Текст книги "Переселение. Том 1"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

Земун, со своей стороны, узнал от Дафины тоже немало: что лучшее лекарство от болезни желчного пузыря подсолнечное масло с жженым сахаром; что по ту сторону реки, в Белграде, живет повитуха, турчанка, которая готовит особую ракию, и что достаточно раз в месяц выпить ее, сидя в жаркой бане, и никакой беременности не будет; что война с Германией идет уже вовсю и что ее муж вовсе не в Печуе, на прошлой неделе он писал брату из города, который называется Радкерсбург; что в Венеции она видела не только рубахи до колен, какие, как рассказывают, привезла из Вены дочь Николы Панайота, но и платья, которые до колен доходят лишь спереди, а сзади волочатся по полу.

Потом Земуну стало известно, что, выходя замуж за Исаковича, она была сиротой и думала, что первый год, пока не родится ребенок, майор будет ей вместо отца, а потом только станет мужем; что она и раньше часто оставалась одна и слез пролила немало. Узнал Земун и про испорченных и злых женщин, румынок, венгерок и немок, с которыми жил Вук; как, впрочем, и его брат, Аранджел, в чьем доме она поселилась. Аранджел водился, кроме того, еще и с гречанками, армянками и венецианками – он язык их понимает. Узнал Земун, что ее мужа любила жена принца Вюртембергского, принц жил в Белграде, вон в том большом доме, где сейчас паша. И, наконец, что она плачет по ночам, потому что ее мучают кошмары – муж является ей во сне то как мертвец, то в страшном облике жабы, то зверя, то крысы. Чтобы рассеять сплетни о том, будто она хромает на левую ногу, она тут же показала свои ноги и спереди и сзади – пусть сами убедятся.

Таким образом, никуда не выходя и проливая слезы, госпожа Дафина Исакович познакомилась с Земуном, а Земун с нею.

И если ее отношения с людьми были простыми и заурядными, что называется чисто земными, то с деверем, как и с мужем, они были вовсе не простыми и заурядными, а скорее неземными. Так, с деверем она старалась не разговаривать. И ни словом ему ни о чем не обмолвилась. Да и вообще вела себя с ним совсем по-другому.

При нем больше молчала либо, вся заплаканная, улыбалась загадочной улыбкой. А если и говорила, то совсем о другом. О том, что боится ночи, что в темноте ее охватывает ужас и чудятся призраки. О прошедшей молодости, о трудной жизни и – со слезами на глазах – о муже, который, похоже, ее больше не любит, а может быть, и никогда не любил.

Дафина часто стояла перед деверем, заломив в отчаянии руки над головой и выпятив грудь. Она не кричала в его присутствии, не бездельничала, валяясь на застланном ковром полу, не судачила с женщинами. Им посвящался день, ему – вечер. При нем не было ни хихиканья, ни болтовни, ни всего прочего. При нем у нее был и другой голос, и другой взгляд, при нем менялось все ее существо. И менялась не только она, с его приходом без какого-либо указания менялись и служанки. Светильники заставляли стеклами, и дом превращался в тихую обитель.

В отличие от Аранджела Исаковича Дафина не считала себя необыкновенной красавицей, но цену себе знала. Например, своими ступнями, казавшимися Аранджелу ступнями сильного ангела, она вовсе не была довольна и прятала их под шелком своих нарядов, показывая лишь носки красивых туфель. Зато о своих икрах и коленях была с ним одного мнения и выставляла их где и как только могла. Ровной, твердой поступью кружила она вокруг деверя, покачивая бедрами. Руки ее никогда еще не смыкались на его шее, они лишь скользили, извиваясь как змеи, где-то совсем рядом. Груди свои она придвигала к нему так близко, словно губы для поцелуя. И все-таки больше всего она рассчитывала на свои глаза. Глядя на него, они наливались грустью.

Аранджел Исакович как хороший купец понимал, в чем дело. Понимал, что бывшая пугливая сиротка, привыкшая к одиночеству и несбыточным мечтам, превратилась в здоровое, откормленное животное, по ночам предававшееся неистовству со своим медведем. Но что происходило с ней сейчас, Аранджел понять не мог.

Да и ждать не было сил. Придя в ужас от своего замысла, он спешил. Не хотел думать о том, что будет после. Решив сойтись с невесткой, он старался не думать о брате. А Вук, огромный, грузный, сверкая серебром и белым плюмажем, непрестанно стоял перед его глазами. Измученный угрызениями совести и бессонницей, не делясь ни с кем ни единым словом, опасаясь выдать себя взглядом, движением, вздохом, Аранджел надеялся, что все произойдет тайно, как во сне. И, разумеется, без всяких потрясений. Он сох от желания, видел ее каждую ночь в бесстыжих снах, но вовсе не помышлял ни связываться с этой женщиной надолго, ни отбивать ее у мужа. Расхаживая целыми днями с опущенной головой, он даже вынашивал безумную мысль потом открыться Вуку, ее прогнать, а им помириться – ведь как-никак они братья.

Желая поскорей добиться своего, он осыпал ее подарками и пытался двусмысленными комплиментами заставить ее намекнуть о своем согласии. Однако такого намека не последовало.

Дафина безмятежно смотрела на него своими красивыми синими глазами цвета ясного вечернего зимнего неба, и ему казалось, что над ним сияют звезды. Вольные речи она принимала как безобидные слова, извращенные ласки – как родственные объятья. Болтая целый день глупости, к вечеру эта женщина становилась мудрой и проницательной.

Измученный, пожелтевший от томления и ожидания, Аранджел с несчастным видом ходил вокруг нее в своем длинном синем кафтане и наконец решился. Он все чаще брал ее за руку, гладил по голове. Отрывая ее однажды всю в слезах от постели больной дочери, он взял ее под руки и, дрожа всем телом, поцеловал.

Но и этой, совсем уже явной ласке она придала родственный характер, как и в его недвусмысленных предложениях видела лишь родственную заботу. Спокойно снимая с себя его легкие руки, словно не замечая, что деверь дрожит от страсти, она смотрела на него своими синими глазами, холодными и прекрасными, в которых даже в тот миг не было искры огня. А он все больше сходил с ума и смутно чувствовал в этом холодном взгляде ее волю: будет так, как она захочет.

Словно торгуя серебром, он хотел взвесить ее согласие, но она не клала его на весы. Ни малейшего намека, ни единого поощряющего слова. Неизменно целомудренная, отсутствующая, холодная. Похоже, она ни за что на свете ему не отдастся. А она просто хотела, чтобы он взял ее силой.

Дафина, истое дитя нескольких поколений купцов и сребролюбцев, отлично понимала, о чем идет речь, и не торопилась. Ей не хотелось отдаваться этому, пусть более молодому, но желчному, сухопарому деверю, который напоминал ей дом и братьев; ей противны были его руки с желтыми ногтями, черные редкие усы и бороденка, как у монаха, желтые мутные глаза и сплюснутый, тонкий нос, а еще противней желтые, всегда липкие от сладостей зубы. Аранджел представлялся ей высохшим двойником брата с почти неслышной поступью. Если когда-либо домогания деверя и пробуждали в ней желание, то не к нему, а к мужу – огромному, грузному, которого она когда-то безумно любила и который сейчас сильно постарел и сдал, хоть и казался на коне могучим как медведь.

Горячая и чувственная натура, она часто страдала головными болями, но после того, как муж обманул ее при расставании, осрамив перед всеми, так как испугался ее слез, рыданий и обморока, без чего прощание обычно не обходится, – Дафина оставалась совершенно холодной. До сих пор она никогда не подвергалась искушению; кроме мужа, ни один мужчина не жил в такой близости от нее. Случись это года два или три назад, она умерла бы со стыда и срама, непременно кинулась бы в эту разлившуюся желтую, сонную реку, которая протекала под ее окнами. А произойди это в прошлом году, она слезами, мольбами, поцелуями успокоила бы Аранджела, заставила бы его опомниться, отказаться от задуманного, не тащить ее с собой в ад.

Но сейчас, сейчас она без волнения ощущала на себе его дыхание, безучастно слушала его притворно легкомысленную болтовню и в предвечерних сумерках видела рядом с собой его тень. Так же она смотрела, стоя у окна, и на свою тень в мутной воде, что текла внизу день и ночь.

Ее мучило одиночество. Уверенности, что муж вернется, не было. Он был где-то далеко-далеко со своими дикими солдатами, лошадьми и собаками и толстым животом. Дрожь ее брала лишь при мысли, что он сейчас беспокоится о своих дочерях.

Было интересно, что сделает деверь, когда совсем обезумеет. Хотелось ей этого просто от скуки, от ощущения бездонной пропасти, в которую, как ей казалось, она вот-вот полетит вниз головой. Она жаждала увидеть, как брат мужа, подобно ей, корчившейся от желания безумно и покорно целовать грудь, шею и уши мужа, будет целовать ее, покорно склонясь над ее руками, коленями и лоном. Она угадывала, что при всей его робости и нерешительности достаточно малости, чтобы этот на вид тихий ручей с ревом и неистовством низвергся в мутную реку.

Она понимала, что день этот близок, и, не чувствуя желания, в ужасе содрогалась и боязливо улыбалась. Минуло три недели, как она жила в доме у деверя.

Однажды, как это часто случается в тех местах, после весеннего тепла, когда уже расцвели плодовые сады, ударил мороз, а потом хлынул ледяной ливень. Ветер с косохлестом залил водой и перевернул барку с лошадьми, которых Аранджел Исакович вез к туркам. Вытащили хозяина уже без памяти.

Когда хозяина принесли домой, поднялись такие вопли и крики, что никто не удивился тихому приказу Дафины, отданному посиневшими губами, перенести Аранджела в ее комнату и положить на большую печь, возле которой стояла ее широкая венецианская кровать. Дафина взвизгивала от ужаса при мысли, что будет, если деверь умрет и оставит ее с малыми ребятами, беззащитную, среди этих своих слуг, смахивающих на цыган-разбойников.

В тот день до самого обеда Вук Исакович перебирался с полком через узкий мостик у австрийского города Кремсминстера. Беспорядок был страшный.

Вдруг им перебежал дорогу заяц.

«Черт! Только бы мост не рухнул, – подумал он, – или, упаси бог, поклажа в реку не свалилась!» Потом, уставясь в затянутое дождевыми тучами небо, придержал коня и, повернувшись к ехавшему рядом капитану Пишчевичу, озабоченно спросил:

– Что означает сие знамение при заходе солнца? Прибыли мы тихо и спокойно, в добром здравии. Пыль, подобную завесе, ветер на дороге развеял. Может, дщерь моя первородная в минуту сию разболелась?..

Вуку Исаковичу даже и в голову не пришло, что его обманывает жена.

IV
Ушел Вук Исакович. А с ним ушла и Фрушка-Гора

Аранджел Исакович тонул в холодной воде вместе с лошадью, которая передними ногами разбрызгивала ил, а задними мутила воду желтым песком.

Когда перевернулась барка, перевернулись и стены белградской крепости над рекой, и мгновение он видел только небо. Потом вдруг промелькнула река, но невероятно широкая – такой он никогда ее не видел, стоя в барке или на берегу, – ему показалось, что ее не переплыть ни за два, ни за три часа, и он тут же бултыхнулся вниз головой в желтовато-зеленую пучину, мрачную и холодную, которая сомкнулась над ним.

Когда он снова вынырнул на свет среди обезумевших от страха лошадей, он не мог кричать, горло и рот были полны песка и воды. А дно под ногами тем временем превратилось в скользкую бездну, и он почувствовал, что погружается в нее с головой и руками, как в пустоту; он тщетно пытался идти, ползти на четвереньках, карабкаться. Пальцами и ногтями, забитыми конским волосом, он ухватился за камыш, потом за пень – на этот пень его и вытащили облепленного грязью, которая текла из ушей, носа и рта.

Когда его несли домой, он трясся точно в лихорадке и все же чувствовал себя победителем, вспоминая, как в адском хороводе конских крупов, ног и морд появилась над водой его голова. В тот день ему то и дело чудилось, будто он опять колотит руками по воде, из последних сил протискиваясь через страшное месиво конских тел и волос в ледяных волнах. И снова тщетно старается задержать свое погружение, карабкается вверх, ползет на четвереньках сквозь темноту.

Его раздели догола, растерли песком, закутали в овчину и понесли, точно мертвеца с широко раскрытыми глазами. Он посинел и дрожал, но ему было легко, словно какие-то холодные птицы вылетели из его тела. Он лежал на ковре, и ему казалось, что нельзя двигаться, потому что над ним еще течет река, плывут берега с зарослями камыша, небо и его, будто тоже плывущий, дом.

Когда слуги несли его под аханье и плач домочадцев, хлопанье крыльев вспугнутых голубей, шлепая по грязи и перешагивая через бревна, он вдруг ощутил безумное желание, чтобы его положили в ее комнату. Совсем как при торге, он вдруг почуял, что пришло время покупать.

И вот теперь, лежа на глиняной печи рядом с ее кроватью, он чувствовал себя на седьмом небе. Ни на один миг он не вспомнил брата, ни на один миг не встали перед глазами ее дети. Аранджел пребывал один на какой-то изумительно приятной, прохладной высоте. Ничто не связывало его с братом. Он безраздельно будет владеть этой женщиной. После того как его вытащили из ила и воды и растерли водкой, ему сдавалось, что он парит над огнем в этой широкой глиняной печи. Над его головой – потолок, внизу – белая постель невестки, с четырех сторон желтые стены, и он чувствовал себя совершенно отрезанным от мира. Другое дело, будь он где-нибудь на улице, в Земуне. Здесь же, в своем доме, он в полной безопасности. Никто не узнает. Дафина, он уверен, будет молчать. И все произойдет как во сне. В этих четырех стенах они могут делать все, что им вздумается. Подобно их темным теням на стене, тут они свободны и неуловимы. В комнате было жарко. Трещали дрова. Снаружи завывал ветер.

Разгоряченный, он лежал на печи, ясно отдавая себе отчет в том, что собирается сделать. Он приказал себя переодеть еще раз. Она стыдливо отошла к окну, не смея взглянуть прислуге в глаза, но из комнаты не вышла. Даже тогда, когда его положили в ее постель.

А он, утопая в блаженстве, шевелил своими еще задубевшими членами и словно парил в высоте. В теплом полусвете огня оставались лишь он и она, и никого больше. Только бы кто-нибудь чужой, из Земуна, не нарушил их уединения. Теперь он твердо знал, что этот вечер не пропустит.

Огонек плошки на печи освещал большую комнату как с горы. Тени были огромные. Аранджел Исакович, в полном сознании, вымытый, чистый и вне всякой опасности, казался в полутьме на белой постели пожелтевшим, посиневшим, словно на смертном одре. Огромные тени от кровати, стола и черного ларя для одежды падали на раскаленную стену подобно летней сени деревьев. В полной тишине Дафина подошла к решетке окна, под которым с непрестанным журчаньем текла река.

Зажмурившись так крепко, что на нижних веках ощущал верхние, Аранджел Исакович прислушивался, как в доме все затихает. Боясь что-либо попросить, чтоб она не позвала слуг, он старался не двигаться под красной периной, за волнами которой, казавшимися ему сейчас бескрайним морем, почти ничего не видел. Удары сердца отдавали в голову, словно удары молота. Застыв в полной неподвижности и оцепенении, он ждал, когда догорит плошка и воцарится мрак.

Дафина, опершись о подоконник, сидела на высоком стуле, свесив сильные ноги в оранжевых чулках и шитых золотом шлепанцах. Ее белое платье, все в шелковых оборках, словно гроздь акации, мягкой волной поднималось на округлом животе. Склонив голову, она улыбалась в полумраке пухлыми губами.

Поняв, что деверь проведет ночь в ее постели, Дафина словно окаменела, но горничных своих все-таки отпустила. Кладя деверю на голову смоченное уксусом полотенце, она сунула ему под рубаху икону св. Мрата, невольно, но непереносимо щекоча ему своими длинными пальцами грудь.

Аранджел Исакович храбрился, в сотый раз повторяя про себя, что об этом никто не узнает. Он был уверен, что она будет молчать. Многие годы в своих мечтах он покорно, как собака, лизал ей руки, и сейчас горел желанием враз сломить ее, истерзать, изорвать в клочья. Он никак не думал, что после такого длительного колебания решится на это так внезапно. Обычно робкий, теперь он был уверен в себе. Всего, чего он боялся, здесь, в этих четырех желтых стенах, не существовало. Здесь он мог делать все, что ему заблагорассудится. Ему представлялось совершенной нелепостью, что она – жена брата, и еще большей нелепостью, что она не может стать его женой. Он считал невероятным, что кто-нибудь вмешается в это дело или призовет его к ответу. У него мороз прошел по коже, когда он вообразил, каким голосом вскрикнул бы любой, обнаружив их в одной постели. Но он тут же успокоился, ощутив, как мирен вокруг полумрак, и поняв, что никто в этих четырех стенах их не увидит.

Снаружи завывал ветер, брехали собаки, под окном шумела река. В комнате было жарко и до того тихо, что было слышно, как бегают мыши.

Белградская крепость, пестрый турецкий рынок, тонущие в реке лошади, его большой голубой дом, грязь, сети, барки, омуты, побеленная печь всплывали, кружась перед его глазами, но тут же исчезали в глубокой тишине теплой комнаты; в полумраке была отчетливо видна лишь сидящая у окна женщина. Он задыхался от желания сказать какие-то слова, которые привели бы ее в постель.

Он уже чувствовал, как она идет к нему. Брата, родного брата, который, уехав, вот уже три недели представлялся ему грудой форменной одежды, гайтанов, сукна и перьев, словно уже не существовало. Аранджел силился вообразить его рядом с этой женщиной и не мог: здесь его не было. Даже детей, о которых он знал, что они здесь и, может быть, сейчас где-то за стеной, проснувшись, плачут, кричат и зовут мать, тоже словно не существовало.

Эта женщина у решетки окна принадлежала ему. В этом он совершенно уверен. Она будет лежать рядом с ним, целовать его и называть ласковыми именами. Умирала она от страсти по мужу или нет – он далеко. Сюда Вук не может проникнуть, как не могут проникнуть ветер и вода, что шумит под окном. Сюда он не может войти, как не может войти и старый слуга Ананий, который спит всегда у порога его двери. Брат его, ее муж, далеко, далеко и ее отчим, безусый и безбородый Христодуло, который до сих пор не заплатил ему за табак. Не помешают ему своими наставлениями и проповедями ни поп, ни компаньон Димче Диаманти. Все, что за стенами дома, там и останется, а она здесь и будет здесь, рядом с ним. И никто о том не узнает. Он был уверен, что она будет молчать.

Пьянящая радость охватила его. Вода, камыши, песок, небо – все отодвинулось куда-то далеко. И Земун, которому все надо знать, и ее муж, который, вероятно, уже не вернется.

Она была тут, близко. В доме все угомонились. Заснули. Ничто не нарушает тишины, кроме ветра и собачьего лая. Да еще непрестанного шума реки.

Аранджел поднял руку, и большая черная тень появилась на стене. Он хотел тихо окликнуть ее, позвать. Уговорить раздеться. Сказать, что она устанет сидеть так молча, одетой. Он может лечь на пол, а она пусть даже одетой – на постель. Сказать, что ей нечего бояться. Или он погасит светильник, пока она разденется, и ляжет рядом, когда она уже заснет. Что ей нечего бояться.

И как раз в тот миг, когда он открыл было рот, Дафина перегнулась на стуле и страшно вскрикнула. И побледнев как мел, вытаращив глаза и широко раскрыв рот, она, не в силах вымолвить ни слова, только махала руками.

Измученной от бдения, усталой, несчастной, перепуганной и полной тревожных мыслей, Дафине показалось, будто она, засыпая, вдруг увидела, как под окном, весь в крови, мокрый, раздетый и взлохмаченный, идет по воде Вук Исакович с огромной дубиной до самого потолка…

Проснулась она, когда деверь тихо отворил дверь. Она видела его одно мгновение, он будто шагнул куда-то вверх, в открывшийся проем. Синий кафтан, желтое лицо с утиным носом, бороденка, жидкие волосы на долю секунды мелькнули в свете зари, словно продолжение сна. Какое-то мгновение она видела бледное утреннее небо, часть кровли и ветку, потом полоска света в притворенной двери сузилась и погасла.

Быстро поднявшись в постели, потная, с голыми плечами, она чуть не вскрикнула. Откинув с глаз рассыпавшиеся по лицу волосы, она различила в густой темноте белую печь, занавешенное окно, потом черный квадрат большого сундука с ее платьями и услыхала непрерывный рокот воды за стеной. Поняв, что произошло, Дафина сжала колени и запустила руки в спутанные волосы.

Значит, она провела ночь с деверем.

В первую минуту она сама себе не поверила. Она ничего не помнила, не чувствовала ни усталости, ни сонливости, ни даже неудовлетворения. Спала как обычно, поначалу ей показалось, будто она и в самом деле была одна. Но, вытянувшись, она с гадливостью ощутила на теле следы любовной ночи. И неожиданно, хотя и в темноте, с ненавистью увидела возле себя руки и зубы своего деверя и его редкую бороденку, услыхала его смех и пугливо охватила руками его тонкую шею.

Чуть не подпрыгнув в постели, она в ужасе закрыла ладонями лицо, в ее памяти встали все мерзости и гадости, все, что он с ней вытворял. И ощутив снова, как он лижет ей руки и колени, Дафина испуганно закрылась подушкой, точно защищаясь от вскочившего на постель пса. Поняв до конца, что она сделала, она в отчаянии ударилась головой о глиняную печь, готовая закричать от страха. К тому же Аранджел был в ту ночь до тошноты отвратителен, жалок и смешон.

И она заголосила, заголосила, испытывая удовольствие от собственных слез. Приди сейчас муж, она сказала бы ему, почему это сделала. Сказала бы, что изменила ему потому, что он осрамил ее перед людьми при расставании, не простился с ней как положено. Потому что все время оставляет ее одну и, точно цыган, кочует с места на место. Потому, что она устала от бесконечных болот, островов и топей.

Плача, уткнувшись в подушку, она видела, что рассветает и отдельные предметы все яснее выплывают из мрака. Из-под двери врывался свет, окно в комнате посветлело и напоминало открытую занавешенную и зарешеченную дверь. Она легла на спину и заплакала, с новой силой отдавшись своему горю. Дафина не слышала мычания стад, которые, меся грязь, проходили мимо дома и каждый раз будили ее на заре, не заметила, что остыла печь.

Дафина плакала над своей судьбой, как, впрочем, делала это довольно часто с тех пор, как муж так внезапно постарел. Ей было безмерно жаль себя. Собственное девичество казалось ей убогим, будто жизнь прислуги. И муж, бросивший ее сейчас, и вся жизнь с ним представлялись ей сплошным несчастьем, от которого она тщетно старалась уйти.

Заливаясь слезами, она вспомнила мужа и, зарывшись лицом в подушку, принялась мысленно его целовать. Как красив был Вук Исакович, когда она выходила за него замуж. Его холодная, гладкая кожа, очень чистая и приятная, была для нее подлинным наслаждением, а его карие в черных крапинках глаза, тогда еще не угасшие, что светились под длинными, загнутыми вверх ресницами, невозможно было забыть, как нельзя забыть золотой дождь солнечного заката на опушке молодого леса. А как забыть его мягкие, шелковистые, начинающие седеть волосы и розовую верхнюю губу, вздрагивающую при улыбке? Она слышала от других, будто он бьет людей и лошадей кулаком по голове, что, напившись, прыгает через столы. Слышала и об его отвратительных шашнях с румынками и венгерками. Она-то знала его совсем другим. С ней он с самого начала вел какую-то таинственную жизнь. Поженили их неожиданно, без любви, он почти два года относился к ней с учтивостью постороннего человека, целовал нежно и бережно, словно боялся разбить или сломать ее, такую высокую, красивую и хрупкую. Дни напролет он скакал со своими молодыми офицерами через канавы и рвы, обучал новобранцев забрасывать бочонки с порохом в окопы и являлся домой лишь к вечеру, весь потный и взъерошенный, и все-таки куда-нибудь выводил жену или ездил с ней верхом всю ночь под звездами – по полям, перелескам и горам.

В первые месяцы он не мог даже с ней толком объясниться: Дафина не говорила по-немецки, а он не знал ни греческого, ни итальянского и потому призывал на помощь песню, танцы, взгляды и поцелуи. А поскольку возить жену на балы в Брод или Осек удавалось редко, он брал ее на лисью охоту. Это, кстати, было единственным его развлечением в течение многих месяцев.

Молодая женщина впервые тогда наслаждалась запахами влажной мягкой земли, свежей травой, ивняком, на котором в апреле начинали наливаться и пахнуть почки, зелеными склонами гор, голубым весенним небом, и точно так же она, будто отравой, упивалась своим мужем. Ни за какие блага мира, ни под какими плетьми и пытками она не отреклась бы от него и его чудной улыбки, какой никогда не видела на лице своего отчима или братьев.

Она запомнила его прислонившимся спиной к стволу дерева, на вершине горы, под густыми ветвями среди высокой травы, усталого от любви, с ясным лицом, хотя и утомленным жизнью, о которой она не имела понятия, пока ей не растолковал Аранджел Исакович. Дафине достаточно было подумать о первых годах брака, и перед ее глазами возникали славонские горы, набухающие на ветвях почки, игра облаков над долинами, приходили на память ночи, напоенные благоуханием трав, темные леса, кусты с дикими красными ягодами, журчанье воды и особенно – яркое небо и проплывавшие над ней звезды и созвездья.

И вот теперь Вук Исакович с его кожей, глазами, губами представлялся ей каким-то цветком или созвездием, которые она так и не могла позабыть, пока вдруг он не возникал в ее памяти таким, каким был ныне: кривоногим, обрюзгшим и толстым, как бочка.

Перестав плакать, она, вся задрожав, вспомнила, как быстро прошли те чудесные годы, оборвавшиеся с его первым уходом на войну и ее первыми родами. С войны он вернулся растолстевшим, да еще с причудами. Они больше не ходили на балы и редко выезжали верхами. Вук с отцом построил под городом Варадином целое селение и всю весну ходил босиком по колено в грязи, заставляя своих новых крестьян пахать заболоченную землю. Кормя ребенка и безумно скучая, Дафина впервые почувствовала, что он смотрит на нее своими светло-карими глазами как на вещь, как на кровать, печь или сундук с ее платьями. И во всем был виноват его отец, который всюду таскал сына за собой.

Когда Вук ушел из армии, якобы по болезни, и принялся торговать, ее жизнь стала совсем бессмысленной. Муж бросал ее одну, где придется, на всем водном пути от Галаца до Вены, чаще всего без денег, в бедности, и потом даже не спрашивал, как и чем она жила. После его возвращения в армию они некоторое время прожили очень весело, однако вскоре муж снова ушел на войну. Вернулся он молчаливым и толстым. Подружился с монахами, еще сильнее переменился и стал уже совсем чужим.

Когда он уходил в третий раз, Дафина по-настоящему и не пыталась его удерживать. Неискренняя и лживая, она целовала его с притворной страстью, но слезы, которыми она заливала свои поцелуи, уже не были горькими, как уже не были ясными его глаза.

И все-таки, чувственная и ревнивая, она хотела нацеловаться и намиловаться с ним досыта, закрыв глаза на действительность. В глубине души она была уверена, что он ее больше не любит и с войны живым не вернется. А вернулся он совсем другим человеком, преждевременно одряхлевшим и странным. Посреди села он вдруг принялся строить церковь. По виду, да и по летам, он годился ей скорее в отцы, чем в мужья.

И все-таки даже тогда отношения их не утратили таинственной сладости, непостижимой и загадочной. Чудаковатый и угрюмый, он смотрел на нее таким взглядом, каким не смотрел ни на кого. Влечение к нему, несмотря на все беды, принесенные им, все еще было для нее ни с чем не сравнимым и сладостно-прекрасным. Его лицо, голос, имя, сама мысль о нем, прикосновение к нему заставляли загораться все ее существо. Все прочее казалось лишь унылой равниной бесконечного грязного снега.

Так думала госпожа Дафина о муже и, изнемогая от слез, чуть не заснула снова.

Пришла она в себя от пробравшегося в постель холода. Открыв заплаканные глаза, она увидела, что уже совсем рассвело, и поняла, что день, верно, будет холодным, дождливым и хмурым.

В жизни Дафины Исакович было немало несчастливых и печальных дней, как, впрочем, в жизни всех женщин, но ни один из них не был таким печальным и тяжким, как этот влажный, холодный, серый день, – первый после измены мужу.

Дафина не раз думала о том, что женщина – жалкое создание, игрушка, вещь, понимала никчемность своей жизни, но никогда еще то, что господь бог посылает людям, не казалось ей таким страшным, как в тот день в доме деверя. Отцовский дом, папуши табака, штуки сукна и груды прочего товара, теткина комната, увешанная иконами и лампадами, в которой происходили смотрины, и все прочие дома и комнаты, где она жила с мужем, пронеслись в ее памяти – печальные, пустые, лишенные всякого смысла. И все-таки они бывали порой чем-то приятны, но эти желтые стены, шум реки за окном, тень кровати и печи были ужасны в своей неизменности, постоянстве и окаменелости.

Без раскаяния, да и в чем, собственно, ей раскаиваться, она восприняла то, что сделала. Ее почти не занимало, как все это скрыть. Ей было безразлично, если даже каким-нибудь образом об этом узнает муж где-то там, далеко, на краю света. Она заплакала лишь при мысли, что опять предстоят роды.

В конце концов муж этого и хотел. Не впервые он уезжал и оставлял ее, оставлял, как оставлял своих лошадей, слуг. Без нежности, без сожаления, без раздумья. Уезжал на войну, непостижимую и ужасную для нее, Дафины, которой при одном лишь воспоминании о его страшном шраме от сабли становилось дурно. Да и вообще, какой толк в том, что она его жена? Разве он не радел больше о своих церквах, о своих солдатах и лошадях, чем о ней? И детей своих любил так, словно не она ему родила их. Да и сколько женщин у него было, кроме нее?

От этих мыслей ей стало немного легче. Второй казался ей лучше хотя бы потому, что с ним, разумеется, она будет жить в богатстве, барыней и без переселений. Муж, думала она, уже не вернется. Нет, на этот раз наверняка не вернется. Иногда где-нибудь на горе, в лесу, в весенних сумерках он вдруг вспомнится ей красивый, как олень, но будут и такие дни, когда он будет ей отвратителен, как медведь в вонючей берлоге. И она заплакала снова. Что ж, коли любовь так убога, придется ей жить без любви с этим сухим, желтым человеком, который взвешивает серебро на безмене и лижет ей униженно, как собачонка, руки. Так, спокойно, в довольстве, и пройдет жизнь без этого ужасного шума, крика и суматохи, которые наступали, как только муж возвращался домой.

Сейчас Аранджел Исакович казался ей не таким противным, как ночью, она не без удовольствия вспомнила о том, что он с ней вытворял, и на лице ее заиграла озорная улыбка. Подобных переживаний у нее с мужем не было, поначалу они представлялись ей гораздо омерзительней, чем теперь, когда она о них снова вспоминала. Деверь, выходит, не такой уж недоносок, как она о нем думала. В конце концов, может быть, первого, страшного и разнузданного, должен сменить второй, который, если и будет не мил, то, во всяком случае, весьма умудрен по части того, чтобы угодить и приласкать. И Дафина решила ни в чем его не упрекать, но заставить взять ее в жены.