Текст книги "Переселение. Том 1"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

Отец, под крылышком которого он вырос, продавал скот еще принцу Савойскому и отдавал в австрийскую армию, теснившую турок, своих детей, братьев, родичей, кумовьев и приятелей. Молодой Вук в армии жил вовсе не плохо. Поначалу его баловали и часто награждали, в нем теплилось туманное, но глубокое ощущение счастья и довольства, питаемое твердой надеждой, что все эти войны завершатся однажды всеобщим миром, и тогда он, его сородичи, приятели и все его солдаты, разодетые в пух и прах, обойдут поля сражений по всей империи, люди вокруг будут восклицать: «Гляди-ка, сербы!»

Под влиянием отца, который внушал сыну, что при возвращении его ждет сожженная, вырезанная, опустошенная Сербия, Вук, уповая на грядущее счастье, беспечно, в полном довольстве провел в армии не только мирное время, но и все три войны. Только после смерти отца, все глубже погрязая в военной службе, связанной с заселением границ, всевозможными переписями, организацией военных поселений, Вук Исакович понял, что ничего хорошего не произойдет, и наконец ясно увидел окружавшие его болота, топи, нужду и жалкую, убогую жизнь своих земляков в военных поселениях, шанцах, в домах на воде, в землянках, в хижинах и вырытых в земле ямах.

Таким образом, в последние годы ему довелось пережить все тяготы кочевой жизни и армейской службы, а также вкусить горечь разочарований вместе с сербскими военными старейшинами и патриархом. А на этой войне, начиная с Печуя, ему было все тяжелее. Униженный, как ему казалось, умышленно, он перешел Рейн и шагал, будто во сне, среди трупов, по горящим улицам, воспринимая все свои поступки так, словно их совершал кто-то другой. И только тут, под Страсбургом, во время этого тягостного перемирия, ощутил наконец эту страшную, головокружительную пустоту перед собой, в которой уже нет ничего.

Лежа в невероятной духоте на попоне в низкой хижине, покрытой травой, которая, высохнув, пьянила своим запахом, Вук Исакович почти целыми днями оставался совсем один, возле него стоял лишь кувшин с водой, время от времени он перемещался с попоной и седлом с припека в тень, сбрасывая муравьев с изголовья. Вытянув ноги и сложив руки на больном животе, который с тех пор, как начались бои, беспокоил его меньше, он лежал как покойник, избегая днем появляться в расположившемся среди повозок лагере – настоящем цыганском таборе, где солдаты вокруг костров орали во всю глотку под гусли, правда, больше от голода, чем от спиртного. Потягиваясь в полусне, Исакович представлял себе, будто он ногами достает до городских редутов, а руками – до шатра Беренклау и таким образом пятками может сбить укрепления, а пятернями задавить нескольких Беренклау. Так он частенько и засыпал, полный ярости и отчаяния, просыпаясь под вечер от песен солдат и треска барабанов.

Окрепший после сна и отдохнувший, он переносился сквозь лагерный шум и гам, удары копыт, позвякивание колокольчиков скотины, звон кузнечных наковален в умиротворяющий сумрак вечера, в тихое пение цикад на широкой поляне, в бездонную пустоту, которая на склоне лет так внезапно разверзалась у самых его ног. Опасаясь, что ему станут досаждать делами, а также приглашениями на пирушки, он оставлял без всякого внимания офицеров и не появлялся в шатре Беренклау, где шла азартная игра и буйное веселье. Один на один с собой, с вечно маячащими перед глазами жалкими повозками, развешанными хомутами и путами, раскаленным небом и длинными полосками сожженных полей, Исакович полностью отрешился от всех своих надежд. За свое неудавшееся производство в подполковники он честил и Беренклау, которым раньше так восторгался, и всех расфуфыренных военачальников в париках. Теперь ему было наплевать на австрийскую армию, которой он и его солдаты прокладывали путь кровавой резней, а все прошлое казалось ему беспросветной глупостью. Ничего он больше не ожидал и от возвращения домой, понимая, что несчастный народ, поселившийся на низинных болотах, обманули и предали.

Но вслед за службой, с которой он мысленно с презрением порывал, он порывал и со всем остальным. С женой и детьми, из-за которых он страдал и которых никогда нет рядом, чтоб прийти к нему приласкать и утешить; с болотами, куда он должен вернуться, со своим убогим и бессмысленным существованием. Со всеми делами, которыми он прежде собирался заняться.

В бездонную темную пустоту погрузился в этот вечер не только шалаш, где он лежал, но и, казалось, вся его жизнь. Сгинула, сбросила его, как он сам когда-то с пьяным хохотом сбрасывал с себя перед девками шитое серебром платье. И вместо первой любви появилась шлюха, вместо городов, где он жил, торговал, копал траншеи, стрелял и убивал людей – пустыня.

Из всей его жизни, размышлял он, неомраченными сохранились в памяти лишь яркие, чистые звезды да серебристые лесные тропы, над которыми спускались апрельские туманы и по которым он скакал на лисьей охоте, проводя медовый месяц в небольшом скучном славонском гарнизоне и мечтая в будущем уехать в необъятную, занесенную снегом Россию, чтобы наконец зажить по-человечески, успокоиться и отдохнуть.

Мысли Исаковича, когда он вышел в тот вечер из своей землянки, были далеки от спутанных лошадей, больных солдат, лежащих на соломе, шатров, ружей, бочек с порохом. Часовые его приветствовали. Поглядев на уходящий вдаль лагерь, пышущий жаром и кишащий солдатами, он окинул взглядом горизонт. Несносный зной, казалось, никогда не кончится. На звездном небе не было ни облачка. От вздымавшихся вдали гор, сожженной травы и фруктовых садов веяло пылью и духотой.

К далеким сельским колокольням тянулись вдоль реки длинные ряды деревьев и кустов, а на возвышенностях и редутах французов темнели большие стога сена, скошенные и сожженные нивы отливали то медью, то золотом. Над низинами, солончаками и поросшими кустарником болотами поднимались покрытые садами холмы и пригорки. Там стояли вкопанные в землю пушки. Город дрожал в мареве зноя и, казалось, реял над тучами пыли, висевшей над дорогами, по которым тянулись длинные вереницы всадников и повозок.

Привалившись спиной к хижине, полураздетый, он выслушал рапорт капитана Антоновича, который заступил на ночное дежурство по лагерю; капитан сообщил Исаковичу пароль и передал ему приглашение Беренклау пожаловать к нему завтра на обед. Вытянув ноги в траве и сломав стебли бурьяна, лезшего в лицо своими засохшими плодами, в которых колотились зернышки, он лег на спину под кустом, росшим над хижиной, оголил грудь, чтобы немного остыть, и не мигая уставился на пробивавшиеся сквозь пыль снопы света над далекими земляными валами. Угрюмо приказав ночью не задерживать убегающих из лагеря, а на заре тех, кто вернется, не передавать караулу, он тут же отпустил капитана. Потом бросил мимолетный взгляд на солдата, который чуть в стороне, стоя на коленях в сене, чистил его пистолеты, и устремил взгляд в бездонную голубую высь.

Он ждал, когда смеркнется, вдыхая запах дыма от горящей между шатрами травы. Под собачий брех на долину опускалась темнота. Первые далекие костры осветили лица солдат, которые, сидя на корточках, чистили картошку, резали тыкву и варили их в котлах или пекли на горячих угольях. Побледневшее небо низко нависло над садами. И сразу повеяло приятной прохладой. Снова завыли и загудели гусли, запела свирель. Вместе с мраком наступала тишина. Вскоре тьма смешалась с туманом, а пыль укутала все вокруг до самых верхушек далеких фруктовых садов. Вук Исакович успокоился.

Перед ним навеки разверзлась бездна, позади лежало суетное прошлое. Он, как и все прочие, ничего не добился и в этой войне, а кочевая жизнь и маета все продолжались. И все-таки в глубине души он чувствовал, что так попусту жизнь не может пройти, внутренний голос обещал ему в конце что-то необыкновенное.

Стоя над страшной бездной, на краю которой он оказался, обнаружив, что жизнь прошла, что ничего поправить уже нельзя, в том числе и жалкую судьбу всех тех, кто не по своей воле и для чужой корысти пошел с ним и кто либо погибнет, либо вернется в свои болота, отказавшись от всякой надежды, он все-таки чувствовал над собой нечто обещающее, как чувствовал это небо, несущее летним вечером прохладу.

Окидывая взглядом широкую равнину, уходящую к реке и дальше, до синих гор, он в этих далях черпал чувство, что он не рожден для этой неизреченно-тяжкой тоски и пустоты, в которой очутился. Где-то, подобно этому радостному снопу света, вспыхнувшему на фоне звездного неба над городом, где под темной сенью кровель прячутся голуби и ласточки, должна быть и для него какая-то небесная радость. Когда-нибудь и он должен добраться туда, где в радостном водовороте событий жизнь льется легко, как прозрачный, чистый, холодный, приятный пенистый водопад. Поэтому надо уйти отсюда, поселиться в каком-то другом месте – прозрачном, чистом, ровном, как поверхность глубоких горных озер, думал он, лежа весь потный рядом со своими собаками, которые, растянувшись на соломе, гамкая, ловили мух. Надо забрать всех, забрать патриарха и уйти от этих болот, от бесконечных войн, службы и обязанностей. Жить по своей воле, избавиться от этой страшной неразберихи, жить той жизнью, для которой рожден человек. Жить тем необыкновенным, что, как небо, все покрывает и все завершает. Чтобы все то, что он до сих пор делал, перестало бы казаться глупым и бесполезным, чтобы будущее стало понятным и ожидание мира не было бы уж таким безысходным.

После стольких недель тяжких мук и скитаний, выбравшись в полном изнеможении из страшной бездны отчаяния, Вук Исакович испытывал небывалую жажду чего-то радостного и светлого; уходить с этого света обездоленным, старым и опустошенным он теперь не хотел. Никогда еще он с таким восторгом не прислушивался к шепоту небес, говорившему, что сама судьба предопределила ему вести свой полк, который вдруг стал милее и лучше всех прочих на свете. И те, кто остались дома, никогда раньше не представлялись ему столь достойными лучшей доли. Засыпая в духоте летней ночи у порога своей землянки под Страсбургом, Вук Исакович грезил о чем-то неземном, что ждет не только его, но и его сородичей, пусть униженных сейчас и обманутых, но рожденных для чего-то чистого, светлого, необыкновенного и вечного, как вот эти яркие созвездия и серебристая синь неба, мерцающая над городскими кровлями, травами, горами и рекой. А вдоль реки трепетало пламя лагерных костров, на которые, будто тихий летний дождь, лился лунный свет.

На другой день утром, едва проснувшись, он узнал, что на заре опять повесили трех солдат, уличенных в воровстве возле одного из ближайших сел. Капитан Антонович в неряшливо написанном рапорте особо подчеркнул: профос, прибывший с отрядом драгун, пьяная каналья, бьет солдат эфесом сабли по лицу и вешает без допроса и следствия на ближайшем дереве. К тому же с отрядом ездит католический поп, который исповедует и православных, так что сербы плачут от горя, не имея возможности ни помолиться, ни послать последний привет родным. И, наконец, поскольку солдаты уже провисели три часа, он просит распоряжения передать их для захоронения подполковнику Арсению Вуичу, потому что солдаты, видимо, в последнюю минуту своей жизни дали ложные показания: они не из их полка.

Умываясь неподалеку от землянки, Исакович, синий от гнева и досады, совал голову в ведро. Вода стекала с подбородка на голую грудь, сердце учащенно билось. Приказав Антоновичу тотчас послать монаха к покойным и обо всем сообщить Беренклау, а солдат предупредить, чтобы не выходили из лагеря без тесака, он переоделся, поглядел на забитые повозками французов дороги, тучи пыли, поля, над которыми низко кружились жаворонки, окинул взглядом форпосты, редуты, крепостные стены и на самом горизонте увидел ряд акаций и фруктовых деревьев небольшого селения. Там, решил он, они и висят.

И пока ему седлали коня, он, осевший и подавленный, все смотрел туда, в открытое поле, пересеченное межами, поросшими репейником и крапивой, с нависшими над ним серыми дождевыми облаками.

Конь, обычно спокойный, опустив морду к земле и пофыркивая, ел мякину. Когда Исакович подошел, он вдруг шарахнулся. Пока слуги стягивали подпругу, животное беспокойно закружилось на месте, пугливо косясь на него своими большими черными глазами. Но когда Исакович ударил коня кулаком, он задрожал и стал как вкопанный. Вскочив в седло, Исакович подумал о том, что еще способен ездить верхом, как юноша, и зарысил по равнине, подтягивая поясные ремни.

Поскакал он прямо в душную, паркую мглу хмурого утра мимо конюшен Беренклау, мимо нагромождения оглобель и колес, мешков, стогов сена, мимо вкопанных в землю пушек, через поваленные плетни и порубленные сады к небольшому пригорку.

Ехал он, не спуская глаз с далеких акаций и домов, а они все не приближались. И даже порой среди зеленой шири на мглистом небосклоне казались еще более неподвижными от того, что конь тряс его, бешено фыркая на заросли крапивы, кусты осоки, спотыкаясь на вскопанных грядках и ударяя копытом о копыто.

Был хмурый душный день, и пока доехали, он весь взмок. Уже издалека показались тянувшаяся вдоль канавы со стоячей водой бахча, высокая конопля, несколько строений, коровы и поле, поросшее высокой травой и усеянное красными маками. У большого намета соломы копошились куры, тут же возле двуколки с высокими колесами собралась большая толпа крестьян, крестьянок и ребят. Перед ними, держа под уздцы лошадей, стояли два драгуна, по виду очень довольные. Из громкого гама и шума, царивших вокруг них, по поведению молодух и девушек и по тому, как драгуны что-то выделывали ногами и утирали шеи, Исакович понял, что они танцуют.

Погнав через канаву коня, он заехал за дома в коноплю, так что его не успели заметить, и по упавшим заборам перебрался на другой край бахчи, где вдоль канавы со стоячей водой выстроились восемь акаций. Несколько теплых дождевых капель упало ему на лицо, и он остановил коня. Над головой застрекотала сорока, и тотчас ей отозвались вороны.

В тот же миг конь вздрогнул, подался назад, задрожал и стал как вкопанный. Приподнявшись на стременах, Исакович заметил, как по скошенной ниве к пригорку, закрывавшему большую часть Страсбурга, бегут два жаворонка; дернув коня за узду, он увидел в нескольких шагах от себя фруктовый сад и три ближайшие груши, на которых неподвижно висели на фоне пустынных далеких полей три пугала.

Солдаты были повешены так низко, что их ноги почти касались тыкв и арбузов, их больших желтых цветов, а также огромных огурцов, росших тут же. Им не связали колени, а только сняли опанки, и ноги их были раскорячены, словно они собирались сесть в своих тесных серых штанах на что-то высокое. Ступни опухли и отливали синевой, словно отмороженные. Увидев эти шесть судорожно сведенных ног, будто шесть освежеванных ягнят, Исакович с трудом осмелился поднять глаза выше.

Руки им связали за спиной, лица не закрыли, и у глаз и носа роились мухи. Повешенные невысоко от земли, где у стволов расходились ветви, они висели неподвижно, согнув шеи, словно совершали дикий скачок с деревьями на спинах через тянувшуюся вдоль бахчи канаву со стоячей водой. В открывшемся позади них просторе летали от стога к стогу воробьиные стайки.

На ближайшей груше, где висел первый солдат, было еще много зрелых плодов, и, хотя лошадь уперлась и не хотела продвинуться ни на шаг, обомлевший от ужаса Исакович видел его совершенно отчетливо. Это был высокий грузный человек, видимо, он долго защищался и вырывался, потому что нижняя рубаха вылезла из-под пояса и свисала клочьями, а на коленях и локтях зияли дыры.

Его взлохмаченная голова склонилась налево, шея вспухла от крови и посинела, вывалившийся язык почти касался веревки.

Средний был огромный детина с длинными усами. Поднятая высоко над землей одна его нога была согнута и переброшена через другую, пальцы которой касались земли. Ветка, на которой он был повешен, почти отломилась от ствола, и, когда он бился в смертельных конвульсиях, груши с нее попадали на землю. В страшной борьбе с захлестнувшей его петлею плечевые мышцы напряглись, а огромные желтые зубы нижней челюсти закусили верхнюю губу до крови. Он висел, закинув голову назад, заведя белки глаз в небо, весь посинев.

Лишь третьему они сразу сломали шею, и он висел прямой, низко опустив голову, так что видны были только волосы и седоватые усы, с которых капала кровь.

Только через три часа, когда дождь лил уже вовсю, драгуны сняли и положили повешенных на телегу посреди двора, возле которого их поймали. Исакович отправил двух монахов их отпевать.

Его землянку заливало водой, и в тот вечер он, дрожа от холода, заснул под повозкой. Мокрый лагерь затих, умолкли даже собаки.

На другое утро, вскоре после его пробуждения, ему доложили, что два его солдата лежат избитые в главном караульном помещении лагеря, а третий, ветеран, который нес в платке кочан капусты, – кстати он утверждал, что купил его, – ухитрился отбиться от драгун при помощи тесака и удрать.

Дежурный генерал еще до обеда выслушал Исаковича, а перед вечером Вук предстал перед Карлом Лотарингским, опасавшимся, что ветеран из полка Исаковича перебежит к неприятелю. Разговаривая с Исаковичем, Карл удивленно, в лорнет, смотрел на взбешенного бородача.

С того дня солдат больше не вешали.

Только били палками тех, кого хватали в поле, а ветеран из полка Исаковича к вечеру появился в лагере и был еще награжден пятью золотыми, когда показал Карлу Лотарингскому свои шрамы, полученные во время войн с турками.

Два дня спустя французские гусары нарушили перемирие, и славонские полки ушли к Цаберну, куда хитроумный Беренклау уже послал пандуров Тренка и кавалерию Марковича. Гарнизон города был перебит, и взяты в плен даже штабы.

Рассвет застал Исаковича невыспавшимся на расстоянии выстрела от города, под горой, в загоне, полном овец. Австрийский разведчик довел их незамеченными до самых французских форпостов. Лежа в высокой траве, солдаты Подунайского полка сначала плотно поели, а уж потом на четвереньках выползли на пригорок и увидели среди зелени садов первые городские дома так близко, что их ослепил блеск вымытых окон. Их большие треуголки зачернели на верху пригорка в высокой траве, словно стадо овец, которое, выйдя из загона, перевалило гору. Французы, заметив их, подняли стрельбу, в ответ со всех сторон из-за кустов, холмиков и рощ загремели выстрелы.

Беспорядочной толпой солдаты Исаковича скатились с пригорка к домам и подожженным воротам города, по которым били из мортир. Сидя по горло в траве, эти мортиры дымились и походили на бесчисленные движущиеся под землей печные трубы.

Тихий город, казавшийся вымершим, горел с двух сторон. По улицам, ведущим наверх к крепости, в беспорядке отходили, поднимая пыль, пехота и артиллерия противника. Подоспевшие с запада полки Вуича, выстроившись в две шеренги, стреляли в отступавших с колена из какого-то леска. Офицеры, сидя на лошадях, выкрикивали команды так зычно, что отдельные слова доносились в другой конец пока еще мирного, освещенного солнцем города.

Исакович сполз, опираясь правой рукой о землю, с покатого пригорка, где трава была уже скошена, выскочил со своими ординарцами на дорогу, которая шла через сады, и увидел, как стоявший у обгоревших столбов и обуглившихся балок караул из нескольких вражеских гусар, заприметив их, тотчас повернул коней и умчался.

Кинувшись к горящим домам, он увидел еще, как гусары заехали за дома, и перед ним открылась безлюдная, широкая улица с наглухо закрытыми ставнями или занавешенными окнами. Солдаты, заметив Вука у городских ворот, сбегались по высокой траве к нему.

За ними, в долине, откуда они наступали, Исакович увидел и экипаж Беренклау и самого фельдмаршал-лейтенанта. В одежде простого солдата, он быстро шел в окружении офицеров рядом с лошадью и что-то издалека кричал ему и размахивал руками.

Солдаты, пробегая, оглядывались на своего командира, заполняли улицу криками и топотом ног. Оглянулся и он, окинув быстрым взглядом деревья, поднимавшуюся из долины дорогу, мортиры, которые подтягивали ближе, и сбегавшихся с обеих сторон дороги солдат. Потом посмотрел на свисавшие над головой кровли, на окна, уставленные цветами в глиняных вазонах, на слуг, ведущих в поводу лошадей, один из которых вдруг упал на мостовую как подкошенный.

Исакович быстро двинулся по улице и от поднявшегося шума и треска выстрелов не слышал, что ему кричали. Он видел только, как впереди, в глубине улицы, гибнут его солдаты, как разбегаются они по сторонам и прижимаются к стенам. Потом солдаты стали падать и около него. Французы стреляли прямо в лоб.

Отступая, французские солдаты попробовали найти выход на другом конце города, на горе, у крепости, надеясь спастись в близлежащих лесах и совершенно не предполагая, что там их поджидает Тренк со своими хорватскими пандурами и славонскими «разбойниками». Забив до отказа выход из города, французы дружно стреляли – залп за залпом, и вскоре широкая мостовая, перекрестки и подворотни покрылись мертвыми и слетевшими с их голов черными треуголками.

Вук Исакович шел среди этого ада, вдоль задымленных стен, впереди спокойных лошадей, не обращавших внимания на стрельбу, сопровождаемый собаками, которые недоуменно принюхивались к запаху порохового дыма, и заглядывал в лица убитых. Где его полк, он не знал, ибо все солдаты перемешались.

Заметив наконец среди страшнейшего крика и грохота ружей, что стреляют также и из прикрытых ставнями окон и запертых ворот, он остановился в подворотне под сводом оконного фонаря, украшенного большим деревянным петухом голубого цвета, и стоял так между жизнью и смертью, такими непостижимо и страшно близкими друг другу. Шансы были одинаковы, он мог остаться как на этом свете с высокими травами, с зелеными горами, на этой пустынной улице, где лежали убитые, точно пестрые куклы, а раненые стонали от боли, так и на том свете, в царстве покоя, среди мертвых.

Когда пули исковыряли стену над его головой, он пригнулся и стал освобождаться от ремней, оставив при себе только саблю. Вдруг из-за угла, в нескольких шагах от него выскочили два французских солдата, видимо заблудившихся. И не успев опомниться, тут же захрипели под прикладами и штыками его ординарцев.

Начали сбегаться и отыскавшие его наконец солдаты и, сгибаясь и сжимаясь под пулями, сообщали о том, кто убит. Из-за дыма он с трудом различал в глубине улицы солдат, стрелявших залпами, хотя до них было всего несколько десятков шагов. Увидев, что огромная карета барона Беренклау, подпрыгивая на разбитой ядрами мостовой, приближается, Исакович приказал открыть огонь по верхним и нижним окнам. Потом, отбросив в сторону треуголку и окликнув собак, он выскочил на середину улицы с саблей наголо. Солдаты по мере того как узнавали его, кидались за ним.

Добежав до лежавших на мостовой солдат, которые, окутанные пороховым дымом, стреляли залпами, подавая сами себе команды: «Дешарж, первый, второй, первый, второй», он поднял их, крича во все горло своим любимцам ветеранам, которым молодые солдаты заряжали ружья: «Сербы! За графа Валлиса!{21} Сербы! За графа Валлиса!..», размахивая при этом саблей и беспрестанно оборачиваясь, следя за тем, чтобы не получить вражеской пули в спину.

Вот так погиб в тот вечер на крутых улицах Цаберна Славонско-Подунайский полк, загнав неприятеля в засаду к Тренку.

Шесть дней после этого Беренклау прожил в лучшем доме на площади Цаберна и снова спал в шелковой рубахе на роскошной постели, а Подунайский полк два дня хоронил за городом во рвах своих мертвых, среди которых было немало и офицеров.

Взятие Цаберна открыло ворота в Эльзас, но было последней битвой Подунайского полка в этой кампании. Спустя шесть дней Карл Лотарингский двинулся всей армией к Рейну и перешел его по горящим мостам у села Дайнхайм.

Полк Исаковича, в начале кампании переходивший Рейн первым, сейчас последним перебежал мост уже по горящим балкам.

За ним, на той стороне Рейна, остались лишь дым и пыль, но и они вскоре рассеялись.

А то, что произошло потом, было уж совсем печально.

В неприятельской, ограбленной, пустынной Баварии, по которой они безостановочно шли до самой Чехии, их мучили голод и жажда.

Осень наступила раньше обычного, и погода стояла дождливая. Исакович, вконец добитый болезнью, заботами и муками, спал под повозкой. О брате и жене не было никаких вестей, он их почти забыл.

Ходили слухи, будто их полк поставят на зимние квартиры в Верхнем Пфальце, а остальные сербские полки пойдут драться с пруссаками. Шли также разговоры о том, что их отпустят домой, что раскассируют по другим полкам. И чтобы окончательно омрачить Исаковичу жизнь, к нему в полк были прикомандированы два офицера-немца. А через две недели заковали в кандалы и увезли на суд капитана Пишчевича за то, что он якобы подбивал к бунту. Карл Лотарингский уехал в Вену, и верховное командование принял граф Бачани.

Став лагерем у города Шердинга на берегу реки Ин, Подунайский полк точно сгинул в осенних туманах и дождях. Исакович спал. Целыми днями спал под повозкой.

Однажды он услышал, что его разыскивает в городе какой-то торговец, чтобы передать от некоего венского купца Димитрия Копши вести от брата.

Под вечер Исакович спустился к реке и стал ждать у парома торговца, за которым послал солдата. День был ветреный, холодный. Исакович, устроившись на старом пароме, севшем на мель у крутого берега, с трудом заметил в наступающих сумерках среди густого темного кустарника лодку и людей, отчаливших от противоположного берега.

Мрак спускался в туман, моросил обложной дождь, и Вук Исакович насилу дождался, чтобы можно было наконец встать и подойти ближе к воде, протекающей под старыми балками.

Когда лодка приблизилась, он нетерпеливо окликнул солдата, которого послал в город, а потом по-немецки и купца.

Человек, закутанный в военный плащ, поднялся в лодке и крикнул, что привез ему вести от брата, а когда Исакович уже спустился в грязь, добавил, что есть вести и о его жене. Исакович смотрел, как большая черная лодка приближается, как ее поворачивают веслами по течению совсем почерневшей реки, чтобы пристать к корням дерева. Последние удары весел, и лодка неслышно приблизилась, он схватил ее и потащил на берег. Высокий мужчина, которого солдат поддержал, чтобы он не свалился, назвавшись Ахимом Ригелом, торговцем из Шердинга, сообщил, что три недели тому назад он ездил в Вену и что там знакомый купец Димитрий Копша попросил его при помощи друзей разыскать Вука Исаковича в Ингельштадте, поскольку ни на какие письма тот не отвечает, и передать ему, что его дети и брат живы-здоровы, а жена, госпожа Дафина Исакович, умерла.