Текст книги "Полоса"

Автор книги: Михаил Рощин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)

И вот они в палате у лейтенанта, и Гулька читает стихи: «Уж небо осенью дышало…»

А лейтенант потом им рассказывает:

– Я маленьким еще всегда военным хотел быть. У меня дед, Иван Антоныч, деда Ваня, генерал. Представляете? Сейчас, конечно, уже на пенсии, а тогда он еще служил, и я, конечно, каждое лето – у деда Вани в гарнизоне, далеко, в Средней Азии: песок, граница, змеи да вараны.

– Кто? – переспросила Гулька.

– Ну, ящерицы такие древние, крупные… – Лейтенант рассмеялся: – У деда Вани с утра первая фраза: «Ну, гражданин Советского Союза Сергей Николаевич Орловский, кто у вас дед?» Я должен вскочить по стойке «смирно»: «Генерал, товарищ генерал!» – «А вы кем будете?» – «Маршалом, товарищ генерал!..» Я как от деда вернусь, только в войну играю, мать плачет, отец нервничает, пальцами хрустит – боже, боже! Они у меня типичная интеллигенция, оба в университете преподают. А один раз я в шутку – уже лет четырнадцать мне было – приемчики им разные показывал, – что с ними было! Бандит растет! А уже в десятом классе я сказал: иду в армию, больше ничего! И тут нам всерьез ссориться пришлось: они хотели, чтобы я был физик, историк, писатель – не знаю кто.

– А вы? – спросила Бухара.

– А я, естественно, хотел быть маршалом. Или Александром Македонским!

И тут в палату вошла Тоня и стала, слушая.

– У нас, Орловских, военная косточка, как дед говорит. И я все равно останусь в армии. – Это лейтенант сказал уже Тоне.

– Это там посмотрят, – отозвалась она. – А что у нас тут за делегация?

– Шефы! – сказала Бухара, а Надька отвернулась к окну.

– Вижу, какие шефы! – сказала Тоня и поглядела на Надьку.

И опять Надька стоит у ворот госпиталя, теперь одна, под мелким дождем. И опять ей кажется: вот он идет к проходной, движется прямо к ней… И пропустила момент, проглядела, когда к ней на самом деле вышли вместе лейтенант и Тоня под зонтиком.

– Лариса! – позвал лейтенант. – Смотри, Тонь!.. Привет! Ты чего тут?

– Вас жду, – сказала Надька хмуро.

– Да? Интересно! – Лейтенанту было весело. – Тогда пошли с нами!.. А, Тонь?.. Пусть она и побудет. Ты как?

Тоня посмотрела на Надьку испытующе. Надька готова была сквозь землю провалиться, нахамить, убежать, но ничего такого не делала, стояла покорно, как овца. Вот проклятье!

– Пускай, – сказала Тоня снисходительно и пошла вперед.

А лейтенант подмигнул Надьке.

Что все это значит, Надьке еще предстояло узнать.

И вот они пришли – уже в наступающих сумерках – к двухэтажному дому за сквозным забором, и Надька не сразу поняла, что здесь такое.

– Вы тут подождите минутку, – сказала Тоня и быстро пошла, а Надька с лейтенантом остались у ворот. Вышла молодая крупная девица в джинсах и в очках, надела брезентовые рукавицы и, открыв ворота, выкатила на улицу один за другим два здоровых мусорных бака. Лейтенант хотел помочь, но девица даже не взглянула.

– Во дворник теперь пошел! – сказал лейтенант. – Вот это дворник! Пойду в крайнем случае в дворники!

Девица в самом деле взяла метлу, начала мести двор. Мимо нее стали выходить женщины и мужчины с ребятишками за руку, и детский щебет летел из открывавшихся дверей. Это был просто детский сад.

– А ты давно из детского сада? – лейтенант все пошучивал.

– Давно, – сказала Надька. – А вы?

Лейтенант засмеялся.

– А я не ходил, я ж тебе рассказывал: у меня дед был и бабушка была.

– А-а! – Надька сказала это с горьким превосходством: мол, что ты тогда знаешь, маменькин сынок? – Вам хорошо. А я это ненавижу. Я один раз вообще убежала, меня целый день искали.

– Ты девушка с характером, это видно.

Надька хмыкнула. Но, помимо воли, как-то горячо стало: она не привыкла, чтобы ее называли девушкой.

Толстая девица, шаркая метлой, подступила вплотную, они отошли. Но тут появилась Тоня, вела за руку маленькую девочку лет четырех, в шерстяной шапочке, красной курточке и сапожках.

– Сегежа! Сегежа! – закричала девочка и побежала в руки лейтенанту – он присел и ловил ее. Черт побери, у них тут была уже целая семья. Ну чума!

– Знакомься, Светик, – сказала Тоня, – это Лариса.

– Я не Лариса, – вдруг сказала Надька хмуро. – Меня Надя зовут.

Тоня и лейтенант переглянулись, Тоня хмыкнула, но вроде не удивилась.

– Да, Светик, – сказала Тоня, – я забыла, это не Лариса, это Надя.

– А Гагиса мне лучше нгавится, – сказала девочка, не выговаривая ни «р», ни «л». – Можно, я тебя буду Гагиса звать?

– Нет, – сказала Надька, – зови Надя. Надя.

– Ладно, – согласилась девочка. – Пошли.

– Светик! Надя сегодня с тобой посидит. Ты посидишь с ней, а? – спросила Тоня Надьку. – Мы тут в одно место должны…

Надька кивнула. Хотя и не понимала: как это и зачем она будет сидеть с чужим ребенком?

– Нет, Гагиса лучше, – не унималась девочка. – Давай Гагиса?

– Нет, – сказала Надька круто, – всё.

Тут дворничиха опять подступила с метлой, и они пошли.

– Мы к десяти вернемся, – говорила Тоня. – Тебе куда ехать? На Первомайскую? Ну, это на метро пятнадцать минут.

Она летала по своей комнате, переодевалась за шкафом, бегала в ванную, красила губы.

– Ну, как я? – спрашивала.

– Отлично! – отвечала с полу маленькая Светлана, она возилась на полу с игрушками. Лейтенант сидел в кресле, резал ножом яблоко и тоже кивал: хорошо, мол. Другое яблоко ела Светлана, третье держала в руке Надька. Есть она не могла.

Еще был включен телевизор, еще заглядывала один, и второй, и третий раз соседка, тоже молодая женщина, звала Тоню к телефону, еще Тоня делала распоряжения:

– Чтобы в девять, как программа «Время», в кровать, вот тут все чистое, и хорошо бы под душем ее окатить, сумеешь?

– Да знаю я, все знаю! – кричала Светлана. – Мое полотенце синее вот тут лежит. – Она открывала шкаф, где виднелась стопка белья.

Все у Тони было раскрыто, открыто: здесь, мол, возьмете варенье, в холодильнике на кухне сосиски, пару картошечек отварите, там есть начищенная. Если что, Наташу позови, она дома будет. Это про соседку.

– Пока! Мы ушли! Мы скоро!

– Да знаю я, все я знаю! – повторяла Светлана и выталкивала мать. – Уже идите себе, куда идете, мы сейчас будем иггать, да, Надя? Будем?

Как только дверь за ними закрылась, Светлана тут же потянула Надьку за руку из прихожей: пошли, пошли скорей!.. Ты будешь со мной иггать? Будешь?

– Подожди, – сказала Надька и села в прихожей на стул. – Иди, я сейчас.

Очнулась – Светлана тянула ее, усаживала в комнате на пол, на ковер, тараторила. И вдруг обняла ее за шею, повернула к себе:

– Ну что ты, Надюша?.. Ты не ггусти, что ты ггустишь? Давай иггать.

Надька оторопела от этой детской ласки и не знала, как быть: обнять девочку или погладить?

– Во что? – спросила она. – Я не умею.

– Давай в больницу, – сказала девочка. – Ты будешь мама Тоня, а я Татьяна Петговна. Ты знаешь Татьяну Петговну?

Надька отрицательно покачала головой.

– Да что ты? Это ггавгач! Я буду ггавгач, а ты меня слушай. Мы будем лечить зверей. Как доктор Айболит. – И она потащила изо всех углов игрушки.

– Чума! – сказала Надька в растерянности.

– Чего? – спросила девочка.

– Так, ничего, – сказала Надька. – Давай играть.

Потом они смотрели «Спокойной ночи, малыши», и девочка сидела у Надьки на коленях. Потом она ее купала под душем, и соседка Наташа заглядывала на их крики. И она несла Светлану завернутой в синее полотенце. Потом кормила ее сосисками и пюре. Потом читала ей книжку с картинками. Потом сажала на горшок и опять читала. Ну, до упора дойдешь с этими детьми, ну и работа!

– Спи, я кому сказала! Поворачивайся и спи!

Наконец она заснула, – а было уже десять часов, – и Надька тут же заснула тоже, свернувшись в кресле.

Гремел вовсю телевизор, шел захватывающий фильм, и мамка Клавдя сидела в одиночестве с утра, пила чай и глядела вчерашнюю передачу.

– Ой! – вскрикивала она. – Куда ж он ее? Погубит!.. Батюшки! – Надька вошла, и мамка Клавдя так и обмерла, схватилась за стул: – Ой! О, господи, это ты!.. Надюшка!.. Ты живая?.. Что ж это ты делаешь-то? Дома не ночуешь! Где была?

Надька глядела мрачно, взяла со стола пряник, стала жевать, смотреть на экран. Налила из бутылки можайское молоко.

– Я у Жирафы ночевала, я тебе говорила.

– Чего ты мне говорила? Когда? А ну-ка! – Мамка Клавдя встала, взяла ее за руку, удивляя Надьку, осмотрела странно. – Достукалась?

– Да чего ты? – Надька продолжала смотреть на экран.

– Чего? Ты не знаешь «чего»? А? Не знаешь?

В это время на экране кого-то потащили, там закричали, посыпались выстрелы. И Надька и мамка Клавдя – обе глядели туда, но продолжали свой разговор:

– Уж и дома теперь не ночуй, да? Все одно?

– Да говорю, я у Жирафы, чего ты!

– Я знаю эту Жирафу! Как же ты могла-то? – Она опять схватила Надьку и странно глядела. – Ну? Ты скажи!

– Ну, чума! Отстань ты от меня!

– Она мне все сказала!.. Ой, срам! Ой, мало мне с тобой горя! Нет, она прокляла тебя, и я прокляну!

– Да какое ваше дело? – Надька вдруг засмеялась. – Какое?

– Не наше?.. А чье? Ты соображаешь?

На экране в это время убили женщину, и она умирала, закатив глаза.

– Ну? Что это значит-то с тобой? Как это? Когда?

– Да отстань!

Тут раздался звонок в дверь.

– Она! – сказала Клавдя. – Она-то прям не в себе. Гляди!.. Святая тоже нашлась… Иди вот сама открывай…

Надька, скривив улыбочку, пошла.

В дверь широко и резко вошла мама Шура.

– Собирайся! – сказала Надьке сурово. – И без всяких!

Надька откусила пряник и, не отняв его ото рта, смотрела на Шуру. Жевала.

– Без всяких! – напирала Шура. – Все!

Надькин взгляд говорил: не пугай. Ей было не до них.

Надька смотрела на огромную карту Советского Союза. Карта висела на вокзале. По карте протягивались черные линии железных дорог. Вот город Свердловск. Вот автомат с кнопками. На клавишах названия городов. Нажмем на город Свердловск. Побежали, затрепетали крылышки автоматического справочника, отщелкали и остановились. Свердловск. Отправление, прибытие, поезд такой-то, поезд другой, третий, цена билетов – все есть, пожалуйста, бери билет и езжай.

Лейтенант в это время стоял в воинскую кассу в короткой, человек из пяти, очереди.

Надька не выпускала его из поля зрения.

Вот он уже у окошечка. Отошел, изучая билет, положил во внутренний карман, застегнул шинель. Уезжает, значит? Ну-ну, слава богу.

Когда он один, лицо у него деловое, сосредоточенное, без всякой лирики. И  ж а л к о  его. Хочется пожалеть. Почему? К черту эту жалость! К черту!

Вот он идет. Теперь уже с билетом в кармане. А что, если в Свердловск поехать? А что там, в Свердловске? Экая даль!

Она следила за ним, шла, таясь за людьми. За-чем?

Вот подошел к киоску, купил газету, развернул на ходу, насупил брови, постоял, почитал, двинулся дальше. Газету убрал в карман.

Ничего не знает, ничего не чувствует, даже не оглянется. Интересно вот так следить за человеком. Как сыщик, идешь за ним, а он ничего не знает. Нет, вы не уйдете, товарищ лейтенант. Нет-нет, вам не удастся затеряться в толпе у входа-выхода. Куда? Куда?! Вон мелькнула фуражка. Пустите, разрешите! «Ты что, девочка, с ума сошла?» С ума сошла! С ума сошла!..

Она выскочила на ступени вокзала, увидела сверху, как лейтенант склонился к такси, открыл дверцу, сел и уехал.

Куда? В госпиталь? К Тоне?.. Зачем ему в госпиталь? Конечно, к Тоне! Пусть едет. Ей-то что!..

И вот она уже покупает билет в кино. Днем. У пустой кассы. И сидит в полупустом темном зале.

И опять Надька стоит у проходной госпиталя, опять с ней Бухара, и она спрашивает Тоню Шапошникову – дежурный звонит по внутреннему телефону.

– Шапошниковой сегодня нет.

– Спасибо. – Бухара вопросительно посмотрела на Надьку. – Небось, дома?

Надька кивнула, они отошли.

Так, соображала Надька, значит, дома. Что делать? Поехать туда?

– А что, взять и поехать, – сказала Бухара. – И ничего такого. Здрасьте, это я.

– Да на черта мне это надо? – Надька повернулась, чтобы идти, и увидела: подъехало такси, и из машины вылез лейтенант Орловский, а шофер подавал ему изнутри свертки-коробки. Надька замерла. Бухара тоже. И тут что-то упало у лейтенанта из рук. Бухара – раз, – только глянув на Надьку, подбежала и подняла.

Лейтенант увидел Надю.

– Надежда! Привет! – закричал он, и Бухаре: – Спасибо. Вы откуда?.. Помогите, пожалуйста, это я маленькие тут сувениры сестрам-врачам… Возьмите вот это еще, а? Пошли, пошли! Поможете… Это со мной, – сказал он солдату.

Но Бухара сказала: «Я здесь подожду», – выразительно глядя на Надьку. И осталась.

А Надька взяла сверток и пошла с лейтенантом опять через такую же знакомую проходную в корпус. Сердце у нее билось, но она усмехалась криво. Лейтенант попросил подождать и быстро ушел, путаясь со свертками. Надька поняла, что дальше, внутрь, ходить ей с ним не нужно. Она сидела одетая в коридоре, на скамье у входа, проклиная себя, и думала: надо уйти. В зоне зрения появилась толстая сестра Маша. Так, сейчас пристанет.

Та в самом деле удивилась:

– Ты чего тут? К. Тоне? Она сегодня отгул взяла.

– Нет, я знаю, я так.

– Не на работу к нам устраиваешься?.. Хотя мала ты еще у нас работать.

– Ничего, подрасту, – сказала Надька.

– Давай, давай, – сказала Маша. – У Тоньки будешь как за каменной стеной. – И ушла медленно.

И тут же подкатился совсем молоденький парень в больничной пижаме. В руке его болтался чертик, связанный, как это делают больные, из раскрашенных хлорвиниловых трубок. Парень ловко и забавно играл чертиком, как настоящий кукловод, и пищал:

– Уважаемая публика! У нас в госпитале посторонние! Непорядок! Как вы сюда попали? Ваше имя? – Он был наголо остриженный, с закованным в гипс горлом, бледный, худой, веселый. – Ваше имя! Ваше имя! – требовал чертик.

– Перебьетесь, – сказала Надька.

– Ой, как грубо! Ой, грубо! Какое грубое обращение с больными! Сейчас же к Федор Иванычу! – пищал чертик. – К Федор Иванычу. А лет сколько? Сколько лет?

Надька хоть и отвернулась, а рассмеялась.

– Смеется, ура! – хлопал и бил в ладони чертик. – Смеется!.. А может… ты к кому пришла? Ты не ко мне?.. Скажи! Скажи!

Тут подошли еще двое, один тоже молодой, а другой постарше, и оба с улыбками. Тот, что постарше, сказал:

– Селиверстов не теряется… Познакомь, кловун!

– Перебьетесь! – ответил им Селиверстов чертиком, точно скопировав Надьку. – Идите, дяденьки, своей дорогой… Правильно я говорю? – опять обратился чертик к Надьке, и она невольно кивнула.

Все рассмеялись, а Надька смутилась. Но тут, слава богу, в конце коридора показался лейтенант, он нес в руках свою шинель и на ходу надевал фуражку. Торопясь, он прихрамывал.

Все повернулись за Надькиным взглядом и поняли, кого она ждет.

– Ну, что тут? – Лейтенант всех оглядел. – Привет, Селиверстов!.. Не обижают? – обратился к Надьке.

– Здравия желаю, товарищ старшой! – весело сказал Селиверстов. – Вы что, как можно обидеть! Она сама нас обижает. Общаться не хочет. А вы, значит, все?

– Да вроде. Наконец-то.

– Да уж! Вы, говорят, тут побыли – ого!

– Не говори. А ты-то как?

– Нормально, товарищ старший лейтенант! – ответил Селиверстов чертиком, и все рассмеялись.

Второй, что помоложе, помог Сергею вдеть руку в рукав, тот поморщился, когда одевался, Надька это видела.

– На! – вдруг протянул ей Селиверстов чертика. – Возьми. Бери, бери, я себе еще сплету. Времени навалом…

Надька глянула на лейтенанта, спрашивая: взять?

Он разрешающе кивнул.

И Надька взяла: спасибо.

Они вышли, а Бухары не было.

– Где же она? – спросил лейтенант. Надька пожала плечами.

– Подождем или поедем?

– Куда?

– Как куда? К Тоне. Я ж уезжаю. Все.

– А я чего?

– Да ладно! Поехали!

Надька играла чертиком. Они ехали в автобусе, сидели на одном сиденье, автобус был полупустой.

– Ну, а у тебя что новенького? – спросил лейтенант.

– У меня?

– У тебя, у кого же.

Надька плечами пожала: мол, что может быть новенького?

– Все нормально. Уезжаю. На Дальний Восток.

– Ты? К кому? Зачем?

– Так.

– Выходит, нам по пути. Ты самолетом или поездом? – Он засмеялся.

– Поездом.

– Ну, все! Ты когда?

– А вы когда?

– Я девятнадцатого.

– Ну и я.

Он опять рассмеялся. А Надька нет.

– Кстати, ты где учишься? – спросил лейтенант.

– Нигде.

– Как нигде? Работаешь?

Надька покрутила головой. Чертик в ее руках мотался так и сяк.

– Так. Значит, не учишься и не работаешь?

– Не-а. Зачем?

– Как зачем? Зачем все учатся или работают?

– Не знаю. По глупости.

– Интересно. Выходит, все дураки?

Надька пожала плечами.

– У меня тоже был один такой солдат. Я, говорит, не хочу как все. Я…

– Я не солдат, – сказала Надька. – И потом… все равно я никому не нужна. – Надька говорила с ним, либо посматривая только на чертика, либо отворачиваясь в окно. И теперь совсем отвернулась, глядя и не видя бегущие мимо дома, деревья, магазины. И ожидала, что лейтенант будет продолжать опять что-то воспитательное или насмешливое. Но и он замолчал.

– Почему это? – спросил потом.

Она молчала.

– Так не бывает. Каждый человек кому-то нужен.

Она молчала. Потом взглянула искоса. Он смотрел на чертика. Тогда она повернула к нему голову. Лицо у него стало грустное, он усмехался.

– Я, похоже, тоже никому больше не нужен, – вдруг сказал он и подмигнул. – Но ничего. Ни-че-го! – И щелкнул по чертику.

Так они ехали, чертик болтался между ними.

– Слава богу, наконец! – Тоня стояла одетая в дверях. – А я уж заждалась! О, Надька! А ты откуда?.. Привет! Когда вы, интересно, сговорились?

– Военная тайна! – сказал лейтенант. – Да, Надь?

– Я за Светкой, я быстро, а вы посмотрите тут, Надь, сумеешь? – Она потянула Надьку на кухню, показала на кастрюлю борща, кипящего на малом огне, на другую с начищенной в ней картошкой, на приготовленную в духовке на противне утку – только огонь зажечь. – Я оттуда такси возьму. Утка уж готова, только разогреть… Сергей! – тут же позвала она и, обходя Надьку, ушла к Сергею, который уже разделся и причесывался в прихожей перед зеркалом. – Ну? – спросила она его. – Я жду, жду.

– Да я уже все сделал.

– Как? Сам?

– Пора без нянек обходиться. Сам.

– А билет?

– И билет взял.

Тоня хмыкнула как-то и сникла на глазах. Неопределенно улыбнулась: мол, воля ваша, хозяин – барин. Обернулась к Надьке, которая смотрела из кухни: ты-то не в курсе? Надька отвела глаза.

Вся эта ситуация была странной и странно Надьку мучила. Какая-то сила несла ее вперед, помимо воли, она делала, чего ей вроде бы не хотелось, противилась и не могла противиться. Как вышла эта встреча с лейтенантом, столь долгое с ним общение? А теперь Тоня уходит, и они опять вдвоем – что все это значит?

– На девятнадцатое? – спросила Тоня.

Лейтенант кивнул, улыбнулся.

– Ну, спасибо хоть на этом, еще два дня, – сказала Тоня. Не без обиды.

У них с Сергеем были свои дела и свой шифр.

– Ладно, я скоро, – сказала Тоня, – я обратно такси возьму… – И ушла.

Лейтенант прошел в комнату, включил телевизор. Надька вернулась из прихожей на кухню, но что делать, не знала; все, кажется, было сделано. Открыла холодильник – там стояли водка и шампанское.

Она попила из-под крана воды. Прислушалась. Звуки телевизора – больше ничего. Тянуло туда. Вот чума. Надо было что-то делать. А что? Зачем?

Она пошла на цыпочках в прихожую и взяла с вешалки куртку. Телевизор работал вовсю, лейтенанта не видно было. Уйти. Бежать. Раз и навсегда. Не одеваясь, взялась за замок.

И тут он вышел.

– Ты что? Ты куда?

– Я пойду.

– Почему? В чем дело? – Надька смолчала. Стояла понурясь. – Надя! Ну!

Она молчала. Он пошел прямо на нее и взял из рук куртку.

– Брось!

– Чего мне тут делать-то? – грубо сказала она.

– Тебе ж поручили за обедом смотреть.

Надька замерла. Они стояли чуть не вплотную. Сердце ее билось, и она боялась, что Сергею слышен его стук. Чума, ну чума и только.

– Пошли! – И он повел ее, пропустив перед собой, в комнату. – Ну что ты в самом деле? – Подошел и взял ее за плечи. – Я же уезжаю.

Он смотрел на нее, он улыбался, он был ласков, он шутил, – зачем все это? Что все это значило? Надька не знала, что делать. Она только чувствовала, что теряет себя, свою волю, силу, независимость. Чума… И ее надо одолеть. Ну, что он ее за плечи взял?.. Она вывернулась, как-то скособоченно стояла… Она вдруг потеряла и все свое искусство притворства, размякла. Что делать?

– Садись, будем хоккей смотреть, – предложил лейтенант. – Или ты не любишь? – Сел и похлопал по кушетке рядом с собой.

Надька осталась стоять. Он смотрел вопросительно.

– Возьмите меня в Свердловск, – сказала она.

Он раскрыл глаза: мол, ты что, девочка?

– Правда, – сказала Надька. – Мне все равно.

Тогда он опять поднялся.

– Это бывает в твоем возрасте. Это пройдет.

Надька хмыкнула, повернулась и пошла на кухню.

– Надь! – позвал он. Но она не вернулась. Телевизор загремел звуками хоккейного матча.

Она остановилась в прихожей. Перед ней было зеркало. Приложила руки к щекам – щеки горели. Прищурилась. Сказала себе: нет, она больше не останется. Вообще надо что-то делать. Сейчас, раз и навсегда. Покончить с этим. Что за дурь вообще?

Опять вышел из комнаты Сергей.

– Надь!.. Ну ты что?

– Все нормально, – сказала Надька. – Включите там духовку, а то я боюсь.

И когда он вошел в кухню, она взяла и задвинула задвижку на входной двери. И быстро скользнула в комнату, закрыла за собой и эту дверь.

В дверь стучат, в дверь звонят.

Сергей поспешно открывает, но не может понять, что закрыто на задвижку, дергает дверь и наконец открывает. Странно, что было закрыто на задвижку.

На пороге Тоня, за ней Светланка.

– Вы что закрылись? Я открыть не могу, звоню, стучу! – Глаза Тони быстро оглядывают дом, прихожую, Сергея. – А где Надька-то?

Сергей растерян.

А Тоня уже идет вперед не раздеваясь, вот дверь в ванную – открыта, вот дверь в комнату – закрыта. Почему? Она у них никогда не закрывается. Тоня оглядывается на Сергея.

Сергей ничего не понимает, он стоит за спиной Тони, а Тоня – раз! – и открывает дверь в комнату. Там темно, только работает телевизор, идет хоккей, и в свете экрана видно, что на кушетке кто-то лежит. Тоня тут же включает свет.

На кушетке – Надька, раскинувшись, то ли в обмороке, то ли спит, – разметалась, в лифчике, свитер и сапоги валяются на ковре. Ну и ну! Тоня оборачивается и глядит в упор на Сергея. Он в полном обалдении.

Маленькая Светка, проскочив вперед, тормошит Надьку:

– Надя! Надя! Ты спишь? Ты чего спишь-то? Мам! Чего она?..

Кипит на кухне борщ, кипит-булькает картошка, скворчит утка в духовке. Тоня шваркает крышками, дверками, она так и не сняла плаща. За нею Сергей.

– Тоня, ну ей-богу!.. Ну ты что, Тоня?..

Но крышки только бряк-бряк, ножи, вилки – дзинь, дверцы – шварк.

– Тоня!

– Ну хватит! Что я, маленькая, что ли?..

– А, черт!

Сергей влетает в комнату. Надька, натягивая свитер, еще сидит на кушетке, возле нее копошится Светка. Сергей на ходу прихватил Надькину куртку и шарф.

– Ну-ка! – Он поднимает Надьку резко под мышки и ставит на ноги. – Ты что сделала, а? Ты зачем это сделала? Ты понимаешь или нет? – Обдергивает на ней свитер, обматывает ее шарфом и сует в руки куртку. – Давай-ка отсюда! Ну-ка! По-быстрому! Марш!

– Надя! Надя – цепляется Светка. – Почему ты ее прогоняешь? Не уходи!

– Света! Ну-ка, посиди! – Сергей хватает Светку и крепко сажает на кушетку. – Иди, иди! – командует он Надьке и дергает ее – ах, она без сапог! А ну, сапоги! Быстро! – И он толкает ее, понукает, чуть не гонит.

Но надо же натянуть сапоги.

Надька натягивает сапог и начинает смеяться. Лейтенант, конечно, ничего не понимает и не подозревает, что Надька не над ним смеется и что она не его пришибла с Тоней, а себя, свою чуму, свою жалость – вот так ее!

И за этот смех Сергей чуть не вышвыривает ее. И захлопывает за ней дверь. И ему приходится стоять у этой двери спиной, потому что прибежала Светка и бьется о его ноги:

– Зачем ты ее погнал? Надя! Надя!.. Мама! Зачем он ее?..

В прихожую выходит Тоня, снимает плащ, ни на кого не глядя, и вдруг резко кричит Светке, которая к ней бросилась:

– А ну замолчи!

Девочка пугается. Она садится на пол и плачет.

– Ведь не для себя я, для нее! – Мамка Шура всхлипывает. – Мне не надо. Мне теперь… у меня…

Ей не идет плакать: лицо ее распухает, делается некрасивым. Тем более что она в действии: собирает вещи, затягивает ремни, застегивает, хотя чемодан и сумка уже собраны, сама она в шубе, в платке. Надька стоит у окна тоже одетая. А мамка Клавдя, наоборот, сидит за столом строгая и ясная, все она уже выплакала и выговорила, выложила на скатерть свои ручищи и сидит.

– А ей лучше будет, у нас перспектива, у нас… Надь! Ты документы-то взяла?.. Ехать ведь надо, сейчас такси придет… – Она приближается к мамке Клавде: – А ты в отпуск сразу к нам. У нас август – сентябрь сказка, прям сказка… Прости меня. – Она берет тяжелую руку мамки Клавди, и та не отстраняется. – Ей лучше будет, лучше…

Мамка Клавдя кивает: мол, да, понимаю, согласна. Врывается Бухара:

– Такси пришло!

– Ну вот, ну вот, поехали! – Шура опять суетится, застегивается, подходит к Надьке: – Надь! Ехать!

Надька кивает, но все так же отрешенно. Она поворачивается, ждет, чтобы встала и начала одеваться мамка Клавдя. Но мамка Клавдя встала, а ноги у нее не идут. И она опять садится и говорит:

– Да нет, я не поеду, вы сами. Вон девчонки проводят.

Надька не смотрит на нее, и она на Надьку тоже. Опять эта жалость, эта чума дерет Надьке сердце, и она в ярости не знает, как быть. Клавдя сидит странно спокойная, тяжелая, простая.

– Ну, ты что? – грубо говорит ей Надька.

– Надь! Ехать! – повторяет Шура робко.

И тогда мамка Клавдя еле-еле поднимается, опираясь о стол:

– Чегой-то прямо ноги отнялися, – говорит она виновато и даже с улыбкой. – Ну, Надюшка, не могу. Ехайте сами… Будь хоть там-то человеком, не срами себя…

– Надя! – зовет Шура.

Надька резко подходит к Клавдии – та не успевает обнять, задержать ее, – целует мамку в голову и тут же отпускает. И отходит без всякого, отшатывается, как ванька-встанька.

Шура обнимается и целуется с мамкой Клавдей, словно родней у нее и нет никого. А Надька, не взглянув на свой дом, вместе с Бухарой выходит, вдвоем несут чемодан. Неужели уезжает Надька? На Дальний Восток? Так вот – раз! – и уедет? Неужели кончилась ее непутевая жизнь и начинается другая?.. И мамку Клавдю она бросает и подруг?..

Бухара заглядывает Надьке в лицо, но понять ничего не может.

И вот аэропорт, и багаж уже сдан, и мамка Шура с Надькой расположились в ожидании посадки у стеклянной стены, за которой видны хвосты самолетов и откуда время от времени доносится самолетный рев.

Шура что-то говорит и говорит, на коленях ее сумка, а на сумке развернутая плитка шоколада, и она отламывает куски и дает Надьке. И Надька ест. Вот она, новая Надькина жизнь, – самолеты, небесные пути, серебряная фольга, вкус шоколада.

А где-то наверху, над головами, все время мелькает электронное табло: числа, часы, минуты, температура воздуха… И число, между прочим, девятнадцатое. Мелькает и мелькает, мелькает и мелькает.

– Надь, – говорит вдруг Шура, – я тебе там хотела, сказать, да уж ладно, не могу, тут скажу… Одна ведь я теперь, Надь, уже полтора года как одна, ты слышишь?

Надька слышит и не слышит. Еще не хватало. Может, и тебя пожалеть, Шура?

– Что ты так?

– Как?

– Смотришь нехорошо.

– А как мне смотреть? – Надька кривится.

А табло выбивает; девятнадцатое, девятнадцатое…

И Надька вдруг морщится, лицо у нее делается такое, будто ей нехорошо стало, она берется за живот. Мать пугается.

– Ты что? Так, может, все-таки правда?

Надька кривится: да нет, это твой шоколад. Она встает. Шура подхватывается тоже идти с ней, но у нее сумки, коробки, ручная кладь, и Надька машет: мол, не ходи, сиди, я сама. И Надька уходит. Она идет в ту сторону, где на указателе показаны туалеты.

На табло горит: девятнадцатое.

Шура бегает по аэровокзалу. Шура ждет. Люди идут мимо на посадку, там, за стеклами, уже наполнен автобус, и дежурная приглашает Шуру идти тоже.

Шура мечется. Шура объясняет. Шура плачет. Садится среди своих коробок и сумок и плачет.

А Надька едет в полупустом автобусе долгой дорогой из аэропорта. Едет и едет, едет и едет.

Потом на метро.

Потом опять на автобусе.

Первый пушистый снег выпал девятнадцатого числа.

Бухара, Жирафа и Ленок вышли из училища, вернее, из ворот хлебозавода после занятий и увидели… Надьку. Они стали как вкопанные.

Надька поманила Ленка отойти в сторону.

– Ты как?.. Ты же улетела! Откуда взялась? Ты что? – спрашивает Ленок. В ответ Надька снимает варежку и показывает аптечную коробку: маленькие желтенькие таблетки сыплются в ладонь.

– Что? Жить мне больше неохота, вот что!..

Они смотрят друг на друга. Со стороны глядят на них Бухара с Жирафой. У Ленка падает варежка. Она перебрасывает сумку с плеча на плечо и подставляет ладонь: сыпани и мне тогда тоже.

Но Надька качает головой, улыбается, делает шаг назад и, полуотвернувшись, жменей бросает таблетки в рот. Торопится, глотает. Еще. Еще.

– Ты что! Правда, что ли, проглотила? Отравишься! Плюнь, Надя!

Надька смеется. Хватает ладонью свежий пушистый снег и заедает.

– Выплюнь, ты что!

Ленок не очень верит Надьке, все это ее фокусы опять, но все-таки неприятно, она озирается и машет: сюда! Бухара и Жирафа мчатся изо всех сил. Надька отступает, Бухара с Ленком и Жирафа – за ней. Ленок на ходу объясняет Бухаре и Жирафе, в чем дело, те не верят. Куда ты, Надя? Постой! Надька бежит через улицу, за ней подруги перебегают перед машинами дорогу…

Потом они едут в метро.

– Ну ты дура! – говорит Ленок. – Ты совсем!

– А начинает уже все кружиться, – говорит Надька и смеется.

– Да что ты ей веришь? Ты Надьку не знаешь? – усмехается Бухара. – Ну витамин це, подумаешь!

– Это не це, в больницу надо, – говорит Ленок. – На промывание. «Скорую».

– Хватит, меня уже промывали, – говорит Надька и опять смеется. – Отстанете вы или нет? Вот чума!..

Надьке в самом деле все хуже. Перед глазами круги, ноги идут или не идут, непонятно, ее пошатывает и покачивает. А выходят они прямо на вокзальный перрон, прямо к табло, где отбито отправление свердловского поезда. Уже вечереет. Надька останавливается и, еле ворочая языком, говорит:

– Прошу! За мной… не ходите… больше… Все…

И решительно идет вперед одна.

Она идет одна, но ей приходится остановиться, опереться рукой о вагон. Она стоит и уже мало что понимает… Девчонки в отдалении движутся за ней.

– Она отравилась, я вам точно говорю, – шепчет Ленок подругам.

– Артистка! – говорит Бухара.

И вот вдали у вагона три фигуры: Сергей, Тоня и Светка, которая крутится у их ног.

Надька медленно приближается к ним. Она почти падает.

Они, наконец, видят ее. И отворачиваются, делают вид, что не видят.

Фига́! Интересно! Они не понимают! Они не верят! Они не знают, что  и з-з а  н и х  она решилась умереть, убить в себе любовь к ним и сейчас, вот здесь, умрет у них на глазах! Надьку качает, она хватается за столб и больше не может идти.