Текст книги "История моей жены. Записки капитана Штэрра"

Автор книги: Милан Фюшт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

«Будь поосторожней, – наверное посоветовал он ей после парижской истории. Слегка отпусти удила, чтобы он (то есть я) опять не встал на дыбы, как в прошлый раз. И жди! А я приеду».

Отсюда и вся ее ласковость, и дурашливые забавы, что делали для меня таким уютным наше жилье. Уютным и трепетным. Возможно, Дэден уже прибыл, не исключено, что и на должность какую-нибудь устроился, а значит, и жилище уже не такое уютное, лишь вызывающее трепет. А точнее – дрожь.

«Но ведь я все равно дознаюсь, – думал я, – и застукаю тебя, ненаглядная моя». – К волнению моему примешивались и злорадство, и коварная, нетерпеливая страсть охотника.

Повадился я заявляться домой внезапно, в неурочный час, как поступали ревнивые мужья во все времена. И в первый такой неожиданный налет я решил даже не заходить к ней. Загляну в гостиную и, если ничего особенного не замечу, снова уйду. И не стану прокрадываться потихоньку, но, конечно же, проскользнул, таясь. И все-таки она услышала.

– Кто там? – окликнула она через закрытую дверь.

– Это я, милая. Забыл кое-что… – И тотчас прихватил заранее приготовленную «забытую» вещь.

– Малыш Бух-Бух, – просунул я голову к ней в спальню.

– Как ты меня напугал! – сердито ответила она.

– Почему вы столько курите?

– Потому. Я только что проснулась, не начинайте сразу пытать меня.

– Едва проснулись и мигом за сигарету.

– Естественно. Надо же с самого начала сделать жизнь терпимой…

– Что вы такое говорите?! – воскликнул было я. Но затем умолк и тихонько притворил дверь.

Конечно, я на этом не успокоился и возвращался еще не раз. Постоишь в парадном, прислушаешься: в квартире играет граммофон, значит, можно уходить. Но случалось, я не заставал ее дома. – Вы где-то были сегодня? – Да, у парикмахера. – Иду к парикмахеру! – Скажите, не у вас ли забыла моя супруга свой носовой платочек? – «О-о, эта миниатюрная мадам?» – расплывался в улыбке куафер. Каждый улыбался при упоминании моей супруги. Ей достаточно было беглого взгляда, чтобы вскружить голову кому угодно. А ей было угодно кружить головы всем подряд, будь то хоть парикмахер: вскинет ресницы, и блеснут в очах и завлекательные искорки, и притворная заинтересованность.

Короче говоря, визит к куаферу оказался не выдумкой, и все другие случаи тоже – тогда еще не удалось подловить ее ни мне, ни остальным. Потому как должен признаться, я приставил агентов следить за ней в течение целой недели, где она бывает, когда отлучается из дома. Неохотно признаюсь в этом, так как мне стыдно.

«Насторожилась, – подумал я. – Наверняка почуяла неладное». А чуть погодя вроде бы напрочь забыл об этом. Не удивительно ли? Пожалуй, это самая большая загадка моей тогдашней жизни: я все еще был способен верить ей. Хотя бы ненадолго.

Однажды, дождливым днем, помнится, сидел я в гостиной, целиком погруженный в чтение. И вдруг спохватился, что она тоже здесь, суетится в комнате.

– Вы что-то ищете, милая? – откликнулся я как бы возвращаясь к действительности. Ведь тогда она была у меня в хороших, и совсем из головы вон, что нельзя ей верить. Такова природа человеческая. И мы еще удивляемся, если нам изменяют. Возможно, так оно и предопределено свыше. Теперь я склонен думать, что так оно и есть.

Как-то раз, возвратясь из города, я не застал жену дома. Прошел в другую комнату, заглянул туда-сюда, в общем, слегка обследовал квартиру.

«Почему, собственно, мы живем в этом пансионе? Место плохое, квартира скверная и обслуживание тоже, а жена все-таки довольна условиями. Нет ли здесь какой тайны? Ведь мы поселились здесь по ее желанию, она еще в Париже разузнала у кого-то этот адрес.

Нет ли здесь какой-нибудь скрытой двери, соединяющей наши апартаменты с другой квартирой или какой-то потайной комнатой?»

Я не поленился отодвинуть мебель, затем открыл окно и выглянул на улицу.

Напротив – крыша дома пониже, облепленная голубями, направо – обширная площадь, я далеко высунулся, чтобы обозреть ее из конца в конец.

– Почему мы всегда селимся близ площадей?

И снова, внезапно налетевшим шквалом, меня охватили разного рода мысли.

Вспомнилась, например, наша давняя горничная, которая в Париже то сдвигала, то раздвигала занавески.

– Что вы делаете, Мари? – поинтересовался я.

– Знак подаю ухажеру своему, можно ли ему подняться, – засмеялась она. Тогда я принял ее слова за шутку, хотя… почему бы и не принять всерьез? Если встать на площади лицом к дому…

Может, площади для того и предназначены?

Чушь какая! Но я все же чуть не вскрикнул от догадки. «Что, если они сговорились?!» – осенило меня.

Тотчас пришел на ум владелец пансиона, этот старый разбойник, который тогда в подъезде взахлеб расхваливал мне мою жизнь. Мне, мою собственную жизнь! Похоже, он тоже смеялся мне в глаза!..

Не один день ломал я голову, как бы вывести обманщицу на чистую воду. Когда-то на судне шел разговор об одном хитроумном способе: посыпать порог смесью муки и сажи – что-то в этом роде. Затем уезжаешь или, во всяком случае, говоришь, что будешь в отъезде, а сам заявляешься домой ранним утром.

Но если кто-то стоит на страже, следит, не появишься ли ты, и подает упреждающий знак? И пока поднимешься в квартиру, там все шито-крыто, жена лежит как ни в чем не бывало, читает. Зато объяснить, почему на полу или на ковре рассыпаны мука и сажа, все же не так-то просто.

Пожалуй, стоит попробовать…

Можете представить себе мое состояние, когда на следующий день я вышел из лавки с пакетом муки в руках. Стоишь на улице и отказываешься понимать, что происходит. Как ты докатился до такой низости, что за пакет у тебя в руках и что ты собираешься с ним делать?.. Жене я, конечно, уже объявил о своем отъезде, вечером должен был зайти за саквояжем и оставить личные метки. Только я уже утратил всякую охоту, идея казалась мне отвратительной.

К тому же я начал запутываться в разных осложнениях. Немыслимо вообразить, сколько всего надо предусмотреть человеку, пускающемуся в подобное предприятие. Что, если она сама выйдет ночью за какой-нибудь книгой или захочет приготовить себе чай? Значит, смесь надо сыпать не на порог спальни, а у порога прихожей. Но что, если Лиззи пройдет туда, там тоже шкаф набит книгами. Стало быть, метить надо за порогом прихожей, скажем, коврик для вытирания ног… А вдруг слуга зайдет за одеждой в чистку? Не беда, вернусь домой пораньше, до шести утра.

Вроде бы ничего особенного, но ведь спятить можно!

С конца дня я бродил по городу и не мог ни на что решиться. Домой я вовремя не попал, и замысел свой осуществить не успел, было уже около одиннадцати. И тогда я зашел к своему давнему знакомцу, уже упомянутому мною Грегори Сандерсу, который в ту пору жил в Лондоне. Пришлось его разбудить – приятного, конечно, мало, человек он старый, болезненный, я просил не сердиться на меня, объяснил, что я в беде.

Я вынужден обратиться к нему, потому как мне просто необходимо излить душу кому-то.

Просил помочь, поскольку одному мне не справиться. Боюсь тронуться умом, а похоже, уже до этого недалеко… Рассказал ему о затее с мукой и сажей, словом, все-все.

Он не рассердился. Только не знал, как мне помочь.

– Ну, что тебе сказать? – печально вздохнул он.

В конце концов Сандерс посоветовал мне действительно уехать, скажем, в Шотландию, отдохнуть немного.

– А жену оставить здесь?

– Почему бы и не оставить?

– Именно теперь? И пусть делает, что хочет?

– Она и без того делает, что хочет. Садись, дружище, – приветливо продолжил он. – Отдохни хотя бы.

Но мне ведь не отдых требовался. Я уж пожалел было, что сюда пришел. Все равно он мне помочь не может.

Чего ждать в таких случаях от стороннего человека, чего ждать? Невозможного? И все же я попытался обрисовать ситуацию: рассказал про эпизод с фиалками. Но никакого впечатления на него это не произвело.

Затем упомянул и случай с сигаретой, небрежное замечание моей жены о том, что ей необходимо сделать сносной свою жизнь, сразу же после пробуждения.

– Ну, что это, по-твоему? – с пересохшим горлом спросил я.

– Скажи же что-нибудь, ради Бога, иначе мы ни к чему не придем. Как я могу сделать более сносной жизнь этой женщины, помимо того, что делаю?

Сандерс, будучи человеком умным, не позволял торопить себя. Но и утешать или успокаивать меня не пытался, что уже само по себе свидетельствует о его уме. Он кивал головой и бросал реплики: «Да-да, что же делать?» – Или: «Спору нет, жизнь – нелегкая штука». Сплошь банальные мудрствования, от которых впору на стенку лезть.

– Не надо строить из себя мыслителя. – Ладно, не буду мыслителем. – Не следует путать мышление и размышление, думать и мыслить – вовсе не одно и то же, более того, это антиподы. – Известное дело. – Если с помощью первого еще можно чего-то добиться, то при помощи второго – вряд ли, поскольку оно даже искажает суть вещей. – Тоже нам известно. – Ведь что делает такой человек, я имею в виду размышляющий? Все усложнит, даже слишком. И может ли тогда существовать перспектива, естественная перспектива чего бы то ни было? Разве это не то же самое, что разглядывать в лупу мельчайшие клеточки и частицы мира?

– И вообще жизнь дана вовсе не для того, чтобы ее так уж подробно разглядывать, – говорил свое Грегори Сандерс, а я думал про себя: – «Я-то здесь причем, Боже правый?!» – и уже собрался было уходить.

Приятель мой лежал на диване, рядом – гора лимонов, каковые он признавал в качестве единственного лекарства. «Допотопный способ лечения», – пренебрежительно думал я. Поразительный был момент. Ведь до сих пор я уважал и любил этого человека. А сейчас вдруг, сразу, эти чувства пропали, словно с глаз упала пелена. Отрезвляюще подействовали на меня эти его прописные истины в сочетании с лимонами.

Когда же я вдруг почувствовал, что он пытается сыграть на ревности? Да так ловко, я даже не заметил, как он к этому подобрался.

Назвал ее судорогой, спазмом души, происхождение которой также следует искать в излишних умствованиях. И внезапно, безо всякого перехода, ошарашил меня вопросом:

– Существует ли на свете верность?..

Тут уж я вскинул голову.

– Как ты сказал, друг мой?

И в этот момент он словно загорелся.

– Если кто-то не верен, что тогда?

– Как это понять – «что тогда»?

– Тогда этот человек тебе уже не мил, не хорош, не красив, его и любить-то нельзя?

– Что значит красивый или хороший? Ведь это разные понятия! Не понимаю твоего вопроса. Может ли быть человек хорошим, если он плохой?

– Наивный ты, – бросил мне Грегори Сандерс.

– А ты становишься все более интересным, – парировал я. – Можешь одно и то же вывернуть наизнанку и выдать за лицевую сторону.

– Именно об этом я и толкую, – презрительно обронил он. – Неужели тебе ни разу не встречалась такая женщина? Ни разу не любил такую? Пока она была при муже, тогда она не казалась тебе милой. Была противной, отвратительной – тошно смотреть!

– Со мной она была мила.

– И с мужем своим, может быть, тоже. Что вполне естественно. Только тогда ты еще не был таким щепетильным в вопросах морали. Ведь любовники никогда не отличаются излишней щепетильностью, уж они-то не станут обсыпать порог мукой.

Я разнервничался донельзя.

– И ты не был тогда щепетильным, – продолжил он. – Не был! – повторил он со старческим настырным упорством и сейчас, поднявшись с постели, напоминал беззубого шамана, впавшего в неистовый, отчаянный транс. Как же я не понял поначалу-то, что с ним происходит? А ведь у него глаза были готовы выскочить из орбит! И куда подевались эти липкие от сахара лимоны или даже сама комната? Мы словно бы плавали в космосе, два бесплотных духа… голос его приобрел поразительную силу внушения. Теперь я снова понял, за что я люблю этого старого человека. – Или, скажем, разве так не бывает, – продолжил он в таком яростном возбуждении, точно пытался убедить самого себя, – чтобы женщина изменяла любовнику с мужем, потому что его тоже любит? Эх, да что тут объяснять! От вас требуется попросту принять это к сведению, ибо сие есть непреложный факт. Мы способны любить нескольких одновременно, поскольку такова природа человеческого существа.

– Скажем, пятерых сразу? – попытался я свернуть к прежнему. Но Грегори Сандерс даже не счел нужным ответить.

– Завистливые вы, – тяжело дыша произнес он.

– Существует ли совершенство – вот на какой вопрос ответь мне! А то мука, сажа… Презираю вас! Отчего в таком случае ты не ревнуешь ее к сигарете, которой она затягивается, к прошлому, которое она пережила без тебя, или к свету солнца, который нежит ее тело, и она приходит в экстаз от этих наслаждений? Вот именно, от наслаждений! Это ведь тоже следует учитывать, друг мой.

– Может, женщины вообще лишены воображения?

– Вот видишь, – ответил он самому себе. И сразу поник, понурился, точно перед ушедшими в прошлое глазами его чередою шли давние тени.

И тут наконец я все понял. Внезапно. Глаза его потухли, и весь он был сломлен тяжестью собственных слов. Словно бы сейчас ему хотелось свершить правый суд – известно ведь, как это бывает. Обычно так кается человек и просит прощения у мертвых.

«Вон что! Значит, и ты такой же?» – с грустью подумал я.

– Можно ли прожить жизнь без греха, в белых одеждах без единого пятнышка – как тебе кажется? Читай жития святых! – добавил Сандерс.

Наступило молчание.

– Ну, наконец-то, – сказал я. – Кончил свою проповедь? – К тому моменту я уже малость пришел в себя. – Все это весьма поучительно, только к чему ты хочешь меня склонить? – со смешком поинтересовался я, потому как передо мною бесовской мордой вдруг возникла физиономия Ридольфи. – Любить ее вместе с ее любовником? Закрывать глаза на ее проделки? Чего ты от меня добиваешься, скажи мне ясно и понятно!

– Да, я советую тебе именно это. Если для тебя твоя любовь – дело стоящее, значит, таков мой совет.

– Смотреть сквозь пальцы?

– Да.

– До сих пор я так и делал.

– Ты и сейчас делаешь то же самое.

– Возможно, – пожал я плечами, и меня чуть удар не хватил от злости. – Но больше не хочу!

– Хочешь, хочешь.

В ответ я лишь рассмеялся.

– А если не хочешь – захоти!

– Закрывать глаза?

– Да.

– И вообще, не обязательно все знать, – заявил он с полнейшим спокойствием. – Человеку это ни к чему.

– Ни к чему? – переспросил я. – И хочешь заставить меня поверить, будто это наша суть? – заорал я. – А если это так, ты способен одобрять подобный порядок вещей, дошел до того, что смирился? Отказываешь человеку даже в праве протестовать? – Меня била дрожь, до того я вышел из себя.

– Неужели ты не замечаешь, насколько подла и унизительна такая степень безгласной покорности? Сколько всего стоит за ней, какое убожество духа, а ты предлагаешь закрыть на это глаза?

Время перевалило за полночь. Нам уже дважды стучали соседи, возмущенные нашими громкими голосами. Сейчас стук раздался снова.

Разве не сам он больше других презирал бы меня, прикинься я слепым? – хриплым голосом спросил я Сандерса, продолжая метаться по комнате.

– Воля твоя, поступай как знаешь, – мягко сказал он. – Я ведь только хотел предостеречь тебя: в прошлый раз, когда ты видел здесь человека с револьвером…

– Да-да, я часто вспоминаю его.

– Ведь какое омерзительное было зрелище.

– Согласен. Но теперь что-то во мне изменилось. Объясни мне, если можешь, конечно, отчего я сейчас испытываю к этому человеку симпатию? И почему частенько повторяю про себя: хоть бы и мне дойти до той же степени безрассудства, что и он…

– Спятил? – перебил меня Сандерс.

– Да, – ответил я. – Потому что до многого додумался – и именно здесь и сейчас, – пока выслушивал твои поучения. Я, видишь ли, на все способен, все равно другого выхода у меня в этой жизни нет…

– Другого выхода, кроме как убивать? – вскричал Грегори Сандерс.

Я ничего не ответил. Только мерил комнату шагами, целиком погруженный в себя.

– Или, во всяком случае, поставить точку, – ответил я через какое-то время. – Хватит с меня! Не будет больше ни покоя, ни мира, пока я не сумею сказать: конец всему. Да, именно: дальше некуда. Жизни – конец.

И тут по щеке у меня скатилась слеза. Старик, судя по всему, заметил это.

– Значит, ты никоим образом не желаешь принять то, что так сильно любишь? – мягко спросил он. И привел сравнение: – Допустим, есть у тебя дворец, особняк. Он ведь и тогда останется особняком, если обнаружится в нем какой-то недостаток, не так ли? Разве он перестанет быть твоим? Скажем, крыша прохудилась, или другие какие-то неполадки возникли – и что тогда?

– О-о, видал я таких нерадивых хозяев! – вскричал он. – Об одном жалею: что ты тоже из их числа. Неистовый, без царя в голове… Годится ли тебе то, что есть в жизни хорошего, ежели ты и обращаться-то с ним не умеешь? О, как же хорошо я изучил вашего брата, давным-давно раскусил! Малейший изъян – и вы готовы сжечь, спалить все без остатка… – он устремил на меня печальный взгляд. Печальный и до того тоскливый, словно хотел сказать: – «Все слова напрасны. Все равно я бессилен помочь тебе!»

Когда я вернулся домой, жена спала так крепко, что даже не проснулась. Во всяком случае, не сразу при моем появлении.

– Разве вы не уехали? – удивилась она, когда ближе к рассвету я включил лампу.

Мне же не спалось. Перед глазами, как наяву, вставали чередою картины Шотландии. Как покойно было бы мне там! Я рисовал в воображении блаженные пустоты: пустые горы и луга, где, казалось, не ступала нога человека. И закрытые ресторанчики – заглянешь туда и видишь перевернутые стулья на столах. Видишь совершенно явственно, вглядываешься вновь и вновь, до полного одурения, как это свойственно людям несчастливым.

– Спрашиваете, почему я здесь? – Должно быть, произошло недоразумение, и она решила, что я уже уехал. – Отменил поездку, потому что передумал. И Грегори Сандерс отговорил. – Ограничившись этим объяснением, я выключил лампу. Было полчетвертого утра.

Примерно, в полшестого в дверь тихонько постучали. Затем еще раз.

– Кто это? – спросила жена, садясь в постели. Видимо, она тоже не спала.

– И впрямь, кто бы это мог быть? – буркнул я и взялся за халат.

– Не открывайте, ради Бога! – взмолилась она.

– Это почему же? – Я не понимал, чего она так перепугалась. Даже с постели вскочила.

– Нет-нет, не уходите, мне страшно! В подъезде еще темно, Бог весть, кто там ломится!

– Какая разница, кто бы там ни был! В крайнем случае дам промеж глаз.

– Нет, нет и нет! – она вцепилась в меня изо всех сил. Я и не предполагал, что она такая сильная.

В конце концов я вырвался из ее хватки и с халатом в руке выбежал из квартиры. В другой руке – кочерга.

В коридоре – ни души.

Сбегаю на нижний этаж (он также относился к пансиону), вхожу в тот коридор – дверь тоже не заперта, что довольно странно. В коридоре никого. Сдергиваю со стола скатерть – под столом никто не прячется. Из-под двери справа просачивается свет, и поразительным образом эта дверь тоже не заперта. Посреди комнаты стоял какой-то мужчина в ночной сорочке.

– Что за наглость! – послышался возмущенный женский голос.

– В другой раз не забывайте запирать дверь, – ответил я и бросился вниз.

В бельэтаже меня встретил владелец пансиона. Стоит и разгоняет мрак подъезда огоньком сигары, старый разбойник. Я положил ему руку на плечо.

– Вы стучали к нам?

– Да.

– Что вам от нас понадобилось ни свет ни заря?

– А что мне оставалось делать, – плаксивым голосом отвечает он, – если вы взяли ключ от парадной двери и не сочли нужным отдать?

Словом, он тут понапрасну стучит к привратнику, а тот, видать, опять где-то шляется, если не помер, потому как достучаться к нему невозможно. А ему – то бишь хозяину – пора отправляться на рынок, сегодня пятница, он уже опоздал, по моей милости, и теперь за все придется платить втридорога.

Насчет ключа – правда, я действительно взял и забыл вернуть.

– Странные какие-то совпадения, – пробурчал я себе под нос, – что вся эта катавасия происходит именно сегодня, когда жена моя убеждена, что я в отъезде. Ну, не удивительно ли, что гонишься за призраками и догнать никого не можешь?

Истории с ключом я, конечно, не поверил. На эту уловку не попался. «Бог весть, какое стечение самых необычных обстоятельств, – с таким чувством взбирался я по лестнице к себе домой. – И кстати, с чего бы она так перепугалась, бедняжка?»

На другой день обнаружила она и муку, которая просыпалась из пакета у меня в кармане.

– Что за чертовщина?! – воскликнула она. – Весь костюм будет испорчен. Что это за гадость? Порошок какой-то!

– Что значит – «какой-то»? – откликнулся я. – Угадай! – предложил я на всякий случай, понятия не имея, что ей ответить.

– Мука, – наконец в растерянности признался я.

– Зачем тебе мука?

– Догадайся! – повторил я, спешно прикидывая, как быть. Признаться ей во всем? – Кокаин это! – внезапно выпалил я, сообразив, что с виду он похож на муку. В Леванте я его достаточно насмотрелся.

– Зачем тебе кокаин?

– То есть как это зачем? Попробовать. Мне ведь тоже требуется что-нибудь, чтобы сделать свою жизнь более сносной.

– Вот как?

– Именно… Но ты не пугайся, – добавил я после паузы, – не заделаюсь я кокаинистом, не стану губить себя. – Помолчал еще и признался: – Это действительно мука, все так, как я тебе и говорил. Хотел посыпать у порога, чтобы узнать, кто к тебе шастает, когда я бываю в отлучке.

– Вы в своем уме?

Видно было, что она не поверила. Люди обычно правде верят с трудом, что вполне естественно. Ведь иногда правда бывает совершенно невероятной, такого ни при какой фантазии не выдумаешь.

Однако впечатление мои слова на нее произвели.

– Что с вами? – спросила она, побледнев.

– Со мной? Абсолютно ничего… Не очень хорошо себя чувствую, – добавил я. – Силы убывают. А как я тогда буду работать?

И при этом разглядывал себя в зеркало, потому что как раз брился, и лицо мое было сплошь покрыто пеной.

Вид у меня был такой, словно я сто ночей не спал. Под глазами круги, лицо мятое, кожа нездоровая, желтая… и это выражение жалкого неудачника… Скорей бы уж где-нибудь шею сломать!

– Что вас угнетает? – продолжала допытываться она.

– Ничего не угнетает, уверяю вас. Чувствую себя великолепно, вас по-прежнему обожаю, и жизнь моя – сплошная радость.

Она умолкла.

Да и я не навязывался ей с разговорами. А было бы хорошо поговорить, все еще хорошо. И только с ней, ни с кем другим. Все высказать ей, сесть где-нибудь в уютном уголке и говорить, говорить… Долго, часами, без умолку.

Она стояла передо мной совершенно беспомощная. Словно какая-нибудь бедная женщина, у которой потерялись дети. Я присмотрелся получше и увидел, что глаза ее полны слез. А в руках щетка, перепачканная мукой.

Но все напрасно, как ни стискивало горло. Прежнего не воротишь. «Я для нее несносен. Ведь она сама заявила мне прямо в глаза, этими же самыми словами. Жизнь со мной для нее невыносима», – не выходила из головы мысль.

А рядом на диване лежала кочерга.

И пошло-поехало дальше, без остановки.

Я перебрал всех, кто жил в доме.

Собственно, почти некого было и принимать в расчет. Два этажа пансиона заняты периодически меняющимися гостями (постоянными были только мы), на первом этаже – стекольная лавка, на третьем этаже две семейные пары с детьми, с девочками и гимназистами, затем – болезненный стажер адвоката. И во дворе – нечто вроде художественной мастерской, которая пустовала.

В доме искать было бесполезно, в стекольной лавке – и подавно, там один был за старшего, нервный, вечно занятый человек и старик помощник, торговля шла вяло.

Что ж, в таком случае оглядимся вокруг. А куда способна завести человека фантазия, могут продемонстрировать следующие варианты. Был у нас в пансионе смазливый парнишка посыльный, своего рода «бой», – так я даже его в список включил. Спрашивается, почему? Отчасти по причине собственного опыта, ведь я помнил, насколько зрелым может быть подросток лет четырнадцати. Инстинкты слепы и неукротимы, а силища и неповоротливость, как у быка. Вспомнилась мне и приставная лестница, по которой я в свое время взобрался в окно чужого дома. И та барыня тоже отличалась безупречной репутацией и тоже валялась дома целыми днями… Несомненное сходство. А во-вторых, опять же по опыту знаю, что бездетные женщины любят молоденьких мальчиков. Вот и супруга моя говаривала иногда: «До чего мил, не правда ли?» Правда, соглашался я. И действительно, паренек был ясноглазый, с открытым взглядом и дерзкой улыбкой. Ко мне он обращался так: «К вашим услугам, сэр, жду ваших распоряжений», – и при этом они с женой моей обменивались улыбками.

Кстати, любопытный был паренек и наблюдательный – это я хочу отметить особо. Как-то раз застал я его в подворотне: он стоял, озирая улицу, насвистывал и улыбался чему-то своему. Или, скажем, по утрам, когда он приносил вычищенную одежду, то даже рот забывал закрыть, стоило ему увидеть нечто новое для него и необычное. Например, оставленный на столе морской бинокль с сильным увеличением – новинка, которую ему, конечно, еще не доводилось видеть. Мальчишка застыл на месте, благоговейно уставясь на незнакомый предмет, что твой дикарь из джунглей.

Я решил воспользоваться этой его особенностью и стал выгребать из сундуков разные диковины.

– Что это ты затеял? – интересуется моя супруга.

– Хочу избавиться от лишних вещей. Мне они не нужны, а здесь, сдается мне, за них можно кое-что выручить. – И упомянул, что мисс Бортон, может, поспособствует. Хотя, где уже была тогда юная мисс?

Зато супруга моя при упоминании ее имени притихла. А мне только того и надо было, чтобы она не встревала в мои дела.

Извлек я на свет божий маленькую китайскую картину на шелку и всякие мелочи: цветные фонарики, изящный футляр для очков, из тех, которые высокородные китайцы хранят в складках одежды, даякский кинжал «крис» и тому подобное барахло, какое приобретается во время путешествий. Расчет мой был прост: посмотреть, как станет реагировать мальчишка утром, когда принесет одежду.

Сейчас еще далеко до вечера, и ему здесь делать решительно нечего. Зато если жена моя захочет повидаться с ним или, как она говорит, взглянуть на него, потому как на такого милого паренька «приятно смотреть», и тот все же наведается к нам до конца дня, я завтра замечу это по его лицу, поскольку все заморские диковинки не явятся для него сюрпризом. Таков был мой ход мыслей. Сам же я сейчас уйду из дома, слегка проветриться.

– Пока, – крикнул я супруге. – Пойду в город, милая. Вернусь к вечеру, у меня много дел.

Стоило мне выйти на улицу, и я окунулся в странный, призрачный мир. Не каждому выпадает пережить подобное.

Сперва было пасмурно и очень тихо, словно под водою: беззвучное движение, слабый сумрак.

В такие моменты краски особенно хороши. Лондон враз сделался темно-коричневый, точно какой-нибудь африканский город. А в следующий миг все кругом стало бело. Налетела снежная буря, и страшной силы ветер сотрясал и уносил прочь все, что ни попадя.

Люди, естественно, бросились бежать в поисках укрытия, моторы автомобилей закряхтели, закрякали – точь-в-точь утки.

«Ай-яй! – встревожился я. – При таких обстоятельствах погиб наш преподаватель химии, Гарри Барбон. И тоже в самом центре Лондона. Только здесь возникают такие неожиданные вихри. Проливной дождь со снегом и ледяной крупой. Холодные потоки заливали лицо и шею, но я даже не вытирал их. Пусть стекают за воротник. Пускай стихии творят со мной, что хотят».

– А если бы у меня еще и борода была, – давился я со смеху. – Сейчас бы она превратилась в холодную, мокрую тряпку!

С этого все началось. Я упоминаю тот вечер лишь потому, что редко когда в жизни чувствовал себя столь прекрасно. Зашел в первый попавшийся ресторан и в небольшом кабинете, до самого потолка обтянутом темно-красным сукном, чем он напоминал укромное местечко в борделе, – в совершенном одиночестве выпил целую бутылку портвейна.

Кроме меня там не было ни единого человека. О чем я тогда думал – убей, не помню. Внутри, в душе, царили глухое, церковное безмолвие и тишина. Вздумай тогда кто-нибудь спросить, что со мной… вряд ли я смог бы ответить. Вероятно, результат недавнего перенапряжения.

Против меня на стене висела картина, и я разглядывал ее. Ослик-водонос и проводник в шляпе на голове.

Широкополая соломенная шляпа.

Мне чудился звук льющейся в ведра воды, медвяный аромат винограда, созревающего на склонах гор. Перед мысленным взором возникали голубые просторы, и я вроде бы напевал.

К тому же по-испански, что уж и вовсе странно. В ушах звучала дивная гитарная мелодия, подхваченная мною невесть где. Странно уже хотя бы потому, что испанским я владел с пятого на десятое, а в особенности в ту пору.

Утром парнишка обомлел при виде кинжала с Борнео – по нему было видно. Я присутствовал при этой сцене, когда он принес одежду.

Ну что ж, поищем другие возможности, проверим переписку – вдруг наведет на какой-нибудь след. И тут напомню следующее.

Еще в Париже я купил жене красивый блок-бювар, и он долго хранился в неприкосновенности. А теперь вдруг промокательная бумага в нем стала заполняться отпечатками, примерно в период моих терзаний. Выходит, она все же ведет переписку. Посмотрим, посмотрим. Вряд ли она так часто и помногу пишет матери, мать свою она не любила. А родственники – сплошь крестьяне из окрестностей Клериона – с ними у нее ничего общего. Может, старые друзья? Ладно, увидим, подумал я и взялся за дело.

Оставив промокательную бумагу так, как есть, я отправился в магазин, где торговали качественными красками, и купил препарат под названием «Корбуста», а это на самом деле не что иное, как аммониум-нитрат, и плеснул в чернила. И поскольку это вещество чувствительнее прочих к огню, то стоит подержать над свечой написанный им текст, строчки выгорают на бумаге. Промокательная бумага, которой при этом пользовались, реагирует так же, – я самолично проверил и убедился. Таким образом весь текст я получу готовеньким.

Идея была неплохая, но мало что дала: мне с трудом удалось выжечь на промокательной бумаге единственное, ничего не значащее слово «характер». Зато чернила на другой день были вылиты, и жена распорядилась купить новые.

То есть она уже знала тогда или – по крайней мере – догадывалась, что я за ней слежу. И все-таки я не оставил своих попыток, мысленно сказав ей: желаешь вступить в игру – будь по-твоему. Рано или поздно я тебя поймаю. И действовал дальше.

И действительно, стали проступать всевозможные контуры. Было девятнадцатое ноября, я по сию пору помню это число, так как пережил тогда самую головокружительную ночь в своей жизни. Меня неудержимо тянуло выброситься из окна, и притяжение земли было настолько сильным, что впору хоть привязывай себя к столу. Отвратительные, ненавистные минуты слабости… Все это происходило в гостиной, жена в соседней комнате крепко спала, а я оставался один на один с разными токами и флюидами. Ведь они существуют, я в этом глубоко убежден… Впрочем, вернемся к фактам.