Текст книги "Александр Островский"

Автор книги: Михаил Лобанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА XIII ЩЕЛЫКОВО

Этого дня он всегда ждал с нетерпением, думал о нем еще с ранней весны. Скорее бы в Щелыково! И вот позади московские дела, заботы, суета, железнодорожная тряска, и вот она, Кинешма, матушка Волга, за которой его обетованные места и приют. Но неизвестно, сколько придется прождать здесь, в Кинешме. Можно и за четверть часа переехать на пароме на тот берег, если погода тепла, Волга тиха. А когда сильный ветер, то преодолевали неспокойную Волгу целых два часа. Бывало и так, что приезжал поутру в Кинешму во время сильной бури с дождем и снегом, хотя и было начало мая; перевозить никто не берется, ветер страшный, Волга в полном разливе, невиданное море воды; ничего не оставалось делать, как сидеть на пристани в холоде и, не дождавшись перемены погоды, перебираться в город, в гостиницу и дожидаться утра, пока ветер не утихнет. На том берегу, у причала, его обычно дожидалась повозка, присланная из усадьбы. Ехал он налегке, все тяжелые вещи – ящики, чемоданы с продуктами, предметами хозяйственного обихода, одеждой, сданные в багаж, должны были добираться до Щелыкова уже своим чередом, вслед за хозяином и его семьей. Иногда семья задерживалась в Москве. Александр Николаевич боялся, как бы в такое раннее весеннее время Мария Васильевна, жена, не простудилась, да и за детей страшно, и ехал один, чтобы с потеплением вернуться за ними и всем вместе выбираться в Щелыково.

– Но-о-о, милые, дружней! – понукал кучер Михаиле пару рыженьких лошадей, мотавших головами, тащившихся по песку. Почти целую версту надо было так ползти, одолевать подъем в гору у деревни Чирково. А от Чирковской горы начинался Галичский тракт, если подсчитать, не менее сотни раз езжал по нему Александр Николаевич. Все здесь ему было знакомо и мило. Виднелась на горе, недалеко от столбовой дороги, деревня Алекино, о крестьянах ее он знал, что они выискивают в лесах валуны и обтесывают их в жернова, мельничные жернова у него самого тоже алекинские. А дальше пойдут Погост – заволжская усадьба, где провел детство сподвижник Петра I А. И. Румянцев, отец выдающегося русского полководца П. А. Румянцева-Задунайского; деревушки с веселыми названиями Платково, Зубцово, Хвостово, Кривякино…

Лошади шли бодро, переходя иногда на бег. Михаиле уже успел рассказать о рыбалке, о хозяйственных делах, о происшествиях в Щелыкове и окрестных деревнях и правил молча, не– желая отвлекать Александра Николаевича, как ему казалось, от важных дум. А Островский меньше всего сейчас был занят думами, он просто отдыхал душой и телом, глядя по сторонам, чувствуя, как целебно действует на него уже сама эта дорога. Проезжали поля, луга, перелески, деревушки, иногда из двух дворов с обнесенными жердями огородами. Дорогу с обеих сторон все теснее и плотнее обступал лес, даже и сейчас, утром, таинственный в своей непроницаемости, неприступный. Он видел, слышал этот лес и весной, и летом, и глубокой осенью… в октябре, когда возвращался из Щелыкова в Москву, переждав «раскаторжную» непогоду с ветрами и дождями беспросветными, и лес гудел тогда мощно и угрожающе. И долго потом не умолкал в воображении, мешаясь с услышанными легендами о зимнем дремучем лесе, в котором в старину водились разбойники. Для него живым был лес, он не мог обойти его как художник, и пьесу, написанную в Щелыкове, он недаром назвал «Лес». Проезжая дорога на Галич довольно бойкая, идет из столиц на побывку домой в костромские деревни рабочий люд; не спеша шагают крестьяне. бредет странник… На Галичском тракте встретились Счастливцев и Несчастливцев в «Лесе». Возможно, что их и увидел художник на том месте, где стоял столб с надписью «Щелыково, имение г.г. Островских» и где повозка делала поворот влево.

На восемнадцатой версте и въезжал он в свое Щелыково, в этот еще утренний час, когда вокруг ни души и только ликующе заливались птицы, въезжал, погружаясь в целительное зеленое царство с высоченными елями и соснами, и таким настоянным на хвое воздухом, что кружилась голова. Каждая сосна, каждый пригорочек, каждый изгиб речки были так ему знакомы, что он мог видеть их с закрытыми глазами. Ехали вниз с горки, сладко было слышать, как гремит речка Куекша, а глаза быстро уже схватили запруду ее, тот амбар мельницы, с устроенной кругом его галерейкой, с которой любил он удить рыбу. Сейчас же, как только разберет вещи, пойдет ловить живцов и начнет на мельнице неистовое борение со щуками. Проезжая мост через Куекшу, посмотрел па дорогу, шедшую в сторону – к пруду, окруженному зеленой пизиной с шапками кустарников, повозка же тронулась по другой дороге, прямо, на гору и вскоре, свернув налево, въехала в ворота и остановилась у парадного крыльца. Наконец-то оп в своем благословенном Щелыкове.

По приезде он входил в дом в костюме городском, а выходил одетым по-деревенски: в рубашке навыпуск, шароварах, в мягких казанских сапогах. Приятно было ступать по зеленой траве Красного двора (так называлась площадь перед домом), любуясь распускающимися повсюду листочками. Двухэтажный дом с террасой, двумя крыльцами по углам, двумя парами колонн посредине, дом, где все ему было родное, начиная от лесенки в восемь ступенек, крыльца и кончая кабинетом, светился сейчас от солнечных бликов и глядел по-весеннему приветливо.

От дома Александр Николаевич шел в сторону сада, спускавшегося к реке. Расхаживал по узеньким аллеям с почерневшими скамейками, всматриваясь в своих давних знакомцев – столетние липы в окружении сосенок и берез. В глубине сада останавливался у небольшого деревянного флигеля с мезонином, который построил для себя брат, Михаил Николаевич, редко когда заглядывавший сюда. Все занят, нет времени приехать, а как бы он здесь отдохнул, набрался сил и здоровья. Бескорыстный, благородный Миша купил на свои деньги Щелыково и отдал его ему, старшему брату с семьей, а сам доволен уже тем, что Саша может спокойно здесь жить и писать свои пьесы. На расстоянии от брата Александр Николаевич думал о нем нежно и благодарно, чего не мог никогда высказать, когда они встречались, и сейчас, стоя у флигеля, он испытывал всю полноту братского чувства и любви.

Около флигеля, над обрывом, стояла скамейка, на ней Александр Николаевич любил сидеть и смотреть в синие дали лесов, взор ласкали избушки Василева, небольшой деревеньки на этой стороне Куекши, покривившаяся банька на берегу реки – все такое задушевно-близкое. Насытившись созерцанием знакомых картин, он поднимался со скамейки и продолжал путь, и куда бы ни шел – везде одно удовольствие. Он никогда не был легок на подъем, а с годами сделался совсем домоседом. Старый друг Берг звал его за границу, вместе путешествовать, но куда он поедет, без семьи соскучится, и тоска отравит всякие заграничные красоты. Да и здесь, в Щелыкове, разве природа хуже, чем за границей?

Отчего он так привязался к своему Щелыкову? Полюбил, а этого не объяснишь. Да и характер у него привязчивый, раз уж сошелся с кем-то, привык к чему-то, так и продолжается десятилетиями. Поселился в деревянном доме в Николо-Воробине в 1847 году, когда жив был еще отец, так и прожил в нем тридцать лет, хотя и ветх был дом, и неудобства стесняли. Или выбрал себе когда-то друга Федора Алексеевича Бурдина, так доселе и угождает дружески бенефисами Феденьке, чего бы ему о нем ни говорили худого как об артисте. Привык даже к журналу, к «Отечественным запискам», где каждый почти новогодний номер открывается его пьесой (и об этом острят в прессе). Как ни виноват он перед Агафьей Ивановной, как ни казнит себя угрызениями совести, а и к ней был привязан до самого конца ее жизни и не мог оставить ее больную. И теперешняя его привязанность к новой семье, к детям уже на всю жизнь. Вот спешил в Щелыково, а приехал, и опять мысли о них, как опи там, здоровы ли, не случилось ли чего с ними? Скорее бы быть всем вместе.

* * *

Мария Васильевна, его Маша, давно уже стала хозяйкой Щелыкова, после того как в феврале 1869 года он обвенчался с нею. У них уже было к тому времени трое детей: пятилетний Саша, трехлетний Миша, двухлетняя Машенька и ожидался четвертый ребенок, оказавшийся мальчиком, назвали его Сережей. Прошло два года, как скончалась Агафья Ивановна. Пора было внести ясность в его отношения к матери его детей. Для этого необходимо вступить в церковный брак с Марией Васильевной, но что-то, известное только ему одному, удерживало Александра Николаевича. И уж конечно, зная, что иного и не может быть решения для него, он все же пишет брату, Михаилу Николаевичу, просит совета. Михаил Николаевич, всегда чуткий к нему, к его семейной жизни, уважавший Агафью Ивановну до того, что спрашивал, например, ее мнение о знакомом им человеке, которого он брал к себе на службу, Михаил Николаевич ответил деликатно и уклончиво: ему неизвестен со всех сторон характер Марии Васильевны, он никак не может дать совета, судья в этом деле и компетентный и безошибочный один он, старший брат. Вскоре Александр Николаевич обвенчался с Марией Васильевной.

Теперь он стал уже настоящим, прочным семьянином, это накладывало на него новые обязанности, заботы. Он уже не надеялся на свой литературный заработок и предпринял попытку заняться хозяйством в деревне. Благо, для этого подвернулось счастливое обстоятельство: в 1867 году они с братом купили за восемь тысяч рублей Щелыково у мачехи – она жила большую часть времени в Москве и была довольно равнодушна к усадьбе, пришедшей в упадок. Собственно, усадьба была куплена на деньги Михаила Николаевича, вернее, на деньги, взятые им взаймы, так как такой крупной суммой он не располагал; сначала он послал «маменьке», как он называл мачеху, шесть тысяч рублей, а остальные две тысячи заплатил позже. Он не только не брал у старшего брата долг за половинную часть усадьбы, но и посылал ему значительные суммы денег «на Щелыково», на благоустройство его.

Приобретая имение, Михаил Николаевич выразил брату пожелание, что поскольку оба они дорожат Щелыковом не только как приятным летним местопребыванием, но и как памятью о покойном отце, то хотелось бы, чтобы в случае смерти одного из них имение перешло всецело другому, без раздела наследникам.

Александру Николаевичу в его хозяйственных заботах было с кого пример брать – с родного отца, который за два-три года запущенную усадьбу благоустроил и поднял, сделал ее экономически выгодной. О нем и теперь вспоминали в деревне и окрестностях: как ревностно взялся за дело, как по журналам, которые ему присылали почтой, готовил землю, удобрял, менял посевы на одной и той же площади. Засевал бросовые земли, завел животноводческое хозяйство. Но ведь то отец… а впрочем, кто знает, если по службе он не пошел в отца, то, может быть, у него окажется больше сметки в земледельческих делах. И Александр Николаевич приступил к делу.

На телеге он разъезжал по полям; в простои рубахе-косоворотке или же в чесучовом пиджаке, высокий, полный, с загорелым лицом, с опущенными усами и подстриженной рыжеватой бородой, появлялся па просеках, в ближних деревнях, в крестьянских избах. Хлопот по горло, хлеба уродилось довольно, самому надо присмотреть за уборкой и молотьбой. «Хлеба изобильны», – с удовольствием сообщал он в письме приятелю. И на погоду он посматривал уже глазами земледельца: был бы нынче тут совершенный рай, если бы не засуха: травы совсем нет, вся сгорела, и прекрасная погода не в радость. Словом, развернулся земледелец не на шутку, даже обратился к московскому другу с просьбой узнать, что стоят ручная веялка и сортировка…

Но вскоре Александр Николаевич понял, что хозяйствование, да еще чтобы выгодное, чтобы доход был, но его удел, и передал бразды правления Марии Васильевне. Нечего было ждать расцвета хозяйства и при ее правлении. Повторялось в малом размере то же самое, что происходило в это время на Руси почти повсеместно и о чем писал в своих пьесах хозяин Щелыкова: непрактичность владельцев дворянских усадеб, не могущих соперничать в предпринимательстве с «новыми», «коммерческими людьми», прибиравшими постепенно к рукам эти милые усадьбы. Так что для успеха дела мало было одних командирских замашек Марии Васильевны. Но, впрочем, имелось всегда достаточно разных запасов в погребе и на огороде, где сажалась и сеялась всякая овощь и зелень, – и чтобы самим жить, и гостей встретить хлебосольно, и в Москву по осени поздней отправить целый обоз всякого добра, варенья и соленья – одним словом, полная чаша простого и необходимого для большой семьи, пусть не доходное, но исправное подсобное хозяйство.

А какой тут рай для семьи, для детей! Здоровая пища, воздух, простор. Ох, эти детки, радость его и мученье! Душа тешится, глядя на них, веселых, шаловливых. Мария Васильевна возьмет гармонь, начнет играть, Миша пляшет вприсядку. Ноги-кривули – настоящий комик. Как Гельцер пляшет, когда тот исполняет роль Иванушки-дурачка в балете «Конек-горбунок». В последнее время ноги у Миши стали выпрямляться, все будет нормально, а то горе, когда с детьми неладно. Как-то доктор сказал, что у Сережи болезнь опасная, и Александр Николаевич так испугался, что у него вдруг пропал голос я целый вечер говорил шепотом. Когда он слышит о нездоровье детей – в нем всякая жилка тогда дрожит, руки и ноги трясутся (так он и написал Бурдину после болезни Сережи.). И Маша тогда вся изводится от горя.

Марии Васильевне и забот и хлопот в доме было вдоволь. Став законной женой Александра Николаевича, она как бы подчеркивала свои новые права, распоряжалась повсюду энергично, хотя и не всегда толково. Былая артистическая молодость, так внезапно прерванная (хотя и не обещавшая лавров), нет-нет да и прорывалась в ней какой-нибудь цыганской песней, доносившейся сверху, из детских комнат. Иногда же раздавался голос раздражительный и резкий – это в девичьей Мария Васильевна отдавала распоряжения, отчитывала кого-то из работников (здесь же Александр Николаевич принимал крестьян). Жутко боялась Мария Васильевна грозы, когда начинали сверкать молнии и прокатывался гром, она хватала подушки и в гардеробной пряталась в них с головой, чтобы ничего не видеть и не слышать.

Мария Васильевна тогда еще, вскоре после смерти Агафьи Ивановны, устроила ремонт николо-воробинского дома, все перекрасила, переставила, переделала, чтобы не было и памяти о бывшей хозяйке дома, о прежней «мещанской» простоте и непритязательности обстановки. А в Щелыкове и вовсе все поставила на свою ногу и по своему вкусу. Как-никак она актриса, хотя и ушедшая со сцены, круг ее знакомых из артистического мира, муж – знаменитый драматический писатель, уважаемый и любимый артистами, надо держать марку. И делами мужа интересовалась преимущественно со стороны того, как они отразятся на материальном благополучии семьи. Александр Николаевич не прекословил молодой жепе, понимал ее, ведь и он делает и сделает все, что может, для детей, не жалеет себя в хлопотах о семействе. А то, что она не все понимает в его драматической деятельности и на пьесы его смотрит в основном как на средство заработка, – это тоже можно понять. Он для нее прежде всего муж. у него своя работа, у нее своя, семья – общая их забота. Так и надо жить, без мудрствования лукавого, не хватало еще, чтобы жена, помимо того, что она актриса, стала еще литературным прокурором его пьес, избави боже… Мир бы да лад – вот чего нужно ему в семье, а главное – чтобы дети были здоровы.

«Как ни хорошо в Щелыкове, а все-таки без гостей скучно, – писал Островский одному из своих приятелей и зазывал к себе: – Местность у нас превосходная, и все вообще хорошо, недостает только приятного общества друзей»; «Приезжай! Я тебя попотчую таким салатом, какого ты не только не едал, но и не видывал».

И гости приезжали – известные, и менее известные, и совсем безвестные, но одинаково радушно встречаемые хозяином, отдохнувшим, посвежевшим, как бы немного совестившимся своего довольства перед ними, пленниками города. С таким видом и чувством глядел он на них, что было им вполне ясно: он от души поделился бы с ними своим благодушием и довольством, если бы можно было это сделать. Это благожелательство, искреннее радушие, доброта хозяина и были им главным вознаграждением за путевые хлопоты дороги, а уж все остальное в придачу. Но хороша и сама «придача»: и угощенье с дороги, с доброй рюмкой для настроения, и прогулка по окрестностям, и рыбалка для любителей, и вечернее застолье с воспоминаниями, шутками, разговорами обо всем, что на душе лежит. На балконе по вечерам открывалась дверь, пили чай на веранде. В предзакатных лучах солнца ало отсвечивала гладь Куекши, видна была утопающая в лесах деревенька Василево; через старые подстриженные липы виднелась колокольня церкви Николо-Бережки, налево колокольня церкви села Твердово. Умиротворение, царившее в отдыхающей природе, невольно передавалось хозяину и гостям. А гостями в Щелыкове были в первую очередь те, кому более всего, пожалуй, благоволил Островский, – артисты, среди них хорошо знакомые нам Ф. А. Бурдин, И. Ф. Горбунов, менее знакомые М. И. Писарев, Н. И. Музиль, М. П. Садовский, О. О. Садовская, провинциальный актер К. В. Загорский, который послужил для драматурга прототипом Аркаши Несчастливцева и который во времена безденежья прочно поселялся в Щелыкове, выкладывая перед хозяином в талантливой передаче неистощимый запас курьезов из закулисной жизни провинции.

Из писателей бывал тут Сергей Васильевич Максимов, для него по-прежнему каждая увиденная подробность в жизни любимого художника, каждое сказанное им слово составляли ценность, бесконечно родную, все это он впоследствии с таким умилением и любовью передаст в своих, исполненных чудного словесного «плетения» воспоминаниях об Островском.

Сергей Васильевич в последние годы много ездил и бродил по Руси. Был он и на севере; изучал там быт местных жителей – поморов, их занятия, ремесла, оригинальную северную архитектуру, народную поэзию, обогащая свою языковую копилку новыми открытиями, крылатыми словами (одна из его книг так и названа: «Крылатые слова»). Он плавал по рекам и по студеному Северному морю, был в дремучих лесах и на отдаленнейших островах, жил в крестьянских избах и останавливался в монастырях, с кем он только не встречался и не разговаривал – от рыбаков, крестьянских женщин до монахов в Соловецком монастыре. Следствием этой поездки явились книга «Год на севере» и впоследствии – очерки о Севере, украсившие страницы иллюстрированной, огромного формата многотомной книги «Живописная Россия», вышедшей под редакцией знаменитого русского географа и путешественника П. П. Семенова-Тян-Шанского.

После Севера Сергея Васильевича потянуло на Дальний Восток; как он сам вспоминал, Александр Николаевич Островский любовно напутствовал, отечески благословил его в дальний путь по Сибири к неведомому Амуру. Переполнявшие его впечатления, вынесенные им на краю русского света, казалось, уже лишали его сил для нового подвига писательского исследования. Но на обратном пути он должен был по заданию командировавшего его' морского министерства сделать обозрение сибирских тюрем и быта ссыльных. Это был неведомый для него мир, захвативший его и открывший ему такие стороны и явления народной жизни, которые для литератора обычно бывают скрытыми. Прошло около десяти лет, как вернулся Максимов из дальней поездки, за это время он побывал и в других местах, выпустил книгу «На Востоке. Поездка на Амур в 1860–1861 гг. Дорожные заметки и воспоминания», только что, в 1871 году, вышла его книга «Сибирь и каторга» (впоследствии Л. Толстой из нее позаимствует для своего рассказа «За что?» сюжет – историю о ссыльном поляке Мигурском и его жене Альбине). Но в книгах своих, пользовавшихся успехом у читателей, переиздававшихся, Максимов, казалось, не справлялся с потоком переполнявших его дорожных воспоминаний и знакомств, все оставалось в душе то, что не вошло в книги, и при встречах с Александром Николаевичем в Щелыкове в неторопливых беседах он рад был поделиться теми наблюдениями из народной жизни, которые могли заинтересовать его чуткого слушателя.

Приезжал Егор Эдуардович Дриянский, больной, но все-таки ходили с ним ловить щук; сердце сжималось, когда глядел на него, с трудом двигавшегося, доживавшего, как вскоре стало ясно, свой последний с небольшим год жизни. Поздно было бранить его за непрактичность, за хохлацкое упрямство, за неумение показать товар лицом, а ведь какой художник, какая не виданная ни у кого другого святость правдолюбия и рыцарской честности. Пусть малое утешение, но хоть чем-то смог скрасить страдальческую жизнь бедного Дриянского. Но так ли уж скрасил?.. Он называл его, Островского, надеждой своей и опорой. Перед смертью хотел только одного – увидеть его и просить важного совета… «Только б вас увидеть – и готов на все». А о Щелыкове он писал незадолго до этого: «Теплые щелыковские впечатления и привычки еще не испарились во мне».

Приезжали другие люди, не связанные ни с театром, ни с искусством, ни с наукой, а просто знавшие Александра Николаевича как человека, и их хозяин встречал с таким же гостеприимством. Можно было побродить по окрестностям Щелыкова, познакомиться с достопримечательностями. Вот, например, всего в двух километрах отсюда, на самом Галичском тракте, расположено село Угольское, сохранились сведения, что здесь залечивал боевые раны Дмитрий Михайлович Пожарский. Недалеко от Щелыкова, вверх по Куекше, стояла усадьба с любезным сердцу драматурга названием – Минине Но связана эта усадьба была с местопребыванием не Козьмы Захарьича, а шотландца Юрия Лерманта, когда-то испо-мещенного в костромских местах далекого предка Михаила Юрьевича Лермонтова…

Когда собиралось много гостей – устраивалась рыбная ловля сетью на реке Мера; это уже не то, что узкая и мелкая, быстро мчащаяся вдоль оврагов, шумная речушка Куекша. Мера – река широкая, глубокая, течет она в местах, которыми особенно восхищался Островский, сравнивая их с лучшими пейзажами Италии и Швейцарии. До нее от Щелыкова два километра, но до рыбных мест и долее. Поездка не могла быть предпринята без главного лица, более всех других знавшего толк в рыбной ловле и распоряжавшегося ею; этим лицом был псаломщик из Николо-Бережков Иван Иванович Зернов, прозванный Островским за рыболовецкие заслуги «морским министром». Впереди всех на телеге с неводом и прочей снастью и ехал «морской министр», за ним вослед гости и Александр Николаевич с семейством. На облюбованном лугу раскидывались шатры и приступали к лову. Первым в воду ступал «морской министр», направлявший сеть, за ним шли другие рыбаки, окрестные крестьяне, они получали часть улова за свое усердие. Вода в Мере холодна даже и в знойный день, так что вскоре ловцов начинала пробирать дрожь. Кончалась ловля, и рыбаки могли тут же согреться чаркой крепкого вина с закуской. Аромат приготовленной ухи созывал в круг путешественников, вот где было раздолье великое, пиршество душевное.

Но сдержаннее приходилось быть гостям, когда в Ще-лыково приезжал Михаил Николаевич. Сам он держался просто, был внимателен ко всем, однако чувствовалось: в доме живет важный государственный деятель, корректный и строговатый. Служебное его положение все более упрочивалось. Еще при жизни старшего брата он стал и товарищем (то есть помощником, заместителем) государственного контролера, и статс-секретарем, и с 1878 года членом Государственного совета, а с 1881 года – министром государственных имуществ. Александру Николаевичу не дано было увидеть заключительного этапа блестящей служебной карьеры младшего брата – с 1893 по 1900 год он будет находиться на посту председателя Департамента государственных законов, станет тайным советником, будет награжден орденом Андрея Первозванного. И вечный приют Михаил Николаевич найдет себе не в щелыковской земле, не в Николо-Бережках, по соседству с отцом и старшим братом, а в Петербурге, в Александро-Невской лавре.

Но до этого еще не скоро, дай бог братьям порадоваться нечастым в деревне встречам, да продлится их братская любовь и дружба. «Мои волнения и огорчения не имеют личного характера, эти заботы касаются насущных интересов нашего отечества», – написал как-то брату Михаил Николаевич, и это не было сказано ради красного словца. Заботой о процветании отечества и была одушевлена вся энергическая деятельность его и в Государственном контроле, и на посту министра государственных имуществ, где он много сделал для упорядочения государственных средств, направляя их на развитие сельского хозяйства, горного дела. Он разработал и настойчиво проводил в жизнь первый в России закон о сохранении лесных богатств. Казенные земли и леса были большой приманкой для денежных тузов, жаждавших прибрать их к рукам. Михаил Николаевич всячески препятствовал этому, защищал интересы нуждающихся крестьян. Многосложные обязанности поглощали все петербургское время Михаила Николаевича (стоило только удивляться, как он успевал – и всегда аккуратно и охотно – выполнять поручения брата), и в редкие свои приезды в Щелыково он мог наконец передохнуть немного. Но и здесь, уходя после бесед с гостями к себе в деревянный флигель, он возвращался к своим неотложным делам, к петербургским служебным заботам. После ухода Михаила Николаевича гости обычно оживлялись, чувствовали себя уже непринужденно, и кто-то сказал однажды:

– А почему бы вам, Александр Николаевич, не ввести в пьесу такого примерного чиновника, как ваш брат?

– Ну тогда, говори – пропал, от либералов жизни не будет, – послышался другой голос. – Вот казнокрада какого-нибудь вывести – другое дело, все хлопать в восторге будут…

Разъезжались гости, и хозяин принимался за дело (а впрочем, прекращалось ли оно когда у него?). Всегда ехал в деревню с мыслью отдохнуть, а работы по горло. «Делаю дела больше, чем в Москве; перевожу итальянскую комедию и пишу либретто Чайковскому и Серову – три работы зараз. Когда это кончу, цримусь за пьесу», – писал он жене 10 июня 1867 года. Приходилось каждый месяц выезжать в Кинешму, где он исполнял общественную обязанность мирового судьи.

Но, какими бы делами ни был занят Александр Николаевич, в нем подспудно, постоянно, может быть, даже бессознательно для него происходило накопление чувств, впечатлений все о том же, о том же. О его Щелыкове. Не только как о благословенном месте, где он отдыхал, наслаждался природой и работал, но и как о поэтическом образе, который запал когда-то, еще в молодости, в его душу, произрастал в ней, пленил его воображение, дожидался (это он знал, чувствовал) часа своего воплощения.

Это было еще летом 1848 года, когда он впервые приехал в Щелыково, приобретенное год назад отцом. Сначала оно ему «не показалось», но на другой день он рассмотрел его и был поражен его красотой: дом стоит на горе, изрытой восхитительными оврагами, а вдали пригорочки с соснами, живописные берега реки, синеющие лесные просторы. Ему захотелось вдруг пойти и самому, без провожатого и свидетеля, разыскать ту Ярилину долину со святым ключиком, о которой он вчера слышал от мужика. Для этого надо было по уже знакомой ему дороге дойти до Куекши, перейти мостик, свернуть влево и следить за виляющей вдоль реки тропинкой, перевитой выступающими на поверхность корневищами деревьев. Неожиданно тропинка вывела на большую поляну, и он догадался, что это и есть Ярилина долина. В безлюдно-сти, лесной настороженности он невольно замер, вслушиваясь в царящую глубокую тишину, вглядываясь в сплошной лес. Почудилось почему-то, что в глубине леса затаилось озеро, поросшее осокой и водяными растениями с роскошными цветами, а может быть, и с лешим в дупле, хотя он знал, что напрасно в этих местах искать озера, его нет. Что-то сказочное, фантастическое скрывалось, пряталось в окрестных местах, населяя воображение сладостной жутью.

Давно уже чудилось в стороне, за елями, какое-то смутное журчание, и теперь он подумал, что где-то рядом Святой ключик. Он обошел поляну из края в край, думая увидеть часовенку со срубом, но она как будто пряталась от него; тогда он побрел на журчащий зов ключика – спотыкаясь и захлебываясь, тот бежал своей дорогой, и вот вправо, за елями, сверкнула часовенка, где ключик и останавливался, наполняя шестигранный сруб прозрачной студеной водой. Долго еще жило в нем знакомое журчанье, когда он уже был далеко от Ярилиной долины, звучало, маня и волнуя.

А потом он был в Ярилиной долине в троицын день, когда здесь, на ключе, шли народные гулянья с пением песен, с хороводами девушек и парней, а приехавшие бойко торговали разными товарами. И впоследствии он любил бывать в Ярилиной долине, беседовал с крестьянами, оделял деревенских детишек гостинцами.

И все здесь, в Щелыкове, «очаровательно», как он записал тогда в дневнике, каждая мужицкая физиономия значительна, он пошлых не видел еще, и все здесь ждет кисти, деятельности творящего духа, все вопиет о воспроизведении.

В каждый приезд в Щелыково ему открывались все новые и новые восхитительные подробности этих мест, а когда он с приобретением в 1867 году усадьбы стал постоянно, с весны до поздней осени, жить здесь, то все более росла в нем потребность воспроизведения окружающей красоты, пока не дождалась этого воспроизведения кисти в «Снегурочке». Ярилина долина уже жила в воображении со своим таинственным лесом, говорливым ключиком, крестьянскими праздниками. Отрешенные от мира тихие Николо-Бережки уводили в сказочное царство старинного посадского быта, а название этого царства подсказывалось не раз слышанными от ямщиков во время поездки в Щелыково (до открытия железной дороги) рассказами о Берендеевском болоте в Александровском уезде Владимирской губернии. Слышал он и тамошние рассказы о древнем граде берендеев, в котором царствовал Берендей. И эти впечатления невольно переплетались в его художническом– воображении с тем миром русских сказок, народной поэзии, которые сопутствовали ему в течение всей жизни. Не случайно в его библиотеке было более двадцати книг по народному творчеству. Поэтически-музыкальными источниками нового творения художника стали п «Русские народные сказки» Афанасьева, и сборники народных песен.

Ранней весной вся земля покрывалась Красными горками – на них раньше, чем в низинах, вырастала трава. И до спх пор это название – «Красная горка» – живет повсеместно. В «Снегурочке» Весна-Красна спускается на Красную горку в сопровождении птиц. Они прилетели еще в холод, дрожа от ветра со снегом. Да и сам Островский приезжал ранней весной, когда бывала еще непогодь, он и воспроизвел в «Снегурочке» ту самую непогодь, от которой птицы хотят согреться пляской и, не согревшись, с криком жмутся к Весне. Так реальное и фантастическое чудеснейшим образом сплетается уже в начале «весенней сказки», властно покоряя читателя своей поэтической художественной правдой.