Текст книги "История моей жены. Записки капитана Штэрра"

Автор книги: Милан Фюшт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

– Все не нравилось, мадемуазель, – повторил я. – Скучные эти произведения, как пареная морковь…

По коже побежали мурашки от наслаждения, что я наконец-то высказался.

Поразительно, с каким спокойствием отнеслась она к моей вспышке, с каким терпением. Вроде бы даже не очень удивилась – правда, слегка опустила глаза, словно человек, пытающийся справиться со своими чувствами или перелистывающий книгу. Так воспринимают люди науки неприятные истины.

«Таково положение дел», – наверняка подумала она про себя.

Это ее благородство еще более подчеркивало мою вину. Судя по всему, я действительно человек необузданный. Ну для чего, спрашивается, мне понадобилось так жестоко обращаться с этой девушкой? Разве не испытывал я к ней доброты или человеколюбия? Ведь даже на этот вопрос я не могу ответить: нет, мол, не испытывал. Тогда откуда во мне эта убийственная радость, будто я шандарахнул лопатой ее по темечку, будто свалил с души неподъемный мешок и швырнул его прямо ей в голову. Зато верно, что засела в этих так называемых культурных созданиях фальшь, пронизавшая их до мозга костей, ни черта они не смыслят в искусстве (не говоря уж про жизнь!), не знают-не ведают, когда и что следует считать хорошим и прекрасным. Вся суть их сводится к умствованию, они постоянно задаются про себя вопросом: а что сказал бы по этому поводу некий выдающийся разум? И в соответствии с этим соразмеряют свои восторги – видимо, так действует этот процесс. Но беда ли это? Почему бы и не признать за фальшью право на существование?

– Однако не думайте, будто бы я такой уж круглый дурак, – плутовато глянул я ей в глаза. – Пусть даже я не умею гладко выражать свои мысли. Этими вопросами я занимался еще в молодости, – говорю я теперь уже в легкой светской манере, с достоинством кивая головой, чтоб она не подумала, будто бы судьба свела ее с каким-нибудь охламоном, этаким неотесанным болваном, который мелет, что на ум взбредет.

– Прежде я очень хорошо умел играть на гобое в дуэте со скрипкой, что не так-то уж просто, мадемуазель, но у нас, голландских меломанов, это чуть ли не вошло в традицию.

После чего и выложил ей все в подробностях: занудство ораторий с их бесконечными речитативами, безрадостную пустоту мелодекламации, словом, все, что на душе накипело.

– Послушайте меня, мадемуазель, – разошелся я. – Плохие эти произведения, уже хотя бы потому, что чересчур длинные, и не только полны заурядных формальностей, но и перенапрягают внимание. А теперь слушайте меня внимательно. Как по-вашему, что такое искусство? Игра и игривость, сплошная легкость? Или же вам кажется: то, что в этой области не ублажает чувственность, не овладевает нами спонтанно и всецело или же, по крайней мере, не в той степени, как можно получать от этого истинную радость? Ту, что мы называем радостью жизни. Ведь вы путаете обязанности с наслаждением. Вы стремитесь учиться или повышать свой культурный уровень, а воображаете, будто получаете радость. Вы усердно внимаете, мадемуазель, а думаете, будто охвачены восторгом. Жажду знаний вы изображаете даже перед самой собой, говоря себе: «Ах ты, Боже мой, да это же Бах! Стало быть, даже речитативы должны быть превосходны»…

Она вновь слегка потупилась. И вновь не теряя терпения.

– Ну, а короткие произведения? – осведомилась она бесстрастным тоном.

– Господи, ну, что тут сказать! – воскликнул я, проявив отличную выдержку и еще глубже спрятав свою враждебность. – Не много радости я в них нашел. Взять, к примеру, эту песенку: «Мал золотник, да дорог. Взгляните на жемчуг, взгляните на розы – тоже малы? Да, малы, но как дороги вам!» – Это, по-вашему, песня? Обывательское нравоучение, как бы занимательно ни подчеркивал сочинитель ничтожно крохотные размеры жемчужины: «Ах ты, це-е-енная, бесценная моя!..»[15]15
  Точности ради прилагаю оригинальный текст полностью, специально отыскал его. Слова Пауля Гейзе, музыка Хуго Вольфа.
Ах, в малом нередко сокрыто большое!Чарует и манит оно нас к себе.Так дорог нам жемчуг, как перл красоты,Хоть видом – не больше зерна иль ореха.Взгляни на оливы: малы и невзрачны.Как будто не сок их питательныйСоками жизни зовут.Иль вспомни о розах: как малы они,Но их ароматом волшебнымЗемные украшены дни.(Пер. О. Кокорина)

[Закрыть] Напевать этот «шедевр», занимаясь глажкой белья или потешая своего ребенка? Я готов был на стенку лезть, когда публика пришла в экстаз и чуть не отбила себе в кровь ладони.

– И вы тоже, – мигом вставила мадемуазель.

– Что значит – и я тоже?

– Вы тоже аплодировали, – ответила она, на сей раз вскинув головку. – И даже особо отметили на улице – прекрасно помню, – какая остроумная, хотя и предельно простая истина.

– Возможно… – уклончиво ответил я. Что уж тут приукрашивать действительность, было дело, за что теперь мне и утерли нос.

– Возможно, – повторил я. – Бывает. Столько нагородишь за жизнь, всего не упомнить…

– Даже вопреки убеждениям, месье?

– Да. В растерянности.

– Что значит – в растерянности?

– Ну, покоряясь неизбежному.

– Не понимаю!

– Как бы объяснить подоходчивей, мадемуазель Мадлен? Человек подчиняется большинству, это происходит не только со мной, многие попадают в такое же положение. Более того, именно так и зарождаются иные успехи, уверяю вас. Сидит человек в зале и говорит себе: не могут же все они быть глупцами, если так бурно аплодируют! Значит, беда во мне? Вдруг и правда соль земли в том, что жемчужина такая крохотная? И тоже давай наяривать. Не хочется выглядеть дураком перед другими, мадемуазель.

– Это понятно, – отвечает она. – Но восторгаться? Вопреки своему убеждению прикидываться восхищенным, да еще и объяснять причину столь небывалого одобрения – не кажется ли вам, что вы слишком далеко зашли? Ведь это уже почти лицедейство!

– И такое случается, – притормозил я, не зная, что возразить. – Иногда человек многое делает по принуждению.

– По принуждению? Странно слышать! Выходит, вы не всегда говорите правду?

– Не всегда. Определенно не всегда. Да и как же иначе, мадемуазель? Сама жизнь принуждает. Вы еще вспомните мои слова. Однако сейчас я искренен с вами – надеюсь, вы поверите мне даже после всех моих откровений.

– О, наверное. Только как узнать, когда оно, это «сейчас»?

– Тут уж я полагаюсь на подсказку вашего сердца, мадемуазель Мадлен.

– Сердце меня уже не раз обманывало, – снова вскинула она голову. Как в университете, когда о чем-то задумывалась, пригладив волосы назад… – Тогда, значит, я опять обманулась, – с улыбкой заметила она и призвала официанта, желая расплатиться.

– А ведь я собиралась выйти за вас замуж, – неожиданно добавила она.

– Что вы сказали, мадемуазель?

– Разве вы не заметили, что я принимала ваши знаки внимания? Думала связать свою судьбу с вашей, пускай хотя бы на время, пока вам приятно быть со мной. У меня было чувство, что мне наконец-то попался человек симпатичный и с характером…

– Вы так думали, мадемуазель?

– О, и сестренка все время подбадривала меня, говорила, что на сей раз мне нечего осторожничать, я могу быть спокойна. Как же она теперь расстроится, бедняжка! Ну, да ладно, – сказала она, и глаза ее затуманились.

Теперь можно было говорить ей что угодно.

– Из-за такого пустяка вы лишаете меня своего доверия?

– Может, для вас и пустяк, но меня он отталкивает. Не обижайтесь, но это именно так. И столь упорно разыгрывать свою роль, месье, – взялась она опять за свое. – Мы ведь не требовали от вас такой жертвы.

– Постойте, – прервал ее я. – Не стоит делать поспешные выводы. Вы еще молоды, Мадлен, у вас мало опыта. Жизнь нелегкая штука, она многому учит человека…

– Знаю! – оборвала она меня. – Учит обману, жестокости. Весь вопрос в том, кому что по душе. Что выберешь, из того и извлекай уроки.

– Обождите, – сказал я снова. – Вы очень умны, но всего и вы знать не можете. С каким трудом приходится человеку пробиваться в жизни, сколько раз проваливаешься, разбиваешься вдрызг, пока не доходишь своим умом до того, что одной голой справедливостью ничего не добьешься на свете.

– Тогда чего ради добиваться, если потом будет стыдно за свои результаты? – Мадемуазель вся вспыхнула. – И вообще, я презираю подобные теории, – добавила она. – Что без вранья не проживешь, что ложь выгоднее правды. Да, презираю, – повторила она. – Эти умствования подобраны на помойке, пусть там и остаются.

Что я ответил на это? Вероятно, ничего. И не только потому, что нечего было ответить, ведь девушка была абсолютно права – чистота вообще всегда права, – но в этот момент мне вспомнилась собственная молодость, моя тогдашняя бескомпромиссность и безжалостная суровость, с какою я сам отвергал подобные теории.

Неужели с годами все забывается? Наверное, я тоже покраснел. Словом, судя по всему, я слишком легко воспринимал эту барышню. Чересчур часто улыбался ее детской простоте и не замечал, что смеюсь над ее жизненной верой. Наверное, незачем говорить, что теперь у меня пропала всякая охота улыбаться.

Как же низко способен пасть человек!

И при этом все же не сдаться. Возможно, так и должно быть.

«Обожди пять минут», – обычно говорил я в молодости тем, кто сперва пер напролом, отстаивая какое-либо суждение, а затем внезапно и с такой же напористостью переходил в другую крайность, поддаваясь противнику. То есть сразу сдавал свои позиции. Такое поведение мне тоже не импонировало. Ведь и прежним своим убеждениям ты чем-то обязан. А уж опыту – и подавно.

Словом, я все же защищал себя, говоря: Господи, другие тоже были молодыми. К тому же, не очень давно, во всяком случае, мне так кажется, и был я не совсем уж ничтожеством. И у меня тоже были идеи, только одно дело идея, а другое – житейский опыт. В свое время я тоже не хотел верить в неизбежность компромиссов, но затем все-таки пришлось. Вот и она поверит, поклясться могу, и тогда вспомнит меня. Еще не раз упрется эта гордая барышня в стенку, пока не сообразит, почем фунт лиха… – И твердил про себя прочие банальные истины. Но пока что мадемуазель не отпускала хватки.

– Не сочтите за обиду, – посерьезнев, произнесла она, – но я еще тогда усомнилась в вас, когда вы вздумали утверждать, будто бы Беньян ваш друг.

Выслушивать подобное не слишком приятно, тем более что она опять была права.

– Ну, видите ли, – отвечал я со всевозрастающим раздражением, – всего вам все равно не объяснишь, поскольку вы еще дети. Сказать прямо было бы грубостью, мы тогда еще были мало знакомы. Признаться, что я неверующий, но хотел бы обрести веру, и тому подобное? Что поэтому взял в руки книгу Беньяна? Выложить вам все свои сомнения, всю свою неуверенность?

– Да, – ответила она, не колеблясь. – Вы должны были отнестись ко мне с доверием. А если нет, все равно не обязательно было говорить неправду. Разве это не то же самое, что подсмеяться над человеком? – и, помолчав, добавила: – С тем, кого я уважаю, месье, я бы никогда так не поступила.

– Весьма похвально, – произнес я, а про себя подумал: теперь уже все равно, будь что будет. – А я еще, видите ли, выказывал восхищение музыкой, да? Но как, скажите на милость, мог я завоевать столь юные сердца, а ведь я обожал вас? – вопросил я со всем пылом, так что голос мой эхом отозвался в ночи. (Тем временем мы уже бродили по извилистым улочкам близ Вилль дю Темпль.) Иными словами, я наконец обрел свое «я» и свой голос, вновь утвердился в своей правоте, и тогда все пошло как надо. Вообще терпеть не могу высказываться изысканно и церемонно. Обозвал их пигалицами и попросил совета, как, по ее мнению, мне следовало обращаться с такими юными соплячками?

– Оставим это, – продолжил я, – дружбы вашей я не достоин, признаю. К тому же мы больше не свидимся, что делать! Человек многое способен выдержать, жизнь меня и этому научила. Однако несколько слов вы позволите мне на прощанье, не так ли, мадемуазель?

– Слушаю вас, – холодно проронила она.

– Я любил вас, но сестру вашу еще больше, – начал я, по-настоящему огорченный ее поведением. – Знаете ли, как я ее любил? Как любят родную дочь и все же по-другому. Стало быть, средь всех напастей и превратностей судьбы, отчего сама любовь эта оборачивалась погибелью, как все, что мне выпадало пережить. Что же делать человеку, если он уже не слишком молод для таких чувств, вырвать сердце, что ли? Что мне делать, подскажите, мудрая барышня. Мудрейшая из мудрых на всем белом свете.

Она ошеломленно уставилась на меня. И вроде бы сказала даже, что я, мол, достаточно молодой или что-то в этом роде. Сказала ли, нет ли – неважно. Факт, что продолжила она так:

– Это, по крайней мере, честные слова. Я поговорю с сестренкой. Я ведь тоже ее люблю. Учтите, я жизнь готова за нее отдать! – пылко, страстно добавила она. С тем и оставила меня. Должно быть, потому, что на глазах у нее показались слезы.

«Пойдем дальше», – сказал я себе. Кстати, тогда-то и случилось со мной кое-что. Однажды ночью сажусь в постели и спрашиваю себя: «Ты действительно не хочешь больше жить в тоске?»

«Нет», – ответил я. Но затем поправился: «Да. Хочу.»

Ведь так уж оно повелось. Человек убивает себя годами, лишь бы заглушить в себе то, что и так прошло, и когда наконец осознает, что и впрямь все вроде бы утихло, удивленно озирается по сторонам. Как же так? Ужели и собственная жизнь ему не интересна? То, чем он прежде жил, его застарелая печаль и давний гнев? И тотчас в ужасе хватается за былое, как скупец – за вложенный капитал.

В общем, не получается. Нельзя избавиться от прошлого, в особенности, если не хочется. Если ничего не страшишься больше, чем абсолютной пустоты, когда ничего у тебя не останется.

Я еще упорней ухватился за работу, как оно в таких случаях и полагается. Теперь я еще труднее сносил одиночество, поскольку никого у меня не было, кроме моего слуги. Тот же настолько раздражал меня, что я стал обращаться с ним жестоко. Впрочем, оставим подробности.

И конечно, после всего случившегося мне пришлось оставить университет. В два счета я обосновался в городке неподалеку от столицы, где на ветеринарных курсах очень хорошо преподают практическую химию. Я и сейчас посещаю их. Приезжаю из Парижа четыре раза в неделю и очень доволен. Тем более что именно здесь мне удалось сделать два открытия, одно за другим, когда я еще, можно сказать, не успел погрузиться в работу (иногда удача сама идет навстречу): во-первых, применение электрического метода, второе опишу вкратце.

Я возился с титрированием, решал задачу совсем другого направления, когда вдруг получил неожиданный результат. Слияние двух жидкостей подсказало мне превосходную идею способа охлаждения, да так внезапно, что я отказывался верить собственным глазам: одно мгновение, и вдруг происходит чудо.

Все получилось чуть ли не без моего участия. Стоило мне соединить две жидкости, как в то же мгновение все вокруг них замерзло, даже сосуд с водой лопнул, поскольку реакцию я производил, смачивая сосуды в воде. И что главное: вещества довольно легко можно было отделить одно от другого, а стало быть, и в обращении они удобны… Какая блестящая перспектива!

Со мной обычно бывает так: я медленно раскачиваюсь – приятельница моей бывшей жены когда-то окрестила меня паровозом, очень точное сравнение, потому как святая правда: поначалу долго пыхтишь, а потом лечу – не остановишь, покуда не доведу все до самого конца.

Я накинулся на книги и журналы, целую неделю даже не раздевался и, лишь когда уже не в силах был справиться с перевозбуждением, валился в постель. Это моя давняя метода, не раз проверенная: как только перенапряжение достигает предела, я враз бросаю все и принимаюсь глазеть в потолок.

Так же было и в этот раз. Трое суток я провалялся в каком-то полузабытьи, чувствуя себя глубоко несчастным. Зачем оно мне? Денег, что ли, мало? Но честолюбие странная штука! Все силы жизни, все лучшее в себе человек бросает к ногам других, судя по всему, лишь ради того, чтобы снискать похвалу. Причем безо всякой корысти, ну не смешно ли? Чтобы мир отметил твои усилия рассеянным кивком. (Из чего следует вывод, что наверняка и сам мир держится на этом – на тщеславии да честолюбии. Давно говорили об этом, но теперь я и сам убедился.) Значит, мне нужны эти рассеянные кивки чужих людей? Ведь если нет, то к чему этот одержимый труд, когда я жажду лишь покоя? И я обрел его сейчас, разве нет? Даже руки не надо высовывать из-под одеяла.

И все же… В результате паровоз все же разогнался. Как-то вечером я выбрался из постели и замерзшими, закутанными руками принялся за чертежи. Наспех разработал планы двух разных конструкций, даже эскизы деталей набросал экспромтом, лишь бы были, чтобы не пришлось объяснять чертежникам суть. Ведь их сразу же расхватают. И уже стал раздумывать над механиками, у кого что буду заказывать, таков порядок: каждую деталь конструкции отдельно и у разных мастеров, а когда все части будут в сборе, самому составлять пробные образцы… В общем, все распланировал и даже взялся было за осуществление, как вдруг враз охладел. Мне сделалось очень стыдно.

Потому как в ответ раздался смех небес. Я вздумал браться за изобретения? Только меня и не хватало? Сколько превосходных химиков на свете, и ни одному из них такое в голову не приходило?

После этого опостылела мне химия со всем прочим и со всем моим усердием. С бесполезной гонкой паровоза.

И чего же мне еще пожелать?

Оттуда, то бишь от барышень, ни ответа, ни привета, хотя работы мои длились больше полутора месяцев, а Мадлен под честное слово пообещала мне – с тем мы и расстались в университете – как можно скорее известить об их решении. Правда, сестренка пока еще не окрепла после болезни, и ей не хочется волновать ее, но как только будет возможно, она поговорит с ней… И дважды повторила свое обещание.

Я решил выждать еще две недели. И поскольку они прошли так же, то есть в бесплодном ожидании, я сделал вывод, что, видимо, младшая тоже очень осуждает ненадежных людей, способных приличий ради наврать с три короба.

Но я, как ни хотел, не мог с этим примириться. Какой бы опыт по части отказов ни накопился у меня с течением лет, все же годы дают себя знать: иссякают и силы, и устойчивость к сопротивлению.

И вот, на рассвете весеннего дня, который обещал быть погожим, я решил наведаться к ним. Прямо сегодня же. Воскресенье, время самое подходящее – они сами говорили много раз, что по утрам всегда бывают дома: старшая отдыхает, младшая пишет письма. Знал я также, что, хотя живут они у своей тетки, но вполне самостоятельно, то есть посетителей принимают по своему усмотрению.

Вот я и подумал: вдруг да представится какая-то возможность? Стоит ли заранее сдаваться? Это еще успеется. Скажу им, что во всех общественных делах буду участвовать, как они пожелают. Сам я в эти дела не вникаю, нет у меня чутья к глобальным проблемам, пусть все складывается так, как им угодно. По-моему, вполне честное предложение, разве нет? Да, и еще кое-что касательно малышки. Пообещаю ей в случае, если она полюбит кого-то другого, отойти в сторону. Если потребуется, готов хоть клятву дать.

По-моему, большего от человека и требовать нельзя.

А в остальном положусь на судьбу.

С тем я и отправился, выйдя из дому спозаранку. Занимался дивный весенний день.

Главу эту придется начать с того, что, в сущности, я и по сей день живу, как прежде, без каких бы то ни было перемен. Правда, у меня красивое, уютное жилье, а это уже немаловажно, знаю, что далеко не каждый может похвастаться приличной обстановкой. А мой дом мне по душе. У меня даже наконец-то появился небольшой зимний сад. Много лет мне хотелось обзавестись таким, да все руки не доходили, Бог весть почему. Теперь же мечта моя осуществилась. А больше, пожалуй, и упоминать не о чем. Если добавить, что я позволяю себе курить сигары отменного качества, то этим и исчерпываются все мои прихоти. Иных притязаний у меня нет, да и быть не должно. Запросы мои всегда были скромными, я смолоду привык довольствоваться малым и поныне верен давним привычкам. Скажем, именно поэтому не считаю нужным обзаводиться автомобилем. Зачем он мне? Спешить теперь некуда, к тому же пришлось бы сносить присутствие еще одного постороннего человека – шофера, – а с меня и слуги хватает.

Рискую показаться смешным, но признаюсь: я люблю ездить в автобусе. Даже тряска меня не раздражает. Там хоть людей увидишь, и всегда есть надежда, что случай сведет с кем-нибудь из старых знакомых, – скажем, с каким-либо шкипером. Вот бы уж я обрадовался, побратался бы с ним по-свойски и тотчас утащил в облюбованный издавна кабачок, а может, и вовсе неделю не отпускал бы его от себя… Словом, я и без того живу одиноко, иной раз неделями словом не с кем перемолвиться, а тут еще заключать себя в железную коробку, в унылый полумрак автомобиля? Выходит, я должен отравить себе существование только из-за того, что стал самостоятельным человеком? Ну уж нет!

Все это я пишу лишь затем, чтобы объяснить, отчего я столько колесил на автобусах в тот памятный день. А я изъездил город вдоль и поперек – видно, какое-то неясное беспокойство подгоняло меня и я места себе не находил.

Меж тем я время от времени вылезал из автобуса и прогуливался пешком, чтобы проветрить голову, – у Венсенского леса, например, или у площади Этуаль, где даже купил два букетика фиалок. Мне подумалось: такой пустяк ни к чему не обязывает ни дарителя, ни того, кто дар принимает. Ну и отсюда сразу же заключил, как мне поступить: ежели примут меня сдержанно, безо всякой сердечности, что ж, повернусь и уйду.

Все это я хорошенько обдумал во время прогулки. И в такт мыслям то чуть ли не бежал рысью, то останавливался полюбоваться на город. Потому как утро, повторяю, выдалось дивное – солнечное, сияющее всеми красками.

Стояла середина апреля, когда внезапно набежавшие облачка столь же неожиданно исчезают и враз сменяются незамутненной чистотою небес. На меня эти смены погоды производят огромное впечатление, словно драма, разыгрывающаяся в стремительном темпе. Только что накрапывал дождик, а в следующую минуту уже солнце печет неудержимо, точно средь лета. Лучи его слепят, на домах и на зелени пляшут зайчики – ни дать ни взять проказливые мальчишки решили устроить каверзу, забавляясь с зеркальцем. От яркого солнца режет глаза, и вздумай заглянуть в какую-нибудь подворотню, ничего и не увидишь, сплошной темный провал.

Людской поток разливается безбрежно, а сами люди словно вынырнули из какой-то подземной купальни – такие они свежие и празднично чистые во славу этого дивного утра, походка их легка и невесома, как легок и воздушен весь окружающий мир. «Впору ангелам в трубы трубить», – подумалось мне. Черный же цвет мимолетен. То пропадает, то оживает снова. Как бы это поточнее описать? К примеру, видел я всадницу верхом на лошади – на дорожке в Венсенском лесу. Зрелище казалось сказочно-призрачным, не верилось, что перед тобой человек из плоти и крови, женщина словно бы таяла в нежном мареве воздуха, в непрерывной игре света и тени. Никогда не наблюдал я подобных явлений с такой отчетливостью и силою. Задумчиво похлопывая лошадь по шее, всадница ехала не спеша, одетая в черное, она была словно осенена ореолом. Собственно, вот к чему я и веду. В такие моменты все черное кажется объятым пляской огней, свет вскипает и бурно кружит, и хотя сама фигура растворяется в этой круговерти света, контуры ее как бы превозвышаются.

Всадница неторопливо двигалась, а я лениво предавался раздумьям. В конце концов я все же утихомирился, оглушенный массою впечатлений. Что я скажу юным дамам? Быть может, ничего. Цели мои померкли, планы улетучились…

Ну и ладно! Я тотчас почувствовал облегчение. И хотя время близилось к полудню, я не испытывал ни волнения, ни беспокойства, ни грусти. А ведь многое зависело от того, чем закончится намеченный на утро разговор. По крайней мере определится, останусь ли я здесь, в этом милом моему сердцу городе. Здесь моя родина, и я только сейчас понял, как я ее люблю. Странно, что подобных чувств я прежде не испытывал. Если вспомнить, до сих пор я нигде не ощущал себя дома – возможно, возвращаться было приятно, но чтобы осесть где бы то ни было… А сейчас мне хотелось остаться здесь навсегда. Поймав себя на этой мысли, я удивился.

Тихонько насвистывая, я нащупал в кармане входной билет на лекции по политическим теориям. Я купил его две недели назад, но так и не переступал туда порога, поскольку терпеть не могу всякие там теории. У меня с собой были ноты оратории «Мессия» – красиво упакованные, в подарок мадемуазель Мадлен. Интересно, что она скажет, когда узнает, как глубоко изучил я это произведение и освоил – выскажет ли свое удовлетворение или небрежно кивнет головой?

Я по-прежнему насвистывал. А поскольку в ходе этих своих размышлений забрел довольно далеко, то я с двумя букетиками фиалок снова сел в автобус.

После улицы, залитой солнцем, в автобусе было прохладно, но неуютно. Внутри – ни души, кроме меня, а я этого не люблю. И я вышел на площадку, чтобы видеть город.

В голову почему-то пришла мысль: вот, будь у меня сын, что бы я сказал ему в напутствие и назидание? Пожалуй, описал бы сегодняшнее утро, и все. А требуется ли здесь другое? Советами снабжать не имеет смысла.

Рассказал бы ему о мимолетности сущего. О том, что мир являет собой игривую переменчивость, и напрасно искать за этой прихотливой сменой картин нечто утешительное – продуманный смысл или возвышенную цель, ибо ничего этого нет и в помине. Подобно тому, как мелькают день и ночь, точно так же проносится и наша жизнь. И точно так же меняется мир. Что же еще сказал бы я сыну?

Чтобы ни за что не позволял душе прикипать к одному месту. Вообразишь, будто остаешься где-то навеки, и тебя постигнет разочарование. Если же хорошенько поймешь дарованное Богом – тягу к вечному движению, если свыкнешься с нею, полюбишь ее и не станешь противиться ей вопреки всему, как я когда-то, из тебя получится человек, каким замышлял тебя Господь. Это первое условие. А вот и второе. Ежели сполна испил свою чашу скорби и радости, не цепляйся за лишнее, говоря, что жаждешь еще хоть каплю радости: солнечного восхода или куска хлеба… То бишь не сетуй на судьбу, не скули и не жалуйся, но смиренно прими то, что диктует распорядок жизни. Если насытился вволю всполохами чувства, краткими утехами, тебе на земле больше нечего делать. Кто легко жил, и уходить должен с легкостью.

Дойдя в своих размышлениях до этого места, я почувствовал, как глаза мои полнятся влагой. Теперь я совсем не был уверен, что отправлюсь к молодым дамам. Да мне, признаться, и расхотелось.

Что могу я сказать им или той стройной амазонке, которую повстречал в лесу? Поделиться впечатлениями сегодняшнего утра или еще чем-то из своего жизненного опыта? Ищешь у женщин утешения и, похоже, больше всего опасаешься найти его.

Единственным моим страстным желанием было поскорее вернуться домой, никого не видеть – даже слугу, и погрузиться, как в вечную тьму, в свои заметки. У меня было чувство, что записки эти – моя запечатленная совесть и моя исповедь, в них услада моей души, и единственный способ для меня искупить земные грехи – искренне описать свои заблуждения.

Одинокие часы эти направляют дальнейшие мои шаги, служат мне утехою и единственным подтверждением того, что я когда-то ходил по земле… Я изведал жизнь, она у меня не задалась, но я на этом не отступлюсь. Теперь я понял, что побуждает иных людей браться за перо. Можно ли обратить в свою пользу проклятие жизни иначе, кроме как создать все заново, предварительно хорошенько обмозговав? Так потерпевший неудачу Творец вновь принимается за дело и во гневе своем создает новый мир. Да-да, вполне возможно, что делает он это с досады – иногда у меня именно такое чувство.

Словом, я решил повернуть к дому и уединиться со своими бумагами. Там видно будет, чем предпочту заняться: изучением счетов – тоже работа нужная, никуда не денешься, или приведением в порядок чертежей… Когда же настанет вечер, мне так и так предстоит подводить трудный итог: попытаюсь разобраться в самом себе и в своем прошлом. Слугу во всяком случае отошлю, чай приготовлю себе сам, посижу с сигарой… а там посмотрим.

И тут я увидел из автобуса свою бывшую жену. На углу, у перекрестка, где автобус притормозил на миг. То была она – никто пусть даже не пытается разубедить меня, я чувствовал это каждой клеточкой своего существа!

Небрежно и, по всей видимости, рассеянно она брела по залитой солнцем улице; на ней был черный плащ, застегнутый у ворота. Не зря я так долго распространялся об игре черного цвета и золотистого сияния. Вот и сейчас повторилось то же самое: ее фигура казалась воздушной, призрачной, бестелесной. И выглядела жена на удивление молодо… невероятно, непостижимо юная, она невольно наводила на мысль, будто бы время не властно над нею.

Вот и все, что я могу сказать.

Найдется ли человек, способный облечь в слова все, что творится в душе в подобные мгновенья?

Руки мои тряслись так, что я даже выронил букетик фиалок, и тот упал на мостовую. Ведь стоял я, повторяю, на площадке автобуса, у самого края.

Чтобы передать свои ощущения, приведу будничный пример: представим себе, будто идешь по лестнице и неожиданно сталкиваешься с самим собой – со своим отражением в зеркале. Нечто подобное произошло и со мною. Ибо там, по тротуару, шла не она, а я сам или же какая-то часть моего существа шла мне навстречу. Клянусь, я не в силах отделить ее от себя, даже в воображении своем как бы без собственного участия совершаю эту подмену.

И вместе с тем я был страшно напуган – во рту враз пересохло, горло горело огнем, – но меня так тянуло к ней, что я чуть не вывалился к ее ногам, как тот букетик фиалок.

С того дня я часто размышлял об этом случае.

Мог ли я ожидать от судьбы более щедрого подарка? Только что я подробно описал, какое огромное впечатление произвело на меня все увиденное в тот день: цвета и краски, игра света и тени, неудержимая переменчивость мира – все, вплоть до мелочей, возбуждало внимание… очевидно, в такие моменты человек живет предощущением чуда. И вот оно, чудо! Надо ли жаждать большего, если жизненная мера преисполнилась? А ведь в тот день я, как никогда остро, чувствовал, что дальше некуда, ибо все пройдено до конца, пережито все добро и зло, выпавшее на мою долю… и тем не менее… При виде ее я впал в оцепенение. Как, я должен находиться в одном городе с нею?! Первым моим побуждением было бежать без оглядки, хотя теперь эта мысль не укладывается у меня в голове.

– Упаковывай вещи! – заявил я слуге, едва успев переступить порог. – Уезжаю за границу на длительное время. Квартиру пока что препоручаю твоим заботам, поскольку не знаю, как я там устроюсь. В дальнейшем жди моих указаний, а сейчас помоги уложить чемоданы.

Но потом я передумал.

Что, я не смогу уложить вещи без посторонней помощи? И я отослал слугу, как и намеревался прежде. Мне действительно требовалось побыть одному.

«Куда же задевалось то письмо? Попробуй теперь выудить его из завалов!» – думал я, стоя посреди комнаты после того, как опустил жалюзи и зажег свет. Два моих шкафа были битком набиты бумагами, многие среди которых до сих пор оставались непрочитанными. За последнее время я забросил даже текущие дела. Чего там только не было: очередные счета, судебные извещения, финансовые отчеты из Америки – всякий хлам, и лишь единственная бумага, нужная позарез, никак не находилась, исчезла без следа.