Текст книги "Современный югославский детектив"

Автор книги: Милан Николич

Соавторы: Тимоти Тэтчер,Предраг Равник,Павел Павличич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

– Отчего же не попробовать? Считают, что это не самое плохое.

– Наши не решаются. Надо бы повезти ее за границу, в Швейцарию, а вы представляете, сколько это стоит…

– Может быть, и здесь…

– Нет, нет… Если бы пораньше… А сейчас уже нет надежды. Полагаю, мне удастся сколотить кое–какую сумму. Я получил в наследство порядочный надел земли, родственники мне его продали, и, надеюсь, этого хватит.

– Повезете в Швейцарию?

– А что делать? Вероятно, на следующей неделе, а может, и раньше.

Они помолчали, потягивая каждый из своего стакана и сознавая, что тема исчерпана. Собеседник вдруг сказал с глубоким вздохом:

– Мы женаты уже тридцать лет.

Опять наступило молчание. Директор попытался перевести разговор на другое:

– Красивая у вас девочка. – Девочка даже не подняла глаз. Тогда он спросил: – А как следствие?

Гашпарац почему–то не мог признаться этому человеку, что не имеет отношения к милиции. Он пожал плечами.

– Все, знаете ли, не так просто.

– Да, да. Конечно. Вы еще подозреваете этого парня, Валента? Я думаю – не хочу быть навязчивым, – уж если вы приезжали к нам, очевидно, и он…

– Не знаю, что вам и сказать, – искренне проговорил Гашпарац. – Судя по всему, он этого сделать не мог… Хотя ведет себя как–то странно, словно что–то скрывает.

– Да, он такой, я его давно знаю.

– Скажите, раз уж мы начали, почему вы с ним не поладили? Я слышал, о вашей ссоре чего только не болтали. А дело, вероятно, выеденного яйца не стоит? Полагают, он потому и уволился.

– Не только. Кстати, это вовсе и не ссора была, так, стычка. Такое случается между людьми… Можно сказать, на каждом шагу. Сначала недоразумение, один другого неверно поймет, обидится…

Гашпарац слушал. Ему показалось, директор куда–то клонит. Вопрос – зачем? Заметив, что собеседник колеблется, пошел в атаку:

– Много разговоров… А ни вы, ни он никому ни слова. Как же так?

– Видите ли, у нас с ним как бы безмолвное соглашение. Оба мы прекрасно сознавали, что поспешили, и не хотели на виду у всех докапываться до правды–матки… Я, естественно, будучи директором, не мог далее попустительствовать…

– Значит, так ничего и не выяснилось. А что же все–таки было?

– Мне неприятно вспоминать, особенно сейчас, когда он в такой… ситуации. По сути дела, это мелочь, но может создаться впечатление, что я хочу его очернить. Ничего особенного, уверяю вас, сущая мелочь – просто мне пришлось его отчитать в присутствии старушки Юрчакицы, вы ее видели, наш бухгалтер, а он воспринял это как оскорбление, соответственно ответил мне, потом начал пакостить…

– А за что вы его отчитали?

Вздохнув, директор посмотрел на девочку, поглощенную чтением, огляделся по сторонам, словно опасаясь, что кто–нибудь его подслушивает, опустил голову и уставился на свои лежащие на столе руки. На Гашпараца не взглянул. Наконец сказал:

– Еще раз повторяю – неудобно мне. Это мелочь и ни с чем не связана. Видите ли, он все крутился возле сейфа. Как–то у меня пропали ключи, которые оказались у него в кармане.

XVIII

День начался нервотрепкой. За завтраком девочка не переставая кашляла, что сразу же было поставлено в прямую связь с холодным соком и мокрыми сандалиями. Затянутое тучами небо давило, дул тяжелый южный ветер, лицо у Лерки было бледное, под глазами круги. Скривив губы, что, надо сказать, ее абсолютно не украшало, она процедила:

– Пора бы тебе понять – так любовь ребенка не завоюешь.

Гашпарац опустил голову: он хорошо знал, что отвечать нет смысла, к тому же в словах жены была доля истины. Но вместе с тем верил – девочка любит его прежде всего за то, что он не стесняет ее желаний. И она даже сейчас приняла сторону отца. Попыталась соврать:

– Мама, я выпила только один сок. Правда, папа?

Гашпарац почувствовал неловкость: не хотелось бы приучать дочь к заведомой лжи, хотя она героически принимала всю вину на себя. А поддержать ее – значило вызвать новую вспышку упреков и, кроме того, показать дочке, что и отец говорит неправду, если ему приходится туго. Поэтому он ответил уклончиво:

– Я точно не помню, хотя мне кажется…

Лерка многозначительно взглянула на него, а девочка скова раскашлялась. Он не ушел из дому, пока ее не уложили в постель. Когда он к ней наклонился, прощаясь, девочка шепнула:

– В следующее воскресенье поедем в Озаль. Ладно? Я никому ничего не скажу.

– М–м…

– А это не из–за лимонада. – Дочка боялась, что отец солидаризируется с матерью.

– Если ты так думаешь…

Какая–то нервозность царила и на улицах. Был один из тех дней, когда происходят заторы в движении, возникают транспортные происшествия и слышатся сигналы «скорой помощи», ибо у хронических больных возникают кризы. Оба его помощника выглядели так, словно ночь напролет кутили: бледные, с ввалившимися глазами; они сидели насупившись и курили явно без всякого удовольствия.

Неожиданно явился Штрекар, он тоже был сам не свой. Бухнулся в кресло, вытащил пачку сигарет.

– Вот и мы, – сказал он. – Только ни о чем не спрашивай.

– Следовательно, спрашивать будешь ты?

– Нет.

– Выпьешь кофе?

– Уже пил.

– Что же тогда?

– Я почем знаю?

Они помолчали, сидя в комнате, где впору зажигать свет, до того было мрачно. А на дворе ведь конец апреля.

– Я пришел объясниться, – начал Штрекар. – Я не предупреждал тебя, что отлучусь на некоторое время по делам… Ты, вероятно, меня искал?

– Да.

– Зачем? Что–то не ясно? – В голосе Штрекара прозвучал вызов, будто весь мир задался одной целью – досаждать ему вопросами.

– Нет. Я хотел тебе кое–что сообщить, – спокойно ответил адвокат.

Это не вполне соответствовало истине, потому что в субботу, когда он разыскивал Штрекара, сказать ему было нечего. Да и сейчас Гашпарац сомневался, так ли уж важно то, что он узнал. Штрекар вскинул брови:

– Это мне нравится. Надеюсь, ты сообщишь нечто новенькое.

– Я тут в субботу прошвырнулся по городу, просто так. Случайно встретил Валента, поговорили… Узнал от него три вещи: во–первых, он ничего не слышал о фотографии, во–вторых, о связи Ружицы с Гайдеком ему известно и, в–третьих, он чем–то этому Гайдеку обязан.

– Деньги?

– Не знаю. Может быть.

– Насчет фотографии, по–моему, вранье. Да и о Ружице с Гайдеком – тоже. Это в его стиле. Прикидывается, не хочет показать, что его надували.

– Да кто его знает – он крепкий орешек, – согласился адвокат. – О нем я судить не решаюсь. Зато знаю, почему он ушел из «Гефеста».

– А это откуда?

Гашпарац рассказал о встрече в Рогашска–Слатине. Штрекар глядел прямо перед собой, потом произнес:

– Может, стоило бы Валента допросить по всей форме. Как подозреваемое лицо. А это предполагает…

– Я знаю, – перебил адвокат.

Они молча курили. Штрекар беспокойно ерзал в кресле, Гашпарац же сидел невозмутимо. Сейчас они напоминали противников, которых пытается примирить адвокат, причем, казалось, одного примирение устраивает, а другого совсем наоборот.

– Ты не сердись, я несколько раздражен. Твои сведения могут оказаться весьма существенными, – признался инспектор. – Может быть, здесь и зарыта собака.

– У меня такое чувство, что события продолжаются. Мы в чем–то копаемся, а все происходит прямо у нас на глазах. И можно еще черт–те чего ожидать.

– Откуда такой фатализм? Впрочем, это на тебя похоже.

– Конечно, – согласился Гашпарац.

– А я ездил в Забок, – сказал Штрекар. – Помогал коллеге. Тоже убийство. Поэтому меня не было в Загребе. Но и я кое–что узнал. Только мои сведения не очень–то придутся тебе по вкусу.

– Мне? Но дело же ведешь ты?!

– Речь идет о госпоже Надьж, которой ты весьма симпатизируешь.

– И что же?

– Я проверял, где она была вечером в день убийства.

– Где?

– Ну, этого я пока не знаю. Но дома ее не было, абсолютно точно. Она ушла в восемь и возвратилась около полуночи.

XIX

Туфли совсем промокли, одно плечо тоже, ибо дождь бил с левой стороны и дул такой сильный ветер, что зонтик оказался бесполезным. К тому же его приходилось держать совсем низко, чтобы он не вывернулся и ветер не вырвал его из рук, зонтик заслонял дорогу, не видно было, куда идешь, и это усиливало чувство незащищенности. И все–таки адвокат не раскаивался, что пошел пешком: он не мог заставить себя поехать в Гредицы на машине. Было стыдно перед людьми, которые вынуждены ежедневно топать по два километра до ближайшей остановки трамвая. Поскольку здесь ходили только пешком, можно было идти по середине дороги, не опасаясь машин.

Он чувствовал себя неплохо, дышать стало легче, вероятно потому, что наконец пошел дождь и разрядил насыщенную электричеством атмосферу. Все представлялось ясным и простым. Гредицы он воспринимал как свою родную улочку, и ее домишки и садики казались хорошо знакомыми и близкими. Адвокат чувствовал, что, распутывая вместе со Штрекаром тайну убийства Белой Розы, он, по сути, защищает честь и достоинство своей улицы, своего родного края, а тем самым достоинство и честь всего доброго и простого, что составляло для него истинную ценность существования. Поэтому он решил прийти сюда, хотя снова не имел ни разработанного плана, ни ясных целей. Возникла какая–то смутная потребность навестить мать и сестру Ружи. Они считали его милиционером, но сейчас это не имело значения.

Он шел стремительно, поглядывая вправо, где зонтик не мешал видеть дорогу. Здесь за рекой располагались бараки. В них жили рабочие, главным образом боснийцы, занятые на строительстве высотных зданий, окружавших корчму, где обычно проводил время Валент. Остовы многоэтажных башен нависали не только над корчмой, но и над всеми Гредицами. За мутными стеклами бараков, с оборудованными перед ними волейбольными площадками, угадывались скучающие лица людей, которые, покуривая, бессмысленно пялятся на дождь. Их неблагодарной обязанностью было не спеша и планомерно крушить Гредицы, которые не вызывали у них никаких чувств, и возводить здания, которые для них тоже ничего не значили.

Он подошел к знакомому дому. Взглянул на окна: в сумрачный день крохотные оконца почти не пропускали света, и если бы хозяева были дома, они бы зажгли лампу; окна оставались темными. Без всякой надежды он постучал.

– Войдите!

Видимо, его заметили раньше, чем он постучал, потому что ответили буквально в ту самую минуту, как он коснулся пальцами двери. Он нажал на ручку и вошел. В полутьме разглядел за столом младшую сестру Ружи. Девушка сидела встрепанная, подперев рукой голову, перед ней были разложены какие–то книги и тетрадки. Вероятно, она задремала.

– Добрый день, – смущенно поздоровался Гашпарац. – Я вам не помешал?

– Нет, пожалуйста. Вы один?

– На этот раз да.

Он постоял в дверях, затем подошел к столу. Она поднялась.

– Выпьете рюмочку ракии?

– Да… можно… Я продрог: не близко, да еще этот дождь.

– Давайте зонтик. – Она отворила дверь и, раскрыв зонтик, пристроила его под навесом, куда не попадали капли дождя. – Вы пешком?

Девушка села на прежнее место за столом, сдвинула книги и налила Гашпарацу ракии. В тесной кухоньке девушка двигалась легко и непринужденно. На ней был черный свитер и такая же юбка.

– Мамы нет, – сказала она. – По вечерам она работает. Сами понимаете, уборщица. Удалось устроиться еще в одно место. Денег не хватает, знаете ведь, как мы живем.

– Разве так… трудно? – осторожно спросил Гашпарац.

– Нелегко. Мамино жалованье маленькое. Она берется за любую работу, и все гроши. Может, мне придется бросить учебу.

– А сколько вам осталось?

– Еще год.

– А если бросите – что станете делать?

– Еще не знаю. Может, уеду куда–нибудь. Или кончу какие–нибудь месячные курсы. Или еще что. Сил нет смотреть, как мать надрывается. Конечно, на ее жалованье мы бы кое–как перебились. Но ей пора отдохнуть. А кроме того, она совсем упала духом, сами понимаете.

– И что говорит?

– Ничего. Молчит. А это хуже всего. Не любит, когда ей напоминают.

– Может быть, тогда и лучше, что ее нет дома. Я ведь хочу кое–что выяснить.

– Спрашивайте, – разрешила девушка. – Что знаю – скажу. – Гашпарацу понравилась ее собранность, уверенный тон и рассудительность, которые нечасто можно встретить у таких юных особ.

– Да, да, конечно. Я просто хотел узнать, нет ли чего нового. И главное, не приходил ли Валент.

Девушка минуту колебалась. Потом тихо ответила:

– Да. Приходил.

Гашпарац не скрыл удивления. Этого он не предусмотрел. Теперь и дождь, и шлепанье в темноте по грязи отступили на второй план.

– Приходил? И как все это выглядело? Как он себя вел?

– Да опять не так, как надо, – тихо говорила девушка. – Я вижу, вы думаете, пришел, мол, человек, не забыл старое… Но это совсем не то.

– А что?

– Он пришел, когда мамы не было дома. Под вечер. Ну, вроде вот как вы сейчас. Посидел, выпил рюмку и ушел.

– И все? А что говорил?

– Ничего. Спросил, как у меня дела.

– И только?

Девушка молчала, опустив голову. Волосы зачесаны назад, лоб открыт, лицо в полутьме невозможно было рассмотреть. И все–таки Гашпарац почувствовал, что ее терзают сомнения. Поэтому он подсказал:

– Что он хотел?

Она наконец решилась. Подняла голову и испытующе посмотрела ему прямо в глаза. Заговорила спокойно, как прежде.

– Он хотел взглянуть на ее вещи.

– На какие?

– На бумажки.

– И? Вы показали?

– Конечно. Их немного, вы сами видели.

– Он что–нибудь взял?

– Нет. Только посмотрел, да так, будто они не больно–то его и интересуют. Потом велел мне все как следует сложить.

– Значит, он не нашел, что искал?

– Нет.

– А что сказал?

– Пригрозил, что меня… что мне плохо будет, если кому–нибудь проболтаюсь о его приходе. Да что тут скрывать, если уж я вам сказала, что он приходил, могу и все остальное. – В темноте голос девушки звучал особенно тихо, она почти шептала. Гашпарац подумал, что сцена напоминает исповедь в костеле. Полумрак в маленькой кухоньке способствовал сближению и взаимному доверию, хотя откровенность девушки скорее объяснялась одиночеством, отсутствием человека, которому она могла бы открыться, с кем могла посоветоваться.

– А что он искал?

– Какую–то фотографию. Какую–то карточку, где Ружа снята не дома, а на вокзале, что ли, или на какой–то станции. Я понятия не имела об этой фотографии, не слышала о ней и не видела.

– А он объяснил вам, зачем она ему понадобилась?

– Нет. Он был какой–то грубый, злой, и я спросить побоялась.

Гашпарац молчал. Значит, Штрекар оказался прав: Валент знал о фотографии. А зачем этому странному молодому человеку понадобилась фотография? И что вообще связано с этой фотографией? Что думает об этом девушка? Спросить ее?

– Ну хорошо, он ничего не объяснил. А не смогли бы вы из чего–либо в его поведении заключить, зачем ему нужна эта карточка? Может, как память о Руже?

– Не думаю. Он не такой.

– Зачем же?

– Думаю, есть у него какая–то выгода.

– Какая выгода?

– Не знаю, только уверена – у него свой интерес.

– Почему вы так уверены?

Девушка вздохнула, потом произнесла медленно, как человек, который почувствовал себя крайне неудобно после того, как, излив душу случайному попутчику, вдруг заметил, что его исповедь услышал кто–то из знакомых или близких, оказавшийся рядом и не замеченный прежде.

– Я не думала, что до такой степени вам проболтаюсь, – проговорила она еще тише. – Да теперь уж все равно. Как–то я подслушала их разговор.

– Где?

– Здесь. Был полдень. Они сидели, как мы сейчас с вами. Ружа не предполагала, что я дома, а я спала в соседней комнате. Они о чем–то спорили. Когда я проснулась, они говорили о какой–то фотографии. Ружа отказывалась, а он настаивал. Я запомнила только одно…

– Что вы запомнили?

– Он сказал, что при помощи фотографии можно получить огромные деньги, которые обеспечили бы всю их будущую жизнь.

XX

Дождь кончился, на северо–западе заголубело небо, сквозь бегущие облачка то и дело проглядывало солнце и озаряло Слем, на склонах которого в чистом, прозрачном воздухе, казалось, можно было рассмотреть каждое дерево. Если час назад все напоминало осень, то теперь перемена, происшедшая в природе, свидетельствовала о стремительном приближении мая, с его своенравными ливнями и ярким солнечным светом.

Гашпарац торопливо шагал вдоль берега, опираясь, словно на трость, на потрепанный старомодный зонтик с массивной деревянной ручкой: несмотря на возмущение Лерки, он пользовался только им. Этот зонтик был куплен еще его отцом – как–то в Цетинье тот угодил под дождь, а местные жители сумели его убедить, будто дождь зарядил на целый месяц. Он шел быстро и ощутил душевный подъем, словно впереди его ожидало интересное предприятие или успех, в то время как рациональный анализ последних событий свидетельствовал, что дело – во всяком случае, так ему казалось – весьма усложнилось и надежда проникнуть в тайну, с которой он таким странным образом оказался связанным, становилась все более зыбкой. И тем не менее его не покидало ощущение, что события развиваются, и участники их интенсивно размышляют, оценивают ситуацию, что–то предпринимают и все это в конце концов приведет к некоей развязке. Смыкалось временное кольцо – во всяком случае, так полагал Гашпарац, – хотя люди, с которыми он соприкасался, сохраняли видимое спокойствие. Именно поэтому он с такой стремительностью летел вперед, хотя домой, как всегда, идти не хотелось. В голове рождались планы, что бы еще предпринять, однако ни на чем окончательно остановиться он не мог.

Свидание с сестрой Ружи оборвалось внезапно, но очень просто и естественно, как просто и естественно было все, что девушка делала. В какую–то минуту она взглянула на часы и сказала:

– Полшестого. Мама вот–вот вернется.

По выражению голоса он почувствовал, что ей будет неприятно, если мать застанет их в полутемной кухне. Вероятно, на Гредицах, или, во всяком случае, в их доме, было не принято, чтобы девушка сидела с глазу на глаз со сравнительно еще молодым, даже имеющим честные намерения мужчиной. Сразу же вставал вопрос: как в связи с этим следовало судить о Белой Розе. Тут были две вероятности: или она разделяла подобные взгляды, или откровенно и настойчиво им сопротивлялась. И хотя все, что он до сих пор узнал о девушке, говорило в пользу второго предположения, Гашпарац хотел придерживаться первого, и уж совсем непонятно, почему ему казалось, что этот вариант предоставляет больше возможностей для следствия и вообще больше гармонирует со всем происходящим: внезапно окончившийся дождь, ясное небо, этот весенний день, полный неведомого и обещающий новые открытия, – почему и гонит его по размокшему откосу вдоль берега мутного и бурлящего потока, дорожкой, которая неизвестно с какой стати названа Фаллеров променад, хотя гулять здесь явно негде, да здешним прохожим вовсе не до прогулок.

Словно в подтверждение своих мыслей, тревожного ожидания каких–то происшествий на остановке трамвая он заметил Звонко. Парень стоял со спортивной газетой в руках, но не читал, а задумчиво, поверх газеты, глядел куда–то. В этом районе, возле Ремизы, живет много одиноких людей: снимающих комнаты и углы студентов, временных рабочих, приезжих. Однако облик Звонко прямо–таки излучал томящее одиночество, оно угадывалось, как угадывается запах одеколона и лосьонов от вышедшего из парикмахерской мужчины. И это ощущение словно еще больше отделяло его от окружающих и изолировало. Особенно потрясало то, что Звонко был загребчанином и у него не было вроде бы никаких причин до такой степени чувствовать себя одиноким.

Гашпарац, казалось, начинал понимать парня, и сейчас он вдруг осознал, что Звонко должен обрадоваться любой встрече, даже с человеком, который копается в его личной жизни. И Звонко действительно обрадовался, увидев приближающегося Гашпараца. Звонко уже за двадцать пять, а он не женат, переходный возраст – когда несчастная любовь составляет смысл жизни – у него непростительно затянулся, и он все еще страдает от сентиментальности и грусти, которыми его сверстники давно переболели. Гашпарац понимал, что друзья Звонко – а их у него было немного – переженились, занялись своими заботами, разъехались кто куда, те, что помоложе, его не интересуют, а заводить новые знакомства нелегко: Звонко слишком чувствителен и болезненно раним, потому считает себя никому не нужным. Гашпарац припомнил все, что знал об одиночестве – потенциальной причине многих преступлений. Чтобы прекратить подобные размышления, он ускорил шаг и сердечно протянул юноше руку.

– Почему вы здесь? – Вопрос Звонко был неуместен, как неуместно было многое из того, что он делал: еще одна из причин его отчужденности.

– Был в ваших краях, – ответил Гашпарац и замолк. Он не знал, следует ли говорить, где был.

– Не меня искали?

– Нет, – решился наконец Гашпарац. – Был у Ружиных. Говорят, вы к ним наведывались, – солгал адвокат и успел заметить, что Звонко покраснел.

– Им сейчас нелегко, – проговорил парень смущенно.

– Знаю. Это хорошо, что вы их не забываете. Без мужчины в доме трудно. Если Валент не заходит…

– Да, он… – Звонко махнул рукой и замолчал.

– Пьет? – поинтересовался Гашпарац, как будто не знал сам.

– Или пьет, или шляется. Пропадает где–то целыми днями, а потом появится – и в корчму…

– Скажите… – начал было Гашпарац, и в этот момент подошел трамвай. Их взгляды встретились, адвокат спросил: – Вы в город?

– Да, – ответил Звонко. – В кино. Если вам по пути – поехали вместе.

Они вошли в трамвай и встали на задней площадке, спиной к салону, так что никто не мог слышать, о чем они говорят. Они смотрели на рельсы, выбегающие из–под колес, на мелькавшие с обеих сторон улицы дома, на остановках за спиной у них входили новые люди, и вагон постепенно наполнялся.

Покупали билеты – было не до разговоров.

Гашпарац сожалел, что трамвай подошел именно в тот момент, когда он намеревался спросить у Звонко нечто, по его мнению, очень важное. А сейчас уже колебался, имеет ли он право мучить расспросами человека, которому, адвокат, сам не зная почему, был в этом уверен, необходима помощь и просто дружеский разговор, самый обычный, какой ежедневно ведут между собой люди. И все–таки беседу следовало продолжить и, по мнению Гашпараца, продолжить с того, на чем она была прервана. Поэтому он сказал:

– Так пьет Валент…

– По правде говоря, мне теперь на это наплевать. Раньше для меня это значило больше, чем… Очень много для меня прежде это значило. А теперь все равно.

– И как долго это продолжается?

– Запой? Да он всегда любил выпить и надо мной издевался, что я терпеть не мог этого… Но, думаю, после Германии стал пить больше… Один он там жил, я представляю – все чужое, неустроенное, а Валент ведь без компании не может, без людей не может, хотя прикидывается, будто ни в ком не нуждается. А там все чужое…

– Да, – произнес Гашпарац, которого поразила рассудительность Звонко. – Он всегда был такой грубый, заносчивый? Я имею в виду с вами, с Розой и вообще?

– Да нет, пожалуй. Мне кажется, он переменился, когда вернулся из Германии, в марте, в конце марта.

Гашпарац почувствовал, что сердце у него заколотилось быстрее. Вот и опять вплотную подошли к марту, к тому времени, когда была сделана фотография и совершено ограбление… Стараясь вопросы ставить осторожнее, спросил:

– И с тех пор он запил?

– Не сразу. Попозже.

– Когда примерно? Когда ее… убили?

– Нет–нет, раньше… Надо припомнить. Когда он решил окончательно остаться, как–то все… Сначала умерла тетка, у которой он вырос и с которой вместе жил… Хотя я и не думаю, что это сильно на него подействовало… Ему остался дом и… Потом, примерно через неделю, случилось это дело со взломом…

– Со взломом?

– А разве я вам не рассказывал? Да, кто–то вечером, еще совсем рано, когда его не было дома, забрался к нему… Все перерыли – и шкафы, и ящики…

– Деньги?

– Их было немного. Но деньги не взяли.

Гашпарац всей грудью вдохнул спертый трамвайный воздух, насыщенный испарениями мокрой одежды пассажиров.

– Был, говорите, взлом? А он заявил?

– Нет. Сделал вид, будто это его не касается, тем более ведь ничего не пропало… Вот тут он и набросился на пиво – и не перестает пить до сих пор.

– Сразу после этого?

Звонко заметно смутился, словно вдруг почувствовал, что его занесло, и, видимо, укорял себя за слабость и неумение вовремя остановиться. Ему казалось, что, стараясь оправдать друга, объяснить Гашпарацу причины его поведения, он сказал что–то лишнее, что Валенту может навредить. Поэтому поспешил прибавить:

– Вы знаете, я думаю, он пьет от страха. Он чего–то боится…

– Чего?

– Я не знаю, если бы знал, может, и не осуждал бы его.

– Значит, это была не кража?

– Если ничего не унесли… А может, и кража, просто они не нашли того, что искали. Может, это только Валент думает, что не кража…

– Он сам вам рассказал?

– Да.

– А почему? Он же такой замкнутый, неприступный, как вы говорите…

– Вот в этом–то все и дело… Тогда он стал совсем другим: пришел ко мне, белый как полотно, сказал, что к нему в дом приходили воры, но ему кажется – тут что–то не так… А ничего конкретного не сказал.

– Вы пытались его расспросить?

– Да. Только уже в конце разговора он взял себя в руки, стал разыгрывать фрайера, подтрунивая над нами обоими.

– И ничего не прояснил?

– Сначала, пока еще был взволнован, я помню, сказал, что знает, кто это сделал и зачем, да его, мол, не перехитрить.

XXI

Торопливость, с которой Гашпарац шагал по откосу, имела свое оправдание, и ощущение происходящего имело под собой почву. А может, именно потому, что действительность подтвердила его предчувствия, происшедшее казалось ему теперь особенно важным. Вечером адвокат встретился со Штрекаром в своей конторе.

Еще при Бизельчане было заведено по понедельникам работать в канцелярии и во второй половине дня. Это вошло в традицию, истоки которой уходят в глубь истории адвокатского цеха, естественно, ей следовал и Гашпарац, тем более что предоставлялся повод заставить стажеров выполнить работу, которая в государственных учреждениях приходилась на «черную субботу». Итак, его сотрудники по понедельникам имели продленный рабочий день вместо того, чтобы раз в месяц являться на службу в субботу. Надо сказать, Гашпарац в этом отношении не был педантичен и зачастую не только отпускал служащих раньше положенного срока, но и вообще разрешал не приходить в понедельник после обеда, особенно если не накапливалось срочных дел. А сам он любил посидеть в тишине над папками, в которых всегда надо было что–то проверить, сформулировать, над чем–то заново поразмыслить, и понедельники для подобных занятий были как нельзя кстати. Поэтому, когда около двух часов позвонил инспектор и предложил встретиться, он пригласил его к себе в контору в семь часов: после обеда инспектор был занят, а хотел во что бы то ни стало увидеться именно сегодня. Похоже, что дождь освежил его голову.

И снова Гашпарац, руки за спину, стоял в опустевшей конторе у окна и смотрел на площадь Свачича, а люстра из шести лампочек, скрытых абажурами в виде лилий, бросала мягкий свет на старинную мебель, и казалось, что стекло на портрете тестя люминесцирует. Адвокат стоял неподвижно до тех пор, пока в конце площади не углядел своего приятеля.

– Устал, – заявил тот, развалившись в кресле, – и абсолютно не разделяю твоей уверенности, будто дело идет к концу. Наоборот, мне кажется, оно еще более осложнилось.

– Мне тоже так кажется, особенно сегодня… Не знаю, у меня такое ощущение.

– Почему особенно сегодня?

Гашпарац рассказал инспектору о предпринятой экспедиции на Гредицы, о своем разговоре с сестрой Ружи, о визите к ним Валента, поисках фотографии и о посещении дома Валента взломщиком. Он говорил неспешно и монотонно, словно излагал дело в суде. Ему не хотелось интонацией акцентировать внимание на важности сделанного открытия. Штрекар не перебивал. Развалившись в кресле, он ничего не выражающим взглядом смотрел в одну точку. По временам слышались тяжелые вздохи инспектора, словно Гашпарац своим монотонным голосом изрекал доказательства его вины. Гашпарац понимал, что цепкая память приятеля фиксирует каждую деталь и вопросы последуют позже, после того как он все переварит и соберется с мыслями. Когда адвокат закончил, Штрекар пробудился от летаргического сна и поднял глаза.

– Должен признать, ты все делаешь здорово. И себе и другим предлагаешь вопросы, которые мне, профессионалу, не сразу приходят в голову.

– Да, но представляют ли эти вопросы какое–либо значение для следствия? – спросил в свою очередь Гашпарац. – Как тебе кажется?

– Мне кажется, – вздохнул Штрекар, – мне кажется, что в этом деле все участники или рехнулись, или в некотором роде злодеи.

– Тебе, конечно, по душе второе, – улыбнулся Гашпарац.

– А что ты хочешь? – вспылил инспектор. – Как прикажешь понимать сложившуюся ситуацию? Ты заметил, что факты, которые мы узнали сегодня – а у нас нет оснований сомневаться в их истинности, – полностью исключают то, что мы узнали вчера, хотя вчерашние факты тоже выглядели вполне достоверными. Или, скажем, то, что удается узнать тебе, сводит на нет сведения, которые получил я?

– В таком случае ты прав, – без всякой иронии заключил Гашпарац. – У тебя есть сведения, которые перечеркивают мои?

– Я бы не сказал, что мои и твои факты взаимоисключают или опровергают друг друга. Я не отрицаю, что в доме у Валента был взлом или что Валент Гржанич приходил к сестре Ружицы и искал фотографию. Но все это как–то немотивированно, неубедительно, понимаешь, как–то нелогично, так в жизни не бывает, не знаю, как точнее выразиться… Будто смотришь замедленные кадры фильма или плывешь под водой.

Гашпарац не перебивал, ждал, когда Штрекар выскажется до конца и вдоволь накурится. Он понимал, инспектор раздражен, что никак не может увязать факты, овладеть ими, что они душат его. Поэтому он хотел, чтобы Штрекар выговорился и остыл.

– Пощупал я этого самодовольного Гайдека, – продолжал тот. – С самого начала меня настораживала социальная нотка, знаешь, типично репортажная ситуация: с одной стороны – Гредицы, кое–как слатанные домишки, грязь, грядки с луком и так далее, а с другой – Пантовчак, автомобили, виллы, породистые собаки и все такое прочее. И надо же было двоим встретиться, будто какой режиссер подстроил, и еще влюбиться в одну и ту же девчонку. С самого начала я предполагал, что у Гайдека и Валента есть точка соприкосновения, должна быть, особенно учитывая их различное социальное положение.

– В наше время между Гредицами и Пантовчаком не такая уж большая разница, – заметил Гашпарац. – А что же это за точка соприкосновения?

– Укажи мне, на милость, категорию людей, для которых бы не существовало социальных различий, религиозных, национальных или иных противоречий?

– Я думаю, именно в этом и заключается все несчастье. Однако, зная твои циничные взгляды, вероятно, должен сразу же усмотреть в этом криминал.