Текст книги "Переселение. Том 1"

Автор книги: Милош Црнянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

Для всех этих разряженных, напыщенных австрийских офицеров сербы служили постоянной мишенью для насмешек, сербский народ был никому не ведомым, неизвестным, австрийцы с трудом верили в его существование, сколько бы им ни доказывали, что народ этот заслужил особые привилегии императора{11}.

Провиант выдавался сербам самый скверный, какой только доставляли в армию. Тщетно грозил Вуич пожаловаться в Вену. У него отобрали всех лошадей и даже повозки с порохом, купленным на деньги, привезенные еще с границы. Да еще требовали нести вокруг лагеря караулы, так что более половины людей подчас круглосуточно стояло на часах, в то время как остальные уходили в город.

Как и все прочие, Исакович понимал, что обманут, и только скрипел зубами. Он знал цену армии, в которую они влились и которой было наплевать на сербов, этих жителей болот, вместе со всеми их нуждами и жалобами, с их монахами и соборами, с их «сладчайшим православием». Кроме того, приближаясь в четвертый раз к полю боя, он предчувствовал, что будет еще хуже, чем раньше, что их не только распределят по регулярным полкам, но и до́ма, в родном краю, расселят по разным округам и городам как рабов, как слуг, как паоров{12}. Не позволят им остаться солдатами, не позволят молиться в своих церквах, как не позволяют называть свой край Новой Сербией{13}.

Потому на последнем отрезке пути он вдруг стал помягче обращаться с солдатами. Ничего не говоря им, он смотрел, как они отбивают шаг, вглядывался в их лица, обводил взглядом всю колонну, которая, словно туча пыли, что вздымается над дорогой, должно быть, тоже вскоре рассеется и исчезнет. Целыми днями он молча смотрел на своих солдат и старался щадить их, зная, что скоро их не станет, что они развеются как дым после битвы.

Измученный этими мыслями и обидами, очутившись среди земляков, таких же, каких вел на смерть он сам, Вук Исакович скорбел теперь не только о своих людях, но и о солдатах Вуича, собранных по долинам Савы, Дравы и Пакры{14}. Осознание тщеты жизни, бессмысленности того, что он делает, ненужности всего того, что он имеет – семьи, жены, детей, усадьбы, невозможности возвратиться домой, стало для него еще мучительнее, когда он увидел вдали от родной стороны, на чужбине, колонны этих солдат, которые шли, точно глухонемые, не зная, куда их ведут. Устав от унижений, ослабев от болезни, Вук Исакович терял последние силы от накипавшей в нем желчи и приливавшей к голове крови. Он ехал на своем коне, разговаривал сам с собой, шевеля усами, и в отличие от других нисколько не был растроган красотой этой чудесной весны, не останавливался перед каждой корчмой и каждым расцветшим деревом, перед каждым замком с железными воротами и стенами, заросшими плющом, глициниями и шиповником, он ехал как потерявший надежду душевнобольной, желтый, отекший, злой, с большим животом и опущенной головой. В путанице его мыслей, беспрестанно чередовались письма патриарха Шакабенты, прошения, когда-то поданные императрице, ссоры с братом Аранджелом и все те слова, которые он сам себе говорил с горечью и отчаянием. Вук Исакович не замечал плодовых деревьев, которые покрывали окрестные холмы и с которых душистым дождем опадали цветы, не видел людей, наводнявших улицы и выглядывавших из окон, дивясь ему, его огромному коню, его поющим офицерам, одетым в странные крестьянские одежды одинакового кроя и цвета, гарцующим с обнаженными саблями.

Но если судьбе было угодно в этот поход измучить ему душу сильнее, чем когда бы то ни было, то случай захотел унизить еще и его тело, некогда столь падкое на утехи и наслаждения. Вук Исакович проходил через Вюртемберг, тая в душе воспоминания, о которых его старшие офицеры только догадывались.

В княжестве Вюртембергском, которое легко могло стать полем боя, ширились слухи о приближении войск Марии Терезии. В ожидании французов, о которых особенно много говорили в дамском обществе, все кинулись смотреть на тех, кто, как полагали, скоро побежит с позором назад. Поэтому не проходило дня, чтобы в честь двигавшейся к Рейну армии не давалось бы бала, где пиво лилось рекой, или ужина на городской площади перед церковью, под фонарями, где ели до отвала.

В первый же день после перехода границы к Вуку Исаковичу прискакал фельдъегерь с приказом князя Карла Евгения Вюртембергского следовать непосредственно за Вуичем, поскольку его высочество принц соблаговолит появиться перед войсками, дабы поглядеть на сербов, что так преданно служили его отцу, блаженной памяти славному Карлу Александру, фельдмаршалу и победителю под Темишваром, губернатору Сербии и прочая и прочая. Особо подчеркивалось, что сербов выразила желание видеть также принцесса-мать, живущая после смерти мужа вдали от света, у своего сына.

Уже на следующий день пришло уведомление от подполковника Арсения Вуича, который с двумя своими полками опередил Вука на два дня пути, что он остановился, разбил лагерь и ждет его, чтобы вместе предстать перед принцессой-матерью с сыном.

Для полка Вука такая весть была большой радостью – все уже предвкушали волов на вертеле, сытную еду, пиво и по меньшей мере два дня отдыха. Вука Исаковича это известие неожиданно привело в непонятное, но сильное смятение.

В тот вечер полк заночевал близ какой-то реки, берегом которой они шли. Вук Исакович, понурившись, до глубокой ночи просидел на седле, поглядывая на поблескивавшую в темноте воду. Он был потрясен, словно рыбак, увидевший вдруг, что сеть, которую он вытащил, полна трепещущих странных рыб – серебристых, красных, зеленых, самых невероятных!

Так и у него начинало рябить в глазах при мысли о предстоящих днях.

Дома у него хранился портрет Карла Александра Вюртембергского в серебре, эмали и турмалине, подаренный ему в пору его службы в Белградской крепости. Он ясно представил себе эту драгоценную реликвию: миниатюрный портрет держали барочный Геркулес с палицей в руке и Марс со щитом, на котором разевала пасть голова Медузы, а над ними парила крылатая Победа с необычайно розовыми грудями и дула в фанфару. Знамена с полумесяцем, барабаны, буздованы, секиры и бунчуки покорно лежали перед жеманным принцем в доспехах и парике.

Потом перед глазами Вука Исаковича замелькали другие, уже живые образы, из тех времен, когда Дунайский полк воевал против турок и стоял гарнизоном в Белградской крепости{15}. Самый младший в полку, он пользовался тогда нескрываемой любовью двора и часто нес службу при особе принца. Служба эта была нелегкой. Чаще всего он занимался личными делами принца, ходил в меняльные лавки греков и евреев, которые все вместе не могли дать ему столько, сколько тому было нужно, прислуживал в спальных покоях, стоял за игорными столами, где надо было уметь играть в мартингал[3]3
  Играть на квит (фр.).


[Закрыть]. Да, служба эта была не из легких, хотя и заключалась главным образом в том, чтобы помалкивать, стоять смирно и держать свечу.

Исаковича, грузного и неряшливого, каким он был сейчас, воспоминания эти не обескуражили и не пробудили в нем гордыни. Принц представлялся ему теперь уродливым чудовищем с отвратительной привычкой держать собеседника за пуговицу и, разговаривая, дышать ему в лицо.

Воспоминания, приведшие в смятение Вука Исаковича, грязного, с пыльной шевелюрой, с обвислыми щеками и мятыми чикчирами, касались принцессы-матери, вдовы покойного Карла Александра, в то время молодой женщины, ходившей на атласных, высотой в целую пядь каблучках, с открытой розовой грудью – точь-в-точь как у Победы на портрете принца.

VI
Прошлое – страшная, черная пропасть: что уйдет в ее тьму, того больше не существует и никогда не существовало

Исакович не был любовником жены Александра Вюртембергского. В Белградской крепости у нее вообще не было любовников.

Встречая у двери своего мужа статного молодого человека, она вскоре заметила его полный восхищения, страсти и страха взгляд. Он смотрел на нее так, словно она сошла с небес. Это показалось ей забавным, и принцесса стала на него исподтишка поглядывать, как поглядывает кошка на клубок ниток, который ей бросят. А мужу сказала, что офицер этот кажется ей сущим ребенком, хотя в военной форме, вытянувшись в струнку и замерев, он и походит на саженное бревно.

Потом она все чаще начала проходить мимо него и, оглядывая свои юбки, всегда находила никому не видимую пушинку или соринку, чтобы бережно ее снять в его присутствии. Или останавливалась у окна и, словно ангел, глядела в вечернее небо над земляными валами и разлившимися водами. И краешком глаза следила за ним, бросая время от времени сопровождавшим ее дамам ничего не значащие слова.

Она казалась ему возвышенной и чистой. Хотя у нее был уже взрослый сын, ей хотелось, чтобы юный дикарь из этого странного племени думал о ней как о невинной и недосягаемой девушке. И это ей удалось. Как только Вук Исакович являлся утром на службу, она словно бы случайно, с оголенной грудью, без парика, встряхивая своими черными, как у дьяволицы, локонами, проходила мимо, стрельнув в него через лорнет одним глазом, так что он цепенел, бледнел и, не мигая, таращил на нее глаза.

Когда его приглашали на ужин к принцу, она вела себя так, словно его вовсе и не было за столом, а он терзался, не зная, куда деть свои дрожащие руки.

Так что-то тайное плелось и тянулось между ними всю весну в первый год ее пребывания в Белграде. Женщины, особенно одна француженка из темишварской артистической труппы, уже посвятили Вука Исаковича в секреты всего того, что любят дамы, и он хорошо знал, как следовало поступить, но боялся. Ему казалось, что принцесса не похожа на других, что она возвышенная, дивная, неземная. Никто из его друзей-офицеров не смел и думать о ней, хотя многие пользовались при дворе славой завидных любовников. Вук Исакович видел ее высокие атласные каблучки, вышитые золотыми цветами чулки, ее плечи и даже полные колени цвета персика, когда помогал ей садиться в седло, но уверял себя, что все у нее не такое, как у других женщин, и что она умерла бы, если бы знала, о чем он думает. Впрочем, и остальные сербы, имевшие честь когда-либо ужинать в ее присутствии, думали так же.

Играя почти каждый вечер за карточным столом принцессы, он был счастлив, когда мог незаметно коснуться ее брошенной перчатки или провести рукой по ее накидке. И хотя Вук Исакович, как и его друзья, выучился танцевать и танцевал отлично, она никогда его не выбирала, и в большинстве случаев ему приходилось раскланиваться под жалобные звуки скрипок перед какой-нибудь обожавшей его старухой. После таких вечеров он с приятелями обычно пьянствовал до зари, завывая под гусли и захлебываясь словами от избытка сил.

Он высох от любви и желания, страдания его стали замечать и другие. Как безупречному, известному своей смелостью служаке, Вуку Исаковичу поручили, по особой просьбе принца, укротить и объездить несколько валашских лошадей. Так подающий надежды младший офицер полка, сын лучшего поставщика принца Вюртембергского, за немногие месяцы молча испытал все: и одиночество в весенние ночи у опочивальни принцессы, когда он прислушивался к ее шагам, когда видел, как горничные выносят ее платье и приносят рубашку, и дурманящий запах травы и земли, отброшенной копытами ее лошади на утренней прогулке.

Тайна их становилась все невыносимее, потому что принцесса не упускала возможности показаться ему, пока он стоял на посту, а особенно ночью и утром, когда она проходила мимо него еще разгоряченная родившимся в сновидениях пламенным желанием. Ночью она продлевала в них свою дневную жизнь, хотя и знала, что пробудет здесь, как и в Темишваре, недолго. Однажды, чуть не упав с лошади, она, когда Вук Исакович подбежал к ней, оперлась на него всем телом. Тогда он впервые отважился, весь съежившись, коснуться ее.

Вот так, мучаясь, неловкий и покорный, Вук Исакович прожил как в аду чуть ли не полгода, не глядя на других женщин и видя только ее – высокую, необыкновенную, благоухающую. Сгорая от желания и сходя с ума, он, точно глас с неба, воспринял известие о готовящемся в начале осени походе на турок и о том, что принцесса переезжает в Темишвар. Не осмеливаясь ни жестом, ни словом признаться ей в любви, он был уже рад избавиться от каждодневной пытки. Это была его первая настоящая любовь, и пришла она как раз в то время, когда отец задумал его женить.

И тем не менее в ужасе, что он больше никогда ее не увидит, Вук так таращил на нее глаза и смотрел с такой печалью, что принцесса стала терять уверенность в своем всесилии и уже сама не знала, как вести себя с ним в эти последние перед отъездом дни. Ей все больше казалось, что она пересолила и что следовало его хоть чем-то вознаградить. Принцесса не сомневалась, что этот молодой офицер, которого она часто рисовала себе атаманом разбойников, безумно в нее влюблен. Но случая, к ее большому сожалению, уже не представилось.

Поэтому однажды в сентябрьский полдень, когда принцесса, направляясь к мужу, который рассчитывался с греками и кричал так, что слышно было через два зала, увидела Исаковича, она остановилась и вернулась, чтобы снять парик и распустить свои кудри. Потом снова вышла в коридор, где усач офицер приветствовал ее, опустив ружье к ноге. Когда она затворила за собой дверь, Вук Исакович вздрогнул.

У открытого окна, где он стоял, вился рой мошек, под окном зеленели крепостные валы. К северу раскинулись бесконечные луга, поросшие у воды камышами, на реке стояли боевые суда с высокими зелеными парусами, в тени которых зияли жерла пушек. А сверху над водами огромным мокрым полотнищем нависло облачное небо.

Играя маленьким золотым крестиком и тем привлекая его взгляд к розовой темной ложбинке между грудями, она осведомилась, прибыла ли ее дорожная карета с молодым графом Паташичем, который должен сопровождать ее до Темишвара. Потом, подойдя к нему ближе и впервые заглянув ему в глаза, спросила, приедет ли он в Темишвар, где жизнь гораздо удобнее и приятнее, или в Вену, где она проведет зиму, или в Вюртемберг, где она наградила бы его за преданную службу мужу. И вдруг засмеялась так зовуще и беззастенчиво, что у него задрожали колени. Потом, словно невзначай, высунулась в окно, нагнулась над пропастью, словно нечаянно выронила из рук цепочку и тихо вскрикнула.

Исакович, едва дыша, услужливо подбежал к ней, а она попросила его нагнуться и посмотреть, нет ли в траве цепочки. И одновременно прислушивалась, не идет ли кто. Принцесса знала, что от кабинета мужа их отделяет два зала.

Окно было узкое, и он беспомощно, с трудом, будто латник в доспехах, протиснулся в него, прижимаясь к стене, чтобы не коснуться ее. А она, по-прежнему высунувшись наружу, схватила его за руку, холодную как у мертвеца, и снова приказала нагнуться. Чуть повернувшись, она коснулась его грудью, почувствовала его сильное тело и только тут поняла, чего лишилась. Вук Исакович в эту минуту был неотразимо красив, глаза его лихорадочно блестели, отливая старым золотом, посиневшие губы были скрыты черными как вороново крыло, опущенными вниз змеевидными усами, казавшимися ей какими-то необычными. Он был смертельно бледен и более, чем когда-либо, скован.

В тот день она больше не выходила из своих покоев, раздраженная и заплаканная. Перед самым вечером она узнала, что карета прибыла и отъезд назначен на послезавтра.

Проснувшись на следующий день теплым утром и увидев во дворе большую дорожную карету, она едва не расхворалась от досады. Теперь, когда надо было уезжать, ей безумно захотелось остаться, чтобы провести с ним наедине хотя бы час.

И принцесса, развращенность которой стала ее второй натурой, почувствовала, что сходит с ума и что охотно осталась бы и дальше под этим голубым восточным небом, казавшимся ей раньше таким же скучным, как крепостные валы и болота, как одна и та же рыба на обед, как одни и те же разговоры. Исакович так отличался от ее мужа и всех ее любовников своим угрюмым, молчаливым, покорным и серьезным нравом, своим могучим телом!

Промучившись все утро неудовлетворенным желанием, она в страхе и возбуждении, как змея подлещиваясь к старшим офицерам и мужу, попыталась включить его в свою свиту или в охрану или перевести в Темишвар. Потом, махнув на все рукой и отдавшись на волю судьбы, она горько заплакала, а статс-дамы и служанки тем временем мыли ее, растирали, одевали и готовили к завтрашней дороге. Затем пришли от молодого красавца, графа Паташича, который почтительнейше просил ее распорядиться, как ему ехать: верхом или же составить ей компанию в карете.

В полдень, вспомнив вчерашнее, она совсем потеряла голову и в порыве страсти и уязвленного самолюбия сначала отослала стоявшего у двери офицера, потом ворвалась в пыльную неубранную комнату Исаковича, где он рассматривал купленное принцем турецкое седло.

Черный от бессонных ночей, он встал, в полном изумлении, а она, дерзко улыбаясь, приказала ему отворить окно. Подойдя к Исаковичу вплотную, она нагнулась так же, как накануне, над валами и рвом и, глядя в его глубоко запавшие, мутные глаза, спросила, не отыскали ли солдаты ее цепочку.

День стоял душный и жаркий, парило, облачное небо предвещало грозу.

Спросив, видит ли он что-нибудь внизу, в траве, она придвинулась к нему еще ближе, почувствовав сквозь легкую мягкую ткань амазонки его колени и бедра. И замерла так на несколько секунд, склонившись над лугами, пряно пахнувшими созревшими травами, зажатая между твердой стеной и им. Воцарилась тишина. Потом, будто увидев в траве цепочку, она нагнулась еще ниже и тут же, почувствовав, что он, весь дрожа, тоже склонился над ней, закрыла лицо руками. Прижимаясь все теснее к нему, она слабела от охватившей ее истомы, голова ее кружилась, тело пронзала дрожь.

Когда принцесса, уже совсем замлев, хотела повернуться и полуоткрытыми губами выдохнуть какие-то слова, она вдруг в напряжении всех чувств ощутила, что какая-то неземная прекрасная сила наполнила ее блаженством и поднимает ввысь; она удивленно открыла глаза, пытаясь понять, что с ней, но голова ее неожиданно сделалась тяжелой от духоты и одуряющего запаха трав, и она все с тем же недоумением на лице, сжав колени, упала без чувств.

Все это в продолжение нескольких лет, скитаясь по разным городам, Вук Исакович перебирал в голове и так и этак, пока наконец не позабыл.

И вот теперь он должен вновь встретиться с этой женщиной, которая в его памяти нерасторжимо связана с городом над Дунаем, друзьями по старому Подунайскому полку, молодостью, с женщиной, к которой он питал безмерное и неизменное восхищение, хотя не видел ее почти тридцать лет, встретиться на сей раз не по собственному желанию. Принцесса ждала его в небольшом городке, через который, как было известно, должны пройти войска.

Едучи по этой непонятно-близкой ему чужой стране, Вук Исакович не раз помышлял о том, чтобы как-нибудь избежать или отложить эту встречу, предчувствуя, что она будет ужасной.

А тем временем в полк прибывал нарочный за нарочным с приветствиями и приглашениями от едущих навстречу принца и принцессы-матери.

– Я бы вас не узнала, – говорила после торжественной встречи принцесса, мать Карла Евгения Вюртембергского, Вуку Исаковичу, стоявшему перед ней столбом в своем голубом мундире, в огромных белых перчатках до локтей и красных чикчирах, свисавших спереди переметными сумами, а сзади мешком. – Вы так переменились и так постарели!

Смущенно и виновато улыбаясь, Вук Исакович чувствовал себя особенно неловко, так как в зеркале, перед которым она стояла, отражался и он и целая группа его офицеров, которые, застыв, слушали ее и дышали ему прямо в затылок.

Разглядывая в большое, как ворота, зеркало будто молоком вымытые и позолоченные стены, потолок со множеством белых ангелов и пастушек в подобранных и подвязанных юбках, так что видны были их розовые коленки; медные канделябры с коваными листьями и маленькими ангелочками, унизанные бесчисленными свечами, Исакович с испугом увидел ее спину раньше, чем взглянул ей в лицо.

Одета она была как молодая девушка. На голове целая копна волос, подхваченных белой лентой и свисавших сзади как подвязанный конский хвост. Обнаженные плечи, изборожденные морщинами, присыпанными белой пудрой, сверкали точно высохшие на солнце кости. Окостеневшая спина была затянута в шелковый панцирь, твердая, округлая талия напоминала ствол старой корявой груши и годилась разве только на то, чтобы было на чем держаться шелковым просторным юбкам, расшитым цветочками и веточками, расширенным книзу наподобие шатра, под которым ничего нет. Рядом с этой уродиной стоявшие под большими деревянными часами со сверкающим как солнце медным, раскачивающимся маятником его товарищи с их густо напомаженными волосами, повязанными шелком шеями, широкими новыми золотыми аксельбантами и крепко прижатыми к сердцу треуголками, тоже выглядели в зеркале какими-то чучелами. На секунду у него помутилось в голове, и он никак не мог понять, где находится.

Потом он с ужасом увидел ее в розовых и белых кружевах с двумя огромными бантами на груди и с широченными, размером с юбку, рукавами. К парику был приколот жемчугом пук перьев, подбородок подхвачен широкой голубой лентой, а на левом плече красовался букетик цветов. Шея у нее была вся в морщинах, на левой стороне оголенной груди синела длинная, тонкая, извилистая жилка. Непомерно большие груди мешали ей, она стянула их вместе с грудной клеткой, так что они обрели хоть и плоскую, но все же привлекательную форму. Принцесса непрестанно обмахивалась веером, расписанным птичками и ягнятами, в его ручку были вделаны маленькие часики. Пальцы у нее были узловатые, рука переплетена вздувшимися жилами.

Вытаращив глаза, Вук Исакович глядел на ее постаревшее лицо с двойным подбородком, обвислую под ушами кожу, очень маленький подбородок и красные скулы, на которых из-под густого слоя белой пудры чернели наклеенные мушки. Нос ее состоял из трех бугров – кончика и двух мясистых ноздрей, брови казались двумя грубо намалеванными дугами. Лишь в ее больших глазах еще таилась былая красота, но и они запали в ямины, затянутые кожаными мешками, складками, морщинами и всякой мерзостью.

Глядя на него с насмешкой, принцесса тоже была поражена его нескладной фигурой, дряблыми губами, обвислыми усами и усталым взглядом, особенно ее раздражала его привычка беспрестанно переминаться с ноги на ногу. И ей, как и другим, он напоминал разукрашенный пустой бочонок.

И даже стараясь быть любезной, она с презрительной усмешкой подносила свою руку под нос всем этим воинам, из коих знакома была лишь со старшим офицером Подунайского полка Вуком Исаковичем, служившим у ее покойного мужа в Белградской крепости.

И, пока к ее руке подходили другие, она еще несколько раз взглянула на него с кислой, недоуменной улыбкой, не лишенной, впрочем, некоторой доли удовлетворения.

Чувствуя на себе ее оценивающий взгляд, слушая ее голос и тихий смех, он в полной растерянности, с ощущением ужасной пустоты в душе, весь похолодев, с крупными горошинами пота на лбу, подводил к ней и представлял своих офицеров.

Наконец, обратившись к сыну, принцу Карлу Евгению, который тоже был в напудренном парике, перевязанном черной тесьмой, и стоял в кружевах и латах сразу за ней впереди свиты дам, придворных и кирасир, принцесса-мать громко, чтобы все могли слышать, сказала:

– Поглядите на этих офицеров. Эти верные и честные люди служили под началом моего покойного мужа, были преданы ему всей душой, и он неизменно дарил им свою любовь и уважение.

Принц вертел левой рукой цепочку от часов, разглядывая амуров, мифологических богинь и цветы на стенах и потолке. Уразумев, что мать поставила его в трудное положение и ему следует что-то сказать, принц так и не смог выдавить из себя ни слова, хотя все смотрели на него в ожидании, и только приподнял правой рукой полу своего сюртука.

К счастью, принцесса прервала свою речь лишь на мгновение и тут же, умиленно глядя на сербов, продолжала:

– Этот день я считаю одним из самых счастливых в моей жизни, потому что мне представился случай еще раз увидеть тех, кто всегда и при всех обстоятельствах относился к нам с любовью и преданностью.

Тут слезы закапали у нее из глаз. Принцесса не могла удержаться и всхлипнула, вспомнив о днях, проведенных у мужа в Сербии.

Привыкшие во всем следовать примеру своего командира, офицеры, разряженные, вычищенные, вылощенные, затянутые в новые ремни, скрипевшие при каждом их движении, искоса поглядывали на Исаковича, тем более, что в полку ходили слухи о его прежнем знакомстве с принцессой. Настроение у них было ничуть не лучше, чем у него. При свете многих сотен свечей им казалось, что они так и не смогли избавиться от следов хлеставших их бесконечных дождей, ночлегов в селах и под повозками, долгих недель, проведенных в грязи, неряшестве и неухоженности. Чувствуя себя неуверенно на скользком паркете, они пугливо озирались на статуи полуголых женщин, стоявшие по углам, куда им хотелось забиться. Предупредительно вежливые придворные, надушенные и причесанные, в шелковых чулках и в длинных бархатных камзолах, с тонкими, как прутик, шпагами на боку, предлагавшие сыграть в карты, казались им столь же странными, как и придворные дамы, которые допытывались у них, как это они проводят ночи под открытым небом. У дам на голове были целые сооружения из волос, цветов и перьев, лица их были раскрашены, грудь – оголена, а из-за широких кринолинов, когда офицерам случалось обходить дам, они боялись опрокинуть столики со стоящими на них алебастровыми вазами.

Затянутые в мундиры, они потели от неловкости, вечер для них, как и для их командира, тянулся мучительно долго. Они держались все вместе, кланялись, угодливо улыбались, краснея, отвечали на вопросы и готовы были провалиться сквозь землю. Многие узы полковой дружбы и побратимства завязались в муках того вечера.

Вместо молодого принца, придворные старались, согласно приказу, растолковать им щекотливое положение Вюртемберга во всей этой военной кутерьме вокруг венского престола, на котором к тому же сидела женщина, и вдохновить их на бой, превознося дружбу вюртембергцев и сербов, скрепленную кровью и столь важную для обеих сторон. Но главное, говорили они, слава о сербах должна прогреметь по всему миру, ибо такова воля божья. Однако готовясь сесть за карточные столы, офицеры Вука Исаковича нисколько не были тронуты этим славословием. Самый богатый среди них, заядлый игрок, капитан Антонович заранее предупредил товарищей, что их будут обманывать и что особенно следует им опасаться женщин, которые усядутся с ними рядом. Таким образом, придворные красавицы, ожидавшие от них совсем иного, тщетно сидели с любезным видом в их обществе, растерянно мигая и скрывая улыбки веерами. Дам принимали в игру скрепя сердце; судорожно стискивая одной рукой карты, а другой – кошелек, офицеры громко переговаривались по-сербски, отпускали остроты по адресу присутствующих, уверенные в том, что никто их не поймет и никто не перехитрит. Что же касается связей Вюртемберга и сербов, то у них на этот счет было свое мнение – они сквозь зубы проклинали Вюртемберг со всеми его потрохами.

И все-таки дьявольское пламя свечей в серебряных канделябрах, сверкание зеркал, блеск черных лакированных столиков, мраморных каминов и обтянутой шелком мебели ослепили и одурманили их настолько, что им вдруг захотелось проиграться; внимание теснящихся вокруг них оголенных благоухающих дам льстило им и подымало в собственных глазах, у них появилось желание показать себя, показать свое богатство и значительность, щедрость и широту души, рыцарскую учтивость. Они наперегонки кинулись брать карты у красивейших дам, осыпаемые их ароматной пудрой, жевали сласти и засовывали в карманы полученные под столом на память платочки и локоны этих красавиц. Тщетно взывал к ним капитан Антонович, раздавая карты и собирая золотые. Оттаяв наконец и повеселев, они толкали столики и качались в креслах так, что те трещали как орехи.

А позже, когда растворили двери, они увидели, что наступил вечер и длинные тени пустынных подстриженных зеленых аллей, завершающихся белыми колоннами, уже подошли к ступеням террасы. Едва ощутимый легкий ветерок приятно освежал, а небо своей однотонной, водянисто-спокойной окраской вносило успокоение. Не менее хрупкие, чем стекло в больших распахнутых неподалеку от них дверях, тонкое, непрочное, готовое разлететься вдребезги, если вдруг ненароком угодишь в него локтем, палкой, шпагой или стулом, они не думали сейчас, что смерть, быть может, уже у порога и через несколько дней их уже не будет на свете, как не будет пестрых гирлянд из позолоченной бумаги, цветов и стекляруса, развешанных в их честь. И никому из этих офицеров не приходило в голову, что после них не останется ничего вечного, умиротворенного и прекрасного, такого, как этот вечерний сад, обычно полный жизни, а сейчас затихший, чтобы снова проснуться на заре, а останется лишь вонючий, обтянутый волосатой кожей труп да недолгая память там, в их юдоли, среди болот и топей. Слова Исаковича о том, что пора прощаться, они встретили с неудовольствием: уходить им не хотелось. В сверкании зеркал им вдруг представилось, будто они вознеслись на небо и сидят, легонько покачиваясь, среди звезд на мерцающем Млечном Пути. После пыли, забивавшейся в горло, нос и рот, оседавшей в морщинах на их лицах, после тяжелого похода через горы и реки, через болота и овраги, через села и сады, дворы и гумна, они вдруг вообразили, будто попали в другой, застывший навеки мир и сидят, разодетые в шелка, среди расписных стен, мебели из розового дерева, туи, бархата и драгоценных камней и любуются вечером, садами, чудесными фонтанами и полными очарования красавицами; и стоит только протянуть руку к этим озаренным лунным светом зеркалам, и твоими станут прекрасные ожерелья, божественно округлые груди, вечернее небо, тишина и забвение.

Присутствие и внимание дам наполняли их гордостью, проигрыш не тяготил, они просто забыли, откуда и зачем пришли. Словно очутились они в этом мире не на несколько часов и, быть может, перед смертью, а пребывали в нем всегда, все же прочие забрели сюда случайно. Счастье переполняло их души. Если, садясь за столы, они конфузились и недовольно хмурились, то теперь они очаровали свиту Карла Евгения своей щедростью, красотой и веселостью.

Кое-кто из вюртембергских кирасир пустил в ход крапленые карты, а кое-кто из дам стал уговаривать сербских офицеров пройтись по саду. При расставании настроение у всех было превосходное, и принцесса-мать осталась довольна своими подопечными.