Текст книги "История моей жены. Записки капитана Штэрра"
Автор книги: Милан Фюшт
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
Лишь один вопрос задавал я себе самому снова и снова: неужто жизнь под одной крышей со мною сплошное страдание для нее?
Должен заметить, что жена моя была очень маленькая, миниатюрная, и мне это очень в ней нравилось. Иной раз даже во время службы ловил себя на мысли, какая она у меня малышка, прямо до смешного: захочу и заставлю ее плясать на моей ладони.
В связи с этим часто вспоминается мне одна сцена. Вернее, даже не сцена, а замечание, которое отпустил в наш адрес некий андалузец.
Дело было в Испании, я нанял фиакр (дело было еще на заре нашей совместной жизни, она спустилась из дома мне навстречу, чтобы дальше продолжить путь вместе), но движение застопорилось из-за крестного хода в городе, праздничное шествие – хоругви, цветочные гирлянды, воскурения… Парень в черной шляпе, украшенном цветами жилете стоял прямо перед нашим экипажем и не сводил с нас глаз. Как говорится, пожирал нас глазами.
– Чем, по-твоему, занимается этакий бугай с такой маленькой, хрупкой женщиной? – обратился он с вопросом к своему приятелю. – Да он же ей все косточки переломает! – не посовестился задать свой охальный вопрос в разгар священного шествия, да еще и расхохотался при этом.
Надо было видеть, как развеселили его слова мою жену.
– Ну, и проказники! Ты слышал, что сказал этот парнишка? – Короткая сценка воспламенила ее, даже в глазах мелькнуло какое-то странное выражение, точный смысл которого, пожалуй, был известен лишь ей одной.
– Дерзкие сопляки! – повторила она чуть погодя, прижавшись к моей руке горячей щекой. И вспыхнув, добавила: – Никто не знает, каков ты на самом деле. Только я одна.
Вот об этом-то я и хочу сказать. Тогда она не была равнодушна ко мне, в этом я убежден. Такие вещи обычно чувствуешь. Больше того, именно эту сцену: блеск ее глаз, жар ее лица – я вызывал в своей памяти всякий раз, когда меня охватывали сомнения, испытывает ли она в душе хоть какой-то интерес ко мне.
И сейчас я думал о том же самом. Потому-то и не сказал ничего ей, какой бы несчастной она ни выглядела в ту минуту, когда вошла ко мне в распахнутом халатике. Ни о чем не спросил ее, не заглянул ей в глаза, не стал выпытывать ее секреты. Но была тому и другая причина. Бурные сцены с выяснением отношений я терпеть не могу, равно как и роковые признания.
– Если хочешь, я буду еще откровенней с тобой, – как-то раз предложил мне один пылкого нрава однокашник.
И я тогда ответил ему то же самое:
– В этом нет нужды. Не стоит стремиться к такой уж безграничной откровенности промеж собой.
Я и по сию пору придерживаюсь того же убеждения. К чему она приведет, откровенность эта? Ведь ни один из нас не знает, что ему делать с правотой другого, каждый по-прежнему останется при своем, вот и получится, что обе истины, как двигались, так и будут двигаться параллельно… в никуда.
И это бы еще полбеды. Ведь в ходе откровенного общения неизбежно прозвучат слова… А слова, как известно, бывают роковыми, подчас даже и несправедливыми. Или не совсем справедливыми. Вот сорвется у нее с языка, мол, не люблю тебя, или не могу с тобой жить, – и судьба твоя решена бесповоротно, поскольку слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. Иными словами, жизнь сводится к формальностям. «Ненавижу!» – конечно, и в этом слове есть доля правды. И в то же время, если призвать в доказательство опыт наших ночей в Гренаде, тогда нельзя не признать многогранности нашего бытия, а значит, следует соблюдать осторожность.
Кстати сказать, где вы видели людей, идеально подходящих друг к другу? Покажите мне этих счастливцев! Человеку многое приходится претерпевать всегда, везде и всюду, по всему свету – в этом истина.
Итак, я предпочел помалкивать. Вел себя так, чтобы и ей не было нужды заговаривать со мной. Стремился скорее успокоить ее, нежели взволновать еще более. «Несчастье – оно у тебя на шее сидит», – говаривали на судне бывалые моряки, и если видели, что у кого-то из них ум за разум заходит, сразу старались намять шею. Так же поступил и я. Ведь на больные души прекрасно воздействуют легкие средства – освежение мускулов – в особенности шейных – эссенциями, тут бывалые матросы правы.
Конечно же, она слегка всплакнула, но и улыбнулась при этом. А кто не знает, до чего прельстительное зрелище, когда молодая женщина улыбается сквозь слезы! Словно солнечный свет пробивается сквозь летний дождик. Стало быть, и я испытал счастье в ту минуту. Иной раз такие повороты выписывает судьба… «Считай, что именно к тебе она обратилась в трудную минуту», – сказал я себе.
День выдался воскресный, служанки дома не было – тоже приятное обстоятельство: жизнь вне ее будничной суеты. Все именно так и получилось. Я хорошенько растопил печку, затем наведался в кладовую за едой, потому что жена проголодалась. Мы ели, разлегшись, словно на пикнике. Даже лампу зажигать не стали – пусть сгустятся сумерки. И тогда я опять принялся рассказывать ей.
О чем рассказывал? Да обо всем, что в голову приходило. О впечатлениях, каких во время путешествий наберешься. И о том, что подстегивает молодого человека к странствиям, – о жажде узнать, есть ли счастье на земле? Потому как это очень интересует людей смолоду. Или же рассказывал о том, что таится в глубине хижин, освещаемых светом коптилки, после того как стихли шумы сказочного, залитого солнечными лучами мира, когда угаснут блики света на стенах, а человек стоит средь холода тропической ночи и силится разгадать, что это за грозные, темные силы, которые пытались сегодня поглотить солнце с неба? И что происходит в головах у людей, когда сверху опускается ночь, а в котлы с едой заглядывает полуночная луна?
– Это происходило как раз в ту пору, – рассказывал я жене моей, – когда я очутился в Селангоре и на далеких островах, где обитают малайцы. Передать не могу, каким чудом показалась мне тамошняя жизнь. Лентяев мне и прежде доводилось видеть, но людей, самозабвенно наслаждающихся бездельем, – никогда! Эти люди знают толк в жизни. Неспешно передвигаться, блаженно потягиваться всем телом или, уютно расположившись в тени, жевать бетель… Но каким образом? С вечной улыбкой в глазах, словно постоянно пребывая в опьянении, охваченные внутренним жаром… Иными словами, они упивались жизнью, как легким вином. Я же изнемогал от непосильных трудов, коими был завален, как во все времена. Неудивительно, что мне казалось: я попал на остров счастливцев.
Казалось – покуда я не узнал об их нравах поподробнее.
– Счастье нельзя отмерять порциями, – сказал мне как-то раз отпрыск тамошней правящей фамилии. Он обучался в Париже, Лондоне и, конечно, владел голландским. – Кстати, понаблюдайте за ними, когда они беснуются от ярости, обратите внимание, как быстро овладевает ими эта ярость и с какой быстротою они выхватывают из-за пояса нож, – заявил бледнолицый потомок султанов, между прочим, врач и приват-доцент университета в Сурабае.
«Жизнь – это борьба», – говаривал мне этот восточный набоб и разражался холодным смехом. А затем повествовал мелкие эпизоды их жизни, чтобы я наконец мог яснее разглядеть то, что издали казалось столь прекрасным, будто райский сад. А сколько всего скрывалось под обманчивой поверхностью!.. Он рассказывал о паломниках, о загадочных исчезновениях, а главное, тщился растолковать мне причину дьявольской власти старух, заставлял вообразить, что это значит, когда человеческая жизнь находится в руках женщин. Женщины их краев – все малорослые, съежившиеся, усохшие, однако упорны и неколебимы, что твои горы. Зато стоит представить себе, сколько всего гибнет в таком человеке, как увядает молодость, прекраснейший из возрастов. Их считают рассеянными, но ведь с ними и говорить-то не о чем, поскольку ничто их не интересует, кроме голландских гульденов… А если уж поднимается слишком громкий шум из-за этих самых гульденов, почтенные дамы облачаются в парадную чадру и, побросав все имущество-хозяйство и домочадцев на произвол судьбы, отправляются в Мекку на поклонение священному камню.
– И вот что я хочу сказать вам, – повернул я свой рассказ в нужном направлении. – Даже на этом примере можете судить: жизнь – борьба везде и всюду, счастливых людей сколько ни ищи, в целом свете не сыщешь.
Подвел я к этому выводу намеренно. Ведь некоторые, думалось мне, воображают, будто бы только они одни несчастны. Весь мир заходится в пароксизмах радости, и лишь над их головами мрачные тучи.
– Или вот взять, к примеру, мою жизнь, – с улыбкой продолжил я. – В конце концов я ведь тоже всего лишь человек и, подобно всем остальным, полагал, будто бы тоже имею какие-то права.
И принялся рассказывать ей о себе, чего никогда прежде не делал.
О многотрудных делах своих, борениях и даже о той непостижимо странной среде, выходцем из которой я был. То бишь о семействе моем, где также умели закутаться в чадру – улетучиться, испариться, едва начинала сгущаться атмосфера или кто-то чувствовал вдруг, что сыт окружающими по горло. И где люди тоже отличались рассеянностью, притом до такой степени, что даже не давали себе труда прислушиваться к словам других. К примеру, мать наша любила лишь стряпать да на рояле играть, отцу же до такой степени не по душе было это бессмысленное времяпрепровождение, что он как-то вечером вылил в рояль кувшин воды. Музицирование, видите ли, сбивало его с мысли. Но чем, спрашивается, были заняты его мысли? Подозреваю, что ничем, разве что фотографированием, радостями охоты былых времен, либо же правыми или неправыми делами русских царей. Ну, а если добавить к этому престранного братца, которого ровным счетом ничегошеньки не волнует и не интересует, он знай живет себе в радость, вечно позвякивая денежками в кармане, капиталами весьма загадочного происхождения, равно как и в голове у него всегда роятся загадочные дела и планы, – так вот, стоит только все это представить, и она, жена моя, смело может мне верить: я покинул домашний очаг с таким чувством, что даже вспоминать о нем мне не хочется.
Все это я и выложил ей как на духу. Отчего бы ей пребывать в полном неведении, подумалось мне? Вдруг да мои откровения наведут ее на мысль о том, что моя жизнь каким-то образом касается ее, что есть у нее по отношению ко мне кое-какие обязательства?
Затем, внезапно прервав свой рассказ, я вдруг обратился к ней:
– Ну, а теперь вы тоже расскажите что-нибудь!
– О-о, мне совершенно нечего рассказывать, – отвечает она.
– Так-таки нечего? Ну ладно… Тогда как же нам быть? – И помолчав, я задал ей вопрос в лоб: – Что с вами происходит? Откройтесь мне! – Должен признаться, я почувствовал себя несколько задетым. Я тут сотрясаю воздух, изливаю перед ней душу, а ей, видите ли, нечего ответить!
Мои слова все-таки проняли ее: выносит и протягивает нечто – не очень-то и разберешь в потемках, что именно.
– Я собиралась это принять, – роняет небрежно и смеется.
– Что это? – спрашиваю я.
– Так, намешай господи, – бросает она легкомысленно и снова укладывается в постель.
Я попробовал на язык: горечь ужасная! – и выплеснул жижу.
Ну, вот и выяснилось: принимая ванну, супруга моя решила отравиться, да оказалось, кишка тонка.
– Из-за чего же вы решили отравиться? – Молчание. – Странно, однако… Вы всегда норовите отмолчаться.
– Воля ваша, – продолжил я чуть погодя, – не хочется – не говорите, насильно принуждать не стану. Но должен ответить на это ваше упорное молчание. Отчего бы вам не жить со мной? – ошарашил я ее вопросом.
Правда, сердце у меня при этом ёкнуло, ибо вступили мы на запретную территорию, о которой я уже упоминал. Территорию, откуда обратного хода нет. Здесь не место недомолвкам, отговоркам. И если мне и на сей раз не удастся повлиять на нее…
– Не стану вам ничего внушать, ни от чего вас отговаривать, – продолжил я. – Однако всему есть предел. Жить рядом со мной и думать о другом – это уж слишком.
Прямо так и выложил, без обиняков. Надоело изъясняться намеками да экивоками, необходимо хоть раз поговорить по душам.
– Если у вас всякие несуразности на уме, то ведь и мне нетрудно до подобных додуматься. Я обеспечиваю содержанием вас вместе с кумиром вашей души. При этом ему вовсе не обязательно жить в моем доме. Ну, как вам нравится такая истина? Желаете обсудить ее, радость моя?
Гробовое молчание.
– Мысли подобного направления ах, как приятны, уж мне ли это не знать! Отчего бы милой, порядочной женщине не думать и не чувствовать, что душе угодно? И что за дело до этих чувств и дум другому человеку, будь он хоть вашим мужем? Только потому, что он обеспечивает ваше содержание? Фи, какая пошлость, не правда ли?
– Но можем и пойти дальше, если желаете. Любви, привязанности требовать от человека невозможно – это всем известно, даже я и то способен такое уразуметь. Любовь или есть в человеке, или ее нет, – учит философия.
– Зато если в вашем сердце нет ко мне ни капли склонности, вам достаточно признаться в этом, и я отпущу вас на все четыре стороны… – произнес я роковые слова. Будь что будет. В конце концов надо же добиться хоть какой-то определенности.
– Или же уйду я. Уйду точно так же, как когда-то ушел из родного дома…
Она даже не шелохнулась во мраке.
– Что же касается этого молодчика, подлец он, каких свет не видал, – спокойно перешел я к сути дела и все-все рассказал ей без утайки. И про то, как он норовил спровадить нас в Лондон, и как старался избавиться от нее, и многое другое.
– Все это правда, – подвел итог я. – Говорю лишь ради того, чтобы и вам было ясно положение. Вас там не любят. Не возражайте, я самолично убедился в том, что вас не любят.
– Так не лучше ли быть там, где вас любят? Обдумайте свое положение! Ведь совсем не обязательно человеку умирать по той лишь причине, что он живет с тем, кто его любит. Неужели это такая уж большая беда?.. Почему бы вам и не жить со мной? – повторил я свой вопрос и умолк. Больше мне нечего было сказать.
– Может, зажечь свет? – спросил я чуть погодя.
– Нет-нет, не надо! – всполошилась она.
«Что ж, все идет как надо, – думал я и старался внушить себе, будто бы я по-прежнему спокоен. – Ничего страшного!» – И громко насвистывал.
Меж тем мысли мои приняли другое направление. Нет ли у этой женщины каких-то тайных дел, о которых мне не известно, и потому я превратно истолковываю ситуацию?
Ведь она нередко бросала фразу: «У меня нет денег», – и видно было, что ей очень хочется продолжить тему.
Кроме того, именно тогда она вдруг снова вылезла со сказочкой, будто бы у нее вытащили из кармана три тысячи франков. Ох, уж эти мне грабительские истории! То ли потеряла, то ли украли. (Выбирайте варианты.) Якобы она стаскивала перчатки и в этот момент выронила деньги… Звучит не очень убедительно.
В таком случае попробуем разобраться, даже не из-за величины суммы. Но на что она тратится? Ведь через ее руки проходит немыслимое количество денег – во всяком случае, по моим масштабам. И как в прорву!
Правда, как-то раз она упомянула о платежах в рассрочку, но я слушал вполуха. Дескать, агенты всегда впутывают ее в свои махинации. Она, бедняжка, стряпает, стоит над кастрюлями, а они сели ей на шею, и никак от них не избавиться. Помнится, упоминала она и счета за книги, с ними, мол, что-то не в порядке.
Итак, заглянем в книги, то есть потолкуем о ее книгах вообще – самое время. Ведь супруга моя была женщина образованная, возвышенная душа, очень любила литературу и философию, даже заигрывала с метафизикой: не то, чтобы верила во все эти заумные штучки, но не прочь была испробовать их. Накупала в ту пору всякой всячины, редкие, старинные издания и журналы – невесть зачем, когда все можно взять в библиотеке. Но ей, видите ли, не по душе книги, побывавшие в чужих руках, такие уж мы брезгливые да привередливые. Ладно, оставим это, я не вмешивался в ее дела.
Сам-то я не принимал в этом участия, да оно и невозможно было. Ведь чтение требует поглощения всей души, а где мне было взять необходимые покой и время? Разве что взглянешь на заголовок да чуть перелистаешь.
– Что это за книжки мудреные такие? – насмешничал я иной раз на манер невежды, взирающего свысока на те вещи, до которых не способен подняться его ум. Ведь попадались среди ее книг и такие, как, скажем, «Об эмоциях», «История мышления» и другие в подобном роде. К психологии моя супруга питала особое пристрастие.
– Это что еще за книги? – бросил я однажды свой излюбленный вопрос, прикинувшись еще более неотесанным. – Признайтесь по совести, вас это всерьез интересует?
– Еще бы! – отвечает она. – И даже очень. Меня всегда интересовали крайние границы природы. – На тебе, получай!
Ну, что тут с ней поделаешь? Положил я на место ее книги. И с тех пор мы только и перебрасывались репликами в соответствующем духе. Стоило мне спросить, что она читает, а у нее уже готов ответ:
– О понятиях высшего порядка.
– Почему вы постоянно читаете только про возвышенное?
– Потому что питаю наклонности к этому.
– А к чему еще вы питаете наклонности, странное вы создание?
– Со временем во все посвящу вас. Вы и без того достаточно знаете обо мне. – Выходит, даже в такие пустяки мне не разрешалось вникать, и жизнь ее в основном скрывалась в потемках.
Однако все вышесказанное не так уж существенно. Я и упомянул-то об этом, чтобы задаться вопросом: совместима ли с «понятиями высшего порядка» самая элементарная ложь? Научные тезисы «Духовного воспитания» и «Теории нравственности» – с подозрительными делишками, с утверждением, будто бы у вас украли три тысячи франков в тот момент, когда вы снимали перчатки? Впрочем, она лгала непрестанно и без разбора, напропалую.
Если говорила, будто бы идет туда, значит, отправлялась в другое место; утверждала, что у нее нет сигарет, когда сигареты лежали в сумочке. К чему хитрить, плутовать без всякой надобности? Уму непостижимо! Или она, видите ли, по всей вероятности, дочь турецкого майора – даже такое она способна была заявить мне в один прекрасный день.
– Что я слышу? Дочь турецкого майора? – изумился я. Вижу, лежит она на диване, уставясь перед собой, грезит с открытыми глазами, а мне это всегда было чуждо. У нее-то романтика была в крови. Или как это еще назвать – ребячество, что ли?
Лишь теперь я вижу, что об этом следовало бы говорить в предыдущей главе. Ведь все-таки странно, что она ничего не отвечала на важнейшие жизненные вопросы – ровным счетом ничего. И я мирился с этим! Да, но почему? Потому что все равно не верил ей, никогда. Или верил, да не совсем. Мне никогда не удавалось избавиться от чувства некой игры – именно из-за ее фантазий. Я не верил даже тому, что видел своими глазами: а вдруг это всего лишь игра или сплошные фантазии. Вот она якобы хотела отравиться, а затем погрузилась в молчание – вдруг ей просто вздумалось помучить меня, притворяясь, будто бы не любит меня или же любит другого, потому и не отвечает на вопросы.
И в сущности, какая это неслыханная дерзость, какое бесстыдство вновь вылезать с историей о краже! Хотя расчетливый опыт подсказывал ей: если случай повторяется снова, значит, и в первый раз все так и было.
Вот только неправда ни в первый раз, ни во второй. И мне наконец захотелось разобраться – хотя бы с этими тремя тысячами. Что за этим стоит? Карты? Скачки? Даже мысль о кокаине приходила мне в голову. Первым делом достал я ее книги, проверить новые поставки, наряды – вдруг да перерасход образовался за счет новой шубы или какого-нибудь вечернего туалета? Однако ничего не выяснилось, в картах же она ни бельмеса не смыслила, я сам не раз имел возможность в этом убедиться, поскольку только что начал обучать ее матросским играм «три на четыре» и «мое-твое».
– Берите взятку, она ваша, – подсказывал я ей, так как она без конца хлопала ушами.
– Ах, да, – откликалась она, позевывая. Так что этот путь завел в тупик. Что ж, поищем в другом месте. Как-то раз заглянул я в кухню, где командовала добродушная толстуха, мы звали ее «Häubchen Marie»: стоило ей увидеть ребенка, и она радостно восклицала «Häubchen, Häubchen», то есть «чепчик», услышанное где-то ею немецкое слово. Я тут же задал ей целенаправленный вопрос, только не в обычной форме, а вроде как наоборот.
– Послушайте, Мари, – обратился я к ней, – на прошлой неделе мы слишком много потратили на электричество. Я как раз составляю счет и не могу понять, в чем дело!
– Мадам читает целые ночи напролет, понятно, что расход большой.
– Что же она, все время читает?
– Все время.
– Значит, она вечно дома сидит? – воскликнул я. – Почему вы это допускаете, ведь она поручена вашим заботам! Почему не отправите ее куда-нибудь развлечься, покуда она молодая? Жизнь пролетит, оглянуться не успеешь!.. – разносил я служанку.
Лицо Мари было правдивым и ясным.
– Мадам редко отлучается, – невесело отозвалась она. – Настроения у ней нету.
– Что редко – это еще полбеды, но где она бывает? Хотя бы с приятными людьми? Не знаете, Мари?
Мари послюнила палец и коснулась утюга.
– Где бывает? – переспросила она. – Да все какие-то неподходящие компании. И люди там не шибко умные. – После чего перечислила всех, ведь мадам иной раз докладывает ей, к кому в гости собирается: я, мол, у мадам Лагранж или у мадам Пигаль… по-моему, так одна глупей другой. – Во всяком случае, не ровня нашей хозяйке ни одна из них, – заметила наша добродушная телка и продолжала гладить, погруженная в свои кроткие мысли.
– Конечно, все эти особы ей не компания, – подхватываю я. – В том-то и беда… Ну, а сюда… сюда никто не наведывается? Дамочки, мадамочки всякие, развлечений тут у нас не устраивают?
– Тут не развлечешься, rnon colonel! – ответствует служанка, которая упорно величает меня полковником, сколько раз ей ни повторяй, что никакой я не полковник. – А ходить к нам, значит, вот кто захаживает: мадам Каса, но эта очень редко бывает. (Речь об одной голландской даме, вышла замуж богачкой, а потом разорилась.) Мадам Лагранж (весьма набожная особа, против нее у меня тогда не было никаких возражений). Иной раз мадемуазель Санчи наведывается, – кончила перечислять Мари, и я вынужден был признать, что все эти бабенки и впрямь не большого ума.
– Та-ак, понятно… Ну, а мужчины?
Служанка тотчас заняла оборонительную позицию.
– Что значит – мужчины? – И кротости в ее голосе как не бывало. Даже лицо вспыхнуло, что твое печеное яблоко, а взгляд сделался враждебный.
Удивлению моему не было предела. Судите сами, ну, разве не удивительно, что супруге моей удается обворожить всех и каждого! Взять, к примеру, нашу служанку: старая дева, изголодавшаяся по любви, к тому же по натуре завистливая, а вот нате вам, за хозяйку свою готова в огонь и в воду. Ишь, как на стенку полезла, едва я дерзнул произнести слово «мужчины» применительно к собственной жене.
Выходит, я не в своем уме и мне попусту всякие страхи мерещатся?
Но ведь у нее нет ни одной настоящей подруги, не странно ли? И давайте переберем поочередно все ее занятия, когда долгими месяцами запертая в четырех стенах, она штудирует книжонки о совести да о нравственности. Нетрудно понять, что рано или поздно она вдруг обнаружит, что влюбилась в первого встречного.
И если возле нее нет никого и ничего, только этот Дэден…
Эх, да что тут переливать из пустого в порожнее! Как ни крутись, а пришлось признать, что не только злополучные три тысячи, но и значительная часть моих капиталов перекочевала туда. Поддержки ему больше ждать неоткуда, никакого богатого дядюшки нет и в помине – эту сказочку пришлось наспех сочинить моей жене, когда та почувствовала, что ее загнали в угол, Сколько всего она вынуждена была напридумывать, бедняжка: тут вам и влиятельный дядюшка, тут и воры-грабители, – сплошь детские выдумки. Не была она ни коварной, ни хитрой, напротив, при ее доверчивости обмануть ее ничего не стоило, Богом клянусь, хотя со стороны она могла сойти за интриганку. Ну, так вот, достаточно представить эту несобранную, погруженную в фантазии особу в салоне мадам Пигаль или у кого другого (где их связывал якобы некий духовный мистицизм) – если в такой среде, при таких условиях моя жена встречается с этим опытным охотником, мастером стрелять глазками, и он часами дурит ей голову, забивает мозги заумными книжками, а может, и соблазняет сценической карьерой, – разве не естественно, что клетчатые пиджаки, широкие плащи и лихо заломленные шляпы приобретаются на денежки этой несчастной?
Но затем все эти мрачные видения исчезли, и у меня гора свалилась с плеч: жена моя выздоровела. В один прекрасный день проснулась с хорошим настроением, тоски ее как не бывало, она даже вновь обрела способность смеяться. То ли она и впрямь излечилась от любви, то ли повлиял на нее тот факт, что ее бросили… Ведь я оказался прав: молодого человека и след простыл…
«Вот видишь, – так и подмывало меня сказать ей, – все-таки надежнее и преданнее, чем я, тебе не сыскать!» – Я даже тешил себя надеждой, что рано или поздно она и сама вынуждена будет признать: кто, как не я, неотступно опекает ее, окружает заботой, не интересуется ничем другим, кроме ее жизни, и свою собственную жизнь посвящает ей.
После того настали в общем и целом славные деньки. Как солнце, не палящее зноем, но ласкающее теплом. Пожалуй, это и был наш медовый месяц – краше, чем тот, проведенный в Гренаде. Мы бродили по городу, заглядывали в магазины и лавочки. Это, во-первых.
Зная, какое удовольствие доставляют ей покупки, я не сдерживал, не ограничивал ее. Надо было видеть ее возбуждение! Желания сводили ее с ума. Может она себе это позволить или нет? Она понимает, что нам нельзя столько тратить, но все же… Речь шла о футляре змеиной кожи для письменных принадлежностей. Я видел, что она не в силах с ним расстаться.
– М-да, прелестная вещица! – заметил я.
– Правда? Тебе очень нравится?
– Конечно! Я бы тоже от такого не отказался, – лукаво добавил я.
– Тогда давай купим тебе! – пришла ей в голову новая уловка.
– Я не против, – согласился я, посмеиваясь про себя. Ведь детство ее прошло в нужде, я и поныне не знаю, как удалось ей выбиться из простолюдинок в учительницы. У этого ребенка никогда и ничего не было. Стоило ей увидеть зеленые леденцы-хрустушки, как у нее и теперь загорались глаза.
Я всегда покупал ей цветные карамельки, горящие ярко-красным и зеленым.
– Взгляни-ка: глазенки бесенят, – говорил я. И она, взрослая дама, неизменно покупалась на приманку и всегда заглядывала в пакетик. И всегда в ее улыбке угадывался отголосок прежнего чуда. О, уж мне ли было не понять ее, уж я-то хорошо знал, что такое мечты ребенка!
Ясное дело, обмирала она при виде изящных вещей.
– Правда, красиво? – продолжала восторгаться она и дома. – Ну, разве не прелесть? (Речь шла о кожаном футляре.)
– Очень красиво, – соглашался я и добавлял: – Ну, не странно ли? Сперва человек говорит: «ты красив», затем говорит: «я тебя люблю»… – И она тотчас смекала, откуда дует ветер.
– Мужчине не обязательно быть красивым, – сердито возражала она.
– Вот уж неправда! – не соглашался я и гладил ее по липу.
Затем я приохотил ее к еде, так как у нее совсем не было аппетита. В универсальных магазинах угощал свежим «хворостом», в буфете – мелкими раками, рыбкой, даже в пекарню заводил, чтобы дать ей насладиться ароматом свежей выпечки, а иной раз заманивал в харчевни, поскольку самому мне это по душе.
– Стоит ли капризничать и морщить носик из чистого предубеждения, – ведь нельзя же знать заранее, где и когда к тебе вернется хорошее самочувствие!
– Взгляните-ка вон туда! – воскликнул я однажды. – С какой огромной фрикаделькой он намерен управиться! – И я показал ей на фирменный знак пивнушки на окраине города: синюю фигуру человека с широко разинутым ртом. Он уставился на висящую перед ним фрикадельку, которая замерла в ожидании, когда ее заглотят, да так и провисит там до скончания веков.
– Вот ведь бедолага! – продолжил я. – И рад бы съесть, да не укусишь!
– Ай-яй-яй! – грустно покачала головой жена. – Невеселая участь жестяной вывески. – И внезапно взяла меня под руку. – Зайдем внутрь сию же минуту! Я так проголодалась, что готова смести весь прилавок!
Ну мы и зашли. Судя по всему, это была харчевня для иностранных рабочих. Мы заказали рубец с лимонным соком, конечно, фрикаделек, а также множество всяких других вкусностей, какие не везде встретишь. И запивали вином – жгучим, кислым, горло драло.
– Плохо ль дело? – заметил я. – И десяти франков не потратили, а даже на сердце потеплело.
И впрямь, от этой обильной и вкусной пищи она явно воспряла духом. Опьянела, повеселела – в такие моменты она особенно мила. Приникла личиком к моей ладони и долго не двигалась с места. Одурманенная, с блестящими глазами, лежала головой на моей ладони и поглядывала вверх. Даже коснулась губами грубой ладони, наградив ее легким поцелуем.
Правда, позднее, когда выпивка дала себя знать сильнее, она не сумела совладать с собой: бегло переглянулась с высоким, стройным, молодым рабочим, когда тот встал от стола слегка поразмять кости и покосился в нашу сторону. В этом отношении она не нуждалась в уроках, подобные подарки судьбы схватывала на лету. Что я мог поделать? Ровным счетом ничего.
А после этого глаза ее засияли еще ярче.
Словом, то было хорошее времечко. Мы бродили по окрестностям, шли куда глаза глядят. Останавливались на ночлег в незнакомых местах. Весна аккурат набирала силу, быстро, со дня на день, природа представала во всей своей красе. Весной Франция всегда становилась прекрасной. И моя жена – тоже.
Глаза ее лучились солнечным сиянием. Такой она мне виделась: станет на пороге какой-нибудь обвитой зеленью беседки, в бесстыдно кокетливой шляпке, под летним зонтиком, воздушное платье усыпано солнечными пятнами, словно монетами золотыми, смотрит на меня и смеется. Вечно надо мной подсмеивалась.
– Экий вы неловкий да неуклюжий! – высмеяла она меня и в тот раз, когда я протянул ей букет диких роз. – Как же можно держать цветы, точно веник? – И прижала охапку к себе с нежностью, будто мать, ласкающая ребенка.
– Легко вам говорить, – отбивался я. – Но разве моя вина, что уродился нескладным увальнем! Мне и в руках-то держать не пристало не то что розы, но и никакие нежные иль хрупкие предметы, разве что красную луковицу или баранью ногу… – Мне хотелось подобрать сравнение посмешней, потешить ее. Но она не развеселилась, Смотрела на меня с робостью, словно она, мол, мне добра желает и даже знает, как его доставить, но высказать вслух не решается. И наконец решилась.
– Я ведь тоже не виновата, что такая дурная уродилась, – тихонько проговорила она, и в глазах ее блеснули слезы.
Сам-то я никогда не плачу, не так меня воспитали (не знаю, что за бес распроклятый запретил мужчинам плакать), но при этих словах ее со мной такое приключилось!.. Словно приступ какой-то: почему, отчего – до сих пор в толк не возьму. Налетел порыв силы необоримой, того гляди сердце наружу выскочит. Стыдно признаться, но я разрыдался.