Текст книги "Современный югославский детектив"

Автор книги: Милан Николич

Соавторы: Тимоти Тэтчер,Предраг Равник,Павел Павличич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

– Видишь? – спросил Штрекар, хотя было не ясно, что он имеет в виду.

Улочка действительно напоминала село, причем довольно заброшенное. Возле каждого домишка зеленел пусть крохотный, но садик, а слева виднелось и распаханное поле. Домики были маленькие, и по их виду нетрудно было заключить, что каждая семья строила жилище собственными силами, не прибегая к помощи рабочих, к тому же испытывая крайний недостаток в стройматериалах: крыши низкие, черепица разная, кое–где вперемешку с кусками жести; подслеповатые окошки, как и заборы, выкрашены жидкой краской, чаще зеленой. Выделялись своей покраской домики, их стены пестрели неумелыми крупными мазками. Кое–где в открытую дверь, ведущую прямо в кухню, виднелась белая газовая плита, зеленый самодельный буфет и табуретки с плетеными подстилками. В каждом дворе цветы – в горшках или на клумбах, во многих лаяли огромные дворняги, посаженные на цепь. Дворы были грязные, кое–где валялись клочки сена, из чего Гашпарац заключил, что здесь, вероятно, держат лошадей, а в какое–то мгновение до него донесся и запах свинарника. На глаза попадался то мотоцикл, прислоненный к стене или к дереву, то велосипед. Были и колодцы, и колонки. Все казалось знакомым, хотя и давно забытым.

– Вижу, – ответил наконец Гашпарац, когда Штрекар почти забыл о своем вопросе.

Здесь все было знакомо. В садиках цвела сирень, возле штакетника тянулись перья молодого лука. Во дворах под развесистыми деревьями сидели на табуретах люди с детьми на коленях, курили, пили кофе или пиво. В одном дворе обедали прямо под шелковицей.

– Вижу, – повторил Гашпарац.

Но Штрекар его уже не слышал. Его походка стала как–то степеннее, выражение лица приобрело твердость, он приосанился.

– Вот мы и пришли, – сказал он вдруг.

Гашпарац вздрогнул от неожиданности. Они стояли перед домиком, как две капли воды похожим на остальные. Однако от пристального взгляда не могло укрыться отсутствие в нем мужчины: плетень покосился, калитка зависла. Зато во всем виделось участие женских рук: кругом цветы, белоснежные занавески на окнах, дворик тщательно подметен. Гашпарац почувствовал себя неловко, и у него возникло желание вернуться или побыстрее пройти мимо, будто он ни о чем не знает и ни к чему не имеет отношения.

– Учти, явились без предупреждения, – бросил Штрекар, когда они входили в калитку.

– Ты мне этого не говорил.

Дверь была закрыта. Послышалось какое–то движение, шепот, потом слабый женский голос спросил:

– Кто там?

– Милиция.

– Входите, не заперто.

Они открыли дверь. Кухонька оказалась крошечной, в ней хватало места лишь для трех табуреток, по числу обитателей дома. У окна диванчик, слева плита, справа зеленый буфет, на котором разложены вязаные салфеточки, пластмассовые фрукты, а под стекло засунуто несколько открыток.

– Добрый день, – громко произнес Штрекар официальным тоном.

За столом сидело три человека. Женщина лет пятидесяти пяти, в трауре, с темными подглазницами на энергичном и загорелом лице, выдававшем ее занятия физическим трудом. На Гашпараца особо тяжелое впечатление произвела ее химическая завивка, сделанная, видимо, очень давно, отчего жидкие, потерявшие эластичность волосы свисали жалкими прядями.

– Милости просим, – сказала женщина. – Присаживайтесь.

– Спасибо. Мы ненадолго, – снова подчеркнуто громко произнес Штрекар.

– Тогда, может быть, мне…

Бледный светловолосый юноша сидел во главе стола. Перед ним стояла рюмка ракии. У молодого человека был высокий лоб и чистые, несколько мечтательные глаза, заметно покрасневшие от слез. Гашпарац посмотрел на его руки: сильные, с потрескавшейся темной кожей – вероятно, механик. Начав говорить, юноша поднялся.

– Нет, нет, сидите, пожалуйста, – остановил его Штрекар, и слова прозвучали подобно приказу. – Мы на минуту.

– Это Звонко, товарищ Валента.

Это произнесла девушка лет восемнадцати, и юноша невнятно пробормотал свою фамилию.

При обычных обстоятельствах девушка выглядела бы вполне привлекательно, подумал Гашпарац. Немножко скуласта, чуть широковата в кости. Но это от физического труда.

– Валент… – начал Звонко. – Он еще не заходил, и я думал…

Валент был возлюбленным убитой. Тот, на кого могло прежде всего пасть подозрение и кто имел твердое алиби, о чем Гашпарац уже знал.

Пожилая женщина вздохнула, вытирая навернувшиеся на глаза слезы, появление Штрекара вновь напомнило ей о случившемся.

– Мы зашли узнать, – сказал Штрекар, – не удалось ли вам обнаружить в ее вещах что–либо, что позволило бы… Вы понимаете меня – какие–нибудь бумажки, письма, например расписку, что–нибудь в этом роде?

– Ничего, – ответила девушка. – Я все просмотрела. Только открытки – с моря, из стройотряда, от друзей, а вообще–то… Она и с Валентом почти не переписывалась. Даже странно, но и от него только открытки.

– Это на него похоже, – сказал Звонко, – уж такой он человек.

Пожилая женщина только вздохнула, из чего Гашпарац заключил, что сердце у нее отходчивое: в душе она укоряла Валента, что не зашел к ним, но сказать об этом не хотела.

– Могу я на них взглянуть? – попросил Штрекар.

Девушка выдвинула один из ящиков буфета и достала оттуда плоскую коробку – возможно, из–под мужской сорочки или чего–то подобного. Там лежали открытки, квитанции, фотографии, сделанные во время летних поездок. Пока инспектор изучал содержимое коробки, все молчали. К рюмкам с ракией, которые подала девушка, никто не прикоснулся. Избегая встретиться взглядом с женщиной, которая при виде этих мелочей снова разволновалась, Гашпарац обратил внимание на фотографию светловолосой девушки на стене, рядом с портретом немолодого мужчины, вероятно умершего отца. Глаза ее были светлыми, из чего он мог заключить, что цвет волос естественный. Девушка была красива, хотя и довольно неумело подкрашена. Карточку, по–видимому, делал неопытный фотограф, злоупотреблявший ретушью. Теперь Гашпарац был уверен, что никогда прежде видеть покойную Ружицу Трешчец ему не доводилось.

– Филипп, что если бы вам со Звонко… Мне тут нужно кое–что… – вдруг попросил Штрекар.

Гашпарац вместе с молодым человеком вышли во двор. В дверях он обернулся на фотографию девушки. Звонко поймал его взгляд.

– Она была красивая, – сказал он, когда они закурили. Ее все звали Белая Роза. Из–за волос. Ружицей Трешчец никто не называл. Только по документам.

Филипп глядел на берег ручья, откуда с криком, поддерживая друг друга, съезжали на велосипеде мальчишки.

– А почему не заходит Валент? – спросил Гашпарац.

– Он вообще странный, – уклоняясь от прямого ответа, проговорил Звонко. – Видите, даже писем не писал…

– Он и сегодня пьет? – Гашпарац смотрел в сторону, чтобы не смущать юношу.

– Да, – кивнул тот. – Может, ему неприятно…

– Как он это воспринял?

– Он виду не покажет. Знаете, Валент вырос без родителей… Водился со всякими, привык скрывать свои чувства… Это его манера… Он думает, унизит себя, если покажет.

Замолчали. Звонко в смущении тоже смотрел в сторону ручья. Гашпарац решил попытаться разговорить его.

– И в этом все дело? – спросил. – Я уверен, тут есть еще что–то.

По взгляду, который бросил на него Звонко, адвокат понял – юноша предполагает, что им известно значительно больше и его просто испытывают.

– Да, – совсем тихо проговорил молодой человек, побледнев. – Два дня назад они поссорились. И расстались, окончательно.

IV

Корчма была маленькой, полутемной и, несмотря на настежь открытые окна и двери, пропитана запахом ракии; сивушный дух, казалось, источали даже стены. И правда, над входом сквозь облупившуюся известку можно было различить довоенную вывеску: «Корчма Хорвати, собств. вдовы Банек». Красные и синие пластиковые столы с алюминиевыми ножками испещрены следами от сырых стаканов, сиденья и спинки стульев были тоже из пластика красного и голубого цвета. Узкий проход возле стойки вел к двери, выходящей во двор, где располагалось несколько столов; сквозь занавеску можно было различить головы посетителей, склонившихся над картами и шахматной доской.

– Мне бы не хотелось сюда входить, – сказал Звонко уже у двери. – Но он – здесь.

– Воля твоя, – пробормотал Штрекар.

Гашпарац дружески протянул пареньку руку, его примеру последовал и Штрекар, хотя сделал он это небрежно и явно нехотя. На пороге они остановились и оглянулись: Звонко уходил. Гашпарац знал, что юноша вернется в тот дворик, пройдет на кухню, к женщинам, сядет за стол перед рюмкой, из которой даже не пригубил. Он представлял себе, как они втроем молчат в надвигающихся сумерках.

Во дворе корчмы несколько человек, переговариваясь, играли в карты, но игра шла вяло. Очевидно, настроение им портило присутствие Валента Гржанича, сидевшего за отдельным столиком.

– А, это вы, – сказал он, увидев подошедших к нему Штрекара и Гашпараца. – Надумали меня забрать?

Головы приподнялись, некоторые сделали вид, что ничего не замечают, хотя все обратились в слух: замер шелест карт, швыряемых на пластиковые столы.

– Если хочешь – можем, – отрезал Штрекар. – Перестань валять дурака.

Гржанич пожал плечами, и они подсели к нему. На столе стояли пустые пивные бутылки. Видимо, пил он только пиво, и все–таки движения были медлительными, глаза налились кровью, он сидел развалившись.

– Ну, что нового? – спросил Валент более дружелюбно, хотя в голосе слышался вызов, словно он хотел им показать, что и не думает сдаваться.

Поскольку Валент не сводил глаз со Штрекара, Гашпарац мог разглядеть его получше. Трудно было точно определить его рост, но он явно был выше среднего. На парне была кожаная куртка и джинсы, пестрая рубаха на груди расстегнута. Кудрявый, широкоплечий шатен, такие нравятся девушкам. За вызывающей манерой поведения скрывалась неуверенность, которая вынуждала его постоянно нападать. Гашпарац подумал, что такой может запросто убить всякого, кто его оскорбит.

– Нового ничего нет, ничего, – сказал Штрекар. – А как у тебя?

Гашпараца удивлял высокомерный тон, которым Штрекар разговаривал с незнакомыми людьми. Валент лишь указал глазами на стол, заставленный бутылками.

– Со вчерашнего дня, после нашей встречи, только это, – сказал снова не без вызова.

– Это уж чистый идиотизм, – ответил Штрекар с каким–то безразличием в голосе. – К чему столько пить?

– А вам к чему столько курить?

– Почему ты пил в тот вечер?

Гржанич махнул рукой, пожал плечами и вздохнул. Этим он давал понять, что отвечать по существу не хочет, хотя должен что–то сказать из уважения к милиции.

– Компания, друзья, затянуло…

– Почему не был с ней?

– А зачем встречаться каждый вечер?

– А она часто по вечерам бывала одна?

– Откуда я знаю?

Гашпарац бросил взгляд на Штрекара, ожидая, что тот вспылит. Но на лице инспектора не было и следа возмущения. Он сказал:

– Послушай…

– Вам известно, – не дал ему договорить Валент, – я недавно вернулся из Германии. Откуда мне знать, бывала она по вечерам одна или с кем–то? Целый год…

– А зачем ты ездил в Германию?

– За грошами.

– И только?

– Да.

– Может, хотел жениться, открыть свое заведение – пивную или еще что?

– Не знаю, только что–то хотел.

Воцарилась пауза. Присутствующие продолжали напряженно вслушиваться в их разговор. Солнце наконец высвободилось из–за облаков, а поскольку уже близился заход, осветило лишь верхушку строящегося в каких–нибудь двадцати метрах отсюда высотного здания, в лесах и кранах, которые нависли над маленьким двориком и словно бы тоже прислушивались к разговору за столом.

– Разве ты плохо зарабатывал в «Гефесте»? Там хорошо платят, а ты отличный мастер.

– Это точно…

– Думаешь опять махнуть в Германию?

– Не исключено. А вы пришли покопаться в моей жизни?

Штрекар снова чуть было не взорвался. Гашпарац понимал его состояние: наверняка не успел пообедать, много курил, не выспался. Но молодой человек, по–видимому, прекрасно знал, как далеко можно заходить в разговоре с милицией. До сих пор Гашпарац молчал. Сделав знак глазами Штрекару, он спросил:

– Почему вы порвали с Ружицей?

Валент вздрогнул, словно только сейчас заметил присутствие Гашпараца. Внимательно посмотрел на адвоката и не счел нужным скрыть, что не удовлетворен увиденным.

– Кто это вам сказал?

Гашпарац замялся, однако решил, что лучше ответить коротко. И произнес:

– Нам известно.

Штрекар взглянул на него одобрительно.

– Это вам Звонко наболтал, – догадался Валент. – Его штучки… А он не сказал вам, что сам был в нее влюблен? Мы ходили втроем, как мальчишки.

– Ты не ответил на вопрос, – вмешался Штрекар.

– На какой вопрос? То, что натрепал Звонко? Неужели вы всерьез ему поверили? Сопляк… И сейчас поди, хнычет со старухой.

Парень явно переборщил, сам это заметил и хотел было как–то исправить. Но было поздно. Штрекар грохнул кулаком по столу, так что картежники имели все основания открыто обернуться в их сторону.

– А ну брось! Нечего выпендриваться! Не с дружками болтаешь на Трешневке! Изволь отвечать на вопросы!

Гржанич упрямо молчал. Немного погодя Гашпарац опять обратился к нему.

– Отчего вы все–таки разошлись?

– А я почем знаю, чушь какая–то, я думал снова поехать в Германию, она не пускала, хотела, чтобы я остался, может, чтоб мы поженились… Глупости.

– И это все? – спросил Штрекар.

– Все, – стоял на своем Гржанич. Очевидно, Штрекар вызывал у него чувство протеста, а в Гашпараце он старался найти союзника.

Снова помолчали; Валент неторопливо прямо из бутылки потягивал пиво, и кадык на его шее двигался вверх–вниз. Он не отрывал взгляда от макушки новостройки. Вопрос задал Штрекар:

– Послушай, а она никогда не упоминала какого–нибудь адвоката?

– Адвоката? Нет, никогда.

– Это точно? А ты не знаешь, для чего ей мог понадобиться адвокат?

– Нет, ничего такого у нее не было. Наверняка.

– Тебе не приходилось слышать от нее имя Филиппа Гашпараца?

– Нет. А кто это?

– Один адвокат. У нее в сумочке нашли его телефон.

Валент только пожал плечами и снова занялся бутылкой. Сейчас он разглядывал нависшую над стройкой горизонтальную стрелу желтого крана. Посетители за соседними столиками удовлетворенно хмыкали, их восхищала непринужденность, с какой юноша обращался с милицией. Такое всегда приятно видеть.

– Если что вспомнишь… – сказал Штрекар.

– Не думаю, – ответил Валент, не отрываясь от горлышка.

– Из Загреба пока ни шагу, – прибавил Штрекар.

По–прежнему не выпуская бутылки, Валент кивнул на стол и постучал по нему костяшками пальцев. Штрекар и Гашпарац поднялись. Юноша на них не взглянул.

В дверях Штрекар замешкался.

– Я мигом, – сказал он. – Иди, я догоню.

Он зашел в туалет, а Гашпарац торопливо вернулся к столику Валента. Не спрашивая разрешения, присел и нагнулся к самому лицу молодого человека.

– О чем вы мне хотели сообщить вчера вечером?

– Я вам? Вчера вечером?

– Меня зовут Филипп Гашпарац.

– Очень приятно, Гржанич.

– Вы вчера звонили ко мне домой и сказали, что хотите сообщить что–то в связи с Ружицей. В чем дело?

Словно размышляя, молодой человек мутными, полупьяными глазами в упор смотрел на Гашпараца. Потом, запустив пятерню в волосы, медленно проговорил:

– Вы ошиблись. Это был не я. Я не звонил.

На шее Валента Гашпарац заметил тонкую золотую цепочку с подвеской – маленькой золотой розой.

V

Отправляясь в «Металлимпэкс», Гашпарац и Штрекар не могли решить, с кем им следует там разговаривать. Сотрудники Штрекара накануне побеседовали с каждым, кто мог сообщить хоть что–то. С особым пристрастием интересовались, не была ли Ружа Трешчец посвящена в какую–нибудь производственную тайну, и старались выяснить, с кем из сослуживцев она находилась в неприятельских или, наоборот, в дружеских отношениях, что могло бы пролить хоть какой–нибудь свет на происшедшее. Ничего определенного они не узнали. Штрекар думал проверить все сам, он хотел увидеть обстановку и людей, окружавших девушку. Его выбор пал на трех человек, он решил опросить одну из машинисток, старшего бухгалтера, которому Ружица часто печатала, и заведующую машбюро.

Названных сотрудников для беседы пригласили в зал заседаний. Штрекар, подперев руками голову и не выпуская изо рта сигарету, сидел за длинным полированным столом. Со стороны казалось, будто инспектор спит, впрочем, может, он и в самом деле спал. Гашпарац, заложив руки за спину, стоял у окна, выходившего на типичный для Илицы двор: серый, мощеный, с мастерскими, – и размышлял о событиях минувшего утра…

Когда он спустился в сад после завтрака, за время которого они с женой не обменялись ни словом (девочка училась в первую смену), Лерка, облокотившись на подоконник, в халате и с бигудями в волосах, крикнула:

– Когда придешь?

– Не знаю.

– Обедаешь дома?

– Вряд ли успею.

– Сегодня день рождения мамы. Мог бы и сам вспомнить, – бросила и тут же отошла от окна.

Гашпарац возвел очи горе и едва сдержался, чтобы в ярости не пнуть цветы на клумбе. В окне бельэтажа он заметил тещу, которая даже не потрудилась скрыться, услышав его разговор с женой.

– Доброе утро, мама, – сказал он и опять посмотрел на небо…

Сейчас он тоже смотрел на небо. День был ясный, солнечный, над серыми крышами струилась весенняя свежесть, доносился гомон птиц из густых крон деревьев на Штроссмайеровом бульваре.

Он обернулся, услышав шаги: это была машинистка. Гашпарац отошел от окна и сел рядом со Штрекаром. Инспектор не считал нужным представлять его, и люди полагали, что Гашпарац тоже из милиции. Штрекар сознавал, что допускает нарушение инструкции, однако это его не смущало, и неловко себя чувствовал только Гашпарац. Машинистка заметно волновалась, на ее лице выступили красные пятна. Нижняя часть туловища молодой особы от постоянного сиденья была уже несколько тяжеловата, юбка слишком коротка, девица явно злоупотребляла косметикой; в уголках губ Гашпарац заметил следы кофе.

– Я знала ее не очень хорошо, – ответила машинистка на первый вопрос Штрекара. – Нас ведь в бюро четырнадцать. Конечно, работала она хорошо. Мы в общем ладили… Но ничего особенного… Она не любила сплетничать, и вообще была замкнутая… Ну вот и все, работала, я сказала, хорошо… Меня прямо как громом ударило, знаете, с каждым может такое случиться, я живу на Врабаче, все–таки вместе работали…

– А во внерабочее время?

– Вне работы я с ней никогда не встречалась… Ну, может, изредка видела в кино, раза два столкнулись в Центральном универмаге, просто так, случайно. Да, правда, как–то у нас был товарищеский вечер, но тоже ничего особенного, она танцевала со всеми, ушла раньше – кажется, за ней кто–то зашел, вероятно ее парень…

– Вы ее обычно видели одну?

– Да, чаще всего. Однажды в кино с ней был молодой человек, наверно ее парень.

– Высокий кудрявый шатен?

– Нет, светлый, точнее, даже рыжеватый, довольно полный, вроде бы с веснушками…

Штрекар и Гашпарац переглянулись.

– Вы этого человека видели один раз?

– Да, только в тот раз.

– Не разговаривали с ним? Она вас не познакомила?

– Нет, была страшная давка, знаете, у касс перед сеансом… Я хотела поздороваться, но мне показалось, что она нарочно меня не замечает, ну, я и не стала.

– Это все, что вы помните?

– Да.

– Ладно. Спасибо.

Нос главного бухгалтера украшали очки в золотой оправе, он был в строгом темном костюме с темным же галстуком, тщательно выбрит и вообще походил на иллюзиониста или гипнотизера.

– Она ничем не выделялась… Вела себя скромно, понимаете, несмотря на ее внешность, нужно сказать, что… Такие женщины обычно знают себе цену, а она, представляете, вела себя очень скромно. Здешние молодые люди в рабочее время увивались вокруг нее, хотя в общем безрезультатно. Она была неприступна, не отвечала на ухаживания – во всяком случае, насколько мне известно.

– А вы не припомните какого–нибудь эпизода? Может быть, вам доводилось беседовать о чем–либо?

– Только один раз. Это выглядело несколько странно, да… Во всяком случае, я тогда был удивлен. Мы никогда дотоле… я хочу сказать – мы были мало знакомы. Поэтому меня очень удивило, когда она сказала, что хотела бы поговорить со мной с глазу на глаз.

– Что ей было нужно?

– Вот об этом и я себя спрашивал… Оказалось – совсем обычное дело… Мы спустились в нашу столовую… Она просила меня помочь устроить на работу кого–то из ее близких… Даже не помню, то ли дружка, то ли брата, что–то в этом роде…

– Полировальщик по специальности?

– Вы его знаете? Да, да, сейчас я припоминаю, именно полировальщик. Но я ничем ей не смог помочь. Тогда мы увольняли даже своих, а не то что…

– После того случая вам с ней беседовать не доводилось?

– Нет.

– А когда происходил разговор, о котором вы упомянули?

– Где–то зимой, в прошлом году… Может, в январе–феврале. Помню, что снег был и Новый год уже позади.

– Спасибо. На этом и кончим.

После того как бухгалтер, несколько удивленный тем, что все обошлось и дело ограничилось совсем вроде бы незначительными вопросами, вышел, Штрекар сказал:

– Валент уехал в Германию в прошлом году, в марте.

Дверь тихонько открылась и закрылась, Гашпарац снова стоял у окна. Послышались мелкие женские шажки. Обернувшись, он увидел маленькую, довольно полную женщину лет пятидесяти. Она, по–видимому, только что сделала прическу, но подкраситься забыла. Лицо было очень бледным, с темными подглазьями, выражение мягким и любезным. Женщина производила впечатление скромной особы.

– Мне очень приятно, что вы про меня вспомнили, – сказала она. – Хоть говорить мне об этом страшно тяжело… Я любила Розочку как родную…

Штрекар и Гашпарац переглянулись.

– Вы хорошо ее знали?

– По правде говоря, узнать ее было нелегко… И все же могу сказать, что знала ее неплохо, насколько это вообще возможно.

– Лучше, чем другие в бюро?

Гашпараца покоробил резкий и надменный тон Штрекара: он боялся, что у женщины пропадет желание отвечать на вопросы.

– Безусловно, – кивнула женщина. – Я знала ее еще девочкой. Когда–то я ведь тоже жила на Гредицах.

Штрекар бросил быстрый взгляд на Гашпараца и коротко спросил женщину:

– Когда?

– Да сразу после войны, вплоть до пятьдесят пятого. У моих родителей там был дом. И, выйдя замуж, я с покойным мужем некоторое время жила там. Вместе с родителями. И потом я не порывала связи с Гредицами. В те времена это было село. Домов было куда меньше. И все друг друга знали. Я знаю и мать Ружицы… Знаю, как тяжко им жилось после смерти отца… Это ведь я устроила Ружицу сюда на работу. Когда умер ее отец, она ушла из школы, поступила на курсы машинописи.

Гашпарац слушал затаив дыхание. История раздвигала границы, картина приобретала более глубокие, живые очертания и все, о чем говорила госпожа Надьж, можно было отчетливо вообразить. Штрекар слушал тоже очень внимательно, хотя было видно, что его распирают все новые и новые вопросы.

– Вы не заметили в ней каких–либо перемен в последнее время? – спросил он.

– Да как вам сказать? Мне кажется, она была несколько нервозна… Мы ежедневно, правда понемногу, разговаривали… Она волновалась – во всяком случае, я так думаю. Может быть, из–за этого паренька, Валента?

– Вы и его знаете?

– А как же! Мне кажется, они иногда ссорились… Должна вам сказать, со мной она не откровенничала на эти темы, хотя, я полагаю, доверяла мне.

– Она ничего определенного не говорила вам о причине своего волнения? Вы ее не расспрашивали?

– Я спрашивала, но она уклонялась от ответа. Сказала как–то, весьма неопределенно, что кое–какие затруднения дома, только тотчас же добавила, что это не касается ни матери, ни сестры… Значит, что–то происходило между ними.

– А вы не предполагаете, что именно?

– Нет.

– Она при вас никогда не упоминала имя адвоката?

– Адвоката?

– Да.

Госпожа Надьж задумалась. На бледном лице вроде бы даже появился слабый румянец, вероятно вызванный беседой. Наконец, после краткого размышления, она сказала:

– Нет, не упоминала.

– Вы слышали такое имя – Филипп Гашпарац?

– Нет. Никогда.

Гашпарацу было неприятно, что его имя используют в качестве основной улики. Но что оставалось делать? Именно из–за этого он и присутствовал здесь.

– Вы допускаете, – неожиданно обратился к госпоже Надьж Штрекар, – что ее мог убить Валент Гржанич?

Женщина была не в силах скрыть возбуждение: на ее щеках уже отчетливо выступили два красных пятна.

– Как можно подумать такое?! Такое и о себе самой не знаешь, а тем более о другом… И все–таки мне кажется, он не из таких. Я думаю, в решительный момент он скорее расплачется. – При этих словах Гашпарац вздрогнул. Мнение женщины показалось ему изумительно точным и в то же время неожиданным. Было похоже, что и Штрекар воспринял слова подобным образом, потому что больше не задавал вопросов и только сказал:

– Спасибо вам. Если что–либо припомните…

С этим они и уехали; расстались на площади Свачича. В конторе Гашпарац сначала заглянул в общую комнату, чтобы поздороваться со стажерами и секретаршей. Потом прошел в кабинет. По привычке он посмотрел на портрет тестя и тут вспомнил о дне рождения тещи. На столе он заметил пакет. Взял его и поглядел на просвет.

В конверте лежал тонкий эластичный четырехугольник. Фотография.

VI

Прежде чем вскрыть конверт, Гашпарац подошел к окну и распахнул обе створки: было солнечно, над смрадом выхлопных газов, где–то в ветвях, щебетали птицы, в толпе прохожих глаз выхватывал то светлый костюм, то легкую рубашку – люди, как всегда, торопили новый сезон. Мальчик–фонтан озорно направлял свою струйку в бассейн у себя под ногами. Гашпарац вздохнул полной грудью, хотя знал, что это бессмысленно: воздуха совсем не было.

Вернувшись к столу, он сел, закурил и принялся рассматривать конверт. На нем крупным, явно женским почерком было написано: Господину Филиппу Гашпарацу, адвокату, и адрес. Слово Загреб было подчеркнуто двумя жирными чертами – так пишет человек, которому приходится часто отправлять корреспонденцию. Об этом же свидетельствовал и почерк. Обратный адрес отсутствовал.

Гашпарац надорвал конверт. Только фотография. Прежде чем обратиться к ней, Гашпарац тщательно исследовал конверт; засунул внутрь палец, ощупал, но ничего не обнаружил.

Тогда он принялся за фотографию. Она была стандартного размера, очевидно девять на двенадцать, черно–белая, выполненная профессионально, вероятно со вспышкой, должно быть, в пасмурную погоду. Все это Гашпарац отметил почти механически, припоминая сведения, полученные им лет пятнадцать назад в фотоклубе студенческого городка. Фотография была сделана в общественном месте. Спустя несколько мгновений Гашпарац сообразил, где именно: в зале ожиданий загребского аэропорта.

На фотографии была изображена Ружица Трешчец.

Филипп Гашпарац устроился поближе к свету и начал разглядывать фотографию. Ружица стояла одна, возле самой стены, в правой руке сумочка, из которой торчало что–то вроде газеты, левая рука в кармане. Она смотрела прямо в объектив, и Филипп впервые увидел ее взгляд.

На этой фотографии она была иной, чем на снимке, висевшем в кухне. Здесь она казалась живой, естественной, не скованной статичной позой. Гашпарац почувствовал, что начинает угадывать в Ружице Трешчец реальную личность, она перестает быть для него размалеванной ретушером куклой или абстрактным, загадочным понятием, о котором каждый рассказывает по–своему. Сейчас адвокат увидел обычную девушку, каких можно встретить на улице, разве что покрасивей других и с более глубоким взором задумчивых глаз, вполне живую и понятную. Ибо та, семейная, фотография производила впечатление просто портрета, например портрета человека, которого мы никогда не знали, хотя он мог быть нам близок: какого–нибудь родственника, который еще до нашего рождения уехал в Америку и там умер. На той фотографии ничто: ни одежда, ни поза – не убеждали нас, что данная особа жила с нами, совсем рядом, что мы ее, может быть, не раз встречали; и поэтому Филиппу столь отвлеченным представился вначале тот факт, что эта девушка зачем–то хранила в своей сумочке номер его телефона.

И вдруг сейчас все обретало ясность и уже казалось невероятным, что девушки больше нет, до того живой виделась она ему. Он изучал каждую деталь на фотографии: простая сумочка, обычный, купленный в магазине плащ, обычные туфли, очень мало косметики, собственноручно устроенная прическа. Ничего не указывало на причину, почему фотография послана именно Гашпарацу, и не давало ключа к разгадке, кто это мог сделать.

Гашпарац взял новую сигарету, помял ее в пальцах, закурил. И стал внимательно изучать все, что окружало Ружицу на фотографии, он делал это медленно, в то же время опасаясь, как бы кто не постучал в дверь и не помешал ему.

На снимке виднелись еще люди – это были пассажиры, спешащие или глазеющие по сторонам в ожидании вылета: чьи–то спины, две женщины с детьми, одна из которых, присев на корточки, поправляла что–то в одежде девочки. Трое мужчин смотрели на Ружицу. Один был лыс, с темным цветом кожи, должно быть иностранец. Камера запечатлела его в тот момент, когда он, по–видимому быстрым шагом проходя мимо девушки, вдруг оглянулся. Другой, довольно полный элегантный блондин стоял в распахнутом плаще, засунув руки в карманы пиджака. У него был широкий галстук с шотландским орнаментом, в зубах сигарета. Он смотрел в сторону Ружицы, но как–то неопределенно, и было не ясно, смотрит ли он на нее или на кого–то рядом с ней. Он производил впечатление досужего человека. Наконец, третий, длинноволосый юноша в джинсовом костюме, в круглых очках, скрестивший на груди руки. Он смотрел на Ружицу открыто, вроде бы даже улыбаясь, и всем своим видом словно пытался ее пародировать. Это все, что Гашпарац мог отметить.

Теперь он принялся разглядывать предметы. Несколько не сданных в багаж чемоданов стояли неподалеку от Ружицы, так что нельзя было заключить, едет она сама или кто–то другой. Чуть подальше, слева от нее, за стеклом аэровокзала угадывалась автостоянка, рядом – тротуар, зонтики, но ни одного человека; из–под зонтов между двумя машинами торчали две пары ног: очевидно, машину отпирали, потому что виднелась рука с ключами. И наконец, то, что показалось Гашпарацу самым важным: прямо над головой Ружицы Трешчец находились огромные квадратные часы с циферблатом, указывающим дату и время, цифры на черных пластинках поворачивались, отмечая минуты. На часах значилось пятое марта, четырнадцать часов и сорок две минуты.

Это все, что адвокат сумел увидеть на снимке. Сигарета истлела в пепельнице, оставив после себя серую грудку пепла, и поэтому он закурил новую. Потом встал, снова подошел к окну и принялся разглядывать площадь. Впервые он изменил старой привычке и размышлял стоя, а не в кресле для клиентов. Ему никак не хотелось звонить Штрекару, не хотелось сообщать ему о фотографии и делиться почерпнутыми из нее сведениями. Но, подумав, он пришел к заключению, что это только увеличило бы его собственную неуверенность, усилило бы его растерянность и смятение. Он понял, что нежелание рассказать обо всем Штрекару продиктовано чувством противоречия, ибо единственно возле Штрекара он ощущал себя надежно. Гашпарац выпустил дым в окно и засмотрелся на солнце, скрывавшееся за голубым облачком.