Текст книги "Полоса"

Автор книги: Михаил Рощин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

Бухара передает ей платье: надень, Надь, надень.

– Да ладно, хватит, – говорит Надька. – За стол пора садиться, есть охота.

– За стол, за стол! – повторяет мамка Клавдя. – Я блины несу!

И тут же раздается звонок в дверь, и входит еще Настя, племянница Шуры, воронежская родственница, очень на нее похожая.

– Ой, Шурёна!

– Ой, Настёна!

Объятия, возгласы, восклицания, быстрые слезы, подарки, опять призывы: за стол!

А между тем Надька надела-таки платье и стоит перед зеркалом. Платье нежное, красивое, очень ей идет, и из зеркала глядит вдруг нормальная  и н т е р е с н а я  девочка-девушка. Надька смущена этим непривычным для нее видом. Что это? Кто это? Удивленно глядит Бухара, чуть приподнимает подбородок Ленок. Это Надька? Гадкий утенок?.. А Надька фыркает и прямо-таки выдирается из платья. Зачем оно ей? Зачем ей быть такой?

Но вот наконец все за столом, чокаются красным кагором, смеются, и Шура начинает:

– Я его как любила-то? Без памяти. Я за ним на край света отправилась. На Камчатку прилетела – сама, а мне восемнадцать лет! Да еще и не было-то восемнадцати!.. – И она горячо и охотно повторяет все то, что уже слышано здесь не раз. И когда доходит до рождения Надьки, говорит: – Конечно, меня хоть под суд за такое дело! Да что же мне было-то придумать? Она ведь была-то – ну роковая ошибка! Ей-богу, прям роковая ошибка, что я ее родила!

– Ну-ну, слышали уже! – говорит воронежская Настя – даже у нее хватает соображения остановить Шуру. Потому что девчонки сидят потупясь, а Клавдя двигает стулом и уходит на кухню.

– А чего? – удивляется Шура. – Я честно говорю. На кой она была тогда нужна? Ну?.. А теперь, – она внезапно склоняется к Надьке и берет ее за руку, шепчет: – А теперь мы что надумали: забирать тебя через годик, а? Забирать, забирать на Дальний на Восток!

Бухара подавилась блином, Надька дернулась, Бухара с Ленком уставились на нее, а Настя потянулась Надьку по голове погладить: мол, вот и хорошо, и правильно.

А Шура, даже и не продолжая ничего на этот счет, – мол, дело решенное, – встала.

– А где это моя тут гитара-то? Жива еще? Надь?.. А, вон она! – Увидела гитару на шкафу и сама встала, достала. – Уф! – Полетела пыль, и Шура крикнула: – Михална! Тряпку захвати, гитару обтереть!.. Эх! Отвяжись, худая жисть, привяжись хорошая!.. А какую я вам сейчас сладкую спою, милые вы мои, вы такого-то и не слыхивали!.. Михална!.. Все ради отца твоего, орла морского, Надя, и на гитаре я выучилась, и чему я только не выучилась!.. – И, стараясь не запылиться, перебрала струны.

Бухара слетела со стула за тряпкой и быстро принесла. Гитару вытерли, и Шура – перебор за перебором – запела: «Не уезжай ты, мой голубчик, печально жить мне без тебя…»

Мамка Клавдя вошла в новой, дурацкой, слишком для нее яркой кофте, с новыми блинами, на Шуру не глядела. И Надька глядела на мать так себе, вполглаза, усмешка была на губах, и взгляд беспощадный, без капли тепла.

– Твоя-то! Во дает! – шепнула Бухара.

– Чума, – медленно сказала Надька.

А Настя наклонилась к мамке Клавде:

– Михална! – зашептала. – Слыхала?

– Слыхала, – сказала мамка Клавдя. – Давно слышу.

– Куда она ее возьмет-то? Зачем она ей нужна?..

И Надька это слышала и еще покривила губы усмешкой.

На стадионе «Динамо», у нового, к олимпиаде построенного сектора, из-за забора девчата смотрели, как бежит по гаревой дорожке Жирафа. И когда Жирафа приблизилась, дружно заорали:

– Жир! Кончай! Давай сюда! Жир!

Бухара старалась протиснуть сквозь забор ногу в кроссовке. Надька оттягивала на груди белый свитер, а Ленок – зеленый пуловер. И Жирафа, хоть и не остановила бега, вытаращила глаза – всем на потеху.

А потом Жирафа так же спортивно выбежала из служебного входа, возле которого сидела на табуретке на воздухе вахтерша, и девчонки ее здесь встречали, и, увидев вблизи обновы, Жирафа изобразила «отпад». Полный отпад. Смотрела, щупала, трогала. На ней самой были страшные кеды, не меньше тридцать девятого размера.

– Надек-то у нас на Дальний Восток ту-ту! – объяснила с ходу Бухара.

– Ладно тебе! – Надька между тем следила за синей машиной, которая вопреки правилам пробиралась по асфальтовой дорожке прямо к огромному зданию спортзала. Даже вахтерша привстала со стула и махала рукой: сюда, мол, нельзя. Но машина двигалась, выбирала себе место для стоянки, стала, наконец, боком, и оттуда выпорхнула молодая женщина в белых брюках, маечке, со спортивной сумкой. Завидя ее, вахтерша засияла, люди, в основном спортивная молодежь, оборачивались, а та грациозно бежала к спортзалу.

Жирафа, когда увидела, тоже повела головой за ней, раскрыла рот и сказала:

– Булгакова!

– Кто это? – спросила Надька, оттопырив губу.

– Чемпионка мира! Булгакова!

– Фига́, чемпионка! – Надька хмыкнула. В новом наряде она чувствовала себя неотразимой.

Жирафа продолжала зачарованно смотреть вслед спортсменке.

– Закрой варежку-то! – со злостью сказала Надька. – Знаем мы этих чемпионок!.. Вот ты у нас тоже! – Она пихнула Жирафу, и та чуть не упала через бордюр на рыжую осеннюю траву.

– Ты чего? – обиделась Жирафа.

– Чемпионка!

Бухара и Ленок засмеялись.

И они пошли как раз мимо синей машины, и, когда поравнялись, Надька вдруг стукнула кулаком по багажнику и плюнула.

Жирафа дернулась, но смолчала.

Девчонки идут развязным шагом и так и ищут, что бы такое сотворить, какую глупость.

Набились в телефонную будку, набирали 01, 02, 03, пищали в трубку. Женщина шла с собачкой, Бухара упала на четвереньки и как залает на собаку – та завизжала со страху. Потеха. Вошли в ворота парка, – здесь было пустынно, все в опавшей листве, две матери катают коляски с младенцами, да трое стариков дуются на скамейке в шашки: двое играют, третий стоит и смотрит. Ветер, желтая трава, сухие листья, запертые фанерные павильоны. А вон стоит возле дерева парочка – лейтенант с девушкой в белой медицинской шапочке и плаще внаброску, из-под которого белеет халат, – целуются. Девчата по дорожке идут, по аллейке, а они на траве стоят, на газоне, за скамейкой. Девчат прямо разрывает от смеха. Они сдерживаются, сдерживаются из последних сил, а эти и не видят и не слышат. И тут Надька басом как рявкнет:

– Не верь – обманет!

Девчонки скорчились от смеха, поползли в стороны, повалились на скамейки. А Надька, конечно, отвернулась, будто это и не она. Потом покосилась: те двое отпрянули друг от друга.

– Ну! Вы! Кобылы здоровые! – крикнула подругам с невозмутимым видом. – Мешаете же людям!

– А он сим-пом-по! – оценила Ленок.

– Беру его на себя, – сказала Надька. – Хотите?

– Она тебе харикири сделает. – Ленок имела в виду медсестру.

– Ну? – повторила Надька. Быстро скомандовала Бухаре: – Ты закричи и беги. А вы, – Ленку и Жирафе, – тоже. Только быстро! И скрыться из глаз! Ну?

– А-а-а! – вмиг завизжала Бухара и побежала. Молодые матери с колясками вздрогнули, старики подняли головы от шашек, лейтенант с медсестрой резко оглянулись. Надька, скорчась, валилась на скамейку, а Ленок с Жирафой дунули за Бухарой – та продолжала вопить на бегу.

И вот над Надькой склонились белая шапочка и военная фуражка. А она корчится на скамье, схватившись за живот.

– Ты что? Что с тобой? Эй!.. Ты слышишь?.. Говори!.. Ну, где, где?..

Близко их лица, совсем близко. Ладонь лейтенанта держит Надькину голову. А медсестра уже профессионально, сильными руками поворачивает, заставляет раскрыть рот.

– Ну, говори? Что с тобой сделали?

– Не знаю. Болит! Ой! Не могу!

– Ты придуряешься, что ли? – резко спросила медсестра. – Ну? Нет у нее ничего, – сказала она лейтенанту.

Надька скорчила гримасу:

– Да, вам бы так! Ой-ой-ой!

– Ну что? Где? – Медсестра опять склонилась, ощупывала.

– Давай ее к нам, – сказал лейтенант. – Ну ты скажи, что с тобой? Дохулиганились?.. Тоня! Давай?

– Ой, мамочка! – завыла Надька и опять повалилась.

– А ну-ка, Сережа, помоги! – решила медсестра, которую назвали Тоней, и они потащили, почти силой поволокли Надьку.

И вот они в коридоре, белая дверь процедурной, еще две сестры, одна толще другой, белые, как айсберги, и Тоня отдает Надьку в их крепкие руки:

– Девочки, посмотрите ее, плохо на улице стало, не аппендицит ли? Я сейчас Федора Иваныча попрошу… Да не бойся ты, чего ты боишься, может, тебя просто прочистить надо…

– Чего? Что? – Надька стала извиваться.

Но ее уже держали крепко.

Девчонки всовывали лица в прутья ворот.

– Чего это у вас здесь? – спрашивала Бухара. – Больница?

– Госпиталь, – отвечал дежурный солдат. – Интересуетесь? У нас требуется обслуживающий персонал. – Он показал на объявление на воротах. – Санитарки, нянечки.

– Тебе, что ли, нянечку? – невзначай бросила Ленок, и подруги прыснули.

– Чего? Больным.

– А ты не больной? – спросила Бухара.

– Давайте отсюда! – Солдат обиделся.

– Нам про подругу узнать. Вот сейчас провели.

– Как провели, так и выведут. Давайте! – Тут к воротам подъехала машина, солдат пошел открывать, девчонки отступили.

– Чего делать-то? – сказала Бухара. – Ждать теперь.

– Ждать не полезно, – сказала Ленок. Она вилась, покачивалась и катала во рту таблетку.

– Да ну ее! – сказала Жирафа про Надьку. – Всегда она это, а мы это…

– Пошли там на скверике посидим.

– Холодно.

– Ну в кафе пойдем.

Машина проехала, солдат закрыл ворота и опять оказался вблизи. Бухара приказала ему:

– Слушай, наша подруга выйдет, скажи, мы в кафе ее ждем, знаешь, там у входа, синие буквы?

– Не знаю я ничего.

– Ну ладно, чего ты обиделся-то? Пошутить нельзя?.. Скажи, ладно, а то мы замерзли. Скажешь?

– Ладно. – Солдат сдался.

– Ну вот, видишь, какой хороший! Ленок, скажи, он прелесть!

– О, да! – сказала Ленок величаво, покачивая узким станом. И солдат вздрогнул и зарделся.

Надька сидела на клеенчатой холодной кушетке в одних трусиках, закусив губу, натягивая комбинезон. Сестра Маша, огромная, как белый слон, мыла в стороне, у раковины, руки.

Энергично вошла медсестра Тоня, кому-то что-то говорила назад, в дверь, и смеялась, – Надьке тут же почудилось, что над нею, и она напряглась. Теперь это была не та Тоня, что на улице, даже лица которой Надька при других обстоятельствах и не запомнила бы. Здесь она держалась хозяйкой, щеки скуласты и румяны, узковатые глаза поблескивают остро и властно, крепкие ноги обуты в тапочки без каблуков, и оттого походка и осанка у Тони тоже крепкие, женские. В белоснежном накрахмаленном халате она казалась еще плотнее, чем на улице. Все это было слишком основательно, чисто, энергично и оттого враждебно Надьке.

– Ну что, дева? – спросила Тоня почти с насмешкой. – Легче стало? Одевайся, одевайся, пошли, а то еще попадет за тебя от начальства… Ну?

Она подошла близко к Надьке. Та застегивалась, глядела вбок. Все равно хочешь не хочешь надо было изображать болезненную слабость. Помедлить. Поморщиться. Покачнуться.

– Ну-ну, не упади. Дойдешь сама-то?.. Тебя хоть как зовут-то?.. Не слышу.

– Лариса, – сказала Надька еле слышно.

– Понятно. Ну чего ты губы-то дуешь? Тебе хотели как лучше. Почему у тебя голова-то такая грязная? – без перехода спросила Тоня. – Надо было тебе голову заодно вымыть. И как они мыться не любят, молодежь! – обернулась она к толстой Маше, которая вытирала полотенцем руки. – Глаза накрасят, а шея как сапог. Девушка-то должна прямо скрипеть от чистоты, как чистая тарелка… – И опять без перехода: – Пошли, пошли…

Все делалось быстро, неслось одно за другим. Надька не успела ничего сообразить, а они уже вышли в коридор. Здесь она ожидала увидеть лейтенанта, но его не было.

– Вот, все, – сказала Тоня, – беги, ничего у тебя нет, слава богу. Артистка.

Надька покривилась, показывая, что у нее все-таки живот побаливает. А на «артистку» она, мол, и отвечать не хочет… Неужели ее сейчас вытурят и все будет кончено?

– Ты далеко живешь-то?

Ответить Надька не успела. Из-за угла появилась моложавая высокая врачиха с фонендоскопом на шее, за нею санитар с пакетом рентгенснимков в руках, еще медсестра, и врачиха сразу зашумела:

– Вот она где! Шапошникова! А мы тебя ищем! К Федор Иванычу! Срочно. Орловского же на выписку!

Тут же о Надьке забыли, Тоня лишь подтолкнула ее в сторону выхода. Тоня оправдывалась, вдруг все повернули назад и втекли в какой-то кабинет. Врачиха говорила:

– Я сама сначала должна посмотреть, там было маленькое нагноение, прошло? Лейтенант Орловский! – скомандовала она на ходу. – Вы здесь?

Дверь закрылась, Надька осталась в коридоре одна и не знала, что делать. Дверь отворилась опять, толстая Маша везла из кабинета длинную алюминиевую палку на колесиках, наверху были укреплены две перевернутые бутылки с висящими из них трубками. Она никак не могла выйти в дверь, Надька подскочила помочь, и ей стало видно, как внутри кабинета, у окна, врачиха осматривает раздетого до пояса лейтенанта, слушает его трубкой, качает головой, а он усмехается.

Маша вытащила палку на колесиках, дверь закрылась, но Надьке казалось, что она продолжает видеть озабоченную врачиху, сестер, лейтенанта с усмешкой на лице. Надька хотела спросить, что с ним, но Маша уже покатила свою палку по коридору. Перевернутые бутылки сверкали.

У ворот солдат окликнул Надьку, она даже не поняла, что это ее, напряглась.

– Тут не тебя твои подруги искали? Одна черненькая такая? – Солдат изобразил Бухару, прищурив глаза. – Они сказали, в парке будут или в кафе. Слышишь?

Надька кивнула и пошла.

В парке все так же дуло, все так же играли в шашки старики, так же катали коляски молодые матери. У нее столько пронеслось событий, неужели они уместились в полчаса-час? Надо было как-то все переварить. Она села на ту же скамейку, где начала свою игру. По дорожке несло листья, они грохотали. Выражение лица у Надьки смягчилось, сделалось такое, какое было, когда она мерила платье. Но уже через минуту она усмехнулась криво и поднялась. Не́чего!..

На открытой терраске кафе, выложенной голубым кафелем, под голубым зонтом сидели за столиком Ленок, Жирафа и с ними мужчина лет тридцати. Ветер дул, было прохладно, народу никого, только две старухи пили кофе из граненых стаканов, грея о них руки. А за столом шла пирушка: стояла бутылка вина, горкой лежали на тарелках бутерброды и пирожные, и еще лежали на стуле придавленные синей спортивной сумкой от ветра несколько журналов и газет.

Надька остановилась, смотрела издали, из аллейки: кто да что? Мужчина говорил, сам смеялся, девчонки сидели чинно. Стаканы стояли перед ними.

Жирафа первая увидела Надьку, кинулась, вскочила, опрокинула стул.

– Гуляете? – сказала Надька. – А Бухара где?

– А ты-то где? Ты! С тобой чего? Бухара тебя ищет.

– Со мной нормально.

– А, нашего полку прибыло! – воскликнул мужчина. – Будем знакомы: Николай, лесник, охотник, а вы Надя, Надюша. Очень приятно. Я вот рассказываю девочкам как раз про чудеса природы… Да, кстати, Надежда… Это же Надежда, Вера, Любовь! Таким молоденьким девушкам пить нельзя, я пью один, но разрешите налить капельку, вот чистый стаканчик, символически… Я отдыхаю сегодня, один день проездом в городе, соблазны цивилизации, кегельбан, чертово колесо, глоток вина…

Он болтал, галстук у него был распущен, куртка расстегнута, кепка на затылке. Он был симпатичный, веселый, глядел синими глазами, и хотя был, конечно, старше лейтенанта Орловского, но казалось, что моложе. Судя по вытянутой спине и шее Ленка, он уже произвел на нее впечатление. Жирафа его, конечно, не интересовала, хотя он и о ней не забывал: Нина, Нина, Ниночка. Лицо у Жирафы было красное и грубое, не иначе выпила глоток.

– Ну, девочки, позволю себе за вас, за такую приятную юную компанию, мне просто повезло, я считаю, – такие девчонки, честное слово, я от души, ну символически, глоточек. Кто со мной? Живешь, как рак-отшельник весь год, не видишь живой души… Надюша, бутербродик! Надюша у нас серьезный человек, сразу видно, но не будем хмуриться, я вот рассказывал девочкам, приглашаю вас тоже к себе на кордон, – о, что я вам покажу! какие места!.. Всего три часа на поезде, там еще немножко автобусом, а если дадите знать, встречаю сам, на своем «газике», я охотник, Надюша, я лесник, я очень интересный человек, между прочим…

Тут Жирафа глупо икнула, и Николай тут же ее подбодрил:

– Ничего, Ниночка, не смущайтесь, все естественно. Может, лимонаду? – Он угощал, хрустел фольгой шоколада, не закрывал рта. – Проведем этот день вместе, а, девчата? Я хочу взглянуть на ночной город, скучаю по огням ночных городов. Я еще за нашу встречу! Мне просто повезло, ей-богу!.. Целый год – ружье, собака, приемник включишь, и все… Леночка, приедешь? Ну, за встречу! Капельку! Символически! А?..

– Мне это не полезно, – сказала Ленок, отодвигая стакан. Щеки ее и без того рдели.

– Ну, а Надюша?

Надька откинулась и сказала:

– Кислятина. Коньячку бы.

– Да? – Охотник удивился и поглядел на Ленка. Надька думала, Ленок ей подыграет, но та была невозмутима, лишь чуть покачивала спиною. Ну Ленок! Охотник посмотрел Надьке в глаза и сказал трезво: – Рано вам коньячку.

– Все вы знаете, – сказала Надька, – что нам рано, что не рано. Ленок! Пошли?

Тут Жирафа еще раз икнула и стала подниматься нетвердо.

– Да, я пошла.

– Куда, куда? – затараторил Николай. – На свежем воздухе сейчас все пройдет, что вы, девочки, нарушать такую компанию… Но можно на такси… Отвезти ее и…

– Ленок! – повторила Надька и тоже встала. Она ожидала, что и Ленок встанет. Но та отвела глаза и будто не слышала, не понимала.

– А мы еще посидим, Надюша. Ленок, мы посидим? – уговаривал Николай.

Жирафа уже уходила, торопясь, видно, ей хуже и хуже становилось.

А Ленок молчала.

И тогда Надька захохотала. Деланным, дурным смехом. Мол, ну-ну, давайте. Но без меня… И так с этим смехом и пошла.

Дверь открыл отец Жирафы, тоже длинный, тощий, ничего не понимал. Надька, поддерживая Жирафу, бормотала, что ей, мол, плохо стало в метро. Но отец отстранил Надьку, нагнулся и понюхал. И скорчил такую мину, будто на жабу наступил. И стал отстегивать подтяжки.

А в коридор уже вышла мать в ночной сорочке до пят и халате, с завязанным горлом и что-то хрипела шепотом. Жирафа беспомощно закрывалась, а отец хлестнул подтяжками, не попадая и сам трясясь, а мать не защищала дочку. Надька ринулась заслонить подругу, но отец и на нее замахнулся. Брюки с него сваливались, он держал их одной рукой, другой махал неуклюже, потом вдруг бросил подтяжки и пошел.

А мать неожиданно молча заплакала.

Надька лежала у себя на кухне на раскладушке, руки за голову, а мама Шура сидела рядом на стуле, не зажигая света. Но уличный фонарь сильно светил, и было все видно.

Мама Шура шептала, Надька слушала.

– Поедем, поехали, тебе говорю. А город-то у нас какой! Видела, небось, по телеку?.. Море, океан, корабли, военный флот! Одна молодежь там кругом. Сама увидишь. Так заживем с тобой, на радость. А тут-то не поймешь что. Что у тебя за жизнь, чего ты хочешь, учиться толком не учишься, какой смысл-то? Смысл в жизни должен быть, доченька! Смысл! Вот поедем, найдем тебе дело, парня хорошего, моряка, чтоб с деньгами, с перспективой, как у людей, с квартирой… Да у нас самих квартира, увидишь, обстановка вся – импорт, телевизор цветной… Надь! Ты слышишь? А?.. Что молчишь?..

А что было Надьке сказать? Что все это ей не нужно? Но насколько ей известен этот человек, ее мать, мама Шура, ей этого не понять. А сказочные ее посулы – за тридевять земель.

В комнате – сюда слышно – не спит, кашляет мамка Клавдя.

– А ей денег дадим, – шепчет про нее Шура, – не обидим, писать ей будешь. – Шура понизила голос, у нее, видно, все было решено. – Я думала-то попозже тебя забирать, через годик, а теперь гляжу: чего ждать-то?.. Слышь, Надь?.. Виновата ведь я перед тобой, дочка…

И тут раздался звонок в дверь, все испугались: кто бы это так поздно?

Надька побежала первой: кто там? Услышала ответ, стала открывать. Мамка Клавдя и мамка Шура стояли в разных дверях, ждали. За дверью была Ленок. Надька схватила Клавдино пальто с вешалки, набросила и вышла.

И вот они сидят не лестнице, на подоконнике. Ленок смотрит в одну точку.

– А потом что? – говорит Надька. – Ну?.. Так я и знала! Поверила! Ну дура!

Ленок молчит, удерживает изо всех сил слезу, но усмехается.

Тянется пауза.

– Охотник! – говорит Надька. – Адрес-то хоть оставил?

– Да никуда он не уехал, он тут у друга живет.

И Надька опять смеется – таким же, как в парке, смехом.

– Эх! – говорит Ленок. – Ладно! – И спрыгивает с подоконника. Но не уходит, еще что-то хочет сказать. Кидает в рот горошинку.

– Куда? В поздноту такую. Оставайся у меня.

Тут дверь открылась, и выглянула мама Шура в голубом халате:

– Девчата, вы что? Второй час. Хоть в дом зашли бы.

– Сейчас, – Надька отмахнулась от нее.

– Ну все, Надь, я пошла. – Ленок тряхнула головой, побежала вниз по лестнице.

– Чего она? – не поняла Шура.

– Ничего! – грубо сказала Надька и запахнулась в пальто.

– И что у вас за дела? Среди ночи!.. Что за подруги такие?.. Отшить это все! Пропадешь, ты что, с этой шушерой! Надь! Поехали, – Шура продолжала свою тему.

– Да куда я поеду? – наконец-то она ответила. Но грубо. Так, что Шура сразу напряглась.

– А что? Почему?

– Да не могу я.

– Почему?

И тут, неизвестно как и отчего, Надька выпалила:

– Нельзя мне, я ребенка жду.

– Что? – Шура вытаращилась. – Да ты что?.. Как?.. – Шура давилась словами.

Зашаркала, закашляла у самой двери, стала на пороге Клавдя.

– Спать идите! Вы чего тут?

Шура крутанулась, закусила губу, но, скрепясь почему-то, смолчала. И пошла в дом.

Надька сидела напротив госпиталя одна, на той же скамейке. В воротах общались через решетку больные в теплых халатах и навещающие их матери, отцы, военные.

Надька ждала. Чего? Сама не знала. Что ее сюда притянуло? Нет, понятно, ей интересно выяснить: выписали его или нет? Но зачем? За-чем? Вон идет, кстати, стройный, молоденький, в форме… Нет, не он.

– Дура! – сказала она и стукнула себя в лоб. – Дура!

Встала и резко пошла прочь.

В училище, вернее, в клубе хлебозавода, при котором училище, шел вечер по случаю нового учебного года, хотя учебный год уже больше месяца как начался, о чем и говорил висящий над сценой плакат: «С новым учебным годом!» На сцене в президиуме находились директорша Ольга Ивановна, белоголовый как лунь ветеран в значках и орденах, потом еще мужчина, тоже уже седоватый и в возрасте, и еще один моложавый военный – улыбающийся, радостный капитан.

Говорились речи, приветствия, призывы лучше учиться, говорилось, конечно, что хлеб – это основа, и директор Ольга Ивановна по бумаге читала цифры, сколько выпекается в стране хлеба, какие нужны специалисты. И, конечно, зал потускнел, начались шепот и разговоры между собой, пока выступал старик ветеран товарищ Богданов. Он тоже говорил высоким громким голосом про хлеб, про то, какой был голод в войну и еще раньше, в войну гражданскую, а теперь, мол, некоторые выбрасывают буханками. Эта тема, хоть и справедливая, всем была знакома, старик волновался, а зал не понимал его волнения… А потом Богданов сказал:

– В нашем обществе стало наблюдаться, что вы, молодежь, так себе думаете: чего хочу, того подай. Безо всякого. Хочу того, хочу сего. Вот у меня внук четырнадцать лет, а ноги – уже мой размер. И я ему дарю свои штиблеты. Очень даже хорошие штиблеты, крепкие, я их с пятьдесят второго года берег, сам не носил. А он поднимает меня с этими штиблетами на смех. – Бухара и Ленок засмеялись. Старик продолжал сердито: – Он поднимает меня на смех, но смеху, между прочим, здесь нет никакого. А это показывает, что человек заражен вирусом, чтобы было, как у всех. Но это глупый вирус и вот почему. Потому разве люди одинаковые? Люди очень разные. А хотят, как один, ходить в одних и тех же штанах. Вот я ему и говорю: глупый, в этих штиблетах ты будешь самый что ни на есть ни на кого не похожий, своего облику человек, скажи деду спасибо. Он говорит «спасибо», но это «спасибо» какое? – И дед изобразил ироническую гримасу, от которой Бухара совсем покатилась со смеху. – Ну, посмейтесь, посмейтесь, – сказал старик Богданов. – Смеяться не грех. Но я говорю перед вами, чтобы направить ваши молодые головы на то, что человеку надо. Надо трудиться на благо всех, а не забивать мозги про одни модные вещи типа каких-то красавок.

Все хлопали, смеялись, старик Богданов хотел говорить еще, но директриса передала слово военному капитану. Капитан глядел весело и уверенно – по залу прошел шелест одобрения.

– Хочу сразу спросить: есть ли среди вас такие, у кого или брат, или друг служит в рядах Советской Армии?

– Надьк! – Бухара хохотнула и двинула Надьку в бок, но Надька так глянула, что Бухара осеклась. А зал колыхнулся, кто-то смело крикнул:

– Есть!

Капитан поднял руку:

– Ну вот и хорошо. Потому что я как раз об этом хотел вам рассказать. Что в армии проверяются не только качества молодого человека, бойца, но проверяется и тот, кто его ждет, кто ему пишет. Как нигде, солдату или моряку нужны привет и забота родных и друзей, но особенно той, кто ему нравится…

Надька спохватилась, что слишком внимательно слушает, и сказала: «Какую-то чушь порет. Чумак». На нее зашикали. Тогда она встала и выбралась из зала.

Она сидела в закутке под лестницей, а по училищу уже гремела музыка, начались танцы, в фойе вышли, директриса и другие преподаватели провожать старика Богданова и капитана, – каждый держал в руке по три гвоздички (капитан отдал их потом обратно директрисе).

Девчонки стояли в стороне, Бухара приплясывала на месте: мол, пошли танцевать. Надька кривилась, Жирафа глядела уныло, а Ленок вдруг подняла пальчиком рукав и посмотрела на часы – электронную, с браслетом машину.

– Мне пора. Я с вами не могу.

– Что это! Что это, откуда? – Бухара так и вцепилась ей в руку. – Вы глядите! Ленок, откуда?.. Ну часы! У тебя ж не было!

Ленок отдергивала руку, все глядели на нее в упор.

– Где взяла, там нету, пусти! – Она еще раз рванулась от Бухары и пошла слепо, ни на кого не глядя.

– Куда это она? – Бухара смотрела на Надьку, и Жирафа смотрела. Между ними никогда не бывало тайн. – Ну дела! Добегается! Пошли?

Надька покривилась: мол, неохота. Жирафа тоже стояла вяло.

– Не пойдете, что ли? Ну ясненько! – И Бухара, закусив губу, побежала от них и ввинтилась в толпу, которая уже тряслась в фойе.

Надька потихоньку открыла своим ключом дверь, вошла и сразу услышала голоса, плач и кашель мамки Клавдии, высокий ее голос, и тема знакомая: растила, берегла-лелеяла, поила-кормила… Надька осталась за дверной занавеской в прихожей: может, сразу уйти? Клавдии отвечала на крике мамка Шура:

– Довоспитывались! Дождались! Шестнадцати нету девчонке!

Так-так. Надька уж и позабыла свою шутку, а тут, оказывается, страсти кипят.

– Мы-то хоть любили, с ума сходили, – кричит мамка Шура, – я в огонь и в воду готова была за своего-то, а эти? И без всякого тебе якова, спокойненько: жду ребенка, и все! Да я чуть с ума не сошла с этим ребенком, когда узнала, руки на себя готова была наложить! Нет, в сам деле, роковая это была ошибка, на всю жизнь горе!.. Ну хоть кто это? Кто? Кто приходит? Кто с ней ходит?

– Да я почем знаю? – кричит Клавдя, и Надьке видно в прорезь занавески ее спину. – Я такого и не слыхивала! Откуда ты взяла-то? Они и с парнями-то не гуляют, все сами!

– Кто? Кто? – не слушает мамка Шура. – Так своими бы руками и удушила!.. Я с собой ее хотела взять, с собой, понимаешь ты? Там простор, там ей перспектива, а здесь что? Тесто месить? Хлебобулочная!

– А, с собой! – взвивается мамка Клавдя. – Сговорила! Забирай, увози! Глаза б мои на вас не глядели! Всю жизнь им, всю жизнь! Измываются, как хотят! Я ее на руках вот этих… Хлеб тебе не нравится? – Видно, как она ухватила полбатона со стола. – Хлеб им не нравится! Та тоже нос воротит: от тебя мукой пахнет! Ах вы паразитки! Бери ее, одеколоном облейтеся, чтоб вам корки сухой не видать, как нам бывало! – Мамка Клавдя задыхалась, закашлялась, но все равно кричала: – Уйдите! Уходите! Забирай! Вези! И конец!

– Да? Теперь забирай? Кому она теперь нужна такая? Срамиться? – Шура деланно засмеялась. – Сберегли деточку! Спасибо!

Надька повернулась и пошла в открытую дверь. Детей рожать – срам и позор? Дети не нужны? «Роковая ошибка»? Правильно. Мы вам не нужны, и вы нам не нужны. Всё чума!

Она спустилась но лестнице вниз, а тут в подъезд вошли двое, и Надька не сразу узнала – они первые к ней обратились, мать и отец Жирафы. Одетый в длинный плащ, отец казался еще длиннее, мать держалась тихо, все с тем же завязанным горлом.

– Надюш! – зашептала она. – Надюш, ты куда?.. Вот она, видишь, дома, – обратилась она к мужу. – Здравствуй, Надюш!

Надька ничего не понимала.

– У тебя Нинки-то нашей нету? – Надька удивилась. – Вторую ночь дома не ночует, – объяснил отец. – Думали, у тебя.

Надька покачала головой, но они уже по ее виду поняли, что Нинка не у нее. Мать тут же повернулась уходить, отец насупился.

– А где она может быть-то? У кого еще?

Надька пожала плечами. Ну и Жирафа!.. Ничего, главное, не сказала. Где ж она в самом деле?

– Ты скажи, ты не скрывай, – шептала мать. – Ты сама-то куда?

Надьке хотелось им сказать: бить не надо было, а куда я – не ваше дело, но то, что они ходят в поздноту, ищут Жирафу, это все-таки было что-то, и обидеть их у Надьки язык не повернулся.

– Увидишь – скажи, чтоб домой шла. – Надька кивнула: хорошо. – Ну, где? Где она?

– Не знаю.

Отец потянул мать за рукав: пошли! И они отправились назад, оглядываясь на Надьку.

И опять Надька сидела в парке напротив госпиталя, ждала. Совсем похолодало, ветер гнал уже последние листья, легкая морось сыпалась сверху. Надька ждала, и ей представлялось одно и то же: белые халаты, врачиха с трубкой, усмешка на лице лейтенанта…

И дождалась, увидела: с той стороны ворот к проходной подходят Тоня в плаще и платке и лейтенант в фуражке и в шинели. Тоня что-то говорит озабоченно, спешит, а у лейтенанта лицо веселое, смеется.

Надька хотела вскочить и бежать, нет, сидела и смотрела, потом отвернулась, но точно знала: вот они проходную миновали, вот вышли в парк, вот… Их заслонило трамваем, и они исчезли.

И опять Надька (теперь с Бухарой) возле госпиталя. Они просят дежурного у ворот вызвать лейтенанта Орловского.

А потом убегают на другую сторону и смотрят из-за кустов.

Тянутся минуты.

Выходит лейтенант, быстро идет к проходной. Спрашивает солдата. Тот недоумевает, озирается. Лейтенант тоже.

Бухара прыскает. Надька усмехается. Они смотрят из своей засады, пока лейтенант не уходит. Он уходит, он их не видел, Надьку не видел, но она-то видела! И свидание ироде бы состоялось.

– Надек! – говорит Бухара. – А я придумала!

И они опять у решетки ворот. Только теперь с ними Жирафа и еще трое пионеров, это сестра Бухары Гулька, четвероклассница, и двое мальчиков из ее класса. Все в галстуках, с подарками, со свернутым в трубочку приветствием, с цветами – букетом астр.