Текст книги "Александр Островский"

Автор книги: Михаил Лобанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Один из современников вспоминал, как Островский при работе над своими историческими пьесами «изучал внимательно быт, привычки, манеры, язык высшего духовенства». «Чтобы составить понятие, ну хотя бы приблизительное, говаривал он, как ходили, говорили и смотрели наши цари, вы понаблюдайте архиереев. Они ведь тоже цари у себя в епархии, у иных двор целый. Одежда широкая, красивая, и носить они ее умеют. Каждое движение плавное, неторопливое. Говорят медлительно, важно, с осознанием своего достоинства… Смотрят величаво, спокойно, и мир-то душевный у них немного чем отличается от прежнего мировоззрения».

Без знания прошлого своего народа человек слеп, так же как без этого знания немыслимо глубокое творчество писателя. Историческими были у Островского не только пьесы о прошлом. Историей становилось все происходившее на его глазах – невиданные для России перемены, заставлявшие с тревогой думать о будущем страны, народа.

ГЛАВА XI «ТРУДОВОЙ ХЛЕБ» И «НЕГОЦИАНТЫ»

В поезде Петербургско-Московской железной дороги сидели друг против друга у окна два пассажира – купеческого вида крепкий старик с окладистой бородой, в поддевке из синего сукна и чернявый, с плешинкой, молодой человек в золотом пенсне, в клетчатом пиджаке, с портфелем, который он все время держал на коленях. Сидевший в сторонке Островский невольно прислушивался к разыгравшейся на глазах сценке, еще раз убеждаясь, сколько интересного можно увидеть и услышать в вагоне третьего класса. Молодой брюнет, иронически играя глазами сквозь пенсне, получал явное удовольствие от разговора с соседом, который, впрочем, больше молчал, изредка лишь подавая голос с волжским выговором на «о».

– Несемся на всех парах как в Калифорнию, на американский дальний запад, а на самом деле всего лишь в Москву, фу, за сотни верст овчиной разит, – брюнет зажал нос, изображая уморительную, в его глазах, мину. Старик внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал, а тот сделал выжидательную, тоже, казалось, ироническую паузу, барабаня пальцами по боку портфеля.

– По наружности вы стотысячник, я не ошибаюсь? – не унимался брюнет.

– А вы, чай, «заяц» с биржи? – спросил старик.

– Почему «заяц»? Разве я похож на зайца? Я агент, не тайный, конечно, не пугайтесь, товарищ, агент одного коммерческого дела, в котором и вам найдется место, если вы по капиталу годитесь в товарищество, компаньонство, в патроны, Ну как, патрон? – было что-то издевательское в этом обращении к соседу как к патрону. Но того, сидевшего невозмутимо спокойно, это мало, видимо, беспокоило.

– Новые времена настают для сонной святой матушки Руси! – продолжал брюнет. – Наконец-то развязывается инициатива, другие умы идут, другие масштабы, это вам не кубышка с червонцами, зарытая в амбаре.

– Земляк сказывал, в банке был, дак бает, как одному важному господину деньги отсчитывали. – Эти слова произнес сидевший рядом со стариком худощавый, средних лет человек, должно быть, из ремесленников, он неотрывно смотрел на брюнета, ловя каждое слово. – Притащили молодцы холщовые мешки и давай вытаскивать оттеда, как репу, толстенные пачки ассигнациями, а потом стали считать, и мальчишки, чумазые, тоже считали. Страсть какая гора денег! А господин посмотрел, как мешки-то опростались, поговорил о том о сем и уехал, и деньги не взял. Вот диво-то какое!

– Это он на текущий счет деньги перевел, а ты думал, он холщовые-то мешки на плечах потащит из банка? – откликнулся кто-то за спиной Островского. Молодой брюнет при слове «текущий счет», перестав улыбаться, подался вперед, к соседу… Видно было, что его интересовал только старик, сидевший против него.

– «Текущий счет». А сколько других новых современных понятий: «финансовые операции», «курс на бирже», «процентные бумаги», «вексель». А вы знаете, что такое «андосовать вексель», «дискондировать вексель»? Все современные и тонкие коммерческие понятия. Это вам не какие-нибудь басни Крылова. Новые времена – новые песни.

– Одно карканье, не песни, – проворчал старик.

– Что делать? – развел руками брюнет, насколько позволяло положение с портфелем. – Я могу и по-простому, но это тоже может не понравиться. Сейчас о купце так говорят: «выкуривать бороду». Это вам приятно слышать? – бросил взгляд брюнет в сторону соседа старика, желая, видимо, видеть произведенный эффект. – Можно начать с «бороды», а потом… Это другие говорят: «надо выкуривать бороды», а я говорю – зачем их выкуривать, они могут быть полезны нашим операциям. У кого есть капитал – с ним можно найти общий язык. Я вам скажу: сейчас настало время инициативы. Она может озолотить любую бедную умную голову. Зачем мешать умной голове быть Ротшильдом? Наш граф Нессельроде был канцлер, но это не мешало ему быть умным человеком. Он имел три винокуренных завода.

Брюнет сделал паузу, как бы давая возможность соседу справиться и переварить все сказанное им.

– А вот вы про Москву сказывали, что от нее овчиной разит, – как прикажете понимать ваши слова? – раздался голос позади Островского, тот самый, который разъяснял, что не мог господин тащить холщовые мешки с деньгами из банка.

– А я это сказал? Может быть, я имел в виду: в Москве мало культуры? Можно было бы больше настроить дворцов, как Пале Рояль в Париже, отелей с американским устройством на месте диких византийских церквей. Может быть, я ошибаюсь, тогда поправьте меня, но вовремя, вовремя поправьте.

– Дать бы вам волю, вы бы потешились над Москвой.

– Господа, что вы, что вы, я всего только коммерческий человек, моя хата с краю, я ничего не знаю. Позвольте нам поговорить о деле с Герасимом Тимофеевичем (брюнет уже знал имя старика). Вы можете иметь выгодное дело, Герасим Тимофеевич. У вас на текущем счете, надеюсь, тысчонок сто имеется? Но зачем вам получать два процента в банке с текущего счета, когда вы можете получить двести процентов как пайщик нашей строительной фирмы? Говорю это вам как агент этой фирмы. Пользуйтесь, пока мы нуждаемся в пайщиках. Придет время – мы все заберем в России, перемелем в котлованах мужичью массу, а пока мы нуждаемся в пайщиках. Двести процентов! Люди из-за таких денег женятся по расчету, за эти деньги можно и православие принять, – хохотнул брюнет. – От вас, Герасим Тимофеевич, требуется только пай в сто тысяч; если вы согласны, то условимся о встрече – обсудить подробности дела, и, как говорят, с богом.

Старик в упор смотрел на брюнета и вдруг громко проговорил:

– Слушай… сейчас колея такая, и ты по ней хочешь обманом итить, и, выходит, не душа у тебя, а пар, и не могет быть с тобой честного дела.

Старик встал, достал из-под лавки мешок, перекрестился, надел картуз и, пожелав добрым людям благополучного пути, отправился к выходу; поезд подавал свисток о прибытии на станцию.

После ухода старика агент, названный «аггелом», изобразил комическую мину на лице, долженствовавшую, видимо, дать понять пассажирам, с каким дикарем он имел дело, но вскоре уже насмешливо поглядывал сквозь золотое пенсне, и Островский с досадою думал о том, что придется ему еще долго быть в компании этого юркого, донельзя скучного, примитивного господина, на «изучение» которого ему как художнику хватило бы всего нескольких минут, а тут всю дорогу – не душа, а пар перед глазами.

С реформой 19 февраля 1861 года открылись новые, неизведанные пути развития России. Историческая перспектива была неясной. Многих современников Островского пугала– опасность того, что Россия окажется во власти буржуазных отношений, все подчиняющего себе торгашеского духа. Еще в середине пятидесятых годов М. П. Погодин, побывавший на парижской бирже, писал: «Представьте себе, что все грешники, заключенные в аду от сотворения мира до нашего времени, получили вдруг позволение подышать чистым воздухом. Какой крик и гам поднимут они, сорвавшись с цепей своих! Такой крик и гам услышал я на бирже, переступив за дверь и входя по лестнице в верхнюю галерею. Странные, пронзительные, дикие вопли приносились ко мне, на всякую ступень, так что волосы начали у меня становиться дыбом. Наконец взошел я на галерею, взглянул из-за перил вниз, откуда неслось дыхание бурно… Черная сплошная бездна зияла перед моими глазами. Волны поднимались, оборачивались, тыкались, представляя какую-то клокочущую поверхность. Внимание мое тотчас привлекла к себе круглая обширная загородка на одном краю залы, около которой бесновались какие-то человеческие фигуры… Пот катился с них градом, лица красные горели, все члены – голова, руки, ноги, туловища – дергались с неистовством. Какие-то рассыльные черти шмыгали от них к толпам…» Автор не вытерпел четверти часа и совершенно «одурелый, опьянелый» вышел скорее на улицу. «Бедное человечество, ¦– подумал он, – неужели здесь высший градус твоего прогресса, неужели это желанные плоды твоей цивилизации, награда твоих тяжких трудов и страданий». Автор не мог допустить возможности такого биржевого ада в России.

Избежать буржуазных отношений Россия была, однако, не в состоянии, и они вскоре стали фактом действительности. Появился невиданный еще на Руси тип дельца, финансового акционерного воротилы, почувствовавшего себя хозяином положения. В романе Толстого «Анна Каренина» Стива Облонский, занятый поисками необходимого для семейной жизни жалованья, узнает об открывающемся новом выгодном месте «члена комиссии от соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южножелезных дорог и банковских учреждений» (Степан Аркадьевич «быстро выговаривал его») и приходит для разговора по этому поводу к воротиле агентства Болгари-нову. Новоявленный финансовый владыка не торопится принять князя Облонского, намеренно заставляет его ждать два часа в приемной наравне с другими просителями, а приняв, наконец, отказывает, наслаждаясь унижением князя. Потомку Рюрика ничего другого не остается, как только отделаться на ходу сочиненным стихотворным каламбуром, дабы выйти в собственном мнении из унизительного положения, это, пожалуй, единственное, что может позволить себе рюрикович в единоборстве с железнодорожным воротилой.

В романе Лескова «Некуда» изображен новоиспеченный петербургский барон с определенными «неизгладимыми признаками», с «непомерными усилиями держать себя англичанином известного круга»; он же богатый капиталист, «известный негоциант». Нравственный уровень этого «негоцианта» наглядно обнаруживается в сцене, когда он готов вступить чуть ли не в драку (тотчас же и баронство забылось) с человеком, пришедшим от имени свояченицы (сестры жены) просить полагающуюся ей часть законного наследства из родового отцовского имения. То, что можно из чужого в удобный момент прикарманить, – это уже его деньги, которыми он не собирается делиться ни с кем, и вопрос честности, чести для него пустой звук, для него существует своя, профессиональная «честность»: «мои деньги нужны на честные торговые обороты».

На арену экономической жизни страны выходили «коммерческие люди», соперничать с которыми в предпринимательстве были беспомощны не только стивы Облонские, но и лица куда более практичные. Даже трезвые умы обнаруживали непонимание происходящего, наивность в своих проектах и предложениях, целью которых была попытка сдержать буржуазное развитие страны. Так, например, Погодин, считавший своим долгом писать записки по всякого рода политическим, общественным и прочим вопросам, в середине пятидесятых годов, накануне реформы, написал записку о железных дорогах, где предлагал: «Почему же нельзя для этого нового дела, вне обыкновенных текущих оборотов, напечатать новых ассигнаций под заглавием: ассигнации, билеты железной дороги?» Познакомившись с этою запискою, профессор политической экономии писал Погодину: «У нас в банках нет денег. Выпускать новые ассигнации крайне опасно: их и без того слишком много; от нового выпуска упадет курс, что повлечет за собою страшное расстройство во всех хозяйственных делах». Дельный, с мужицкой сметкой Погодин-, обличавший дворянское барство за беспомощность в практических вопросах, и тот столь наивен и неосведомлен в элементарной экономической азбуке.

В целях противодействия буржуазному натиску правительство впоследствии, уже после реформы, предприняло ряд практических мер (был основан Дворянский банк, для получения дворянами кредита на льготных условиях; крестьянский банк – по продаже дворянской земли крестьянам и т. д.).

В русскую жизнь входили дельцы особой формации, именовавшие себя гордо «новыми людьми», «негоциантами». О, это не простецы Кошеверовы – Русаковы с патриархальным оборотом дела и простодушными нравами. У этих «негоциантов» размах современный, прожекты выверенные, точно рассчитаные. Что ждет Россию от этих хищников, набросившихся на ее богатства, на плоды труда народа, который они хотели бы растлить и споить, сделать из него тупой рабочий скот? Бог для них – золото, один только расчет, сколько можно извлечь процентов из людского поголовья. Вот они выглядывают, выходят на арену, долго дожидались и дождались своего часа. Вот они, винокуренные графы и чайные бароны, полезли, уже торжествуют.

Мудреное дело художника – все принять в душу, все понять и остаться самим собою. «Новые люди» овладевают его сознанием, дразнят коммерческим соблазном, своей способностью «уметь жить» и вытеснять из жизни все слабое, непрактическое – так кажется сильно их положение. И не только в торговом, промышленном, финансовом деле, но и в областях, далеких, казалось бы, от коммерческих занятий, – в искусстве, в театре, где также уже пущена в ход инициатива расчетливости и утилитарности. Скольких Островский видел таких, как тот агент в поезде, они снуют будто при переселении народов, повсюду оставляя по себе мертвящее бездушие, опустошительную деловитость. Они уверены, что их соблазн неотразим, соблазн обогащения, золота, положения в обществе, наживы и спекуляции всякого рода, не только денежной, финансовой, но и идейной.

Перед натиском дельцов как жалка либеральная болтовня, имевшая в недалеком прошлом модный успех в «обществе», а теперь совсем обветшалая, пустопорожняя.

У драматурга давно зрел образ болтуна-либерала, каких он немало повидал в своей жизни начиная с университетских лет. Он назвал его Городулиным – молодой, важный господин бегает по Москве, выступает со спичами на обедах, в восторге от таких выражений, как «увеличивать количество добра» и т. д. В пьесе о нем говорится: «Городулин в каком-то глупом споре о рысистых лошадях одним господином назван либералом: он так этому названию обрадовался, что три дня по Москве ездил и все рассказывал, что он либерал. Так теперь и числится». И главный герой этой пьесы, названной Островским «На всякого мудреца довольно простоты», – Глумов, решивший, что в «обширной говорильне» он может иметь успех, «добиться теплого места», а для этого нужно тузам льстить, угодничать перед ними, приспосабливаться к их взглядам и мыслям, подличать, лицемерить, интриговать, двурушничать, одним словом, готов на все, лишь была бы цель достигнута. И только нелепая случайность – попавший в чужие руки дневник Глумова, в котором он давал волю своей желчи, едко высмеивая тех, перед кем угодничал, – только эта случайность разрушает его уже достигнутый было успех (женитьбу на двухстах тысячах приданого).

Покойный Аполлон Григорьев выделил в пьесах своего друга два типа людей: «смирных» и «хищных». А теперь эти два типа – уже явные «волки» и «овцы». Одна из его пьес так и названа «Волки и овцы». В губернском городе проживает владелица большого, но расстроенного имения Мурзавецкая, имеющая силу в губернии, особа ханжеских и деспотических правил, способная без зазрения совести ограбить неугодившего ей человека. Так она поступает с помощью фальшивого векселя с доверчивой Купавиной, не желающей выходить замуж за ее придурковатого племянника. Но эта властная особа, держащая в повиновении окружающих людей, оказывается сама овечкой перед приехавшим из Петербурга Беркутовым. У него в Петербурге «большое дело», он приехал в губернский город для того, чтобы жениться на ранее знакомой ему молодой вдове Евлампии Николаевне Купави-ной, еще не зная о ее согласии, но нисколько не сомневаясь в нем. Он признается своему приятелю, что давно поглядывает… нет, не на Евлампию Николаевну, на это имение, ну и на Евлампию Николаевну, разумеется… давно думает об этой красивой местности: сколько удобств, сколько доходных статей, какой прелестный уголок для винокуренного завода. И этот приехавший из Петербурга делец современного, крупного пошиба, узнав о кознях против своей невесты, быстро, можно сказать, одним взглядом обнаруживает неуклюжий подлог и, учтиво грозя Мурзавецкой судом, делает из нее покорную овечку. Походя, как бы между делом, Беркутов выгодно женится, прибирает к рукам столь перспективное имение молодой вдовы, делает то, что никогда и не снилось провинциальным волчатам. Подлог с векселем – всего только мелкая «подьяческая кляуза» в сравнении с тем, что произошло у всех на глазах, об этом вопит старый подьячий Чугунов, состряпавший фальшивый вексель (о «долге» покойного мужа Купавиной) в расчете на подачку от Мурзавецкой – и подачка-то была бы жалкая, стребованная «по совести»… зернышко для воробья, а тут вот какие кусищи по-волчьи глотают.

Деньги, деньги… В одних случаях они «умные» – в руках деловых людей, умеющих наживать их, находить им выгодное применение; в других случаях они «бешеные» – для тех, кто, не наживая их, только безрассудно тратит, сорит деньгами, как об этом говорит один из героев пьесы «Бешеные деньги».

Главный герой ее – Васильков, обучавшийся за границей «экономическим законам», занимается «частными предприятиями», берет подряды, последний из них сулит ему миллион. Он образован и умен, хорошо говорит по-французски, знает по-гречески. Он влюблен в красавицу Лидию Чебоксарову, но, как он сам говорит о себе, «как бы ни увлекался – из бюджета не выйду». И все же Васильков не из тех «негоциантов», для которых «бюджетом» покрывается все в жизни. Ведь без «бюджета» не было бы и дела, а оно, дело, для Василькова не сводится к ротшильдовским хищным вожделениям. В пьесе не раз упоминается Ротшильд – имя завидное и модное среди деловых людей, как будто занесенное денежной чумой на русскую землю. «Да что ж, миллионы-то как грибы растут? Или вы Ротшильдам племянник, тогда и разговаривать нечего», – поясняет один герой другому в пьесе. Легион таких племянников вышел на добычу со своими «экономическими законами», поклоняясь денежному идолу, попирая всякую мораль, насаждая культ предпринимательства, наживы.

Судовладелец Паратов в «Бесприданнице» говорит о себе: «Во мне врожденного торгашества нет; благородные чувства еще шевелятся в душе моей». Но говорит он это в минуту страсти, чтобы добиться «удовольствия», «счастья» от любящей его Ларисы, которую он сразу же и бросает, добившись своего, признаваясь ей, что он обручен с другой, невестой (которая в отличие от бесприданницы Ларисы дает ему миллион). Паратов знает, что наступило «торжество буржуазии», все ценится на вес золота. Может быть куплена и любовь. Ларису, брошенную Паратовым, два негоцианта разыгрывают, как вещь, в орлянку: кому она должна достаться, с кем ей ехать, как любовнице, в Париж. Проигравший Вожеватов, впрочем, не огорчен: «Я не в убытке: расходов меньше». Расчет для них – первое достоинство ума мужчины, так же как непростительное малодушие – сочувствие человеку, сострадание к нему. Недалекий, тщеславный Карандышев раздавлен жестокостью этих негоциантов, которых он пригласил на обед и которые, насмеявшись над его плебейским угощением с дешевыми винами, подпаивают его и затем увозят его невесту Ларису за Волгу, на вечерний пикник.

Прожекты, проценты, расчеты… но богато море русской жизни диковинами, на всякого мудреца довольно простоты. Для кого закон жизни «из бюджета не выйти», а другой не хочет понимать никакого бюджета, никакого расчета, живет во все стороны света, как душе любо. Славно было в Москве имя Алексея Ивановича Хлудова, степеннейшего из степенных купцов, основателя знаменитого «хлудовского стола», где он и председательствовал. Но еще более знаменита была его огромная библиотека, древние рукописи и редкие книги которой делали ее ценнейшим собранием в глазах известных ученых-археографов. Имя Хлудова, как собирателя этой библиотеки, попадет. потом в энциклопедический словарь Брокгауза.

Но еще одним был «знаменит» Алексей Иванович – сыном Михаилом, о пирах и проделках которого ходили по Москве легенды. Пиры он задавал в своем Хлудовском тупике, и каждый раз гостей ожидал сюрприз, всякий раз хозяин появлялся в новом костюме – то в кавказском, то в бухарском, то почти в адамовом, выкрасившись черной краской, сверкая в улыбке белыми зубами. А раз явился полуголым гладиатором с тигровой шкурой на спине, что особенно эффектно благодаря его великолепной мускулистой фигуре и привело в восторг московских дам. Постоянно при нем была тигрица, прирученная им, с которой его могли видеть и дома, и на какой-нибудь собачьей выставке в Манеже, сидящим в большой железной клетке, попивающим коньяк из серебряного стакана и поглядывающим на тигрицу, положившую голову на его колени. Свидетели рассказывали о подарке, который приготовил Миша Хлудов своей молодой жене в день ее первых именин после свадьбы. В зал внесли огромный ящик, на глазах многочисленных гостей из московской знати, администрации, купечества рабочие вместе с Мишей топорами отбили крышку ящика, перевернули его вверх дном, и, к изумлению зрителей, на полу оказался огромный живой крокодил.

Но Миша Хлудов мог не только лихо пировать и чудить, но и храбро сражаться. Его другом был известный генерал Черняев, который по просьбе и по приглашению сербского правительства взял на себя должность главнокомандующего сербской армии в борьбе против турецкого владычества. С отбытием в Сербию у Черняева вышли затруднения, в Петербурге ему отказали в заграничном паспорте. Приехав в Москву, Черняев явился к Мише Хлудову, тот, пользуясь связями, выправил в канцелярии губернатора два заграничных паспорта, и вскоре лихая тройка умчала их из Москвы. Вместе с генералом Черняевым Хлудов прибыл в Сербию. Участники этой войны часто видели в опасных местах богатырского вида русака в красной рубахе с солдатским «Георгием» и сербским орденом за храбрость – это и был Миша Хлудов.

Вернувшись в Россию, он продолжал свои чудачества и кончил очень печально – умер в сумасшедшем доме. Островский, разумеется, был наслышан о пирах и приключениях Хлудова-младшего и, взяв его в качестве прототипа своего героя, вывел «пиршественную» сторону характера Михаила Хлудова в образе богатого подрядчика Хлынова в пьесе «Горячее сердце».

Хлынов зовет к себе гостей на дачу: «Будем здоровье ваше пить, с пушечной пальбой, и народ поставим в саду «ура!» кричать». После обильного угощения Хлынов и его люди наряжаются в костюмы разбойников («не русские, а такие, как на театрах»), выходят в лес, к большой дороге, чтобы останавливать прохожих и проезжих, приводить их к «атаману», попугать, а затем, допьяна напоив, отпустить. О «шутках», «забавах» Хлынова говорит один из его людей: «Нечего ему делать-то, а денег много, вот он забавляется». Сам Хлынов молвит о себе: «С тоски помирать мне надобно из-за своего-то капиталу». Как ни «безобразны» забавы Хлынова («безобразия в нас даже очень достаточно», – говорит он о себе), как ни много в нем «куражу» («у меня куражу-то полон погреб»), но, по крайней мере, он не раб своего капитала. Пусть от «куражу», но он может и «облагодетельствовать» знакомого или даже неизвестного человека; может, по его же словам, «дом в городе выстроить да на сирот пожертвовать», может и в большом бескорыстном деле принять участие, как сделал Хлудов, поехав в Сербию.

Торгашеский расчет и непосредственное сердечное чувство, вексель дельца и беззаветная женская любовь – какая здесь может быть связь, может ли быть найдена здесь гармония? Островский видел, как «слабый, прекрасный пол» способен быстро усваивать «дух времени», «всасывать» в себя не только то лучшее, что есть в мужчине (как говорит Толстой в «Войне и мире» о своей Наташе Ростовой в отношении ее к Пьеру Безухову), но и все худшее, низменное, оставляя в этом далеко позади себя того же мужчину. Лидия Чебоксарова в «Бешеных деньгах», выйдя замуж, думает о том, кому из поклонников продать свою красоту, кто даст дороже. «Бояться порока, когда все порочны, и глупо, и нерасчетливо, – говорит она. – Самый большой порок есть бедность». И какой смешной, глупой показалась бы ей мораль тех героев пьесы Островского шестнадцатилетней давности, которые всерьез верили, что «бедность не порок». Островский видел, как обесценивается чувство, как любовь определяется только одним: «что она стоит на вес золота». Но он задел и другое, и это другое было глубже и сильнее, потому что шло оно от заложенного издревле нравственного начала в русской жизни, от многовековой народной морали.

«Горячее сердце» – так определил драматург в одноименной пьесе сущность своей любимой героини. Параша, героиня этой пьесы, напоминает своей непосредственностью, наивностью, чистотою чувства Дуню из пьесы «Не в свои сани не садись» и Любовь Гордеевну из пьесы «Бедность не порок», но она и глубже их своей натурой, душевно богаче, самостоятельнее и смелее, когда надо выбирать свой путь в жизни. Ее разговор с безответно любящим ее Гаврилой исполнен обаятельной простоты и искренности. Девичья наивность в чувствах и вместе с тем понимание серьезного в жизни: «Васи нет, должно быть. Не с кем часок скоротать, не с кем сердечко погреть. (Садится под деревом). Сяду я да подумаю, как люди на воле живут, счастливые… Эх, да много ль счастливых-то? Уж не то, чтобы счастия, а хоть бы жить-то по-людски…» Дочь богатого, именитого купца Параша не боится оказаться без денег, не в них видит счастье жизни. Сын разорившегося купца Вася, которого она, как ей кажется, любит, очень огорчен, услышав от нее, что ее отец, пожалуй, не даст денег, если она без согласия родительского выйдет за него замуж, в ответ Параша говорит: «А что же за важность, милый ты мой! У тебя руки, у меня руки». Параша говорит о себе: «Что слово, что дело – у меня все одно». Она чувствует, что Вася «водит» ее, «глядит-то, точно украл что», обманывает ее и на него нельзя надеяться. Но, когда Васю сажают в арестантскую за то, что он будто бы деньги украл, и его погонят в солдаты, она бросается к нему на помощь, добивается встречи в арестантской, говорит ему, что будет теперь с ним всю жизнь, поддерживает убитого несчастьем юношу рассудительным разговором о «житье» их будущем. Она теперь уже не дочь богатого отца, а солдатка. Но не суждено им быть вместе. Малодушного Васю, струсившего идти в солдаты, выкупает из солдатства богатый купец и делает его «песельником», шутом, который в течение года обязан потешать его и гостей. На глазах Параши Вася и потешает с бубном в руках своего благодетеля. До этого он гадал, что скажет Параша, когда узнает о его службе в шутах: «Э, да что мне на людей смотреть! Коли любит, так и думай по-моему. Как мне лучше». Но Параша, увидев его с бубном, убитая и униженная, думает не так, как он: она хотела из-за него стать солдаткой, шла на все, а он струсил, пошел в плясуны, не стыдится быть шутом. Но это на первый взгляд только может показаться, что Параша внезапно разлюбила Васю и отдала предпочтение другому. Проницательный психолог, Островский правдиво раскрывает развитие чувства своей героини, цельность его. В начале пьесы в разговоре с Гаврилой, простодушно добивающегося от нее ответа, можно ли ему надеяться на ее любовь, Параша говорит: «А напрядки, голубчик, что будет, один бог знает: разве я в своем сердце вольна? Только пока я Васю люблю…» Вслед за тем происходит разговор с Васей, который «водит» ее, обманывает, и у нее среди плача вырывается: «Или ты мне не веришь, или ты дрянь такая на свет родился, что глядеть-то на тебя не стоит, не токмо что любить». А когда она узнает, что Вася сидит в арестантской, его погонят в солдаты, она решает разделить с ним его горькую участь. И не столько любовь в ней говорит, а «совесть». Он попал в беду из-за нее, пришел повидаться с ней; его застали во дворе и сочли за вора. И теперь она не может оставить его одного в горе. «Что ж. Меня совесть заставляет. Так, стало быть, нужно. Люди его обидели все, все, все отняли, с отцом разлучили. Что ж! Он меня любит, может, у него только одно это на свете и осталось: так неужто я отниму у него эту последнюю радость». Кажется ей, что она полюбила, это ее первое девичье чувство, но не такое оно глубокое, чтобы стать настоящей любовью, и оно обрывается, когда она разочаровывается в своем Васе – ведь и прежде она его не любила глубоко, а скорее «жалела». Так естествен, внутренне оправдан «отказ» Параши от Васи, правда чувства здесь чудеснейшим образом сплетается с ее нравственной красотой, цельностью ее характера, с даром ее «горячего сердца».

Художнику важно найти положительные ценности во всем, в том числе и в сфере чувства, как нашел Пушкин свою Татьяну, ставшую для него идеалом русской женщины. Ибо тот же тип женской красоты скорее, видимо, откроется не на балу декольтированных дам, а в жизненной среде. Можно допустить, что и в Древней Греции были свои лидии чебоксаровы, торговки своей красотой. Не они, очевидно, вдохновляли античных скульпторов на творение тех мраморных фигур, которые до сих пор поражают своей живой красотой. Кому пришлось побывать в Афинах, в музее на Акрополе, где собраны остатки богатейших скульптурных групп, украшавших когда-то Парфенон, другие храмы и здания Акрополя, тому трудно забыть выражение лиц их. Зритель забывает, что это мрамор, такой теплотой, живым чувством дышат эти лица молодых красивых девушек с цветными косами, накрашенными бровями, опущенными вниз глазами, таящими в себе очарование какой-то своей девичьей, может быть, лукавой тайны, с улыбкой на губах, которые, кажется, вот-вот вздрогнут от смеха. Даже подумать жутко: так смотрели, так улыбались греческие девушки две с половиной тысячи лет тому назад, та жизнь, немыслимо древняя, недоступная, отпечатлелась в выражении их лиц, в улыбках.

Нечто схожее с этой античной пластикой есть и в лепке Островского своих любимых женских образов – так они живо привлекательны, зримы, – и не только портретом: но и очарованием «горячего сердца».

Умеет постоять за себя, за свою честь Параша, из нее нельзя сделать «забаву», потому что она «добра хочет», и это добро проверено жизнью, теми людьми, которые ее любят и ей помогают. Для драматурга типичность таких характеров была признаком духовного здоровья нации, ее непрерываемого нравственного опыта. Такой же глубокий смысл и в судьбе Ларисы («Бесприданница»), в примирении ее со всеми в любви перед смертью: «Я вас всех… всех люблю». Все прежнее, в том числе и любовь ее к Паратову, действительно «забава» перед тайной этой всепримиряющей любви. Перед таким откровением бессилен любой бюджет и вексель.