Текст книги "История моей жены. Записки капитана Штэрра"

Автор книги: Милан Фюшт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

В ту пору положение представлялось мне ясным, это впоследствии во взглядах моих произошли перемены, как я и расскажу ниже. (Собственно, об этих переменах и идет речь в моем жизнеописании.) Однако продолжу дальше. Мы остановились на том, что моя будущая жена не давала сбить себя с толку и, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, дарила своим расположением Хорнмана – и правильно делала. То, что мужчина этот любил свою родину, Германию, моя будущая супруга не могла ставить ему в укор, поскольку и сама она любила свою родную Францию. Не смущал ее и тот факт, что Хорнман, по сути, связан с другой женщиной – Бог мой, какие пустяки! Если верить словам моего хозяина, язвительного Дон Хуана, опасаясь ревнивой Ханны, любовники встречались на папертях перед храмами, на кладбищах и аллеях в крепости, к тому же в часы дневной сиесты, когда обитатели города сморены сном… Правда, потом дошли до меня слухи и о некой неблаговидной сцене. Якобы красотка Ханна решила выследить любовников и однажды, несмотря на жару, отправилась вослед. И в сквере, на высокой террасе, вдруг увидела дамскую шляпу, подхваченную ветром. Ханна подняла шляпку и, тотчас узнав в ней собственность соперницы, в сердцах ударила шляпу зонтиком, а затем выпустила из рук – пусть ее уносит ветер, – и лишь прокричала вдогонку по-испански:

– Какое подлое лицемерие! – С чем и ушла прочь.

Но как ни старался насмешник Дон Хуан открыть мне глаза, я даже этой истории не придал значения. И не из-за какого-то там цинизма – просто в ту пору я был сторонником трезвого подхода к жизни. К примеру, мне и в голову не приходило воображать, будто бы вселенная существует в угоду мне и ведет свой отсчет с того момента, как я появился на свет. Столь же нелепо было бы думать, что женщина не смеет жить личной жизнью, пока не встретит меня.

Словом, обсудил я со своей избранницей вопрос о вступлении в брак, после чего заявил:

– Только ведь вам придется выбирать между мною и вашей прежней компанией, хотя бы на некоторое время. У меня нет ни малейшего желания поселиться вместе с вами у господина Коха шестым и седьмым членами клана. И характера я не столь легкого, как эти люди, и нравы богемные мне чужды, да и вообще… в такой обстановке долго не проживешь. Все-таки в жизни должен быть какой-то порядок, не правда ли, душа моя?

И невеста моя полностью со мной согласилась. Да, без определенного порядка никак не обойтись, сказала она.

Дальше – больше: она сама выразила желание, чтобы мы покинули этот дурацкий остров. К тому моменту в воздухе запахло грозой, которая могла сокрушить весь уклад безмятежного бытия в сообществе Кохов. Фрау Кох номер один лишь теперь сообразила, до чего она опростоволосилась, поддавшись на столь дешевую уловку, как приступ аппендицита, и позволив выманить себя из роскошного дома на морском берегу. Задетая за живое, дамочка подняла скандал на весь остров: она, мол, задаст всем виновным, она им покажет – положит конец этим патриархальным отношениям и переселится в Лондон. Угроза была серьезной, поскольку у фрау Кох имелись кое-какие сбережения, и нахлебникам без нее хоть пропади!

Впрочем, подробности не столь уж и важны. Суть заключалась в том, что супруге моей вдруг приспичило ехать в Париж, хотя прежде она и слышать об этом не хотела: «Нет-нет, ни за что на свете!» У меня даже сложилось впечатление, будто бы отечества своего она по какой-то причине чурается, а теперь – нате вам!

– Мне тоже кажется, что самое время податься отсюда, – сказала она мне. – Поедем в Париж!

– В Париж так в Париж! – подхватил я, и завертелась карусель. Недели не прошло, как она свернула все свои дела, собрала вещички, и мы распрощались с островом. Причина спешки заключалась в том, что, по желанию моей нареченной, свадьба должна была состояться именно в Париже.

Полагаю, из рассказа моего явствует, что между нами все же существовала кое-какая договоренность. Пусть не договор на всю оставшуюся жизнь, но, поскольку интересы наши на тот момент совпадали, можно было считать его взаимным соглашением. Так вот жена моя не дала себе труда выполнить даже этот скромный уговор.

События обернулись так, что обходительный синьор Ридольфи (который выжил фрау Кох номер один из ее приморского дома) вскорости после нашего отъезда с острова отправился вслед за нами в Париж со своим автомобилем. И речь шла не о случайном совпадении, а синьор Аннибале и впрямь увязался за нами. Я точно знаю об этом не только потому лишь, что собственными ушами слышал, как упоминали о нем в связи с моей супругою, да не где-нибудь, а в полицейском участке Парижа (сей же час расскажу все в подробностях); много позднее мне стало известно, что итальянец досадовал – жаль, дескать, упустил он аппетитную перепелочку, а та и упорхнула в ржаные поля… (Под «ржаными полями», видимо, подразумевался я.) Иными словами, жаль, мол, что не изведал утех с легкомысленной француженкой.

Об этой его жалобе, повторяю, я узнал лишь годы спустя, да и то случайно, но к тому времени похождения супруги меня уже не волновали. А вот тогда, в Париже, однажды утром меня подстерег следующий сюрприз.

Мы пробыли во Франции несколько месяцев – я как раз распаковывал в прихожей только что доставленные свертки, – когда в дверь позвонили и вручили повестку на имя моей жены с вызовом в полицию. Мне показалось это несколько странным. Что у моей жены может быть общего с полицией? Взглянул на дату – ей надлежало явиться через несколько дней.

– Взгляните, что за бумага пришла на ваше имя. – Я протянул ей повестку. (Кстати, там не было указано, по какому делу ее вызывают; paur l’affaire vous concernant, касательно вашего дела – только и всего.) Она взглянула на повестку и засмеялась.

– Что это значит? – поинтересовался я.

– Все-то вам нужно знать, Джакопо мио, – со смехом отвечала она.

И хотя смех ее не был обидным, в словах все же угадывалась какая-то дерзость. Отчего, спрашивается, я не могу поинтересоваться, какие дела-заботы у нее на стороне. Но вслух я этого не сказал.

Тут необходимо заметить, что в ту пору мы жили в черте города, у площади Сен-Сюльпис, среди торговцев церковной утварью. И супруга моя, нимало не обинуясь, вдруг заявляет, будто бы несколькими днями раньше, когда, возвращаясь домой вечером, она свернула в проулок у церкви, какой-то мужчина вырвал у нее из рук ридикюль и был таков. Мне она об этом происшествии рассказать не решилась.

– Был ридикюль, и нет его, – жена, смеясь, распахнула свой гардероб. – Испарился! – добавила она с детским простодушием.

Заявлять такое мне прямо в лицо… ну, это уж чересчур! И я решил самолично наведаться в полицию.

Отправился в тот же самый день.

Только ведь надо знать этих французов, они народ зубастый да хваткий, им палец в рот не клади, и провести их не так-то просто. К счастью, служащий, к которому меня направили, оказался человеком весьма недалеким. «Группа А. Транспортные и автомобильные происшествия», – гласила табличка на двери. «Какие еще происшествия?» – недоуменно подумал я.

– Вмятина на крыле, двое пострадавших! – заявил мне чиновник.

– Да что вы говорите? – сдержанно удивился я.

– А вы как думали? Парковка в неположенном месте, на нечетной стороне улицы…

– Ну и что? – улыбнулся я ему в лицо и, конечно, зря повел себя так. Малый почуял неладное.

– А вы кем будете? – вскинулся он. – Уж не адвокат ли?

Он заглянул в протокол и ткнул пальцем в какую-то строчку. Тут и мне удалось на секунду заглянуть в бумагу, и я выхватил из моря печатных знаков три буквы: Рид…

– Кто этот Рид? – вырвалось у меня, но этот остолоп мне даже времени не оставил на раздумья.

– A-а, вы должно быть, господин Ридольфи! – выпалил он.

Излишне говорить, что я чуть со стула не свалился. Могло ли прийти мне в голову, что я столкнусь с этим итальяшкой, да еще в полиции!

И тут из меня неудержимо полились горестные речи, словно в душе прорвало некую преграду. Нет, любезный сударь, я не адвокат и не упомянутый господин Ридольфи… я всего лишь глупый, тупой до невероятия моряк и хотел поинтересоваться… Правда, я забыл пояснить ему, что интересуюсь делом как муж своей жены.

– Значит, вы не адвокат?

– Нет, не адвокат.

– И не имеете никаких полномочий? Тогда я не обязан давать вам пояснения! – раздраженно вскричал он. – Я веду переговоры только с заинтересованными сторонами. Все, разговор окончен, честь имею кланяться!

С чего он так взъярился? Смекнул, что допустил промах, выболтав имя подследственного?

Но и я тоже хорош, дров наломал немало… Впрочем, не все ли равно? При желании могу хоть сейчас нанять адвоката, но зачем? Главное я и так знаю. Без году неделя замужем, а туда же: садится в автомобиль к постороннему мужчине, едет с ним кататься и попадает в дорожное происшествие, потому как машину припарковали в неположенном месте. Спрашивается, зачем они останавливались, куда ехали, и вообще, что у нее общего с посторонним господином? Сплошь вопросы, на которые нет ответа… Все же в тот момент мир пошатнулся для меня.

Ну а полицейский чиновник, с чего это он вдруг так растерялся? Не из-за вмятины же на крыле. Тогда, значит… было в протоколе нечто такое, о чем он умолчал, а я, дурак, не догадался выспросить!

Ну и наконец: с какой стати молодой женщине сочинять байки об уличном ограблении? Каким образом увязываются в женской фантазии события личной жизни с мыслью о грабителях? Связь эта бросилась мне в глаза сразу же, а впоследствии поразила еще больше. Ведь жена моя упорно придерживалась этой версии, а несколько месяцев спустя даже раздобыла официальные бумаги, где речь шла о некоем ридикюле – при желании подобное нетрудно устроить. Но я не к тому говорю. Дело в том, что с ней еще раз приключилась такая же история с ограблением – в свое время расскажу об этом.

«Да ведь в этой трясине недолго и увязнуть!» – напрашивалась мысль, но я по-прежнему гнал ее от себя.

Собственное поведение мое было непостижимым, хотя в дальнейшем, долгими бессонными ночами я тщился его разгадать. Околдован я был, что ли? Отчего чувства отказывались мне повиноваться? Ведь поистине странно выпускать из рук пташку, которая вроде бы уже попалась, а я даже не делал попыток ее удержать.

Правда, не следует забывать про мой упрямый характер. Если уж я вбил себе в голову какую блажь, то ни за какие коврижки с ней не расстанусь. Семейная жизнь только что началась, а я должен положить ей конец?!

«Но ведь, признайся, все же нравится тебе эта женщина? – спрашивал я себя. – Разве тебе так уж плохо с ней? Разве здоровье твое не улучшилось?» – Возможно, последнее и послужило решающим доводом. Для больного человека собственное самочувствие – не пустяк. Судите сами: годами хворать, перемогаться, еда не всласть, жизнь не в радость, – и вдруг все переменилось к лучшему. (Выходит, психоаналитик-то был прав.) Вновь вернулся аппетит, на душе повеселело, хоть пой, но я старался сдерживать себя, воли желудку не давать. Ну а после той сцены в полицейском участке решил отпустить тормоза: зашел в превосходный ресторан и устроил себе пир. Раскраснелся весь, и не от возлияний – от обильной еды. Годы сказываются, ничего не попишешь.

После ресторана заглянул еще в одно местечко, чтобы себя потешить – не так, как прежде, но все же… Видать, нутро требовало какого-то вознаграждения. Вечером же вступил в разговор с женой.

– Наведался я в полицию, сокровище мое.

Жена улыбнулась в ответ, и об улыбке этой я мог бы целую поэму сочинить – столько чувств в ней выражалось. Например, о том, как затряслись у нее поджилки, когда она увидела у меня в руках повестку и когда я сказал ей, куда иду. И о том, как долгие часы просидела она здесь, в одиночестве, возможно, коря себя за легкомыслие…

Вся эта гамма переживаний отражалась в ее улыбке.

– И что же? – мягко спросила она. Я взглянул на жену, и вдруг мне сделалось ужасно жаль ее. Замужняя женщина – ведь она всю жизнь мечтала обрести прочное положение, и вот теперь, когда добилась своего, ведет себя как ветреная девчонка, гоняясь за утехами, точно ребенок – за мотыльком. И на лице ее отложились тени – следы этой погони.

– Безалаберная девчонка! – Я погладил ее по голове. Убрал со лба волосы и внимательно всмотрелся в ее мордашку. Вздернутый носик придавал ей дерзкое, даже бесстыдное выражение… этакая юная мошенница в обличье святоши, которая и до двух-то считать не умеет.

Она настолько свыклась с притворством, что, даже пойманная с поличным, норовит вывернуться, точно подросток.

– Протоколы куда-то задевались, – тихо ответил я.

Надо было ее видеть! Конечно же, она не решилась тотчас дать волю радости, держала ее в узде, чтобы не выдать себя. И все же ума у нее не хватило. Сострой она хоть на полчаса постную физиономию, я все одно не поверил бы ей. Но так?.. И получаса не прошло, а она давай напевать да приплясывать. Меня – в знак своего высочайшего расположения – принялась величать дядюшкой Ду-Ду и мсье Бух-Бах. А мне до того не хотелось держать на нее зла, что я завел граммофон и пригласил ее танцевать.

Мы обращались друг с другом крайне любезно и учтиво. Я почтительно склонился перед ней, а она слегка сжала мою руку, словно бы в знак тайного уговора. Пожалуй, в тот момент она и вправду испытывала ко мне какие-то теплые чувства.

– Оказывается, у нашего друга Аннибале есть собственный автомобиль? – обронил я невзначай, будто бы мы толковали о нем не далее как вчера. И будто бы я не знал, что он – владелец автомобиля.

Она тотчас подобралась, готовая к прыжку, – ни дать ни взять маленькая хищница. Ее напряжение отчетливо ощущалось, но все же она пыталась сохранить самообладание.

– Я только что видел его у площади Этуаль, за рулем роскошного авто.

– Это какой же Аннибале? – Жена в раздумье уставилась перед собой. – Ах, Аннибале Ридольфи? – вдруг, словно вспомнив, воскликнула она и тотчас проявила нескрываемый интерес, что в данной ситуации и понятно. – Значит, вы видели Ридольфи?

– Да.

– Здесь, в Париже?

– Говорю же вам! – Я даже присочинил, будто бы мы с итальянцем раскланялись. Ложь чистой воды, но цели своей я добился: узнал, что Ридольфи действительно находится в Париже.

– Отчего же вы не остановили его? – спрашивает моя супруга и ну разливаться соловьем: уж какой он душка, этот Ридольфи, приятный да веселый, хорошо бы хоть ненадолго залучить его в нашу компанию… Словом, расхваливает его передо мной на все лады, а я не свожу с нее глаз, дивясь ее неуемной дерзости. Да уж, дерзость, граничащая с бесстыдством, была у нее, можно сказать, в крови. Мне давалось понять, что, докопайся я до правды, ее этим не запугаешь.

– Нужен он мне, кривомордый этот! – не сдержавшись, грубо выпалил я. На что она, не унимаясь, опять за свое:

– Неужели у вас нет желания повидаться с ним?

– Нет у меня такого желания! – отрезал я, вкладывая в эти слова всю силу своей неприязни. И отвел от нее взгляд.

«Будь у нее ребенок, пожалуй, она бы изменилась», – преследовала меня мысль по ночам. Но о ребенке жена моя и слышать не хотела.

Меня же сама жизнь заставила забыть об этих неприятностях, как и о прочих личных невзгодах. Пошла трудная полоса – экономический спад, кризис, что прежде всего сказалось на судоходстве. Каким-то чудом мне удалось удержаться на плаву, правда, ценой немалых усилий. Я снова работал в Леванте и иногда месяцами не виделся с женой. Помнится, однажды был случай, когда я совершил путешествие через Константинополь и провел в дороге шестьдесят часов, лишь бы побыть с ней денек. А в другой раз решился на перелет из Порт-Саида (что по тем временам было нешуточным делом), потому как меня одолевали дурные предчувствия, и я места себе не находил. (В самолете мне сделалось дурно, подобные новшества не для моего поколения.) Что уж греха таить, скучал я по ней и ничего не мог с собой поделать.

И дома в ту пору мне было хорошо. Очень хорошо. После портовой сутолоки и шума – тишина, жалюзи опущены, внешний мир оставлен за пределами квартиры, а на сердце благодать и покой. Словом, должен признать, гнездышко наше было обустроено так, чтобы мне в нем было уютно, и отчего здесь не упомянуть мою жену с благодарностью, если она того заслуживала.

Стало быть, запишем, что тот период нашей совместной жизни был благополучным. Жена моя блистала красотой, со мною же была приветлива – отметим и это. Возвращение домой означало самую большую радость, какую только можно вообразить. Стоит ли удивляться, что во время плавания я думал не о синьоре Ридольфи, а о ней, не о каких-то сомнительных связях, а о глазах жены – путеводных звездах моих в беззвездные ночи. Я тешил себя воспоминаниями, что да как было дома, когда я наведывался туда. Порой улыбался среди ночи, когда на память приходили все эти ее бесчисленные коробочки с пудрой и пуховки. Интересно наблюдать за женщиной, когда она прихорашивается: розовый корсетик зашнурован наполовину, бретелька сорочки соскользнула с плеча – сколько очарования в этой неприбранности!..

Особенно часто вспоминалась мне одна сцена. Как-то ночью жена растолкала меня: я, мол, стонал во сне, видно, что-нибудь нехорошее привиделось. Отчего бы нам не пойти поразвлечься, дома такая духотища, и ей не спится.

– Буквально нечем дышать, – говорит она, склонясь надо мною. – Оденусь шикарно – залюбуешься. – И с этими словами соскакивает с постели, вся в чем-то пенисто-воздушном.

Отправимся, говорит, ужинать в какой-нибудь дорогой ресторан.

– Не вечно же тратить деньги на других…

– Это я, что ли, трачу деньги на других?

– Я пошутила, – рассеянно бросает она, а у самой глаза горят. Что-то явно привело ее в возбуждение.

Жена распахнула гардероб, и только тут я увидел, какая пропасть там всякой всячины: меха и тончайшие шелка, бархатные розочки и кружева – все легкое, воздушное, того гляди, упорхнет. Странная выдалась ночь: кругом все спят, а нам приспичило ужинать в ресторане. Жена моя сидела перед зеркалом и красилась самым беспардонным образом, точно кокотка. Обоих нас это очень смешило, и после дурного сна у меня сделалось замечательное настроение. Оттянув веко, жена принялась густо накладывать серые и лиловые тени – чуть ли не до черноты.

– Чтобы выглядеть более страстной, – пояснила она.

На столе возле зеркала крохотные туфельки – впору разве что козочке, малюсенькие перчатки, носовой платочек, прочие причиндалы, все разбросано в беспорядке, но глаз не оторвешь. В чем тут секрет? Да-да, в чем секрет женской прельстительности?

И все враз преисполнилось знакомых ароматов, какие столь часто вспоминаются, когда пребываешь в одиночестве: запахом ее волос, разных духов и эссенций, всяких пудр – рисовой и той, что обычно вдувают в перчатки… А я стоял во фрачной сорочке и наблюдал за ее сборами.

За всем этим священнодействием.

Что же мне, браться было за подсчеты, во что обходятся все эти пудры-пуховки да туалетная вода? Лишить ее этой малой радости? Да нет, упаси Бог! Будь что будет, а я того не сделаю. Она женщина молодая, ей без причиндалов этих жизнь не в жизнь, да и мне любоваться ею в радость: хлопочет, суетится, а ты ломай голову, что получится в результате, в какое чудо преобразится вся эта пена кружев.

Меж тем дела мои в ту пору обстояли не лучшим образом. Сколотил я кое-какой капиталец, однако стоит только к нему притронуться, и – конец, покатишься под откос. Протранжиришь, проешь – а дальше что? Ничем не гнушайся, берись за любую работу, какую ни предложат. Если вообще предложат. Положение в судоходстве складывалось самое что ни на есть катастрофическое. Со мной, например, как-то раз в Саутгемптоне приключился такой случай. Захожу я в один ресторан – не какой-нибудь там фешенебельный, а так, средней руки – и вижу: официант с меня глаз не сводит.

– Мать честная! – восклицаю я. – Как ты здесь очутился?

– Что значит – как очутился? Похоже, это ты, брат, с луны свалился. Будто не знаешь, какие дела творятся на свете!

Как не знать, наслышан я про наши горести-беды. Первоклассные капитаны в английских гаванях вынуждены подаваться в матросы, а механики, которым цены нет, рады, ежели удается кочегарами устроиться… слышал я про такое, да вот только не верилось. Но своими глазами увидеть, что превосходный, высококвалифицированный морской офицер официантом служит!.. Тут я всерьез перепугался.

Кинулся опять в Левант – все что угодно, лишь бы и самому на мели не очутиться.

Но все старания мои оказались напрасны: кошельки застегнуты, сердца замкнуты. С какими бы предложениями я ни обращался (так у нас заведено) – чешское стекло, ткани разные, норинбергские товары – судовладельцы и слушать не желали.

– Спрячь свои денежки и сиди, не рыпайся! – посоветовала мне судовладелица из Себенико, большого ума старушенция… Подобных речей я от нее отродясь не слыхал. Не было таких бедствий, какие бы ее напугали. Хитрая и ловкая, действовала она не спеша и с оглядкою: в дверь не пустят, так она через окно пролезет. Мы с ней, бывало, и мелочевкой перебивались, ежели туго приходилось, и в субаренду фрахт брали. Или купим какое ни на есть плохонькое суденышко, подкрасим, обкатаем его как следует, да еще и продадим с выгодой. Сидим с ней, бывало, всю ночь напролет – она трубкой попыхивает, я сигару покуриваю – и ломаем голову, покуда что дельное не придумаем.

Но на сей раз уперлись в полный тупик. Пришлось возвращаться домой несолоно хлебавши. А поскольку жена мне давно все уши прожужжала, отчего, мол, я не брошу свои просмоленные корыта (так называла она грузовые суда) и не присмотрю службу поприличнее (должно быть, ей хотелось видеть мужа капитаном какой-нибудь роскошной яхты), решил я написать своему давнему приятелю в Лондон. Александер Кодор, грек от рождения, тоже знал, почем сотня гребешков, но познакомились мы в то время, когда дела его пошли в гору. Теперь-то он и вовсе разбогател. Во второй раз мы встретились с ним в Италии, он обнял меня и, напыжась от гордости, заявил: «Перед тобой – владыка морей!» И смотрит мне в глаза этак, со значением.

Тут Кодор прихвастнул, конечно: какое там «владыка морей» – главный акционер морской страховой компании, всего-навсего. Но и это, скажу я вам, немало. Ведь помимо того приятель мой был делец преловкий, никакими средствами не гнушался и помощь оказать мог, стоило ему только захотеть. В данном случае он и помог мне, ничего не скажешь, расстарался. Вскорости после того, как я к нему обратился, той же самой осенью сделался я капитаном премиленького суденышка: красивого, стройного – загляденье, будто прелестная барышня или торт именинный, прямо уж и не знаю, с чем еще сравнить! Нигде ни царапинки, а меж тем уже восемь лет на плаву, и хотя водоизмещением под пять тысяч тонн, а быстроходное, и на средиземно-морские рейсы рассчитано. «Дафна» оно называлось. Эксплуатировали его тоже с умом. После войны его приобрела некая международная компания; капитал невелик, но владельцы сообразили приспособить пароход для дешевых рейсов, как прогулочное судно. Тогда это было еще в новинку, да и необходимость аккурат возникла: народ прямо-таки рвался на Святую Землю. Денег после войны у людей было мало, а попутешествовать хотелось, так что затея пришлась как нельзя кстати. Судно наскоро переоборудовали (прежде его использовали для перевозки южных фруктов и вин) и раструбили на весь свет, средств не пожалели. Народу объявилось всякого: и богомольцы, паломники даже из Америки, и любители поразвлечься – словом, компания разношерстная, но интересная. С фрахтом также не было никаких забот (туристы туристами, но кое-какие грузы мы тоже перевозили), ну а уж что касается прокладки курса, то там я могу водить суда хоть вслепую, настолько хорошо ориентируюсь в тех водах, и береговую линию знаю, как свои пять пальцев. Жалованье мне тоже положили хорошее – казалось бы, не к чему придраться, только вот чувствовал я, что удача от меня отвернулась. С тех пор как оставил я грузовое судоходство, все у меня теперь пойдет наперекосяк – ничего я не мог поделать с этим ощущением. В первом же плавании выявились кое-какие неполадки, но все это можно было пережить. А вот второе путешествие оказалось из рук вон скверным: милях в ста от Александрии в трюме вспыхнул пожар. Случилось это примерно в полночь.

Позволю себе рассказать поподробнее, хотя бы для того, чтобы облегчить душу. Происшествие это по сей день гложет меня и, похоже, не отпустит, покуда я жив. К тому же, по моей прикидке, именно с того самого дня судьба моя повернулась к худшему. А случившаяся беда многое для меня прояснила: я превратился в человека, утратившего почву под ногами. Однако не станем забегать вперед.

Начну с того, что обычно я всегда крепко и хорошо сплю, снов у меня почти не бывает, разве что очень редко. (Я даже не знал, как отвечать психоаналитику на его вопросы. Сны снятся? Да нет, не снятся.) А на пароходике том мне почему-то не спалось. Может, из-за того, что я тревожился, все беспокоился за него. Да и рассеянный был какой-то… Ну да неважно. Короче говоря, весь в поту метался я той ночью, а на сердце давила тяжесть. Спать, правда, спал, но самочувствие было прескверное. Даже обрадовался, что меня будят. Спросонок подумалось, что пора заступать на вахту, а я любил ночные вахты, особенно если вокруг тьма, хоть глаз коли: тогда ни на что другое не отвлекаешься, знай себе работаешь, как машина. Оно и лучше – думать некогда.

В общем, стучит в дверь каюты офицер и докладывает:

– Горим, капитан!

– Быть того не может!

В действительности же я мигом смекнул, что к чему. Сам поражаюсь своей способности реагировать мгновенно.

– Перекрыть доступ воздуха! – кричу на всякий случай. По опыту знаю, что хлопок, шерсть и прочий подобный груз может тлеть подобно древесному углю, то есть перегреваться без возгорания. Таким образом можно выиграть время, а это главное.

– Никого не будить, пока нет надобности! – крикнул я вслед офицеру и набросил шинель, потому как ночь выдалась холодная.

Нет, сколько ни пытайся, мне не под силу описать события той ночи. Когда я вышел на палубу, пароходик наш шипел, как скопище змей, то есть помпы уже работали вовсю. Но в остальном на судне царила тишина, только в носовой части слышался топот ног и разливалось свечение – из ничего, из ниоткуда, словно кто-то подавал световой сигнал призракам.

И вот уже нос корабля постепенно задымился. Тонкие струйки дыма пробивались сквозь щели в обшивке плавно и спокойно, покуда их не подхватывали верхние потоки воздуха, ведь судно шло на всех парах.

Доводилось мне и прежде бывать в переделках, даже два раза. Однажды во время короткого плавания между Китаем и Японией мы сели на мель. Голландский трехмачтовик «Сламат» был доверху гружен рисом. И мы два дня и две ночи без роздыха ссыпали высокосортный рис в море, но сняться с мели все никак не удавалось, хотя лишенное груза судно, того гляди, было готово опрокинуться: уж очень неудобно оно застряло в песке – бортом. А в другой раз – перед самым Триестом тоже вспыхнул пожар. Но тогда мы в последний момент успели добраться до гавани: бушевало такое пекло, что мозги плавились. Словом, довелось мне попотеть в жизни, но кошмара, какой выпал на мою долю той ночью, не упомню.

Беда в том, что я никак не мог собраться с духом, особенно вначале. Словно бы совсем разум утратил перед лицом обрушившегося на нас несчастья, голова начисто отказывалась соображать – что хочешь, то и делай. Взошел на мостик, сбежал вниз, где огонь полыхал, и давай приказы раздавать, один другому поперечь. Вот, к примеру, командуешь: «Полный вперед!» Оно бы и верно, скорость не повредит, но ты следом тотчас и напустишься, почему, дескать, не поддали жару к грузовому отсеку, чтоб огонь притушить… Словом, орал и бесновался, хотя тут и толковать нечего: ежели корабль должен держать скорость, решения глупее этого не придумаешь. Ведь наипервейшее условие, чтоб котлы работали в полную силу. А меня прямо-таки распирало от ярости, чуть за грудки не схватил механика. Старший помощник на меня во все глаза уставился, мне же и взгляд его не по нраву. Да и озлился я на него, потому как в нем видел причину всех несчастий, а не в собственной дури да умопомрачении.

По счастью, хоть с пассажирами забот не было – с теми, кто между палубами располагался (конструкция давала такую возможность): подхватили свое барахлишко и – марш наверх: бледные, что твои каторжники, зато шагали не пикнув и в образцовом порядке. Не могу не упомянуть здесь об этом, потому как стойкость бедного люда потрясает. Эти люди суровы и неколебимы, свыклись с жизненными невзгодами, опасностями и ударами, кои прочая часть человечества воспринимает как незаслуженные да несправедливые. Нет уж, моему сердцу бедняки милей. Впрочем, сейчас речь о другом.

Понапрасну открывал я одну за другой забитые трубы – хоть бы полыхнуло где, тогда можно бы сообразить, где он, очаг возгорания, – но тщетно: отовсюду валил густой, черный дым, точно ощерившийся зверь. Видимости – никакой, правда, и лампы внизу все до одной погасли, да и от фонарей ручных в таких случаях толку никакого, и все-таки матросы стояли как вкопанные, насмерть. Задыхаясь, с хрипом силились ухватить хоть глоток воздуха из вентиляционных отверстий. Судно захлебывалось водою и плавилось в огне.

Все мои усилия сводились к тому, чтобы, как можно скорей, отгородить грузовой отсек, поэтому все, что попадалось под руку, велел сбрасывать в море. Я всегда досконально знаю все про свой груз – какой он формы, размера, где размещается, главная забота моя поддерживать баланс, а потому не экономил на канатах да талях, так что и от меня какой-никакой прок был. Да и в голове постепенно начало проясняться – стоит ли вдаваться в подробности? В результате из переднего отсека вскоре повалил уже не столько дым, сколько пар.

К этому моменту засуетились и наши пассажиры из благородных.

– Что стряслось, капитан? Отчего это у вас тут такая жарища? – посыпались отовсюду вопросы, словно мозги у людей пошли наперекосяк или же не хотелось верить собственным глазам.

– Пожар! Горим! – вскрикнул кто-то на трапе, и кого-то осенило ударить в колокол.

– Этого еще не хватало! – Тут-то уж я окончательно пришел в себя.

Сгреб господ в охапку и спровадил в салон, даже граммофон запустил, пусть люди повеселятся. А к двери матросов приставил, чтобы ни под каким видом из салонов никого не выпускали.

Был у меня когда-то приятель на курсах, паренек из Фрисланда по имени Эбертсма-Лейнинген. Так вот как-то раз он пригласил меня провести зимние каникулы у них дома и, конечно, предупредил об этом родителей. Но те оказались странными людьми: приезжаем мы с приятелем, а дома – ни души, только садовник. Родичи отправились отдыхать на Ривьеру.