Текст книги "Александр Островский"

Автор книги: Михаил Лобанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Почти напротив причала, метрах в двухстах от Волги – молчаливо-величественная громада церкви Ильи Пророка с пятью куполами, двумя колокольнями. И все увиденное им, вся эта красота особенно замечательной показалась ему тем, что сосредоточена в одном месте и сторожится Кремлем.

Здесь, в Ярославле, жил «первый актер российского театра» Федор Волков, его театр давал представления в городе, пока известность о нем не дошла до императрицы Елизаветы Петровны, которая и вызвала в 1752 году двадцатичетырехлетнего «купца Федора Григорьевича, сына Волкова» с его труппой в Петербург. Возможно, что именно по этой улице, по которой он, Островский, медленно сейчас шел, и потянулся актерский поезд в столицу – с солидной театральной кладью, для которой понадобилось девятнадцать ямских подвод, шесть саней, шесть рогож и пятьдесят сажен веревки.

…Островский шел по улице, и вдруг внимание его вривлекло необычное зрелище. Над средним зданием Гостиного двора летал… медведь по поднебесью! Золоченый медведь, держась лапами за шпиль, с алебардой на плече, вертелся на флюгере. И вспомнилось – это герб Ярославля – медведь. Заехал в медвежью сторону, все здесь в медведях. У чиновника губернского правления на пуговицах медведь, у профессора лицея на пуговицах медведь, на каске квартального медведь. И наверху, над вданием, все летает медведь.

* * *

Путешествие по Волге очень многое дало Островскому. Он и раньше знал и любил Волгу, еще в 1848 году писал: «Мимо нас бурлаки тянули барку и пели такую восхитительную песню, такую оригинальную, что я не слыхивал ничего подобного из русских песен». «Мы стоим на крутейшей горе, под ногами у нас Волга, и по ней взад и вперед идут суда то на парусах, то бурлаками, и одна очаровательная песня преследует нас неотразимо. Вот подходит расшива, и издали чуть слышны очаровательные звуки; все ближе и ближе, песнь растет и полилась, наконец, во весь голос, потом мало-помалу начала стихать, а между тем уж подходит другая расшива и разрастается та же песня. И так нет конца этой песне».

И в характере русских людей драматург отмечает поистине волжскую ширь: «Народ и рослый, и красивый, и умный, и откровенный, и обязательный, и вольный ум, и душа нараспашку. Это земляки мои возлюбленные…» Еще до поездки по Волге Островский узнал и полюбил один из красивейших волжских городов – Кострому. Этот город буквально ошеломил двадцатипятилетнего Островского своей красотой, когда он впервые остановился в нем на несколько дней по пути в Щелыково. Описание Костромы, единственное в своем роде у драматурга, оно необычайно для уравновешенного, спокойного Островского своей экстатичностью: «Опять ходили смотреть на город. Пошли мелкими улицами и вдруг вышли в какую-то чудную улицу. Что-то волшебное открылось нам… По улице между тенистыми садами расположены серенькие домики, довольно большие, с колоннами, вроде деревенских помещичьих. Огромные березы обнимают их с обеих сторон своими длинными ветвями и выдаются далеко на улицу… Пошли по этой улице дальше и вышли к какой-то церкви на горе, подле благородного пансиона. Тут я, признаюсь, удержаться от слез был не в состоянии, да и едва ли из вас кто-нибудь, друзья мои, удержался бы. Описывать этого вида нельзя… Тут все: все краски, все звуки, все слова… Тут небо от самого яркого блеску солнечного заката перешло через все оттенки, до самой загадочной синевы, тут Волга отразила все это небо, да еще прибавила своих красок… С правой стороны у нас собор и главный город, все это вместе с устьем Костромы облито таким светом, что нельзя смотреть… А на той стороне Волги, прямо против города, два села; и особенно живописно одно, от которого вплоть до Волги тянется самая кудрявая рощица, солнце при закате забралось в нее как-то чудно, с корня, и наделало много чудес. Я изумился, глядя на это… Измученный, воротился я домой и долго-долго не мог уснуть. Какое-то отчаяние овладело мной. Неужели мучительные впечатления 5 дней будут бесплодны для меня?»

Островский в своем дневнике описал центр города! «Посреди – памятник Сусанину, еще закрытый, прямо – широкий съезд на Волгу, по сторонам площади прекрасно устроенный гостиный двор и потом во все направления прямые улицы… Правая от Волги улица упирается в собор довольно древней постройки. Подле собора общественный сад, продолжение которого составляет узенький бульвар, далеко протянутый к Волге по нарочно устроенной для того насыпи. На конце этого бульвара сделана беседка. Вид из этой беседки вниз и вверх по Волге такой, какого мы еще не видали до сих пор». Из этой беседки в семь колонн, с куполом Островский любил смотреть на реку, на открывающиеся на том берегу заволжские дали.

С Волги издали видно, как блестит золотым куполом пятиглавый Троицкий собор Ипатьевского монастыря. Купы деревьев обрамляют белоснежные стены крепости, которая видела и захватчиков, и защитников, и которая неотрывна в русском сознании от Ивана Сусанина и его эпохи (существует предание, что Сусанин похоронен в Ипатьевском монастыре). Островский говорил о Сусанине: «Вот наш костромич Сусанин не шумел, выбрал время к ночи, завел врагов в самую лесную глушь, там и погиб с ними без вести…» Побывав в Ипатьевском монастыре, молодой драматург отметил: «Смотрели комнаты Михаила Федоровича… В ризнице замечательны своим необыкновенным изяществом рукописные псалтыри и евангелия, пожертвованные Годуновым». Троицкий собор украшен фресками, исполненными под руководством Гурия Никитина и Силы Савина – мастеров, превративших кирпичные стены собора в райские кущи.

Поездка по Волге позволила драматургу так же подробно, как он до этого знал Кострому, узнать и другие волжские города, живо почувствовать связанное с ними историческое прошлое. Взять хотя бы Углич. Когда подплываешь к нему по реке от Калязина, при повороте Волга образует здесь громадный угол, отсюда, по одному из предположений, и название города – Углич. На самом берегу многокупольный храм – церковь царевича Дмитрия на Крови.

Много мыслей, раздумий возникает, когда стоит путешественник у этого храма, построенного на месте гибели царевича Дмитрия: о полном тревог царствования Годунова, пресекаемом грозной вестью о появлении якобы оставшегося в живых царевича; захват царского трона Лжедмитрием, дальнейшая история смуты, изобилующая драматическими событиями. И когда от этих воспоминаний мысль возвращается снова к Волге, то кажется, что, подобно ее плавному, могучему течению, и в исторической жизни остается только глубинно народное, вечное.

Нижний Новгород открылся с Волги такой красотой, такой живописностью высоких холмов, на которых стоит, что с невольным восхищением подумалось: умели же в древности выбирать место для города! На холме, что ближе к Стрелке (так называется место впадения Оки в Волгу) – вросшие в землю стены с башнями. Кремль бодрствует, обратившись бойницами к реке. Сверху видна вся ширь водная, открывается простор заливных лугов до самого горизонта, отороченного неровной чертой леса. Стены кремля понижаются, ступень за ступенью, от башни к башне, разбег ступеней словно удерживается нижней башней. Береговая часть кремлевской стены, метров двести длиной, подходит почти к Волге, как бы припадает к ее материнскому лону, затем взбирается, уходит к вершине холма.

Здесь, близ кремля, в части Нижнего посада, среди множества деревянных лавок, за которыми сидели на скамьях или стояли занятые своим делом торговые люди, и начал когда-то Козьма Минин «вразумлять» нижегородцев, чтобы они осознали нависшую над Русью опасность. Невдалеке отсюда, в кремле же, у воеводского дома, обращался он к народу с пламенным призывом жертвовать всем для спасения отечества.

В воображении художника оживает личность великого патриота, отправляющегося с берегов Волги на Москву:

Друзья нижегородцы! Ваше войско

Пошло к Москве! Его вы снарядили

И проводили. Буде Бог пошлет,

И нашим подвигом мы Русь избавим…

В кремле, в Спасо-Преображенском соборе с 1672 года находилась и могила Минина. Островский поклонился праху великого гражданина.

Знакомство с волжскими городами, их святынями и достопримечательностями обогатило историческую память художника, внесло в нее новые краски и образы. Теперь, после поездки по Волге, его представление о великой русской реке, ее людях стало неизмеримо богаче и глубже. Ему сообщилось чувство Волги, как до этого было у него чувство Замоскворечья, Москвы; то чувство Волги, которое стало неотъемлемой, органической частью его исторического миросозерцания.

В своих воспоминаниях «Литературная экспедиция» писатель С. Максимов пишет о значении путешествия по Волге для творчества драматурга: «Действительно, в полную меру доставлена была возможность довершить свое развитие нашему драматическому писателю, бравшему художественные типы прямо из жизни и вырабатывавшему цельные картины по непосредственным личным впечатлениям. Он почерпнул здесь и живые образы и заручился новыми материалами для последующих произведений. Волга дала Островскому обильную пищу, указала ему новые темы для драм и комедий и вдохновила его на те из них, которые составляют честь и гордость отечественной литературы» (автор воспоминаний называет пьесы «Воевода» («Сон на Волге»), «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», «Гроза», «На бойком месте»). «Приснился поэтический «Сон на Волге»… во всей той правдивой обстановке старой Руси, которую может представить одна лишь Волга… Сюда, с заветною любовью и неудержимою охотой и энергией устремилось творчество нашего знаменитого драматурга-художника… Родная автору река Волга, во всяком случае, подслужилась достаточным количеством свежих и живых впечатлений, сделалась ему родною и своею и в этом отношении влияла на его многоплодное творчество».

Другой современник великого драматурга, Л. Невский, в своих «Воспоминаниях об А. Н. Островском» пишет: «Два лета истратил он на подробнейшее обследование волжских промыслов. Он изучил рыболовство, кустарные промыслы, быт рыбаков и крестьян обоих берегов Волги… изучил Александр Николаевич язык и приволжских жителей, и подвижного населения Волги: рыбаков, судовщиков, бурлаков, лоцманов и проч. Им составлен был особый небольшой «словарь волжского языка»… и сверх того собрано до семи тысяч прибавочных коренных слов к Далеву словарю». Интересны свидетельства и композитора М. Ипполитова-Иванова в его «Встречах с Островским»: «Он горячо любил народную песню и основательно изучил ее во время своей командировки в 1857 году на Волгу… Народную песню Александр Николаевич любил особенной любовью… Песня, по его словам, выражает душу народа, убьют песню – загубят душу. Любовь Александра Николаевича к музыке и глубокое понимание ее психологического воздействия на душу человека яркой чертой проходит во многих его произведениях. Достаточно вспомнить «Бедность не порок» или «Доходное место», где третий акт заканчивается «Лучинушкой» и эта простая, бесхитростная мелодия лучше всяких слов говорит о переживаемых Жадовым душевных муках…»

После поездки по Волге образ великой русской реки неотступно будет следовать за художником, переходя из одного его произведения в другое. Минин говорит в пьесе «Кузьма Захарьич Минин-Сухорук»:

Тогда я к вам приду, бурлаки-братья,

И с вами запою по Волге песню,

Печальную и длинную затянем,

И зашумят ракитовы кусты,

По берегам песчаным нагибаясь;

И позабудет бросить сеть рыбак…

В одной из наиболее лиричных пьес Островского «Воевода, или Сон на Волге» – удалой молодец, которому «простору нет в избе, гулять охота», обращается к реке:

Кормилица ты наша, мать родная!

Ты нас поишь и кормишь и лелеешь!

Челом тебе! Катись до синя моря

Крутым ярам да красным бережочкам

На утешенье, нам на погулянье!

Недаром слава про тебя ведется,

Немало песен на Руси поется,

А всех милей – по матушке по Волге.

И следует песня, которую поют гребцы:

Вниз по матушке, по Волге,

По широкой, славной, долгой,

Взбушевалася погодка

Немалая, волновая.

Оставалось, однако, практическая сторона путешествия: надо было написать отчет о нем для «Морского Сборника». Любопытна оговорка, которую считает нужным сделать автор очерка «Путешествие по Волге от истоков до Нижнего Новгорода»: «Я наперед оговариваюсь, что главным моим делом было добросовестное собирание фактов; что же касается до выводов, которые могут встретиться как в этой, так и в последующих статьях, то я им, как личным соображениям, не придаю большой важности». Это говорит художник, имеющий дело с «фактами», с образами, ими привыкший мыслить и не склонный к теоретизированию, к «выводам». Узнанные ремесла, связанные с рыболовством и судоходством названия, давшие художнику радость ощущения вещественности, предметности слова, материальности описания: все это пригодилось в литературном хозяйстве писателя, все пошло впрок. Так и чувствуется, какое удовольствие доставляют Островскому пригонять друг к другу свежие для него слова, понятия, объяснять их, растолковывать: «Судоходство по Волге с притоками и по всем трем системам бывает или подъемное (взводное) – против течения, или сплавное *~ по течению. Подъемное судоходство производится тягою лошадей или людей; а сплавляют посредством потесей и весел. Подъемом, или взводом, приходят суда в Тверь, во все продолжение навигации – из всех пристаней, лежащих между Тверью и Рыбинском… Этот караван, как и все прочие, от Твери до Вышнего Волочка доводится лошадьми в две недели: на каждую барку полагается 10 лошадей и 4 коновода. В Вышнем Волочке стоянка, а не главное складочное место, как говорит г. Бабст в статье своей «Речная область Волги». (Здесь Островский в сноске замечает, что «некоторые значительные ошибки, встречаемые в описании верхних частей Волги, извиняются тем, что, как видно из самой "статьи, автор там не был, а писал с чужих слов»)… От Волочка идет уже судоходство сплавное, коноводы возвращаются в Тверь, а барки переснащиваются, то есть снимается дерево (мачта) и губа (руль), устраиваются полати (четыре помоста), на которые становятся лоцман и рабочие, и по концам для управления кладутся потеси (десятисаженные еловые бревна, обтесанные в виде весел)». Дается новая сноска, где говорится, что «слово «потеси» встречается в указе Петра I, октября 31 1720 года», и далее приводится текст указа. В этом неспешном перечислении и растолковывании названий угадывается словолюб, знающий цену крепости и древности слова, с толком вникающий в его мир. В обстоятельности толкования видится будущий составитель «Материалов для словаря русского народного языка».

Из литературной экспедиции Островский привез богатый материал: личные наблюдения о быте и труде волжского населения, статистические данные, чертежи судов, записи народных обрядов, анекдотов, народных песен, дневники и т. д. Только часть того, что было собрано, попало в очерк для «Морского Сборника» и было опубликовано в 1859 году под названием «Путешествие по Волге от истоков до Нижнего Новгорода». Ведавшие сборником лица не посчитали нужным дозволять автору «литературные красоты» и сцены из народной жизни и, не мудрствуя лукаво, оставили в его статье только то, что относилось непосредственно к «воде», то есть судоходству, рыболовству, промыслам. В таком виде статья и была напечатана. Но одновременно со статьей о путешествии писалась пьеса, в которой выразить впечатления о Волге было в полной власти художника.

Это была «Гроза».

ГЛАВА VI «ГРОЗА»

Что это за таинство – создание художественного образа? Когда думаешь о «Грозе», то вспоминается многое из того, что могло стать толчком к написанию драмы. Во-первых, сама поездка писателя по Волге, открывшая ему новый, неслыханный мир русской жизни. В пьесе сказано, что действие происходит в городе Калинове, на берегу Волги. Условный городок Калинов вобрал в себя реальные приметы провинциального быта и нравов тех городов, которые хорошо были известны Островскому еще по волжскому его путешествию – и Твери, и Торжка, и Костромы, и Кинешмы. Первое действие пьесы открывается ремаркой: «Общественный сад на высоком берегу Волги; за Волгой сельский вид». Первые же слова в пьесе, которые произносит Кулигин, связаны с Волгой: «Пятьдесят лет я каждый день гляжу за Волгу и все наглядеться не могу». Восхищением перед красотой Волги начинается драма, а кончается гибелью в Волге Катерины. Волга входит в сознание читателя, зрителя как поэтический образ самой народной жизни в ее бытовом течении и драматических столкновениях. Видимо, это ощущение волжской стихии, рождающей из самой себя колоритный, драматический мир русской жизни, дало основание одному из известных театральных деятелей прошлого века, С. А. Юрьеву, сказать: «Грозу» не Островский написал… «Грозу» Волга написала».

Но писателя может поразить какая-нибудь подробность, встреча, даже услышанный рассказ, просто слово или возражение, и это западает в его воображение, скрытно там зреет и прорастает. Он мог увидеть на берегу Волги и разговаривать с каким-нибудь местным мещанином, слывущим чудаком в городке, потому что любит «разговор рассыпать», порассуждать о здешних нравах, «все это стихами изобразить, по-старинному» и т. д., и в творческой фантазии исподволь уже могло вырисовываться лицо будущего Кулигина, часовщика-самоучки, отыскивающего перпетуум-мобиле.

В воспоминаниях Н. Берга приводится интересная подробность. Во время похорон Гоголя Островский, пройдя некоторое время за гробом пешком, сел потом в сани Л. П. Косицкой, актрисы Малого театра, и ехал медленно в числе других провожатых до самого кладбища, разговаривая со своей спутницей о чем случится. В виду Данилова монастыря, его церквей и колоколен Любовь Павловна размечталась и стала припоминать разные случаи своего детства, как отрадно звонили для нее колокола ее родного города… Спутник все это слушал, слушал вещим, поэтическим ухом – и после вложил в один из самых ярких монологов Катерины в «Грозе»… И не одна, вероятно, такая подробность, не одно услышанное выражение перешло из жизни в «Грозу», испытав таинственный круговорот очищения и художественного преобразования. Чаще всего это скрыто от читателя и остается в художнике, как его тайна. Но есть одно поразительное сходство самой ситуации «Грозы» с действительной историей, случившейся в Костроме и нашумевшей как «клыковское дело». Однажды в Волге нашли тело мещанки Александры Клыковой, которая, как показало следствие, утопилась по личным и семейным причинам. Она тяготилась своим положением в доме свекрови, женщины строгой и властной. Муж, человек тихий и добрый, но бесхарактерный, не мог ни в чем прекословить матери, любил, скрытно ревновал жену. У Александры была тайная любовь к местному почтовому служащему. Сходство клыковской истории с тем, что происходит в «Грозе», так велико, что это дало повод в литературе об Островском говорить о клыковских прототипах «Грозы». Но все дело в том, что пьеса Островского была уже закончена (9 октября 1859 года), когда стала известна история Клыковых (Александру Клыкову нашли в Волге 10 ноября того же года). Это удивительное совпадение говорит не столько о случайности, сколько о гениальной интуиции Островского, чуткого именно не к случайному в жизни.

Кажется, и у самого Островского сюжет «Грозы» не нов, по крайней мере, рисунок взаимоотношений в купеческом доме. В «Семейной картине» – та же свекровь, поучающая невестку, говорящая о себе: «Ведь мной только дом-то и держится». Невестка в сговоре с сестрой мужа, и обе гуляют втихомолку, имеют своих кавалеров. Сам муж рад-радехонек вырваться из дому и загулять на свободе. Внешнее сходство очевидно, но какая разница: если в «Семейной картине» любовная история – фарс, то в «Грозе» – трагедия.

Она скапливается подспудно, зреет неотвратимо, эта трагедия, эта гроза. Кулигин, Кудряш, Борис – их появление в самом же начале первого действия создает атмосферу неприятия сложившихся, традиционных форм быта, нравов в волжском городке. У Кулигина – это просветительское отрицание «необразованности», «темноты» местных обывателей, не занятых, как он, изобретением перпетуум-мобиле, не умеющих, как он, ценить науку и стихи. Конторщик Кудряш, не желая «рабствовать» перед Диким, жалеет, что не может отомстить ему как отцу дочерей: «Жаль, что дочери-то у него подростки, больших-то ни одной нет… Я б его уважил. Больно лих я на девок-то!» В примечании к списку действующих лиц автор замечает: «Все лица, кроме Бориса, одеты по-русски». Этим самым Борис уже как бы выделяется среди других персонажей своим особым положением. И сам он говорит о себе: «Обычаев я здешних не знаю. Я понимаю, что все это наше русское, родное, а все-таки не привыкну никак». Так из этих разных по мотивам, но одинаково чуждых «здешним обычаям» действий, мыслей названных героев создается ощущение наступающей новизны как в нравах, так и в самом миросозерцании.

Старинное, то, что освящено веками в «здешних нравах», встречается с вызовом теми, кто представляет собою новое веяние. После услышанных от собеседника слов: «Никак народ от вечерни тронулся?»» Кудряш говорит: «Пойдем, Шапкин, в разгул. Что тут стоять-то?» Два мира, с противоположными идеалами, принципами быта и бытия. Вслед за Кулигиным, обличающим с просветительской, рационалистической точки зрения местные «жестокие нравы» и темноту, произносит похвалу здешнему благочестию странница Феклуша: «Бла-алепие, милая, бла-алепие! Красота дивная! Да что уж говорить! В обетованной земле живете! И купечество все парод благочестивый, добродетелями многими украшенный! Щедростью и подаяниями многими!»

В сфере столкновения этих двух сил и находится Катерина. Многим она психологически связана со «стариной», прежде всего своей верой, религиозностью. Она вспоминает о своем детстве в разговоре о Варварой: «Потом пойдем с маменькой в церковь, все и странницы – у нас полон дом был странниц да богомолок. А придем из церкви, сядем за какую-нибудь работу, больше по бархату золотом, а странницы станут рассказывать, где они были, что видели, жития разные, либо стихи поют… Потом к вечерне, а вечером опять рассказы да пение. Таково хорошо было!» Катерина продолжает: «И до смерти й любила в церковь ходить! Точно, бывало, я в рай войду, и не вижу никого, и время не помню, и не слышу, когда служба кончится. Точно, как все это в одну секунду было. Маменька говорила, что все, бывало, смотрят на меня, что со мной делается! А знаешь: в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идет, в этом столбе ходит дым, точно облака, и вижу я, бывало, будто ангелы в этом столбе летают и поют. А то бывало, девушка, ночью встану – у нас тоже везде лампадки горели, – да где-нибудь в уголке и молюсь до утра. Или рано утром в сад уйду, еще только солнышко восходит, упаду на колени, молюсь и плачу, и сама не знаю, о чем молюсь и о чем плачу; так меня и найдут».

Природа чувства героини сложнее любовного переживания.

«Катерина»…А какие сны мне снились, Варенька, какие сны! Или храмы золотые, или сады какие-то необыкновенные, и все поют невидимые голоса, и кипарисом пахнет, и горы, и деревья будто не такие, как обыкновенно, а как на образах пишутся. А то будто я летаю, так и летаю по воздуху. И теперь иногда снится, да редко, да и не то.

Варвара. А что же?

Катерина (помолчав). Я умру скоро».

Далее тревожное чувство Катерины нарастает, предчувствие чего-то рокового, неизбежного охватывает ее.

«Варвара* Что же с тобой такое?

Катерина (берет ее за руку). А вот что, Варя, быть греху какому-нибудь. Такой на меня страх, такой-то на меня страх! Точно я стою над пропастью и меня кто-то туда толкает, а удержаться мне не за что. (Хватается за голову рукой.)

Варвара. Что с тобой? Здорова ли ты?

Катерина. Здорова… Лучше бы я больна была…»

И это говорится о любви – с таким роковым ощущением пропасти, какого-то точащего Катерину душевного недуга? Есть в этом чувстве Катерины что-то от экзальтированности героинь Достоевского (и в самой лексике Катерины это видно: «Я сама тебя люблю до смерти», – говорит она Варваре). Эти полные тревоги, рокового предчувствия переживания Катерины глубоко индивидуальны и симптоматичны, как явление не только личное.

Варвара, догадывающаяся о любви Катерины к Борису, услужливо говорит ей: «Вот, погоди, завтра братец уедет, подумаем; может быть, и видеться можно будет». Катерина в ужасе от этого предложения, на что Варвара замечает: «А что за охота сохнуть-то! Хоть умирай с тоски, пожалеют, что ль, тебя? Как же, дожидайся. Так какая же неволя себя мучить-то!»

Катерина постоянно в поле психологического влияния новых веяний (тот же соблазн Варвары, жаждущей женской вольности: «А что за охота сохнуть-то!»); раздается устрашающий голос старухи по прозвищу Барыня: «Что, красавицы? Что тут делаете? Молодцов поджидаете, кавалеров? Вам весело? Весело? Красота-то ваша вас радует? Вот куда красота-то ведет (Показывает на Волгу). Вот, вот, в самый омут». Как видим, все на контрасте – это в первом же действии: после просвещенного монолога Кулигина – похвала местному благочестию из уст странницы Феклуши; после призыва Варвары к любовной вольности – мрачные угрозы Барыни. Последние угнетающе действуют на Катерину: «Ах, как она меня испугала, – я дрожу вся, точно она пророчит мне что-нибудь». Варвара трезво, можно сказать, по-кулигински рационально смотрит на угрозы Барыни, видя в ней «дуру старую» («Вот умирать-то и боится. Чего сама-то боится, тем и других пугает»). Но эта трезвость не действует на Катерину: «Ах, ах, перестань! У меня сердце упало». В Катерине поднимаются стихийные силы, которые совершенно непонятны и могут казаться темными Кулигину и Варваре. Кульминация первого действия – разразившаяся гроза, приводящая в ужас Катерину. Страх грозы она сама объясняет так: «Не то страшно, что убьет тебя, а то, что смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми». Кстати, Варвара не боится грозы: «Я вот не боюсь». И Кулигин в четвертом действии, когда опять гроза ужасает Катерину (а она не выдерживает, признается на людях в грехе), так же говорит о грозе: «Я вот не боюсь», стыдит толпу («Эх, народ!»)

Из этого краткого разбора одной только сюжетной линии первого действия видно, как далеко переживание Катерины от поглощенности одним лишь любовным чувством, как глубоко разнородно и противоречиво это переживание, таящее в себе роковое предчувствие трагедии.

В чем же смысл трагедии Катерины?

«Гроза» была в основном закончена 9 октября 1859 года, 16 ноября того же года состоялась премьера в Малом театре, а вскоре же – 2 декабря – в Александрийском театре. Впервые драма была опубликована в январе 1860 года, в первом номере журнала «Библиотека для чтения», редактором которого был А. Ф. Писемский. Ему Островский обещал новую пьесу, и тот не раз до этого запрашивал драматурга по-приятельски, когда будет готова «Гроза».

Успех пьесы, особенно на сцене, был так велик, что комиссия по присуждению наград графа Уварова при Академии наук 25 сентября 1860 года удостоила Островского за драму «Гроза» Уваровской премии, высшей в то время награды за драматическое произведение. Академия основывалась в своем решении на отзывах писателя И. А. Гончарова, академика П. А. Плетнева и историка русской литературы А. Д. Галахова, которым предварительно поручила высказать свое мнение о «Грозе».

Автор «Обломова» сам относил себя к числу тех, кого он называл объективными художниками, отмечал, что он увлекается больше всего своей способностью рисовать. «Рисуя, я редко знаю в ту минуту, что значит мой образ, портрет, характер». Рассказывая о том, что он не столько сознательно, сколько инстинктом чувствовал верность образа Обломова существующему в жизни характеру, Гончаров заключает: «Если бы мне тогда сказали все, что… потом нашли в нем, – я бы поверил, а поверив, стал бы умышленно усиливать ту или другую черту – и, наконец, испортил бы.

Вышла бы тенденциозная фигура! Хорошо, что я не ведал, что творю!»

В «Грозе» Гончаров увидел то, что он высоко ставал как художник, – силу непосредственного творчества, пластичность образов и картин, указывая на «классические красоты», «законченность характеров», «изящество отделки», на «язык художественно верный, взятый из действительности, как и самые лица, им говорящие». В драме, по словам Гончарова, «улеглась широкая картина национального быта и нравов, с беспримерно художественною полнотою и верностью. Всякое лицо в драме есть типический характер, выхваченный прямо из среды народной жизни, облитый ярким колоритом поэзии и художественной отделки…» В «Грозе», заканчивал свой отзыв Гончаров, «исчерпан и разработан богатый источник русского современного народного быта».

Авторитетно было мнение и шестидесятивосьмилетнего академика П. А. Плетнева, бывшего тогда ректором Петербургского университета, критика со строгим эстетическим вкусом. П. А. Плетнев был в близких отношениях с Пушкиным, который посвятил ему второе полное издание «Онегина». Сохранивший до конца жизни преклонение перед Пушкиным, перед его личностью и творчеством, П. А. Плетнев, видимо, и в «Грозе» Островского обратил прежде всего внимание на то, что можно назвать пушкинской чертой – отсутствие всякой искусственности. «…Драматическое движение нигде не ослабевает, – писал Плетнев, – и между тем общественные отношения и естественный ход жизни никаким искусственным усилием не нарушены и не ослаблены. Самый язык действующих лиц нигде не вызывает сомнения насчет верности своей и не подлежит никакому спору относительно оборотов речи и выбора выражений».

Высоко оценил «Грозу» за поэтическое раскрытие «действительно существующего» А. Д. Галахов, автор знаменитой «Русской хрестоматии» – учебного пособия для средних учебных заведений, выдержавшего десятки изданий, а также других педагогических трудов: «История русской словесности», «Историческая хрестоматия», «Учебник истории русской словесности».

О «Грозе» писали многие современники Островского – Мельников-Печерский, М. Достоевский, П. Анненков, В. Боткин и другие. Мнения были разноречивые, подчас взаимоисключающие друг друга. Так, знаменитый комический актер М. С. Щепкин писал с нескрываемой иронией А. Д. Галйхову, автору известного нам отзыва о «Грозе»: «Вы очень тонко и осторожно выставили достоинства «Грозы». Не менее других уважая г. Автора, мне было обидно читать указанные достоинства этой пьесы, тогда как на лучшие места Вы не обратили внимания. Например… Как Вы упустили из виду два действия, которые происходят за кустами? Уже самою новостию они заслужили быть замеченными. А что, если бы это было на сцене? Вот бы эффект был небывалый!..» А на первой репетиции «Грозы» в Малом театре М. С. Щепкин демонстративно ушел за кулисы. Ирония и протест знаменитого актера могут быть несправедливыми хотя бы потому, что нет основания считать, что драматург поэтизирует «овраг», «кусты».