Текст книги "История моей жены. Записки капитана Штэрра"

Автор книги: Милан Фюшт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Это впечатление было не чета прочим моим попыткам приобщиться к литературе. Кстати замечу: упивался я приключениями Дэвида Копперфилда.

Пишу обо всем этом не зря, так как своими вышеупомянутыми дилетантскими соображениями я поделился и с ученой барышней из университета. С моей наставницей. Назовем ее мадемуазель Брабан-Жюи, поскольку отношения между нами стали очень хорошими, сверх всяких ожиданий. Произошло это так.

Дело-то предельно простое. Я обходился с ней в точности так же, как она со мной. Стоило ей сделать замечание по поводу моей работы, и я принимался чесать в затылке или делал вид, будто сдерживаю зевок, не выспался, мол, человек. И никогда не снисходил до учтивостей типа: «Все понятно, мадемуазель, весьма обязан», – никогда не поддакивал, не смеялся с готовностью над шутками и даже не заглядывал улыбчиво ей в глаза, как было принято в былые времена. Ах, вам нравится, когда у человека вид унылый, как постный суп? Пожалуйста. То есть вел себя так, как в блистательную нынешнюю пору не только ждут, но и требуют от современного джентльмена, которого ничем не удивишь.

И тактика моя имела успех. Равно как и вышеупомянутые долгие взгляды, которыми я одаривал мадемуазель – ни заинтересованные, ни безразличные – так, никакие. Словно бы человек бездумно уставился куда-то. Но можно себе представить картину: многоопытный взгляд неотступно покоится на разгоряченном личике молодой девушки и ее нежных грудках… Ведь что-то выражает даже такой невыразительный взгляд, не правда ли? Вот только что именно – не угадать. И какой же героизм следует проявить молодой барышне, чтобы сдержать свое любопытство! Каждые две недели у нас проводились так называемые симпозиумы, на которых лекторам поручалось разобъяснять нам новейшие экспериментальные техники и все необходимые для этого научные сведения. Я пользовался подобными случаями. Не демонстративно – по-прежнему в меру. Смотрю, смотрю, а потом вдруг ничего. Вроде бы я даже забыл о существовании мадемуазель, которая находится здесь же, в аудитории.

И в один из таких моментов вдруг замечаю, что на сей раз ее взгляд устремлен на меня, да как!.. Правда, смотрела она не на меня, а на мой карандаш, но с каким вниманием, даже бровки подрагивали. Словно бы одна мысль тяготила ее: неужели ей так никогда и не выйти замуж? Потому как дыхание ее было учащенным.

Более того, она трогательно покраснела, заметив, что я наблюдаю за ней.

«Дела идут отлично!» – порадовался я про себя и оказался прав.

Вскоре после этого эпизода она все-таки заговорила со мной. Удостоила замечания – о, чудо из чудес!

– Как здесь жарко, – обратилась она ко мне. Конечно, пока что пренебрежительно, сквозь зубы.

Сама она тем временем проверяла цвета реакций, упершись полной грудью в тяжелый стеллаж, где хранились лабораторные приборы, но сейчас он как раз был пуст. И в результате этого усилия груди ее пришли в движение. И что были они прекрасны – не отрицаю. И солнце как раз в этот момент направило свои лучи на ее волосы, отчего последние занялись пламенем. И что волосы ее тоже были прекрасны, я конечно же не отрицаю.

Барышня была блондинкой, как все шведки. (Хотя, как выяснилось впоследствии, по материнской линии она была хорватского происхождения.) К тому же стройная, особенно хороши изгибы бедер.

И все же я не ответил ей расхожей банальностью и не бросился тотчас открывать окно. Вместо сих общепринятых глупостей я предпочел нечто новенькое: перечить, чтоб ей пусто было, показать, что у тебя своя башка на плечах.

– Не так уж и жарко, – обронил я, хотя жарища была страшная.

– Как? – переспросила она, но затем ей пришла в голову другая мысль.

– Конечно! – воскликнула она. – Вы же бывший моряк, так что к жаре вам не привыкать.

И снова я был очень доволен. Конечно, и моряку в жару может быть жарко, но что здесь особенно интересно?

– Что здесь интересного? – посмотрел я ей в глаза. То, что она, оказывается, знает, кто я такой. Это уже кое-что. А что еще? То, что есть возможность сразу же завязать приятную беседу. Но я пока что не выказал подобной склонности. Вместо этого, уставясь на нее ничего не выражающим, загадочно неподвижным взглядом, свойственным животным, я ответил ей, улыбаясь:

– О да, конечно.

Начало было положено. Несколько дней спустя, когда у меня было при себе кой-какое чтиво, она вновь удостоила меня вниманием, взглянув на заголовок. Книгу я только что принес из лавки – Джон Беньян[9]9
  Беньян, Джон (1628–1688) – английский писатель, проповедовавший антицерковные сектантские идеи; его знаменитая книга «Паломничество» переведена на многие десятки языков.


[Закрыть]. Поскольку книготорговец внушил мне, что образованный человек непременно должен ознакомиться с нею, я и купил. Подумал: вдруг да удастся стать религиозным, во всяком случае, не повредит. Мадемуазель взяла книгу в руки, перелистала, положила на место.

– Религиозная книга? – надменно осведомилась она.

– Да, – ответил я. – Но решил прочесть лишь потому, что автор – мой друг. – Взял Беньяна себе в приятели, хотя вот уже двести пятьдесят лет его не было в живых. Но я подумал, не беда. Она все равно не знает, кто такой Беньян и с чем его едят, а если и знает, пускай малость поломает голову, что я за таинственный такой человек. Только этого ведь маловато, – чувствовал я. – Надо бы поразить ее еще чем-то, но чем? А как насчет малой порции героизма? Как ни крути, а он и поныне оказывает на женскую душу такое же воздействие, как во времена Ланселота и рыцарских турниров. И тогда сразу слезает маска из папье-маше с личика этих ученых ангелочков, и мигом выясняется, что у барышни-то еще молоко на губах не обсохло. Примерно так все и получилось. Лаборанта под рукой не оказалось, а ей понадобился кислород, иначе опыт сорвется.

Ну я и подхватил баллон какой побольше, фунтов этак на восемьдесят, и, как носят младенцев на руках, поднес ей, поставил под нос. Пусть изучает. Она похлопала глазками, потому как все же проняло ее, бедняжку, но на этом дело не кончилось, поскольку поперек дороги встал стеллаж (тот самый, который в прошлый раз пустовал), а шланг у баллона был слишком короткий, и так далее. А стеллаж этот, по моей прикидке, тянул минимум центнера на полтора.

Я выждал немного – пусть повозится сама, но когда у нее сквозь зубы посыпались ругательства (что, видимо, также неотделимо от их хваленой неколебимости), я взялся за дело и ловким приемом действительно сдвинул в сторону неподъемный стальной каркас. Такое проявление доблести она не могла обойти молчанием.

– Ну и силища у вас! – поразилась она.

– Полно вам, сущие пустяки! – ответил я с таким пренебрежением, что сами герцоги Гизы позавидовали бы.

А через несколько дней мы уже вместе отправились на концерт – ей-ей! У нее, мол, лишний билет по абонементу и так далее. В образовании моем большие прорехи, подумалось мне, и по части музыки я профан, отчего бы не пообтесаться хотя бы в этой области? Пускай барышня мне растолковывает да объясняет, оказалось, у нее прямо-таки страсть объяснять все, что ни попадя. Ну, и подтвердилось мое предположение: она еще совсем зеленая девчушка.

Мадемуазель активно просвещала меня насчет музыки, мол, это – чудо как хорошо, а то – и вовсе прекрасно… Ведь с тех пор мы частенько посещали вместе разные концерты – по крайней мере два вечера в неделю у меня были заняты, не на что было жаловаться. Тем более что и сестренка мадемуазель всегда была с нами, еще более юное, тоненькое создание и с еще более пылающей гривой. Глаза у нее были настолько доверчивыми и вместе с тем вызывающе дерзкими, словно вот-вот разразится революция и тем самым девчушка докажет мне что-то. Должен признаться, даже седеющий джентльмен вроде меня не способен был вынести огонь этих глаз без ощущения некоего обворожительного блаженства. Ну, а уж когда по пути домой сестры начинали спорить… А в спор они вступали сразу. Я же изо всех сил замедлял шаги, чтобы продлить наслаждение. Наверное, нет нужды говорить, что для меня это было слаще всякой музыки.

– Вот если я выйду замуж, – заявила однажды малышка, – я хочу во всех отношениях быть единым существом с моим мужем.

«Ах ты, радость моя, – думал я, – обожаю тебя!» Но, конечно, и виду не подал.

Ведь с этими девушками следовало обращаться очень бережно, как с заблудившимися собачонками, остерегаться резких движений, чтобы не спугнуть их. Поэтому я молчал, как в рот воды набрал, лишь в случае необходимости с серьезнейшим видом кивал:

– Совершенно верно, мадемуазель, вы абсолютно правы.

– Вот видишь, и месье того же мнения, – тотчас говорила она старшей сестре. (Имя мое она, разумеется, не могла запомнить, да и не хотела. Однажды у нас даже зашла об этом речь:

– Никак не могу запомнить, как вас зовут! Но вы ведь не сердитесь на меня, правда? – спросила она, когда мы были одни. Впрочем, тотчас же и утешила сама себя:

– Да так ли уж важно имя, верно я говорю? Имя всего лишь условность, месье, не более того. Не все ли равно, как зовут человека? Главное, чтобы сердце у него было доброе. Правильно я рассуждаю?

И я заверил ее, что рассуждает она совершенно правильно, а сердце у меня действительно доброе. На что она тотчас же откликнулась: мол, не стоило даже говорить это, она и без того сразу же сама догадалась.

– Но как же можно об этом догадаться, золотко мое ненаглядное? Можно ли за такой короткий срок узнать человека?

О-о, я могу не сомневаться, она хорошо разбирается в людях.

Однако позволю себе продолжить описание их дискуссии по поводу замужества.)

– К чему выходить замуж такой самостоятельной девушке, как я, если не по душевной склонности? – адресовала она вопрос старшей сестре. – Ведь чувственность сама по себе меня не волнует.

Я развеселился еще больше. И что оставалось мне сказать, кроме обычного:

– Верно, мадемуазель, вы совершенно правы.

– Вот видишь, и месье правильного мнения на этот счет.

– Только потому, что признал твою правоту? – засмеялась старшая.

– Не только потому. Он вообще правильно рассуждает.

Мне впору было возгордиться собою.

А в чем, собственно, я признал ее правоту? По-моему, во всем. Ведь к самому спору я, откровенно говоря, не слишком прислушивался, разве что к деталям. И к отдельным интонациям, уподобясь золотоискателю: окружающая природа, пожалуй, и не интересует его, ему лишь бы не пропустить в реке самородки. Так и я. Голосок малышки звенел в моем сердце, как не зазвучать ни одному колокольчику. И что для меня по сравнению с этим какие-то пререкания из-за замужества или что другое!

– Что ты понимаешь в этих краеугольных институтах? Ты пока еще глупа как пробка! – старшая сестра горько рассмеялась.

Разумеется, я не слишком-то уразумел, о чем речь, но не стал допытываться. Такие понятия, как «краеугольные институты», решил я, столь же неотделимы от общего настроения современной эпохи, как сравнение с пробкой и тому подобное.

А старшая добавила, что брак как «прочный» институт изжил себя.

– Неужели ты сама не видишь? Слепая, что ли? – Это она малышке, у которой такие дивные сияющие глаза! – И вообще, где теперь найдешь таких, кто способен выдержать совместную жизнь с другим человеком, скажем, лет сорока?

– Сорок лет! – воскликнула моя сладкая, то бишь старшая, которая тоже стала казаться мне умилительной. На что младшая, мигом вмешавшись:

– Вот-вот, выставляй себя перед месье на посмешище! – Сама-то она сражалась за верность изо всех своих слабых силенок: да, существует на свете любовь до гроба, которую не поколебать ничем.

– Да, я верю в единственную любовь и верность, – повторяла она. И меня, у которого в этом деле был свой опыт, именно эти ее слова пробрали до самого сердца. Поистине странное существо человек, и странностям его несть числа. А малышка к тому же сразу выступила в мою защиту:

– Этот месье – человек непредвзятый, и я люблю его, так как вижу, что его можно бы привлечь на сторону нашего дела, – заявила она, едва только мы расселись. На сей раз мне удалось заманить их после концерта в кафе. Я давно хотел, но не решался.

К какому такому делу они желают меня привлечь? Понапрасну я задавал наводящие вопросы, ответа так и не добился. Меня они вообще исключили из разговора.

– Да, конечно, все это звучит красиво, только ведь ты не все знаешь, – высказалась старшая.

– Чего, например?

– Что дело требует не только непредвзятости, но и страсти.

– А я, по-вашему, недостаточно страстен?! – воскликнул я, упиваясь восторгом, но обе даже ухом не повели.

– Ты не знаешь мужчин, а иные из них настолько безалаберны по натуре…

– Это я, что ли, безалаберный? – взмолился я, ликуя в душе. Ведь теперь спор шел из-за меня, моей собственной персоны. Барышни обсуждали меня в моем присутствии, не обращая ни малейшего внимания на предмет спора. Это приятно щекотало нервы.

– Послушайте, но это, право же, некрасиво с вашей стороны отзываться обо мне столь нелестным образом! Разве я недостаточно усидчив в научных занятиях? Не лезу из кожи вон, стараясь заслужить ваше одобрение?

– Речь идет не об усидчивости! – осадила меня старшая. – Могли бы вы, например, убить Барту[10]10
  Барту, Луи (1862–1934) – премьер-министр Франции в 1913 г.


[Закрыть]? – неожиданно озадачила она меня вопросом.

– Да-да, правильно! Или Трепова[11]11
  Трепов Ф. Ф. (1812–1889) – петербургский градоначальник; в 1878 г. за жестокое обращение с политзаключенными подвергся покушению со стороны Веры Засулич.


[Закрыть]? Или того же дядюшку Дрентельна[12]12
  Дрентельн А. Р. (1820–1888) – генерал-адъютант русской армии. Во время подавления венгерской революции 1848–1849 гг. руководил полком царских войск.


[Закрыть]?

– Милые дамы, как я мог бы убить, ежели я даже не знаю, кто такой дядюшка Дрентельн? Как прикажете вас понимать? Или вы просто шутите?

– Причем здесь шутки? Как говорим, так и надо понимать. Буквально, слово в слово, – набросились на меня обе. Теперь они выступали заодно.

– Отвечайте прямо и откровенно, месье.

– Вот именно! Никогда не увиливайте от вопросов.

– Помилуйте, дамы, но что мне за дело до хорватской политики?! – Мне пришло на ум, что девушки, видимо, враждебно настроены к хорватам.

– Это не только хорватская политика, – возразила одна.

– И если вас это не волнует, остается лишь удивляться. Однако это о многом говорит, – подхватила другая.

– О да, тем самым выражен весь его мир.

– Вот видишь? Я же тебе говорила: этот господин напрочь лишен убеждений!

– Нас разделяет целый мир! – заявила старшая. Но, к счастью, подошел официант.

Сев в лужу в политике, я скромно заказал грог. Но обе соплюшки потребовали еще и яичный ликер. Я подчинился. Душа моя пребывала в смятении: которую же из двух мне предпочесть? Впрочем, по всей вероятности, вопрос был уже решен. Хотя бы по той причине, что малышка всегда называла меня «этот месье», а старшая – вообще никак. И мне этого было достаточно: вот что значит погоня за званиями-названиями. Мне мой новый ранг очень нравился. Если бы весь вечер она ничего другого не говорила, кроме как «месье» и снова «месье», я пребывал бы на вершине блаженства.

Но как мне теперь определиться с внешней политикой?

– Ведь мы – члены ВКТ[13]13
  Всеобщая конфедерация труда, крупнейшее национальное объединение профсоюзов Франции.


[Закрыть], – заявила младшая, сбавив тон и облизывая ложку, которой размешивала яичный ликер. (Старшая тем временем отлучилась позвонить домой, сказать, чтобы их не ждали.) – Только не говорите об этом при Мадлен, – добавила она. – Ей это не понравится.

Члены ВКТ? Ух, как страшно! Я чуть не рассмеялся вслух.

– А вы кто? – спрашивает она меня.

– Я? Да никто. Всего лишь дурацкий голландец, золотко мое ненаглядное.

– Не называйте меня так.

– Ладно, не буду. Но вы действительно золото и правда ненаглядная.

– Возможно. Но не ваша.

– Не моя? Ничего не попишешь, коль скоро вы обе такие бессердечные. Но вы слегка заблуждаетесь. Ведь когда я смотрю на вас, вы хоть капельку, хоть чуточку все-таки моя. Придется вам свыкнуться с этой мыслью, мадемуазель.

– Ах, тогда уж лучше я надену вуаль, – сказала она. – Если в мире совершается такое насилие.

– Насилие! – рассмеялся я. – Хотите лишить нас даже радости лицезреть вас? Не надевайте вуаль! – взмолился я. – Не надевайте вуаль, дитя мое. Обещаю вести себя сдержаннее. Буду скромным и печальным.

– Не будьте печальным.

– Ладно, не буду.

– Но как это могло случиться, что вы никуда не примкнули, не прибились ни к какому берегу? – опять принялась она за свое. Никак не удавалось отвлечь ее от политики. – Как это может быть, месье? – сокрушалась она. – Неужели вы никогда не задумывались над своими убеждениями, над симпатиями к той или иной партии?

– Я постараюсь, – покаянно произнес я. – Исправлю все свои упущения. Вот увидите, какое я проявлю усердие. И знаете, почему? – я посмотрел ей в глаза. – Потому что я всем сердцем обожаю вас.

– Не говорите – обожаю.

– Не буду.

– Все это никчемные слова – правда-правда. Ухаживания сомнительного толка и пустые разговоры.

– Это не пустые разговоры, клянусь, и докажу вам на деле. Буду поступать так, как вы пожелаете. Сделаю все так, как вы распорядитесь. Чтобы вы поняли, что я слов на ветер не бросаю.

Тут она все же посерьезнела. Сказала, что в таком случае я, мол, должен пожертвовать свое состояние, ведь они наслышаны о том, как много у меня денег и какая красивая квартира. – А зачем? – она подняла на меня свои ясные глаза. – К чему хранить художественные сокровища, когда в мире царит нищета? Пожертвуйте свое состояние на партийные нужды или раздайте неимущим.

Затем поинтересовалась, правда ли, что я очень сильный, не хуже какого-нибудь атлета? – Я сказал – да, и по всей вероятности, покраснел при этом.

– Нечего стесняться, это очень важно! – заверяет меня она. – Нам иногда требуется и физическая сила… – И многозначительно посмотрела мне в глаза. – Все это нам рассказал месье Пети. (Мой наставник, отбывший в Америку.) – Но месье Пети не назовешь порядочным человеком, это она говорит мне по секрету. Потому что понапрасну обнадежил бедняжку Мадлен (то бишь ее сестричку), и оттого Мадлен всегда грустит. Понятна ли мне теперь суть дела? Ведь он обещал жениться на ней…

Но все это, конечно, глубокая тайна. И упаси меня Бог проболтаться при ней, что я в курсе дела…

Ох, бедняжки мои! Лишь теперь мне стал ясен смысл рассеянных движений мадемуазель и ее привычки, откинув голову назад, уставиться через окно куда-то в дальние дали, должно быть, туда, где Америка. Ах, какая незадача…

Затем мы еще выпили шампанского, барышни загорелись от него, как электрические лампочки. И бросали на меня несмелые взгляды. Им было хорошо и все же беспокойно. Значит, надо вызвать их доверие, иначе, того гляди, вспугнешь ненароком.

И я пустился в рассуждения. Той ночью говорил много и о многом. О чем же? Например, о музыке. Хвалил классику и современную музыку, уверял, будто в восторге от нее. Хотя, откровенно говоря, на этих концертах я лишь убедился, до какой степени она кажется мне скучной – если и не вся, то по большей части. Возможно, представления мои ошибочны, но все же приведу их здесь. Путь, которым идет этот вид искусства в данный момент, я считаю безнадежным. Бесперспективным, тупиковым. Он чересчур развит: что касается технических средств, этот аппарат непомерно обширен – но стоит ли объяснять? Ничто не способно настолько соблазнить композитора, сбить его с верного пути, как изобилие подобного рода. При более скромных средствах выражения искусство становится более проникновенным, задушевным – вот что мне хотелось подчеркнуть. Скажем, нота или две, какое-нибудь фоновое сопровождение к ним, как во времена расцвета лютневой музыки – разве нужно большее? А тут тебе и гомофония и полифония, и чего только нет, тысячи звуковых оттенков и вариантов, и все это долгими часами, пока не устанешь до смерти.

«Ну, а как же шедевры, рожденные этим богатством?» – возразят мне. Конечно, никто не отвергает шедевры, если ему довелось когда-либо восхищаться ими. Но теперь, сказать по правде, даже они утомляют меня своими фантасмагориями.

А уж как напичкана музыка разными адажио – подобного злоупотребления всплесками чувств я не одобряю. Или взять к примеру абстрактность музыки: не поймешь, что она стремится разбудить в твоей душе – то ли первую любовь, то дли другие какие переживания. Конечно, выражена моя мысль грубо, но по сути, пожалуй, неглупа. Ведь чем отчетливее и узнаваемее элегическое настроение – логика чувств, – тем лучше, а расплывчатое и обобщенное вызывает лишь ощущение беспокойства. Во всяком случае, у меня. Впрочем, оставим теории, тем более что я не стал делиться с барышнями своими соображениями. Чего ради? Ведь стоит мне только высказаться напрямик, и конец нашим совместным вечерам, не бывать мне с ними на концертах. Могу ли я лишить себя общества этих юных существ?

Да ни за что на свете! Послушайте только, что они мне говорят:

– Умоляю, не оставляйте без внимания книги мадам Коллонтай. Благородной души мужчина просто обязан познакомиться с ними.

У меня даже слезы выступили на глаза. Ведь девчушки при этом умоляюще сложили ручки – выпитое давало себя знать, переполнявшие их чувства рвались наружу. Ах, молодость, молодость! Что бы о ней ни говорили, пускай незрелая, пускай в подпитии, она всегда остается прекраснейшим вечнозеленым древом жизни, вызывающим восхищение.

– Месье, мы вас любим, знайте это, милый месье, очень любим, а это не пустяки, – сказала мне моя отрада, то бишь младшенькая.

Пугануть их, что ли, своей разносторонней ученостью, высказать свое мнение о жизни и смерти или о тоскливой и печальной земной любви? Но не грех ли заниматься профанацией? Ведь кто-то должен взвалить на себя бремя лжи. Чаще всего это долг старшего. И правильно поступает, бедолага.

Когда мы вышли на улицу, я обратился к юным душам с такой тирадой:

– Ах вы, проказницы этакие! Не совестно ли возвращаться домой об эту пору? – и засмеялся счастливым смехом. Занимался рассвет – зеленоватый, пенистый, вздымался он из земных глубин. Я взял девчушек под руки, поскольку обе неуверенно держались на ногах. И продолжил свои речи:

– Обе вы мне в дочери годитесь. По утрам отправлялись бы в школу и просили бы у меня денег на завтрак.

– А я бы не давал, делал вид, будто жмотничаю. Вам пришлось бы протягивать свои ручонки. Я же смеялся бы про себя, думая: ну, зачем мне теперь шоколад? А им очень хочется сладенького, этим озорным баловницам.

Я старался не смотреть на них, чтобы не показать, как я расчувствовался.

– Теперь же дело обернулось так, что я обожаю вас, – говорил я вроде как самому себе. – Да-да, именно так, к чему отрицать? Но вас обеих, ей-ей.

Сестры переглянулись.

– Обожаю всей душой, – повторил я, – и не знаю, чем это кончится. – И даже объяснил им: не хочу, мол, я бросать вызов судьбе или выставить себя перед ними на посмешище. И неожиданно повернул разговор на другое.

– Взгляните-ка туда! Какой сказочной красоты рассвет! Разве не похоже, будто земля хотела бы вспорхнуть и улететь? Только не бывать тому.

– Что же из этого следует? Пусть объяснит мне, кто может. Разве могу поверить я или кто угодно другой, будто бы вся эта красота сотворена лишь для того, чтобы человек чувствовал себя здесь несчастным?

– Но мне ведь тоже еще хочется кой-чего от жизни! – непререкаемым тоном возражал я невидимому собеседнику. А поскольку натура моя неуемная, мне с трудом удавалось держать себя в узде. Яростно, захлебываясь от ненависти к самому себе, метался я ночами по комнатам.

– Отчего бы не подтолкнуть судьбу? Склонить голову, чтобы ей легче было нанести удар!

Иными словами, женюсь на ней, а там будь что будет. Конечно, при условии, что она согласна выйти за меня. Вдруг да согласится, разве можно знать заранее? Но ведь она ясно дала мне понять, насколько они обе любят меня. И что это, мол, не пустяк.

Какое там пустяк, в особенности для человека моих лет. Ведь чего же можно добиться, если перебиваешься с пятого на десятое, с одной мечты-прихоти на другую, совершенно не считаясь со своей судьбой?

Эх, пропади все пропадом! Не лучше ли тогда пожить еще хоть какое-то время в свое удовольствие. А если не получится, всегда можно помочь себе, облегчить свою участь…

К такому выводу я приходил сегодня. А назавтра думал: чушь несусветная. Потому как неосуществима. Стало быть, роковая глупость. И в таких случаях я подолгу разглядывал себя в зеркале.

«Лиса все та же, только макушка поредела», – говаривал, бывало, мой отец, а теперь вслед за ним повторяю и я. Вот ведь до чего дошло. Куда только не прокрадывается надвигающаяся старость? Не волосы – губы у меня сделались сероватыми и подглазья… там и сям бескровные тени. И этого не мог не заметить тот, кого дело касалось напрямую.

Но тщетно было внушать самому себе что угодно, против наваждения не устоишь. Оно набрасывалось на меня с неодолимой силой, особенно во сне. Так в одном из сновидений (возможно, под воздействием легенд священника Бархама или рисунков Тенньела[14]14
  Тенньел, Джон (1820–1914) – английский художник-иллюстратор.


[Закрыть]) я молил сказочного великана из ирландских саг, Финна, дать мне еще хоть малость пожить. Потому как противник одержал надо мною верх и – небывалое дело! – поставил ногу мне на шею.

– Что проку тебе меня убивать? – пытался я умилостивить его. Просил, молил, ссылаясь на то, что я еще молод, и время мое не приспело. А это уж и вовсе ерунда!

Правда, в том сне был я восемнадцатилетним юнцом, тощим и бледным.

Значит, женюсь на ней – опять начинал я сначала. – Или на старшей, – вдруг осенило меня. – Блестящий выход. Тогда можно будет видеться и с малышкой. Устрою так, чтобы она по воскресеньям обедала у нас или что-то в этом роде. Ведь никогда больше не видеть ее – немыслимое дело!

Малышку звали Луизой. Тонюсенькая была еще эта Луиза. Глаза большие, серьезные, а груди – ни намека, никаких тебе округлостей, одна суровая прямота, и я именно в эту ее суровую прямоту и влюбился. Смешна даже сама мысль, что со мной еще могло приключиться подобное? Я не задавался этим вопросом. Перед кем мне следовало бы стыдиться, если всякий раз, когда я бывал с нею, меня переполняло чувство, будто мир земной – достойное Творение. Не искусство, не музыка, не что другое, что напридумывал человек, а именно она.

А уж когда она захворала…

Какая пустота, какое зияние образовалось на концертах! Между тем подле меня сидела ее старшая сестра, но втуне. Как же я мог на Луизе жениться, если она способна создавать столь зияющую пустоту?

Когда же, по прошествии долгих недель, младшая появилась вновь, произошло нечто странное. Ее увидел я прежде всего, стоило мне переступить порог. Увидел сразу же, хотя зал был набит до отказа и вроде бы даже чуть возвысился или ярче стал освещен – во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление. Короче говоря, таких возвышенных чувств я не испытывал даже в молодости.

Замечу, что Мадлен была всего лишь тремя годами старше малышки и все же склонялась к браку со мной – тогда это уже стало ясно. Откуда? Существуют ведь всякие признаки. К примеру, теперь она иногда готовила чай и на мою долю. Вроде бы ничего особенного, такой обычай заведен в университетских лабораториях. Но она при этом заботилась обо мне, мягко, деликатно, справлялась, не устал ли я. Не пора ли отправляться домой? А главное – как она принимала мои цветы, поскольку теперь я приносил ей каждый день несколько штук или небольшой букетик. И так как являлся я, как правило, раньше, то молча клал цветы ей на стол. Она тоже ничего не говорила. Именно в этом умолчании и таился особый смысл ситуации. В том, как нежно она брала цветы в руки, как ставила их в воду и ухаживала за ними – каждым ее движением подчеркивалась значимость происходящего. И цветы стояли перед ней до самого вечера, рядом с дневником эксперимента, в чистом стакане.

Словом, все было ясно, никаких сомнений.

Уж если она согласна, тогда, глядишь, и малышка согласится. Почему бы и нет? Три года – невелика разница.

А потом, в один прекрасный день, я очень испугался. Это случилось в тот самый вечер, когда младшая снова появилась на концерте. Она стояла прямо под большой люстрой, в окружении людей, бледненькая после болезни, но вмиг расцвела при виде меня. Сразу же покинула общество, а в глазах такое сияние!

– О, дорогой месье, как я рада снова видеть вас! – ликующе произнесла она и у всех на глазах прижала руку мою к сердцу. – Правда же, мы останемся друзьями? – шепнула она, поскольку тут подошла и Мадлен.

От этого вопроса я враз погрузился в тоску. Что значит «останемся друзьями»? Впрочем, она же сама избавила меня от сомнений на этот счет.

– Мы говорили о вас с Мадлен и сочли вас очень подходящей парой для нее, месье, – совсем по-детски шепнула она мне во время концерта.

Словом, вопрос решен: я должен жениться на Мадлен.

Ох, уж эти злосчастные цветы! Что же я наделал?!

Следует заметить, что концерт по чистой случайности затянулся надолго и был ужасно, можно сказать, до остервенения скучным. Два с половиной часа на зрителей изливали восторженные всплески известного композитора по фамилии Малер, у меня аж душа съежилась, а нервы вздыбились, что твои норовистые кони.

Оно и неудивительно. Я теперь определенно делаюсь больной от музыки, а уж тем более от такой. Подумать только: звучало штук пятьсот разных инструментов, клянусь, не меньше, а еще орган и певцы на хорах. Видать, композитор решил про себя: пускай галдят, жалко, что ли? И галдеж стоял оглушительный. То тебе контрабасы отдельно, то трубы, а потом все пятьсот вместе, так что даже потолок сотрясался.

«Ну, – подумал я, – по крайней мере избавлюсь от этого окаянного грохота. Все, хватит с меня и концертов этих, и всех моих запутанных делишек. Не играю я больше в прятки, потому как не хочу».

И надо же было так случиться, что на сей раз барышни снова запросились в кафе.

– Я хочу кофе со сливками, – объявила старшая.

– А мне – яичный ликер, – сказала младшая. Нежно и кротко. Даже губки облизывала заранее, предвкушая удовольствие. Но вдруг спохватилась.

Господи, да как же можно, ведь она только что встала с постели. Видимо, она решила оставить нас наедине.

– Как вы это себе представляете? – вырвалось у нее в сердцах, словно это мы ввели ее в соблазн. Видно было, что сердечко ее разрывается, но ради нас она готова пожертвовать даже яичным ликером. – Из-за меня не беспокойтесь, – с горечью произнесла она. – Я и одна доберусь домой. – И с этими словами ушла, не оглядываясь.

«Ну, что же, – подумал я, – тем лучше. Выложу все напрямик. Даже хорошо, что малышка ушла».

Не откладывая в долгий ящик, я изложил свои взгляды на музыку. И не какими-то там экивоками, а в открытую и, надо признать, столь неожиданно, словно намеревался вмиг сразить ее.

– Не нравится мне эта музыка, ничуть не нравится, – начал я.

И хотя до сих пор были у меня разные причины скрывать от нее свое мнение, но сейчас пора сказать друг другу правду. Так будет лучше.

– Как это понять? Вам совсем не понравилась музыка? – кротко воззрилась она на меня.

– Совсем. Ничего не нравилось! – с нажимом ответил я. (Конечно, это было сплошным преувеличением, излишне говорить, что некоторые произведения вполне пришлись мне по душе, но что поделаешь, когда прорывается долго сдерживаемый гнев.)