Текст книги "История моей жены. Записки капитана Штэрра"

Автор книги: Милан Фюшт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Неотступно на ум приходили китайцы – даже сам не знаю, почему. Видимо, этакая навязчивая идея. В Америке или на Филиппинских островах китайцы насмерть загоняют себя работой и подобно пиявкам высасывают из земли и из населяющих ее людей все соки… И когда все собрано, что нужно: отдельный чемоданчик для рубашек, отдельные для обуви и головных уборов и, разумеется, необходимое количество золотых долларов за пазухой, они со спокойной улыбкой отправляются к родным берегам. А на борту садятся играть в карты.

Мы даже не останавливали судно, когда они, проигравшись, один за другим бросались в море. Но как изысканно, с каким чувством собственного достоинства! Даже дугой летящего за борт тела выражали сплошное презрение. Когда их щебет и жалобное нытье смолкали, это был верный признак: тот, у кого не осталось ничего из заработанного годами тяжкого труда, еще раз пройдется по палубе, перебирая перед носом продолговатые карты, после чего – бух, за борт, в море. А мы шли вперед полным ходом, даже фонарем не светили им вслед. Ведь всем было известно, что остановить самоубийцу невозможно: кусается, как разъяренный зверь, зубами-ногтями отбивается от жизни, которую проиграл. Почему не делаем этого мы? Игроки моего пошиба, проигравшие не одну жизнь, а все полсотни?

Я распахнул окно: теплый дождик, грязь. Автомобиль пытается стронуться с места, но мотор заглох… Мука мученическая… Я снова закрыл окно.

Время проходило в бессмысленных метаниях. Я вновь прочел ее записку, перечитал еще раз. Здесь написано, что ночевать она вернется домой. Чем еще я занимался – убей, не помню, да, наверное, и помнить нечего. Достаточно сказать, что с пяти – половины шестого вечера и до полтретьего ночи я расхаживал по комнате. Меж тем мне принесли ужин, но я даже не взглянул на него.

Все чаще закрадывалась мысль обратиться в полицию. Стоит вспомнить, что мы находимся в Лондоне, который она едва знает, в городе, где одна улица имеет пять названий и где полицейские сами предупреждают людей, чтобы туда-то и туда-то не заглядывали, потому как там опасно появляться даже средь бела дня, а не только запоздно. За окном царила дождливая ночь. Дождь мышонком скребся в стекло.

Но к чему ходить вокруг да около? Я не мог отделаться от неотступной мысли, что она угодила в руки какой-нибудь китайской банды, иначе с чего бы мне вспомнились теперь китайцы? Именно в эти мучительные минуты?

Я снова прислушивался какое-то время.

И теперь уже мне чудились голоса, крики о помощи за стеной… Перед мысленным взором моим предстала комната, где на столе стоит керосиновая лампа, и как раз сейчас чья-то рука прикручивает фитиль…

Ведь легкомыслие моей жены не знает предела, превосходит границы всякого воображения – это мне известно давно. «Получу я денег, сколько пожелаю», – бросила она мне на прощанье. И как знать, что она сделает, дабы доказать мне либо самой себе, на что она способна.

Я уж решил было поднять со сна старика домовладельца, поскольку нервы мои не выдерживали.

И тут, в полтретьего ночи, она заявилась.

Не знаю, знакомо ли другим такое чувство? Ждешь, ждешь кого-то, тысячи раз рисуешь себе его в мыслях, а когда наконец он появляется, чувствуешь, что человек тебе этот больше не нужен. Не нужен – и все, хоть ты тут сдохни! Невольно спрашиваешь себя: этого ли человека я ждал, из-за него изнывал от тревоги, он был нужен мне до зарезу? Ради него я готов был покончить с собой?

Ведь перед тобой не просто вздорное, никчемное существо, на ней ни малейших следов сегодняшних переживаний, да она к тому же еще и пьяна. Женщина – пьяна! В некоторой степени мои предположения оправдались.

О да, она сегодня малость подгуляла… И громко расхохоталась – разве не смешно? – и даже запела: «Et sans vigeur, et sans pudeur… Без стыда и без оглядки…»

– Что теперь поделаешь, – сказала она. – Черт возьми, нельзя уж чуть-чуть повеселиться! Sans phrase, без лишних слов, я выпила.

Я промолчал.

В общем, она превосходно чувствовала себя сегодня… Встретила в Сити замечательную компанию – парижские туристы и какие-то приятели ее друзей… ну, да Бог с ними, неважно. И эти «приятели» выставили ей шампанское. Моей жене!

– Не только шампанское, но и портвейн, если хотите знать. Его я тоже пила. Попробовала впервые в жизни, и он оказался очень вкусным.

– Вот я и опьянела слегка, не странно ли? – спрашивает на меня. И поскольку не дождалась ответа и на это свое заявление, то вытащила небольшой портсигар, закурила, затем извлекла из кармана конфеты.

– Ой-ой-ой, о чем грустит друг мой? – промурлыкала она песенку, адресуясь ко мне.

Это она тоже сегодня освоила – как замечательно сочетается сигаретный дым с шоколадом.

– Научилась у одного молодого человека, – она бросила на меня взгляд искоса, однако отчаянно настороженный.

Только все эти ее уловки не достигали цели, поскольку она была в растерянности, не зная, как себя вести. И я тоже заметил это. Она по-прежнему стояла не сходя с места, посреди комнаты, под светом люстры, отставив одну ногу, в небрежно наброшенном плаще и очень походила на опустившуюся мошенницу.

– Ты грязная, развратная тварь, – думал я про себя. – К священной природе в тебе я не притронусь, тут ты права. Потому что ты противна мне.

Как я уже упоминал, она ела шоколадные конфеты и сразу же принялась рассовывать серебряные бумажки куда попало. Комкала и запихивала в ящик стола.

Не собирается она уходить отсюда, об этом и речи нет, она передумала. Вот и вернулась к своему тряпью и побрякушкам. Все это я понял в тот самый момент, когда она переступила порог. Не станет она теперь упаковывать вещи.

Как же мне было стыдно – даже вообразить невозможно! Главным образом, за свои переживания, за перенесенные муки. За то, что поддаюсь ей снова и снова.

За то, что вновь тосковал по ней. Пускай последний раз в жизни, но я был способен убиваться по ней!

– Ой! – вдруг спохватилась она. – Мою новую шляпу вы даже не заметили?

Значит, она купила еще одну шляпку. У меня в голове не укладывалось: именно сегодня, после всего происшедшего, думать о каких-то шляпках! И главное: почему привлекает к ней мое внимание? От смущения или по причине выпитого? Или намеренно держится вызывающе? На голове у нее действительно красовалась шляпчонка.

– И сколько же стоила эта шляпа? – спросил я. (Кстати, это были первые слова, обращенные к ней после того, как она заявилась домой.) – Откуда у вас взялись деньги?

– Я попросила в долг.

– Да что вы говорите? И кто же снабжает вас деньгами?

– Так… кое-кто, – с досадой ответила она и икнула. – Но вы же мне дадите, чтобы расплатиться? – добавила она на всякий случай. Дальше в лес – больше дров.

Выходит, шляпка вынудила ее вернуться? Возможность снова заняться покупками?

– Что стоила эта шляпа?

– Ах, совестно сказать!.. Даже выговорить не решаюсь! – И сжала губы замочком. – Два, – произнесла она наконец.

– Два фунта? – тихо переспросил я.

И тогда я решил, что убью ее прямо здесь, сейчас, в это мгновенье, даже минутной отсрочки не дам ей. Только выжду, пока она отвернется.

«Сейчас ты умрешь», – повторил я еще раз про себя, трезво и холодно. Словно бы даже рассудок мой захотел утвердить волю страстей.

И следил за ее движениями.

В этот момент весь мир распался передо мною на мелкие части. Отдельной жизнью жили мои руки, ноги, даже сердце, и все это было лишено всяческого смысла. Но самое странное воздействие произвело на меня дыхание моей жены, это я отчетливо помню. Ее небольшие груди то поднимались, то опускались под блузкой в такт дыханию. И похоже, до этого я не замечал, насколько они округлы.

Но сердце мое наряду с этим оставалось холодно, как лед – ни капли любви к ней во мне не было. Никаких чувств. Лишь память о перенесенных страданиях и готовый к исполнению приговор.

«Ты умрешь!» – звучал во мне голос, и больше ничего.

Она же по-прежнему стояла там, под лампой, и с покаянным видом принялась пересчитывать деньги. Одной рукой, на ладони, как проходимцы, как уличные девки, на рассвете, привалясь к стойке где-нибудь в кабаке.

– Я много трачу, это правда, – сперва сказала она. Затем добавила: – У меня почти не осталось денег, – и рассмеялась.

Что это было? Прозвучало как оправдание.

– Зато теперь я уже больше ничего не буду покупать, эта шляпка была последней. – Она внезапно вскинула на меня свои яркие голубые глаза, и в улыбке ее промелькнуло что-то вроде просьбы или мольбы.

«Что нам делать с этой непутевой женщиной?» – спрашивали ее глаза.

Выходит, чувствовала она, к чему я готовлюсь. Я в этом столь же твердо убежден, как в том, что живу на свете. И словно бы сама спрашивала у меня совета, обрекать ли ее на смерть.

«Не стану я больше ждать», – пронеслось у меня в голове в этот миг и, может, я даже шевельнулся во тьме. А она вдруг заговорила:

– А где мое письмо? – и понурила голову. – У меня не хватает одного письма, – рассеянно промолвила она.

– Какого письма?

– Под номером девятнадцать.

– Что значит – номер девятнадцать? Вы обычно нумеруете свои письма?

– Да.

– Зачем же?

Не она нумерует, а кое-кто другой.

– И кто же этот другой?

Она не отвечала.

– Кто этот другой? – повторил я вопрос, и вдруг в глазах у меня потемнело. – Может, вы переписываетесь с мужчинами?

– Какими мужчинами? – рассмеялась она мне в глаза. – Видите ли, Жак, сокровище мое, всего ведь все равно не расскажешь. Да это и невозможно, не правда ли? Вы ведь тоже мне не все рассказываете.

В комнате воцарилось молчание.

Кстати, интересуйся я ее делами, я бы отлично знал, что ей хотелось бы сдать на родине еще один экзамен, а для этого необходимо подготовиться по психологии.

И это очень славный молодой человек, который пишет ей письма. Он еще в Париже пообещал ей помочь в подготовке. – Словом, язык у нее развязался. – Учение ей теперь дается труднее, и я мог бы войти в ее положение.

– Вот, видите, не так-то уж легко объяснить все сразу, за один присест.

Снова повисла пауза. Я не ответил ни слова. Почувствовал, что смертельно устал, усталость навалилась внезапно, как все в ту пору. Устало сердце, именно сердце, это чувствовалось. Видимо, я был измучен вконец.

И она сразу же одержала надо мной верх, в тот же момент, без промедления.

– Дядюшка Бух-Бух, – пролепетала она, словно между нами ничего не произошло. – Послушайте, что я вам скажу. Верните мое письмо, и все будет в порядке. Тогда я согласна помириться.

– Помириться – вы?

– Ну да. И даже прощу вас. Договорились?

И со свойственной пьяным людям поразительной хитростью и самоуверенностью тотчас подступила ко мне вплотную, чуть ли не подставляя моим рукам шею. А грудью, по своему обыкновению, прижалась к моей руке.

– Ну как, согласны? – настаивала она. – И не обращайтесь со мной так скверно, – добавила она. – Это с вашей стороны некрасиво. Очень некрасиво. Я и вернулась-то сейчас потому, что вас пожалела, имейте это в виду. Или вы мне не верите?

– Ах ты, шлюха! – так и подмывало меня бросить ей в лицо. – Подлая потаскуха! Верните ей письмо за номером девятнадцать! Прежде скажи, с кем ты ведешь переписку? И с кем ты пила сегодня? А ну, повтори еще раз, кто угощает тебя шампанским? И кто справил шляпку? Или воображаешь, что, если назвала сумму, я так тебе и поверю? Принимаешь меня за самого распоследнего дурака? – вот что надо было бы ей сказать.

Но я не сказал.

И записки мои, пожалуй, пригодны как раз для этого: чтобы восполнить все, что было упущено мною в жизни. Ведь ничего я не сделал и ничего не сказал тогда и там, где это было бы ко времени и к месту. Что поделаешь?

Однако худо-бедно, а из всего происшедшего выяснились два обстоятельства. Первое: ни убить ее я никогда не смогу, ни расквасить ее вздернутый носик, как бы мне этого ни хотелось. Ведь если не удалось сегодня, то не получится больше никогда. Понапрасну я приводил в пример историю с весовщиком. Судя по всему, я замыслил нечто чудовищное, да слабо совершить… потому как не могу я окончательно потерять голову – или запальчивости не хватает? Если это так, стало быть, надо принять урок к сведению и действовать соответственно.

А вот и второе. С течением времени все же произошли кое-какие перемены в наших отношениях. Прежде ведь как было: чем острее борьба промеж нас, тем больше я вожделел свою жену. С ума сходил, всего сжигало нестерпимым огнем.

Теперь же нет. Я всего лишь сказал ей:

– Шли бы вы спать. И будьте спокойны, уладим мы все свои дела.

С той поры я стал ночевать в гостиной на диване. Во всем остальном вел себя дружелюбно, даже приветливо, сыпал шутками, что лучше всего показывает, насколько я исправился. Был способен шутить даже с ней. Стал называть ее та petite brute, моя зверюшка, что слишком остроумным не назовешь, но я все же был в восторге – настолько обращение подходило ей. Или вот это выражение: ma petite bibi или bibiche[4]4
  Bibi – 1) я; 2) дамская шляпка (фр.).


[Закрыть], «я и шляпка моя», даже у нее вызывавшее смех, поскольку намекало и на шляпку, маленькую замшевую шляпку за два фунта.

Более того, мы даже провели приятный рождественский вечер – последний совместный. Я был в ударе. Дамы получили хорошие подарки, поскольку мы пригласили и мадам Лагранж. Она изнывала от тревоги о своем больном ребенке и была совсем одинока, поскольку супруг ее уехал проведать ребенка в зимний санаторий, и она осталась в сочельник одна. Зато у нас ей было по-семейному уютно.

– Благодарю вас! Вы заставили меня хоть на время забыть о моем несчастье. Вы милый и добрый человек, – сказала она мне, уходя от нас под утро. Но и жена была от меня в восторге.

– Сегодня ты вел себя просто замечательно! – сказала она, когда мы остались одни.

Может, я и вел себя замечательно, кто его знает. Факт, что я был в хорошей форме и чувствовал, что все со мной в порядке. Даже подумал про себя: вот ведь две никудышные бабенки, но дорого бы я заплатил в молодые годы, чтобы посидеть с ними за праздничным столом! Тепло, душевно, разносятся изумительные ароматы, ореховый рулет на блюде, женщины дали волю языкам и не думают прекращать это увлекательное занятие! Кто знает, когда еще доведется мне испытать подобное?

На что способны женщины, на какие метаморфозы – жену мою мы знаем. Но мадам Лагранж… поди ее раскуси! Она пылала воодушевлением, говорила о высшей Сути, да с такой проникновенностью, будто вчера встретилась с Всевышним. Вздрагивала и сбивалась со слов в потемках.

Потому как я тем временем выключил свет и поджег ром на столе. А голубые огоньки очень даже способны влиять на склонные к мистицизму души вроде мадам Лагранж. Философов всякого рода тогда было видимо-невидимо.

– Скажите мне, как это возможно: если в нас заключены сострадание, любовь и ум, чтобы мы могли критиковать сей мир, тогда в нем не должно быть места тому, кто его сотворил? – огорошила нас вопросом мадам Лагранж, молчаливая особа. Она была крайне немногословна по натуре, но в тот вечер говорила много – возможно, также из-за своего ребенка.

– Чтобы Сущность была лишена того, чем наделены мы? – принялась распинаться бедняжка… и хотя меня в ту пору нимало не волновали такие тонкости, как Субстанция или незримое проникновение Духа, я бы с удовольствием подкинул ей вопросик:

– Заключены ли в первичной Субстанции ложь и обман, коль скоро они свойственны некоторым людям?

Но, конечно, я не произнес этого вслух. Пусть думает бедолага, будто в Создании заключено и сострадание, а стало быть, и дитя ее выздоровеет.

Словом, пустая была женщина, как бутылочная тыква, и вместе с тем особа экзальтированная, и никак нельзя было догадаться, к чему бы это? Огромные глаза, в которых ничего не отражается, а к ним в придачу языки пламени, которые вырывались из нее подобно очагам пожара. Но к чему он, этот пожар?

Прощупывать, выяснять я не стал. Вместо этого завел свой небольшой серебряный граммофон и приготовил им грог – на славу, чтобы поднять дамам настроение. Снова поджег в чашечке палинку, снова выключил свет. И сказал:

– Милые дамы, вокруг темнота, а сердце мое аккурат свободно… Так что у кого есть желание целоваться со мной…

И пропел двусмысленный куплет.

В ответ на это, естественно, раздался легкий скрип.

– Ах! – восторгается мадам Лагранж. – Лиззи, можно я подарю ему поцелуй?

За это ее, судя по всему, ущипнули под столом.

– Ох! – вскрикнула она. – Только не ногтями! Что я могу поделать, если он у тебя такой сладкий! – просюсюкала она. (Это я-то «сладкий». Ну, и насмешницы эти француженки!)

– Ладно, так и быть, – согласилась моя жена. – Я зажмурюсь.

– Да, милочка, – говорит ей мадам с горящими глазами. – Твое великодушие дорогого стоит. – И тычет на свой лоб, чтобы я, мол, чмокнул ее туда.

Я приложился губами к ее уху.

Так прошел рождественский вечер.

Агент Грегори Сандерс однажды изрек мудрую истину (я намеренно подчеркиваю его занятие – агент, поскольку в мирской суете он не продвинулся далее сего, однако был умнее Джона Стюарта Милля. И не важно, что мы с ним не всегда сходимся во мнениях.) Так вот однажды он изрек следующее поучение:

«Горе, тоска прокладывают ложбинки в человеческом сердце, а после требуют своего, то есть хотят вновь быть наполненными. Требуют новых тоски-горя. Вот почему иной человек никогда и ни в чем более не находит себе покоя».

Мне вспомнилась сейчас эта его мысль. Сам я давно уже не находил покоя никогда и ни в чем. Но сейчас… словно усвоил новые движения, новые мелодии. «Побуду-ка я здесь еще какое-то время», – звучала мелодия. Стало быть, запросы человека гораздо скромнее. И я сразу же почувствовал себя лучше – можно сказать, превосходно.

– У вас такие крохотные ушки, мадам, зато глаза большущие. А будь наоборот, то-то было бы огорчительно, не правда ли? – спросил я мадам Лагранж.

– Хи-хи-хи, – прозвучало в ответ. Что я ни скажи, на самую несусветную глупость мне отвечали «хи-хи-хи».

Если же это так, значит, так тому и быть надлежит. Будь, человек, легок, пустотел, невесом, в особенности по отношению к тому, кого любишь. М-да… Я бы зарубил себе эту истину на носу, если бы намеревался еще раз связать с кем-нибудь свою жизнь.

Тоску свою держи в тайне, да и все остальное, что составляет твою истинную суть. Если не станешь обременять других своими переживаниями, тогда и раскроются перед тобою их сердца. Если свои чувства, страсти ты затаишь внутри себя, тогда о тебе говорят: «До чего приятный человек!» И все. Тобою довольны.

«Пусть будут довольны», – решил я и отправился за приготовленными подарками. Дамы сидели, осененные светом торшера, и блаженно квохтали, чисто куры. Радость переполняла их. Глаза затянуты влажной поволокой – не иначе как от рома, и похоже, все дурное выветрилось из их сердец. Как же возликовали они при моем появлении! Мадам Лагранж получила в подарок три красивых носовых платочка, сплошь кружевных, жена моя – тоже кружево, но какое! Шаль на плечи, из мягчайшей желтой пряжи. Можно себе представить, что это за роскошь, когда подходишь к дамам и слегка встряхиваешь перед ними этой красотой. Шаль разворачивается и начинает струиться, точно золотистая вода.

– Вы меня больше не любите? – спрашивает на другой день моя жена. Вот вам лишнее доказательство ее ума: после долгих часов, проведенных в приятной, дружественной обстановке, задать такой вопрос.

– Ну, что вы?! – отвечаю я в столь же ласковой манере, – как же мне вас не любить! – И более ничего, никаких убедительных слов. Этого ей было мало – удовлетвориться такой скупой фразой! Муж, который до безумия любил ее, сегодня вдруг не желает признаваться в любви!

– Вы были для меня подходящей парой, – обмолвился я как-то в другой раз. – А вот я не годился вам в мужья. – Я рассмеялся и тотчас вышел из комнаты, чтобы не продолжать тему. С прошлым я рассчитался, говорить мне с ней больше не о чем, и влечения теперь уж никогда не стану к ней испытывать – так я чувствовал и хотел, чтобы так оно и было. Наконец-то ощутить твердую силу зарока и внутреннего сопротивления… Да я и помыслить не смел о такой независимости, пока мы вместе.

Но и она не могла уж пробудить во мне прежнее чувство. Ни тем, что по утрам глаза ее были обведены темными кругами, ни своей задумчивостью по вечерам. Угас во мне былой огонь давней пылкой страсти – а что была именно страсть, я прекрасно понимал это. Самое дорогое, чего можно достичь в жизни.

И все же я стремился покончить с прошлым. Было бы слишком унизительно не извлечь никаких уроков из былого. Человек не может быть рабом своих страстей, иначе оказывается в проигрыше. «Вон дерево, и то защищено корой», – сказал я себе недавно, проходя через парк, и повнимательней присмотрелся к тому дереву. Или возьмем другой пример: есть места, где судоходство опасно, и все же какая-то дьявольская сила влечет тебя туда, снова и снова. Стоит ли поддаваться соблазну, сколь бы силен он ни был, сколь ни велика была бы твоя выгода? Иными словами: как бы там ни было прежде, но продолжения я не хотел.

И тогда я всерьез взялся за подготовку идеи – исчезнуть для всех. Планы мои были таковы.

Некогда был у меня славный приятель, капитан, по имени Жерар Бист. Отличный малый, большой любитель поесть, как и я в свое время, только пришлось ему с радостями жизни распрощаться. Потому как помер он, бедняга, окончательно и бесповоротно, к тому же в результате несчастного случая. Человек, который уцелел в стольких бурях, поскользнулся дома, на полу своей комнаты – хотел моль ногой раздавить, – и тут нашел свою смерть. Судьба иногда откалывает подобные шутки. А я решил теперь раздобыть его документы, обратясь к матери Жерара. Старушка жила в большой бедности, и я, любя ее, время от времени подбрасывал кое-какое вспомоществование и неизменно навещал ее, если странствия приводили меня в те края. А жила она в Антверпене.

Ведь именно потому-то и стремился я попасть в Антверпен… или я об этом не упоминал? Неважно, расскажу сейчас. По моим расчетам, план должен был удаться: отчего бы старушке и не оказать мне небольшую любезность? А уж я бы сумел распорядиться документами с пользою – Бог весть, где, в каких краях, которые теперешнему моему окружению и во сне не снятся.

Мысль эта тешила мою душу.

Словом, отныне стану я прозываться Жерар Вист. А поскольку парень был мне по сердцу, то и имя его пришлось в самый раз.

Супруга же моя пусть остается здесь, коль скоро так хорошо прижилась в Лондоне. Намерения свои я, разумеется, с нею не обсуждал. Деньги так и так буду ей высылать еще какое-то время – во всяком случае, до тех пор, покуда не взойду на борт судна, в каком-нибудь порту.

И принял еще одно решение. Коль скоро там, где я буду обретаться, меня никто не знает, то и не потребуют, чтоб завтра вел себя так же, как вчера, а стало быть, я заделаюсь молчуном. До того одолела меня нескончаемая суета, говорильня, болтовня – главным образом, моя собственная, что в голове воцарился полнейший, непроглядный хаос. И самым моим заветным желанием было – не произносить больше ни слова, покуда я жив.

Воистину, я свел счеты как с самим собой, так и с остальным миром, и прощание мое получилось как прощание с жизнью. Ведь можно отнестись к этому так, как объяснял психоаналитик – смерть неизбежна.

И допустим, подоспело мое время, только я еще кутну напоследок и поживу где-нибудь в свое удовольствие.

Или, пользуясь другим сравнением: что было, то сплыло, не сыщешь нигде, а то, что осталось – выигрыш в чистом виде. За все происшедшее я больше ответственности не несу – груз скинут, отчаливаю налегке. Оторвался от прошлого, и это хорошо. К чему изводить себя неразрешимыми вопросами, любит ли меня кто-то или нет? Черта с два! Отныне стану уделять внимание куда менее значительным вещам.

Итак, я починил, привел в порядок свои чемоданы, запасся всем, что понадобится или будет необходимо в моей другой жизни – в первую очередь точными приборами, с помощью которых можно будет сразу же приступить к какому-нибудь делу, даже оформил паспорт, раздобыл заграничную валюту, когда… в холле гостиницы «Брайтон» получил письмо от мисс Бортон, где она сообщала, что хочет со мной поговорить. Вот уж сюрприз так сюрприз, если вспомнить, как обошлась со мной эта барышня!

Трижды я писал ей – от нее ни ответа ни привета. Звонил по телефону – она делала вид, будто это вовсе не она, я ошибся номером. Не поленился, сходил в музыкальную школу, где она брала уроки фортепьяно – оказалось, что музыкой она больше не занимается. Околачивался возле их дома – все без толку. Даже к шляпнице ее обращался по телефону. Все это происходило в тот период, когда я сражался с фантомами вроде писем Танненбаума… Ну, и когда на все мои попытки связаться с ней барышня не отозвалась, я махнул рукой. Пусть идет своей дорогой. А если она все же приходила мне на память, в особенности, в те минуты, когда я топтался под освещенными окнами их гостиницы, меня одолевал смех. Неужели не так давно я был столь чувствительным человечишкой? Уму непостижимо! Ведь теперь я вовсе не такой. Нынче я бы не потащился расхаживать под чужими окнами.

Наряду с тем я был уверен, что мисс Бортон непременно объявится. Чутье подсказывало. Потому как я успел изучить эту барышню.

И вот она объявилась. Интересно, что ей нужно?

Поговорить она со мной желает, в силу особых причин. Слово «особых» было подчеркнуто, что тоже вызвало у меня смех. Где уж мне теперь до таких разграничений, как особый или не особый? Не настолько уж я тонкий человек.

Не стал я отвечать на ее письмо. Один-единственный раз могу себе позволить. И тут вдруг встретил ее на улице, она шла мне навстречу.

Лицо бледное, да она и сама сказала, что много работает. Что же это за работа такая изнурительная? Она упомянула прикладное искусство и добавила, что очень рада работе, потому как надоело бездельничать. А еще она занимается с мадам Лагранж французской литературой.

– Что за чертовщина! Именно с мадам Лагранж?

– Да, – подтвердила она. – Кое-кто порекомендовал ее. Разве не удивительно? – И она слегка покраснела. Бывают же странные совпадения, не правда ли? Ведь она только что прослышала, будто бы эта дама, собственно говоря, в дружеских отношениях с моей женой. Так ли это?

– Так, – подтвердил я и, чтобы хоть что-то сказать, задал вопрос: – Какая она, эта мадам Лагранж?

– О, никакая! – презрительно ответила она.

Однако имеет ли для меня значение ее отзыв о другом человеке? Тоже мне, судья выискалась! Не все ли мне равно, «какая» мадам Лагранж или «никакая»?

Суть здесь в том, что вид ее произвел на меня не большее впечатление, чем ее послание. Разговора не получалось, потому что не о чем было говорить. Письмо ее я даже и упоминать не стал, об «особых» причинах, в силу которых она пожелала меня видеть, тоже не спрашивал. А поскольку и она на сей счет молчала, подумал: ладно, вольному воля. Наверняка она передумала. Шла рядом со мной какое-то время, затем двинулась своей дорогой. Вот и все.

Но на другой день она снова встретилась мне на той же улочке. И это раздосадовало меня. Следует упомянуть, что я тогда в дневные часы наведывался в один мореходный клуб, поработать в библиотеке в связи с неким деловым поручением. Откуда, спрашивается, она знает, что я там бываю? А она явно знает, если сегодня снова сюда заявилась. Я сразу же и спросил напрямик:

– Вероятно, мадам Лагранж говорила, что я бываю здесь?

– Да.

Я разозлился пуще прежнего. Подумать только, до чего хорошо информированы эти дамы о моих делах!

Но мисс Бортон якобы собиралась поговорить со мной о моем письме, вот только не знает, как приступить к разговору.

– Да все равно как, – отрезал я, и она слегка понурилась.

Сказать откровенно, она долго не знала, как быть и что мне ответить. Она не отрицает, что это послание странно подействовало на нее.

– Странно, не правда ли, мисс?

Желательно, чтобы я не понял ее превратно… Но ее настолько взволновало все, что я написал… Кстати, помню ли я, о каком из моих писем идет речь?

– Помню ли я? – Вопрос крайне рассмешил меня. – Ах, душа моя, где они теперь, те денечки? Давненько все было… – И тотчас добавил:

– Вы опоздали, – заявил я напрямую. Но ведь так оно и было. Что бишь могло быть в том пресловутом письме? Сплошь такие откровения, о которых неохотно вспоминаешь впоследствии. И вообще, на обращенный к тебе «крик о помощи» нельзя отвечать с опозданием. «Пришел мой конец», – вопиет человек, и в ответ на другой день у него спрашивают, что, мол, с ним вчера приключилось. Остается только смеяться: уже хотя бы потому, что не помер, а все-таки остался в живых.

И об этом она сейчас собирается беседовать со мною?

– Ах, золотце мое, но ведь все это – прошлогодний снег, – сказал я что-то в этом роде. И привел ей тьму примеров в доказательство, что делается ко времени, а что – нет. Вот как ей кажется, например, до каких пор требуется жаждущему питье? Ведь наступает такой момент, когда питье ему уже не нужно! – Ну и всякие другие наглядные примеры.

При этом я все более расслаблялся, что вполне естественно. Куда девался мой прежний гнев? Прошла пора, зло испарилось. И все же пытаешься возродить ушедшее: говоришь, говоришь без конца, силясь пробудить досаду, а собеседник знай себе молча слушает и улыбается. О чем он думает? Может, о том, что ты не прав?

Ну, а я твержу свое: пусть она попытается войти в мое положение. Ведь я так ждал ответа, какого-либо знака, ну хоть чего-нибудь! Мне бы хватило одного слова, да что там – одной буквы, яблочного огрызка, лишь бы знать, что это от нее.

– Но от вашей сестры и такого пустяка не дождешься, – сказал я снова со всей простотой и откровенностью. – Ведь чем объяснить, что женщина не отвечает на такие письма? Тогда чего же от нее ждать в дальнейшем?

– Или у вас была на то особая причина? – внезапно спросил я. Может, и впрямь была причина, но мне это лишь сейчас пришло в голову.

– Ну наконец-то! – встрепенувшись, воскликнула она. – Вот вы и сообразили. – Глаза ее засверкали. – Вы тосковали вовсе не из-за меня и все же обратились ко мне, – продолжила она с улыбкой. – Что же я могла вам ответить?

– Да, были тысячи причин, отчего я не ответила на ваше письмо. Но, кроме того, была одна исключительная причина.

– А именно? – спросил я. Она промолчала.

– Какая же? – допытывался я.

– Я стала невестой, – скромно объявила она. Но с истинной скромностью, достойной цветка.

Она была до того мила при этом, что я едва сдержал улыбку.

– Вот это сюрприз! – воскликнул я. – Вы не представляете, до чего я рад! Примите мои самые сердечные поздравления. И кто же этот удивительный счастливчик? Этот посланец небес?

Она вновь слегка потупилась.

– Нет, он вовсе не посланец небес, – мрачно ответила она. И наконец ее прорвало: – Мой жених из благородных, более того – он дворянского происхождения и говорить о нем в пренебрежительном тоне, уверяю вас, не принято. Да и неприлично!