавшись с офицерскими женами, которые хотя и не принимали у себя актрису, но охотно болтали с нею у подворотен и даже по-своему любили эту красивую, спокойную и скромную молодую женщину с глазами, смотревшими на мир совсем по-детски.

Ее все жалели.

Павел же при расставании даже не выказал желания хотя бы еще раз встретиться с нею и никогда больше о ней не спрашивал. Подписал только вексель на трехмесячный денежный взнос родителям и подарил ей на память шелковое платье. С грустной улыбкой держала она в руках это привезенное из Темишвара платье, долго смотрела на него и назвала «прощальным» – она так и сказала по-немецки: «Paulus Abschiedskleid!»

Исакович никогда о ней больше не упоминал.

Как-то случайно он узнал от капитана Падовани, что фрейлейн Бергхаммер живет теперь в Вене и выступает в театре, меценатом коего состоит некий граф Дураццо. Кирасир снова подтвердил, что эта женщина – милое, доброе и ласковое создание, хоть и побывала она у многих в постели.

Спустя два-три года Исакович уже коверкал даже само ее имя. Подобно всем офицерам Подунайского полка и сирмийским гусарам, он так и не научился правильно произносить такие имена, хотя побывал не только в Праге, но и в Голландии. Единственное имя, которое Исакович и его гусары выговаривали правильно, было имя генерала, командовавшего ими во время войны. И даже под Прагой, идя на приступ, они все еще кричали: «Сербы! Vivat! Граф Валлис! Vivat!»

Австрии к тому времени уже удалось заставить их снять красные гуни, в которых они победоносно прошли по всей Европе, и натянуть тесные венгерские чикчиры, обуться в сапоги, напялить на головы треуголки, расстаться с копьями и сменить их на ружья, не удалось ей только научить их правильно говорить по-немецки, не удалось их онемечить, так, чтобы они выбросили из головы Сербию. Это, пожалуй, могло бы удасться, когда они поняли, что им не попасть уже обратно в Сербию. Но тут они вбили себе в голову Россию!

На десятый день своего заключения в чердачной комнате дома на Флейшмаркте, у г-жи Гуммель, Исакович вскочил, приосанился и решил отправиться один-одинешенек в русское посольство, сказав себе: «А там будь что будет!»

Но как раз в ту минуту, когда ему уже принесли доломан, сапоги, треуголку и он нарядился, как на свадьбу, прибежал Агагияниян и с сияющим лицом сообщил, что русские нашли в списке имя Исаковича и считают его теперь своим офицером, незаконно задержанным в Темишваре. Конференц-секретарь нового посла графа Кейзерлинга приказал разыскать Павла.

Этот вечер прошел для Исаковича весело.

Он даже разболтался с г-жой Гуммель.

А молодой армянин на радостях даже напился.

Около полуночи Павел ушел к себе в комнатушку, чтобы выспаться и назавтра пораньше встать, совершенно не подозревая, что готовит ему ночью величайший комедиант на свете – случай. В полночь в нижнем этаже вдруг раздались душераздирающие вопли: там ломали мебель и дрались.

Приотворив дверь своей комнаты, он посмотрел в пролет лестницы и увидел, как рыжий головастый и мертвецки пьяный офицер вытолкнул на площадку растрепанную, полураздетую блондинку. Потом выбросил вслед за нею стул, платья, шляпу со страусовым пером и, наконец, совершенно неожиданно, – виолончель, которая упала с громким гулом и едва не разбилась.

Женщина подбежала к инструменту, громко плача и кого-то проклиная по-немецки.

А мужчина захлопнул у нее перед носом дверь.

Где-то отворилась еще одна дверь, что-то крикнули, но вскоре все затихло.

Лестница освещалась далеко внизу слабым светом закопченного тусклого фонаря. Теперь до Исаковича доносился лишь плач да всхлипывания женщины.

Потом она села, вся в слезах, на стул и принялась натягивать на себя нижнюю юбку, чулки, потом, перестав одеваться, взяла виолончель, пристроила ее между коленями и два-три раза провела смычком по струнам. Виолончель отозвалась протяжным звуком.

Бережно опустив ее на пол, словно дитя в колыбельку, блондинка принялась приводить в порядок волосы.

Свет упал на ее лицо, и Павел чуть не вскрикнул.

Он узнал свою венку.

Конечно, Вена была для того времени макрокосмосом, но театральный мир, как и скопище игорных домов, находился тут, на Флейшмаркте. У г-жи Гуммель собирались не одни только офицеры-картежники, сюда приходили также попытать счастья в игре и предаться страсти их любовницы. И потому чего только не случалось в кабинетах г-жи Гуммель!

Поутру она нередко обнаруживала спящей на каком-нибудь диване пьяную и почти голую свою подружку.

Фрейлейн Бергхаммер уже около года приходила в этот дом с капитаном Гансом-Георгом фон Хоркхаймером – добрым и вежливым днем, когда он бывал трезв, и грубым ночью, когда напивался. Бывшая любовница Исаковича надоела Гансу, и он обзавелся другой.

А фрейлейн Бергхаммер в ту ночь плеснула новой подружке капитана вином в лицо.

Узнав эту женщину, которая сейчас находилась от него в каких-нибудь десяти шагах, Исакович, стоя на пороге, в первое мгновение почувствовал себя как перед дулами ружей и, вздрогнув, отпрянул. В следующее мгновение ему захотелось окликнуть по имени эту оборванную, растрепанную женщину, прежде такую опрятную и хорошенькую, причесанную и нарядно одетую, а в постели – искусно подмазанную, ему захотелось окликнуть ее так, словно они расстались лишь вчера и встретились сегодня. И он кинулся к себе, чтобы надеть куртку.

Душу его затопила какая-то радость и нежность и похожее на жалость чувство к этому стоявшему у стены полуголому, плачущему созданию. Поправляя волосы, она невольно подняла голову, но не увидела мужчину, открывшего дверь на верхнем этаже, – было темно да и мешала винтовая лестница.

Фрейлейн Бергхаммер увидела лишь свою огромную тень на стене.

Устало опустившись на стул, она машинально взяла свой инструмент, к которому так привыкла, потом опять отложила его в сторону и начала искать шпильки, которые вместе со шляпой выбросил на лестницу ее любовник; затем, держа их во рту, она принялась закалывать волосы; наконец, утерла слезы и повернулась к Исаковичу спиной.

Очевидно, она собиралась покинуть дом.

Павел тем временем, вонзив ногти в ладони, медленно приходил в себя: все его существо кричало, что в эту минуту, именно в эту минуту надо преодолеть чувство, которое так его тянет к ней. Стоит ему позвать ее, сбежать вниз, помочь ей, сказать, что он здесь, в Вене, что защитит ее, уведет отсюда, что часто вспоминал о ней, – и он погубит себя. Все обнаружится. Надо сначала добраться до русских, потом расспросить г-жу Гуммель и только после этого отыскать бедную женщину, которой явно изменило счастье и у которой нет в жизни настоящего друга.

Она подняла голову и посмотрела в его сторону, словно почувствовала, что там, наверху, в темноте кто-то стоит. Но ее глаза искали не Исаковича, она просто жаждала сердечного участия. Ее лицо поблекло, хотя ей минуло только тридцать лет, тело сделалось дряблым, и только длинные пышные белокурые волосы по-прежнему стекали по плечам золотистым водопадом.

Спазма перехватила Исаковичу горло, во рту стало сухо.

Эта женщина, с которой он прожил больше двух ничем не омраченных лет, в ту минуту была ему гораздо ближе и намного дороже, чем г-жа Божич. Он ощущал теперь к белокурой венке бесконечную нежность, которая не только не погасла, но разгорелась сильнее прежнего, хотя они и не виделись несколько лет. Вздрагивая всем телом, он принялся убеждать себя, что надо притаиться, что она, верно, уже совсем погибшее создание и может выдать и его, и его тайну, но чувство нежности росло в нем, и ему так хотелось тихонько позвать ее, окликнуть по имени.

Стоявшая на лестнице женщина представлялась ему в ту минуту такой же родной и близкой, какой была его покойная жена. Но не Евдокия Божич.

Вдруг внизу с шумом распахнулась дверь. Рыжий головастый офицер что-то крикнул, что́ именно – Павел не расслышал, и заплаканная женщина вошла опять в номер, откуда ее перед тем выгнали.

IX
Рядом с ним неотступно шагает лишь его тень

Венский родственник Исаковича банкир Копша, через Агагиянияна, который был мастер на все руки, выхлопотал аудиенцию для Павла в русском посольстве. День, для нее назначенный, был помечен в святцах у православных как день мученицы Евфимии, а у католиков – как день великомученицы Кристины. О той и о другой – так же как и об их муках – знали только по календарю.

Павел Исакович впервые вышел в тот день из своего тайного убежища и ходил по городу словно оглушенный; произошло это как раз после того, как он увидел свою венку с виолончелью. Когда он, между прочим, спросил о ней у г-жи Гуммель, та сказала, что фрейлейн Бергхаммер – просто шушера. Раньше она была актриса-канатоходка, а теперь только дерется со своим chevalier[52]52
  кавалер (фр.).


[Закрыть] и закатывает ему сцены ревности. Впрочем, она сюда уже не придет. Они уехали в гарнизон. После драки любовь обычно становится горячее.

Павел больше о ней не спрашивал, в душе его теперь все пело: «Россия! Россия!»

В те дни общество, в котором мы ныне живем, только начало возникать. Под грохот колониальных войн, восстаний и грозных событий в Индии и Америке, за далекими морями родился Новый Свет, новый для Европы.

Но Исаковичи об этом не знали. Кругозор у них был ограничен. Их соплеменники, служившие в австрийской армии, воевали во многих странах Европы и хоронили своих мертвецов не только в Пруссии, Франции, Италии, но и в Испании и Голландии, однако Исаковичи мечтали только о России, хотя их земляки, уехавшие туда, тоже погибали в пустынях Персии.

Ожидая в тот день приема в русском посольстве, Павел мало-помалу забывал о своей венке, как забывают после похорон об умерших. Копша сообщил ему, что родного отца сербов, графа Бестужева, в Вене уже нет. Враги сербского народа добились его перевода в Саксонию.

Для всех находящихся в Вене сербских офицеров отъезд Бестужева был как гром среди ясного неба.

Проливали горькие слезы, раздавались проклятия.

Правда, было известно, что Бестужев очень уж увлекался конспирацией, брал взятки, но кто их не брал в те времена? Однако он никогда не забывал завета Петра Великого и переселил в Россию полковников Хорвата, Шевича, Прерадовича, Иоанна Чарноевича и многих сербских офицеров из милиции Поморавья и Потисья.

Он же выпросил в Петербурге для сербов особую область на Днепре и сообщал из Саксонии, что и в будущем их не забудет! На его место прибыл барон Кейзерлинг, ставший затем, по утверждениям Копши, – графом.

– Этот граф (в те дни еще барон), – говорил Копша, – большая фигура, курляндский немец, раньше он состоял на польской службе. Он силен, надменен и кичлив. Есть у него и секретарь – пруссак, некий Битнер, который нас не любит; про него говорится так: до обеда он ненавидит сербов, а после обеда – весь мир. Чтобы не оказаться в дураках, надо заранее обдумать, о чем с ним говорить, а о чем – нет.

У Павла голова пошла кругом.

– До чего же нашему брату, сербу, не везет, – промолвил он. – После стольких мучений, когда я наконец в Вене, на месте Бестужева сидит немец, а вдобавок еще и пруссак, который нас, сербов, не любит, и это в посольстве Российской империи! Как это понять, кир Анастас?

Агагияниян только рассмеялся.

Но жалобы Павла ничему не могли помочь.

После полудня, в назначенный час, Исакович вошел в русское посольство в Леопольдштадте в сопровождении Агагиянияна, который вел его словно арестованного. Павел шел набычившись мимо длинного ряда зеркал, поглядывая на свое отражение, и ему казалось, что за ним неотступно следует двойник, проверяя каждый его шаг. От долгого ожидания в полутемной приемной у Павла устали глаза, и ему начало казаться, что кругом никого нет, кроме его собственной тени, которая сопровождала его, когда он проходил мимо какого-нибудь канделябра. Около четырех часов дня Исаковича принял конференц-секретарь графа Кейзерлинга – Волков. Он вместе с первым секретарем, неким Чернёвым{44}, ведал делами сербских офицеров еще в бытность графа Бестужева и продолжал ими ведать после приезда графа Кейзерлинга.

Городская стража еще до аудиенции получила aviso[53]53
  письменное уведомление (ит.).


[Закрыть] о том, что Paul Edler von Izakowitz (так было там написано) может проживать в Вене и свободно передвигаться, что его бумаги об отставке – действительны.

И все-таки со стороны Исаковича было бы дерзостью появиться в русском посольстве и на улицах Вены в форме des neuerrichteten Illyrischen Husarenregimentes[54]54
  вновь сформированного Иллирийского гусарского полка (нем.).


[Закрыть].

– Я хочу им всем показать, что не стыжусь своей прежней формы, – сказал Павел Агагиянияну, – а еще больше буду гордиться русской униформой! Но я офицер-серб, и останусь таковым даже в русской армии.

Суетный человек был капитан Павел Исакович!

Агагияниян, по своему обыкновению, только посмеивался.

– Национальная принадлежность, – сказал он, – особого значения для большого света не имеет. Иное дело – деньги и бриллианты.

Главное, прибавил он, для Исаковича сейчас не растеряться и попросить повысить его в чине! Так поступали все сербские офицеры. Однако Павел даже не слышал, о чем говорит ему молодой армянин, и был точно во сне.

В те времена русское посольство находилось в Леопольдштадте и занимало небольшой особняк в стиле барокко, среди роскошного платанового парка с великолепными широкими воротами, где могли разъехаться два экипажа. У ворот посетителей встречал привратник-швейцарец, весь в серебре и золоте, а на лестнице – лакей. Канцелярия конференц-секретаря посольства помещалась на втором этаже. Исаковичу почудилось, будто его провели сквозь стену: там, в голубой нише, возвышалась статуя Венеры, державшей руку на пупке.

Когда же он вошел к Волкову, ему показалось, будто в комнате совсем темно.

В ту пору в русском посольстве для приема переселяющихся в Россию сербских офицеров был установлен определенный порядок. При графе Бестужеве в переписке с венскими властями они именовались не австрийскими, а русскими офицерами, получившими разрешение переселиться в Россию. Когда Бестужев заявлял протест в канцелярии двора по поводу задержанных или арестованных офицеров-сербов, он обычно так и называл их – не австрийскими, а русскими офицерами. Так продолжалось какое-то время и при графе Кейзерлинге.

В русском посольстве в соответствии с этим сербских офицеров принимали и внимательно выслушивали. Согласно установленной процедуре действовал и Чернёв, но держал он себя с ними довольно резко.

Конференц-секретарь Волков был мягче. Ему была поручена переписка с черногорским владыкой Василием, который, проезжая через Вену в Россию, обратился с просьбой о переселении в Россию всей Черногории!{45}

Сбитый с толку, усталый, разочарованный и огорченный Исакович молча вытянулся перед Волковым, точно на смотре перед Гарсули; при этом Павел разглядывал зеркала, гобелены, большой версальский стол, гардины на окнах, видневшиеся в них кроны платанов и сидящего за столом человека в парике, который, не поднимая глаз, что-то писал.

Это был плотный и коренастый, как медведь, мужчина во французском платье. Губы у него дергались.

Наконец, сложив исписанный лист, он протянул его лакею и громко крикнул, словно тот был далеко:

– Ашу!

Барон Аш был помощником первого секретаря посольства Чернёва.

Когда Волков встал, Исакович увидел, что он – крупный и еще молодой человек, когда же он снял парик, оказалось, что волосы у него светлые как солома, а глаза зеленые и добрые. Улыбаясь, он вежливо подошел к Исаковичу и сказал: «Хорошо! Хорошо!»

Павел его не понял.

– Я забыл, – спохватился Волков, – что вы не понимаете по-русски. Агагияниян мне говорил, что вы знаете немецкий. И потому на немецком языке я объявляю, что вам, капитан Исакович, беспокоиться нечего. Pass[55]55
  Паспорт (нем.).


[Закрыть] для переселения получат все, кто внесен в список Шевича, никто сейчас этого запретить не может. Разве только канцелярия двора докажет, что генерал, подписавший вам отставку, не имел на то права! Однако надо надеяться, что подобного не случится. Комендатуры в Осеке (Волков сказал: «Esseg») и Темишваре получат копии вашего паспорта.

Волков говорил по-немецки хорошо, но с каким-то присвистом – у него были очень острые резцы, – и Павел не сразу его понял. Он глядел во все глаза на французский фрак конференц-секретаря, на его могучие толстые икры, обтянутые шелковыми чулками, и особенно – на белый жилет с бриллиантовыми пуговицами. Исакович представлял себе русских совсем другими.

Согласно процедуре, которой придерживались секретари посольства при опросе сербских офицеров, Волков спросил, какие причины побуждают капитана Исаковича переселяться в Россию.

Павел уже пришел в себя и начал свой пространный рассказ с того, как сербы в битве при Косове потеряли свое царство, как погиб царь Лазар, как Милош зарубил Мурата, как они, Исаковичи, перешли в Австрию и живут теперь в Среме и в Банате, называя эти места Новой Сербией.

Однако Волков перебил его.

– Все это очень интересно, – сказал он, – но мы уже о том наслышаны. Господин Николай Чернёв, первый секретарь посольства, не может даже глаз сомкнуть: снятся ему и Мурат, и царь Лазар, и Косово. Все это мы знаем. Скажите, положа руку на сердце, капитан, что заставляет вас ехать? Расскажите об этом поподробнее, раз уж вы говорите по-немецки, и не торопитесь.

И Волков принялся расхаживать по комнате, точно он был маятник, а Исакович – корпус часов. При этом секретарь утирал со лба пот кружевным платком и все время поглядывал на этот платок, словно в нем было что-то спрятано.

Павел только диву давался: что за притча? Этот разодетый в шелк молодой человек, его русский брат, не дает ему рассказать о бедах сербского народа, не дает слова вымолвить о том, сколько выстрадали сербы! Не дает даже закончить фразу!.. «Это, мол, интересно! Но мы все уже слышали!» И тогда Павел принялся рассказывать о недавнем прошлом, об их недавних муках. О том, как они перешли с Вуком Исаковичем из Црна-Бары в Австрию, как стали офицерами, как воевали с Францией и Пруссией, как…

Но Волков перебил его снова, сказав, что за последнее время он помогал отправиться из Вены в Россию нескольким офицерам, прибывшим сюда из Темишвара. Однако некоторые из них затем передумали и остались в Вене. Потому пусть капитан скажет, действительно ли Исаковичам так трудно и не изменят ли они свое решение? Он, Волков, обязан его об этом спросить.

Тогда Павел, покраснев от возмущения, объявил, что в Австрии не только попрекают их верой и национальностью, но после войны решили уволить их из армии, а сейчас задумали превратить в крепостных, заставить обрабатывать землю в Herrschaft’ах[56]56
  в имениях (нем.).


[Закрыть] Венгрии. Уводя из Сербии в Австрию своих бедняков, они, Исаковичи, клялись, что в этой христианской стране им будет лучше. Но их обманули.

Волков остановился и сказал:

– Хорошо. Хорошо.

Исакович не понял. А секретарь, глядя ему прямо в глаза, снова попросил коротко и ясно ответить, когда именно он решил ехать в Россию.

– Когда сирмийских гусар перевели из конницы в пехоту, – заорал Павел. – Когда кончилась война. Не хотим мы идти в пехоту!

– Вот это-то, – сказал Волков смеясь, – я и хотел услышать. Об этом говорили и другие офицеры, ожидающие в Вене паспортов. Вы правы. А что если сербов в России направят в пехоту? За такие дела, которые вы здесь натворили, в России строго наказывают. Там прибегают и к усекновению языка, а кое-кого за непослушание ссылают в Сибирь.

– Шевич записал нас в гусары, – побледнев, закричал Исакович. – Но все равно я предпочитаю шлепать по лужам в России, чем вернуться в Темишвар и просить пардона. Не смогу я смотреть в глаза своим людям, которых вывел из Сербии, когда они станут пахать господам землю и корчевать в лесу деревья. Живым я в Темишвар не вернусь, еду в Россию и никогда от этого не отрекусь.

Волков спросил у Павла, все ли сербы, с позволения сказать, такие же сумасшедшие. Все ли они такие?

Исакович ответил, что все сербы в подобных делах держатся одного мнения. На Россию они смотрят как на своего покровителя и уехали бы туда все, если бы только могли. Россия – их единственная надежда. Иного покровителя у них нет в целом свете.

Волков опять стал ходить перед Исаковичем и снова спросил, много ли понадобится паспортов для слуг, много ли будет лошадей, повозок? Павел помолчал, не зная, надо ли говорить, что они, Исаковичи, теперь обеднели и уже не ездят как графы.

– С нами, – сказал он, – поедут жены, дети и несколько старых слуг, которых мы не можем оставить. Приблизительно человек двести. Но коли могли бы, двинулись бы целые села!

– Если речь зайдет об этом, – заметил Волков, – то, представляясь новому послу, вы о том помалкивайте. Скажите только об офицерах. Однако я хочу спросить вас еще кое о чем. Если Австрия действительно преследует православных и гонит их из армии, чтобы заселить венгерские поместья и превратить сербов в крепостных, и если, наконец, столько людей хочет переселиться и не может найти тут себе покоя и кровли над головой, то с какой стати ваш митрополит не одобряет этого переселения?{46} Почему митрополия подкапывается в Вене под тех, кто хочет переселиться? Обвиняет Шевича в неуплате каких-то долгов, возводит напраслину на Прерадовича? Почему по ее наветам бросили в тюрьмы нескольких офицеров?

Павел сказал, что это не должно удивлять господина Волкова. Ему, Павлу, известно, что митрополит заточил владыку черногорского в Крушедольском монастыре{47}, а ктитор (Исакович сказал: «Inhaber[57]57
  содержатель (нем.).


[Закрыть]») – родич Исаковичей. Ему известно и то, что в Вене находится экзарх митрополита (Исакович сказал: «unser Nazionalkanzler»[58]58
  наш национальный канцлер (нем.).


[Закрыть]), который пишет на сербских офицеров доносы. Митрополия считает, что отказываться от Австрии не следует, достаточно того, что народ перешел из Сербии в христианскую землю, и незачем ему переселяться в далекую незнакомую страну, продавая за бесценок дома и скот (Исакович сказал: «unsere Kuhn und Ochsen»[59]59
  наших коров и быков (нем.).


[Закрыть]). Митрополия считает также, что в Австрии жить им скоро станет лучше.

Волков заметил, что церковь рассуждает здраво.

А Исакович в ответ закричал, что церковникам, этим угодливым, вкрадчивым и не обремененным семьею людям, рассуждать так проще простого. Они-то, может, и лелеют какую-то надежду, но для солдат и офицеров таковой в Австрии нет. Австрия высосала из них всю кровь и бросила. Здесь нет для них больше места. С этим согласны все офицеры, и все бы уехали, будь тут сейчас Бестужев.

Волков мягко заметил, что капитану незачем беспокоиться обо всех сербах, русское посольство будет о них заботиться и после отъезда Бестужева, потом спросил, думают ли солдаты так же, как офицеры.

Павел сказал, что офицеры и солдаты – одна семья, все они родичи, кумовья и земляки-ландсманы, сказал Павел. И все готовы переселиться в Россию.

– Что значит Landsmann? – спросил конференц-секретарь. – Слуга, мужик, мужчина? Может, Landbesitzer?[60]60
  земельный собственник (нем.).


[Закрыть]

– Это соплеменник, земляк, человек из того же села, который бывает порою милее родного брата, – объяснил Исакович.

– Все это очень интересно, – сказал Волков, – но русское посольство с сербами уже немало натерпелось. Вот, скажем, сейчас в России они бог знает что творят. Здесь сербы говорят, что жить в Австрии им невыносимо, а приехав в Россию, выражают недовольство и там. Требуют повышения в чине! С ними очень трудно. Беда еще в том, что каждый хочет быть лучше других. Я считаю, что главный порок сербов – зависть!

Павел, поглаживая усы, заметил, что с ними, Исаковичами, все будет проще. Им безразлично, какие чины даст им Россия: едут они туда не за чинами, не за порционными деньгами, они едут воевать вместе с овеянными славою русскими полками. Об одном он только просит для себя и для братьев, пусть им и впредь позволят служить в кавалерии, а не в пехоте.

Волков снова воскликнул:

– Хорошо! Хорошо! – И добавил, что посольство сообщит Военной коллегии в Петербург, что Исаковичи, переселяясь, не просят ничего, кроме права с честью воевать и, если надо, погибнуть! И надеются, что за храбрость их удостоят ордена святого великомученика Георгия Победоносца.

Когда Волков произнес эти слова, Павлу показалось, что тот, глядя на него в упор, насмешливо улыбается.

Приосанившись, Павел объявил, что его высокоблагородию не следует удивляться. Сербия – страна горная, в ней люди дышат чистым воздухом. Мать говорила ему, что никто из Исаковичей ни разу не согнул шеи перед турками. Словом, не он один хочет уехать в Россию. А в Австрии, этом христианнейшем царстве, где на поверку нет христианства, царят только ложь, лицемерие, насилие да несправедливость.

Волков, глядя на него, стал серьезен.

– Твердо ли ваше намерение? – спросил он еще раз. – Не раскаетесь ли вы потом, ведь и здесь можно неплохо жить? Австрия обещает пожаловать дворянство и дать поместья тем офицерам, которые откажутся от переселения. Словно грибы после дождя, плодятся ныне измененные сербские фамилии: «Де Йовановичи, де Прерадовичи, де Руничи, де Божичи. И потому в актах и прошениях теперь сплошная путаница. Неразбериха царит и в переписке нашего посольства с австрийскими властями: скажем, мы называем кого-то «Штерба», а австрийцы – «Чорба», и трудно сказать, один и тот же это человек или нет?

Павел сказал, что Штерба – его родственник, и он его хорошо знает.

– Впрочем, – продолжал он, – пишите нас как угодно, мы хотим остаться офицерами и умереть в бою, не желаем мы кончить жизнь в постели, не желаем превращаться в купцов, лавочников или славонских синдиков.

Волков смеясь заметил, что ему нравятся Исаковичи, что такие люди ему симпатичны. Говоря по-русски, они ему по душе! Правда, венгры еще приятнее – они веселее! Но если Исакович позволит, он хочет задать еще один вопрос: не замешана ли тут несчастная любовь? Какая-нибудь женщина с красивыми глазами и стройными ножками? Не потому ли Исаковичу вдруг приспичило ехать в Россию?

Волков невольно перешел на русский язык – так, по крайней мере, рассказывал потом Павел своим братьям. Вздрогнув, Павел ответил, что он вдовец, что в прошлом году у него умерла при родах жена, с которой он был счастлив, что снова жениться он не собирается, женщины его мало занимают.

Второй секретарь подбежал к Исаковичу и по-русски воскликнул:

– Не грустите, капитан, о прошлом! – А когда увидел, что Павел не понимает, добавил уже по-немецки: – Не следует возвращаться в прошлое. (Волков сказал: «Nein, du nicht hoffnungslos! Grübeln nicht gut!»[61]61
  «Не так безнадежно! Нехорошо ломать себе голову!» (нем.)


[Закрыть])

Волков так и сиял, подходя к Павлу, казалось, он вот-вот его обнимет. Глаза секретаря весело смеялись. Он сказал, что его тоже постигло в прошлом году большое горе: умер отец. Однако нельзя же вечно грустить! И снова повторил:

– Ну же, капитан! Не грустите о прошлом!

Увидев, что лицо Исаковича мрачнеет, Волков подошел к нему, обнял и сказал:

– Приходите завтра или послезавтра. Надеюсь, капитан, мне удастся представить вас послу. А сейчас гуляйте себе спокойно по Вене! Никто не посмеет вас и пальцем тронуть. Отныне вы находитесь под защитой императрицы Елисаветы и русского посла при австрийском дворе. К тому же Агагияниян получил распоряжение всюду сопровождать вас и не терять из виду.

Потом Волков подошел к столу и снял с письменного прибора колокольчик.

Вошедший лакей проводил Павла вниз по мраморной лестнице и по саду до самых ворот; в саду было тенисто и прохладно, хотя на дворе стояла жара.

Павел шагал набычившись. Он устал так, словно мчался без отдыха из Срема до самой Вены на бешеном коне. И не заметил даже ожидавшего его у ворот Агагиянияна.

Привратник посольства подошел к капитану и спросил, где Ihro Gnaden[62]62
  Его милость (нем.).


[Закрыть] оставил экипаж? Исакович посмотрел на него, словно пробудившись ото сна, ничего не ответил, повернулся и пошел дальше, даже не взглянув на молодого армянина, который удивленно таращил на него глаза.

Молча выйдя на улицу, Исакович опустил саблю ниже, так, чтобы она волочилась по мостовой. Для Вены это было внове. Прохожие оглядывались на него. А капитан шел вразвалку, как в те времена обычно ходили сирмийские гусары.