Текст книги "Иное состояние (СИ)"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Тихон – а ему и в голову не пришло задаться вопросом, как это я, едва ли не закончено седоглавый господин, умудрился остаться фантазером, – задумчиво произнес:

– Искусство, предметы искусства, искусство лжи, разделы искусства... Многообразие мира, которое не только с трудом поддается определению, но и может быть легко опровергнуто и фактически сведено на нет. Искусство в деле... Искусство в применении к жизни, а рядом и искусство вообще, иначе сказать, как оно есть. Его перспективы. Логика требует, чтобы оно было понято и принято. Но много званых, мало избранных. Единицы понимают, масса не понимает ничего.

– Не забывай об особом отношении к логике, – возразил Глеб и многозначительно посмотрел на Тихона, как бы о чем-то крайне существенном напоминая ему.

Тот, похоже, не согласился:

– Если логика налицо, нет оснований коверкать ее, искажать, превращать в смешной придаток. Так что же, всех и каждого заставить, а то и надавать целому ряду по шапке, чтоб не мнили себя хозяевами мира?

– Суровое обращение в целом ряде случаев не повредит, – кивнул Глеб с неопределенной улыбкой, легко скользнувшей по его влажным губам.

– Суровость обязывает быть всегда подтянутым и целеустремленным, а между тем четкое следование цели может помешать решению попутных задач. В частности... а ну как поставленный мной вопрос кому-то покажется не заслуживающим большого внимания? И как тут не вспомнить небезызвестные слова о новом человечестве? Самое верное – вторить им; мы и вторим. Заставить, переделать... Но достает ли нам веры в необходимость этой работы, и можно ли в наше время верить в ее успех?

– И в наше время доступно носить духовное как драгоценный сосуд, а не как трещотку или разменную монету. Некоторым удается... Тебе это известно? – Глеб вдруг уставился на Петю.

– Мне это неизвестно, но я догадываюсь, я предполагаю что-то подобное... – пробормотал Петя в смятении. Глеб, сама невозмутимость, думал продолжить беседу – он высоко вскинул брови и степенно шагнул к окну, устремляя глубокомысленный взгляд на раскинувшийся за ним парк, – однако Петя, вдруг сжавшись на стуле в комок и стиснув руками запылавшее лицо, выкрикнул: – Но как много Васильевых! Нужно ли перечислять... Да, много, и не все они Васильевы, зато все они – тайновидцы, тайнознавцы, оригиналы, честолюбцы, безумцы, эгоисты, негодяи... Нет, не то чтобы негодяи, но... да вы сами знаете! Как не затеряться нищему духом?

Глеб сказал усмешливо:

– Мне бы, Петя, твои проблемы. Мучаешься? Ну, целесообразно штырь тебе в голову вставить... А не думай больше свои мысли, думай подсказанные, навязанные издалека. Неправильно и в настоящем случае мыслишь, если слишком абстрактно понимаешь подобные процедуры. Еще хуже – думать, будто люди вдруг осознают необходимость перемен и какого-то нравственного бума, будто одни решительно пожелают слиться в сильное и величественное целое, а другие добровольно подадутся в жертвы. Подумаешь так, да и сгинешь. А в действительности все проще, и сложнее, конечно. Ведь все зависит от того, в чьих руках сосредоточится власть. Вдруг в наших? Но дайте мне сейчас, сию минуту, власть, и я смешно запутаюсь в вопросе, хочу ли я вставить в Петину голову штырь.

– Хватит о Пете, – сухо проговорила Наташа, а у меня сложилось мнение: Глеб ядовит.

– Но мы только начали, – запротестовал Петя. – Не притворяйся, будто тебе есть какое-то дело до моих обстоятельств...

Тут женщина холодно усмехнулась:

– Ты приносишь себя в жертву?

Кукла, тревожно подумал я, как есть кукла.

– Допустим, – ответил Петя.

– Так держи себя в руках, не беснуйся, как животное. Найди человека, который не сразу раскусит тебя. Я или другая...

– Он страстно любит, – вставил Тихон, с деланной озабоченностью глядя на Петю.

С какой живостью внезапно переступила наша славная хозяйка с ноги на ногу, как необыкновенно, волнующе всколыхнулось при этом все ее естество!

– Да в руках себя не держит, не удается это ему. А вник бы по человечески, разве что-то может быть между нами? Он погибает, – рассудила она относительно Петиной любви.

– В прежнее время не заметно было, чтобы и ты... – захлебывался в словах тоскующий Петя, – и сейчас видно, что на плаву... но в промежутках, когда мы не встречались, не виделись, тогда, скажи, разве не случалось, что и ты погибала?.. И разве желающий погубить другого не гибнет сам?

– Не пугай, не темни. У меня и мысли нет погубить тебя, а что ты сам приближаешь свой конец и, можно сказать, деградируешь, что ж, заметь, не ты один такой, это вообще больное место, основная масса примерно так и живет. Я-то узел развязываю просто. Нет любви, нет ненависти. И не я, между прочим, этот узел завязывала. Подумай лучше, чем заполнить пустоту. У меня, парень, густо, у тебя – пусто.

– Ты шутишь, да? Шутишь... Ты меня совсем отталкиваешь? Вы все... вы теперь меня окончательно отрицаете? Но это несправедливо! Я погибаю от любви, от неразберихи желаний, от того, что поставил себе цель, а она жжет и кусается... у меня и голова кругом идет... Посмотри на этого человека! – Петя резко изогнул в воздухе руку и как бы сверху вниз указал на меня. – Он готов идти по моим стопам, а разбираться и возиться с ним – мне.

– Ну, этого говорить не следовало... – напрягся, однако не очень-то решительно возразил я.

Петя пропускал меня мимо своего внимания, не принимал в расчет, что я существую не только в его воображении, но и рядом с ним, в комнате, где ничто не препятствует мне активно вслушиваться в его домыслы.

– И в сложившихся обстоятельствах... если сложатся такого рода условия... что же тогда? – кричал этот возбужденный человек. – Ты так и останешься в стороне?

Он утопил лицо в раскрытых и, как мне показалось, мокрых, колеблющих даже некие волны ладонях. Он смолк и словно потерялся, выбыл. Остальные – я по-прежнему был не в счет – заговорили наперебой. Началась, я бы сказал, игра в пьеску.

ТИХОН. Не следует, друзья мои, ставить свои права в зависимость от решения вопроса о Боге. Вопрос существенный, небесполезный, но никто и никогда его не решит, не выяснит ничего утвердительного относительного его существования или отсутствия. "Никогда" в данном случае подразумевает – до скончания века. И это в естественном для нас порядке переводит решение в другую плоскость, не только превращает его из возможного в невозможное, но и сам его источник – вопрос – лишает существенности. Так что же, и права свои оставлять под вопросом?

НАТАША. Иногда мне представляется, что вопросы ярче и благороднее любых ответов. Вопросы бодрят, ответы усыпляют.

ГЛЕБ. Нет никакого Бога.

ТИХОН. Ты это случайно сказал.

ГЛЕБ. Сказал потому, что он есть.

ТИХОН. Докажи это, и я взгляну на тебя с почтением.

ГЛЕБ. Я чувствую... будь он, я чувствовал бы себя иначе.

НАТАША. Это многобожие.

ТИХОН. Он сделал так, чтобы ты не чувствовал. Не чувствовал его присутствия, его неусыпной заботы о тебе, его любви.

ГЛЕБ. У меня сила, которая не предполагает его присутствия, не нуждается в нем.

НАТАША. А если кому-то покажется, что она ничего не стоит, эта твоя сила?

ГЛЕБ. О!..

Я рукоплескал, выкрикивал: ха! а! ого! Меня, разумеется, никто не видел и не слышал. Я, торжествуя и страдая, сознавал искусственность происходящего, и эта последняя, используя мою сознательность как уступчивость, взбиралась на ей одной понятные и известные вершины, рисуя некий особый космос, благоустроенный и равным образом чуждый.

– Не отвечай! – повелительно бросила Наташа Глебу. – Вопросы лучше ответов. Пусть тебя мой вопрос взволнует, взбодрит. Я же знаю, ты сильный, одаренный и тебе не нужен Бог, и Бога нет для тебя. Но это совсем не ответ.

ТИХОН. В известной мере все же ответ. Но он больше по душе мне, а не тебе. К тому же это именно я не знаю, как ответить на твой вопрос.

НАТАША. В таком случае и ты спроси меня о чем-нибудь. Посмотрим, смогу ли я ответить.

ТИХОН. Пожалуйста... Спрошу... Ты меня любишь?

НАТАША. Вопросы лучше ответов. Я не хочу убаюкать тебя, усыпить или как-нибудь сбить с толку, а еще меньше хочу тебе наскучить. Будь всегда остроумен, подвижен, скор на выдумки и свершения.

ГЛЕБ. Бойтесь игры, потехи.

ТИХОН. Чем же ты удручен?

ГЛЕБ. Я изъясняюсь недвусмысленно, говорю прямо. Бог – вымысел людей слабых и убогих.

ТИХОН. Слыхали мы уже подобное.

ГЛЕБ. Небо пусто.

ТИХОН. И это знаем.

ГЛЕБ. Я хочу убедить вас, рассеять ваши иллюзии...

НАТАША. Не пытайся внушить нам, будто готов прыгнуть выше головы и что-то прокричать поверх наших голов. И вовсе не поверим тебе, если скажешь, что не прочь действовать у нас за спиной. Сам знаешь, это неприемлемо. Собственно говоря, это неосуществимо, если принять во внимание наши обстоятельства и то, как все у нас устроено. Не увлекайся химерами.

ГЛЕБ. Я верю только в вас.

ТИХОН. Но ты, брат, слишком серьезно настроен.

ГЛЕБ. Не исключено, что здесь погибнет человек.

ТИХОН. У нас еще будет время обсудить это.

ГЛЕБ. Слов мало.

НАТАША. Вот как скитаются твои мысли, как бросаются из стороны в сторону! Неужели бывает, что они не находят пристани? Не ведают, где их дом?

ГЛЕБ. Пусть я не всякий, но и я могу очутиться в сомнительном, опасном месте, сгореть, как свеча.

НАТАША. А здесь как не сгореть? Здесь все когда-нибудь сгорают. Но каждый по-своему. И не так уж трудно догадаться, как и отчего сгоришь ты.

ГЛЕБ. Я знаю. Но я хочу отрицать смерть, а для этого, в силу здешней скудости, недостаточно выпукла моя жизнь. Подбавить бы яркости, ярости, сияния. Нет, не чувствуется пламени, на язычках которого жизненно важные слова могли бы унестись в сферу волшебства, где пересекаются и в столкновении исчезают противоречия.

***

– Ваши выводы? – внезапно осведомился у меня Тихон.

– Выводы? Какие же могут быть у меня выводы? – оторопел я.

Сильно смешался под устремленными на меня испытующими взорами.

– Значит, просто недоразумение? – не отставал Тихон.

– Отчего, зачем собственно... Может, бывает и так, такое столкновение, что самая возможность недоразумений исчезает, устраняется... Но приступать к решению, не взвесив предварительно... А чтобы взвесить, нужно время...

Из-за моей спины – а я почему-то стоял уже в центре комнаты, пошевеливал руками, недоуменно разводя их в стороны, – вывернулся Глеб и жутковато сунул прямо мне в глаза свое красивое лицо:

– Вы не в курсе? Совершенно не посвящены?

– Но во что? И каков, говоря вообще, курс?

То ли поспешая мне на выручку, то ли попросту потеряв терпение, встрепенулся Петя:

– Черт возьми, это надоело! – Глеб отступил, как бы и вовсе скрылся. Петя громко требовал: – Предлагайте что-нибудь, решайте, как быть. А то невмоготу. Ты, прохвост! – подскочил он ко мне. – Только и знаешь, что недоумевать да трястись от страха?

– Оставь его, Петя, – велела Наташа. – А вы вот что скажите, – обратила она уже на меня свой глубокий поглощающий взгляд, – вы проникнуты?

– Я...

– Прониклись учением?

Я усиленно тер лоб тыльной стороной ладони.

– Вообще-то учен, но специально... если в смысле какого-то конкретного учения... то вряд ли, хвастать в этом отношении нечем...

– О чем же нам говорить?

Наташа округлила глаза: изображала изумление, а в глазах словно опустился занавес или возникла стена, и бездна больше не втягивала. Это был страшный удар, но для чего же он? Разве она с самого начала не знала, что я не проникнут и не могу быть проникнут никаким их учением, что я человек со стороны, случайный в их компании, в ее доме и порядки их, основы, разные там азы, альфы и омеги мне совершенно неизвестны? Это даже взбалмошный Петя знал, но ему и в голову не пришло рисоваться предо мной в ореоле своего мнимого превосходства, отстранять меня на основании моего невежества, тоже ведь, конечно, мнимого. Нет, надо же... Она повела себя так, словно я ее вспугнул и она замешкалась, но затем опомнилась вдруг, пригляделась ко мне, раскусила и – пожалуйте на выход, господин хороший! Но в таком случае это всего лишь инсценировка, прогнать меня можно давно было, и тогда, например, еще возле ворот, было бы за что, не подскакивай, когда не просят, не суй нос в чужие дела. Но после долгого и крупного разговора, после всяких демонстраций и манифестаций, монологов и прочих откровений... Терпела мое присутствие, терпела, и вдруг – хлоп! – как надоевшего до смерти комара... Может быть, ей вздумалось ударить, да побольнее, по моему самолюбию? Но что она знает о моем самолюбии? Что ей до него?

– Не вздумай уличать ее в лицемерии, – предупредил меня Петя. – Да и нет никакого лицемерия. Все как в лучших домах...

– Тебе пора, Петя, – оборвал его Тихон. – И прихвати заблудившегося человека.

Это было уже слишком. Я задыхался от гнева, поднимал на уровень груди руки и тут же опускал их, нервно, драматически похлопывал себя по бокам, занимая свои и без того поглощенные делом, натружено порхающие конечности.

Итак, нас выпроводили, меня и Петю. Я ворочался и крутился в дверях, как бочонок, еще не получивший толчка, окончательно определяющего направление его последующего движения. Покатиться бы раскрепощено, беспрепятственно... Но расстаться просто так, ни с того ни с сего, с людьми безусловно интересными, способными кое-чему и поучить меня? Лишиться Наташи, о которой успел немало помечтать? Я лихорадочно и глупо размышлял, кто из них хуже, Тихон или Глеб. Предстояло решить, кто из этих двоих мой враг, кто убедил остальных, что я достоин изгнания. Я нацеливал подозрения на Тихона и тотчас перенаправлял их на Глеба, и, пока шла эта чехарда, пока я морщил лоб и истощал сердце в напрасных усилиях разгадать оглушительно взорвавшуюся, сразившую меня загадку, образ Наташи все таял и таял вдали. Глеб и Тихон похожи друг на друга, как две капли воды, а Наташа выделяется, она не похожа ни на кого, она рельефна, она выпукла, неповторима, неподражаема; но мне с ней не по пути. Дальше этого вывода я не шел. Ноги моей больше не будет в этом доме, вот что я готов был прокричать. В своем замешательстве я полагал, что сказал уже все, что мог, и окружающим тоже больше сказать нечего, однако Петя, едва мы очутились на улице, заговорил с жаром, явно восхищаясь собственной словоохотливостью:

– Ты слишком выдержан, старик, – сказал он мне, – слишком замкнут, терпелив. Ты себя ограничил, ввел в рамки, а я... я страдаю... вот сейчас, и сейчас как никогда, на этой глупой улочке, только здесь, и сейчас в особенности, мне чертовски тоскливо... Помог бы ты мне, сам я не справлюсь! Настроение обязательно надо выправить...

– Но я еще не знаю твоего решения, – пробормотал я.

– Какого решения? Ты с ума сошел?

– Знаешь, в какой-то момент, когда я сидел там у них и слушал, мало что понимая, мне пришло в голову, что порывы порывами... а у меня порыв, я тебе потом объясню, что это значит... пришло в голову, что дело не в порыве, а в том, что я забрел невесть куда и очутился Бог знает где, а у людей вообще нынче в голове сплошная сумятица, превеликая каша, и я просто-напросто блуждаю как бы в лабиринте... Они-то, эти, они умны, я скажу больше, Наташа умна невероятно, как будто у нее высший разум и все вообще высшее, и остальные тоже, даже Тихон, даже Глеб... И не то чтобы они питались Наташиным умом, высасывая из него лучшее... Нет, не то, они умны по-своему, все у них в порядке. Блестящие люди... И все же... Скажу еще больше! Слушая, да, даже этих троих слушая, начинаешь понимать, как трудно быть человеком и до чего не блестяще положение людей. Даже эти, блестящие, видимо, порой не того... и у них тоже налицо элементы разброда, признаки каши, симптомы...

– К черту твои порывы, – прервал меня Петя. – Никакой каши. И о каком таком моем решении ты говоришь? Я должен решить, крыса ты или существо высшего порядка? Да я ли не принял уже давно решение? Только оно тебя, если брать по существу, не касается. Я тебе так скажу. Обо всем, что тебя смущает, спрашивай у нее, у Наташи.

– Но если я уже усомнился? Если мне уже не ясно, получу ли я внятный и достойный ответ? А потом, разве я еще увижу ее?

– Она лучше нас.

– С этим я готов согласиться, только не надо, Петя, соревноваться со мной. Ты идешь своим путем, я – своим. В чем же загвоздка? Почему это ты провидишь какую-то там возню между нами, поскольку я-де обязательно кинусь за тобой вдогонку? Я, может, и не подумаю кинуться. Что, Петя, ты станешь делать и что будешь думать обо мне, если я как раз не кинусь, а?

– Я тебе объясню... Представь себе некий центр.

Я рассмеялся и сказал:

– И без того уже много всего накрутилось. Я некоторым образом втиснулся в твою странную жизнь, я познакомился с представляющими огромный интерес людьми... и, между прочим, успел запутаться, поскольку у вас вообще довольно спутанные отношения. А к тому же меня выгнали вон, отправили, так сказать, восвояси. Это что? Не в свои, значит, сани не садись? И вдруг ты предлагаешь мне представить себе некий центр. А почему не солнце в тяжкую годину его затухания? Почему не динозавра, посылающего проклятия Богу за то, что тот наделил его слишком маленькой головой? Не перегибаешь ли ты палку, Петя? Не слишком ли многого требуешь от меня? Не чересчур ли теснишься к тому постороннему, которым я все еще остаюсь?

Однако трудно было смутить Петю, сбить его с толку.

– Ты станешь своим, – сказал он уверенно. – Ты кое-что уже понял, а поймешь еще больше. Тебе не придется жаловаться на погибельно маленькую голову. Ты вполне представителен, достаточно благообразен. Ты выживешь, так что брось эсхатологию. Или вот вопрос: ты представляешь, что такое светило? Ты упомянул солнце, но ты имеешь точное понятие о нем? Так вот, Наташа больше, выше. И ей по плечу все себе позволить, все объять. Уже не она мыслит, а некий всеобъемлющий человек, которого она создала внутри себя, которого любит как сына и ненавидит как сына. Тут целая космическая мистерия родства, любви и ненависти, огромная трагедия... Она может оттолкнуть...

– Меня?! Послушай, Петя, я немножко заслушался, ты ведь красно говоришь, но когда ты сказал про это, что она, мол, может оттолкнуть... Я сейчас тут взвизгнул, как недорезанный... не знаю, услышал ли ты... но ты, главное, пойми правильно, пойми мое состояние. Я же действительно заслушался, отчасти и разнежился, многое успел полюбить в ней, Наташе, и вдруг такие слова, и я, естественно, опешил, я сразу вообразил, что они будто бы применимы ко мне, как если бы даже прямо на меня обращены...

– Она любого, если вздумается, оттолкнет, хоть папу римского.

– Если шлея под хвост?.. Но это капризы, это бабье...

– А может и прижать к груди. Глеб, тот изрыгает нечто поэтическое. Сравнимо с фабричной трубой, мощно исторгает дым, отовсюду видать, а далеко, не греет. Если мерить обычными мерками, с привлечением повседневности, его Глебово положение ничем не лучше моего Петиного. Он все еще вертлявый, ищущий, снующий, не уверовавший до конца... Не будем, однако, в это углубляться. Прими к сведению одно: скакать галопом и посягать, как он скачет и посягает... куда мне! Не поспел еще. Никак не созрею. Поэтому и говорю: помоги! Хотя какой из тебя помощник! Скажи, ты понял, что для нее... о ком это я, догадываешься?

– О Наташе, о ком же еще...

– Точно! Ох, и сметливый же ты чертяка. А смекнул, так скажи положа руку на сердце, сообразил ты, что для нее ты гость не только в том доме, откуда нас столь неожиданно и сногсшибательно выперли, но и вовсе где угодно? Нет, она не восстала на Бога. Скорее на мир... Но не то чтобы с ветряными мельницами сражается... Просто она мыслит образами, недоступными нашему воображению, и в эти ее образы укладывается весь мир и еще остается что-то, таинственное нечто... Так неспособен думать скупец, загребший несметные богатства, деляга-идиот, воображающий себя властелином мироздания, или академик, прочитавший все книжки. Для них все слишком конкретно, а в остатке разве что фантастическое нечто, невозможное. Но и наобум она не пойдет... Это я снова про Наташу. Она не построит пирамиду или что-то вроде вавилонской башни, но и грезить крылатостью человеческих тел, ноосферой и тому подобными вещами не станет. Ни то, ни другое ей не нужно. Иной раз даже и невозможно сообразить, чего она собственно хочет. В результате я не знаю, к чему она придет, что проделает и чем для нее все завершится. Более чем вероятно, что я никогда этого не узнаю. Я думаю, меня из-за тебя прогнали, думать иначе было бы неприятно. Решили на твой счет: шляется зря человек, долой его. Вот решение так решение! А ты требуешь каких-то решений от меня. Что с меня взять на таком фоне?

Я остановился, раздумчиво приложил палец к губам, рассеянно поглядел по сторонам; Петя остановился тоже, и я ему сказал:

– Мне кажется, ты преувеличиваешь. Даже преувеличиваешь возможности женщины...

– Она не умнее ни меня, ни даже тебя, – сказал Петя. – Но она мыслит образами, образом, заволакивающим мир. И еще остается нечто таинственное. Еще не раскрывшееся, но столь ощутимое, что я не могу не признать ее превосходство. Но если я скажу, что она иррациональна, мне по законам логики – а логика не мной придумана – останется назвать себя рациональным, а какой из меня рационалист? Это камень преткновения. Иррациональным я быть не могу, потому что это она иррациональна. И вместе с тем я глубоко иррационален. И рационалистом я быть не могу, потому что всякий скажет, что рационалист из меня еще тот. Выходит, я просто глуп? Но это определенно не так. Чувствуешь, какой анализ тут пробирает человека? Вот и думай после такого... Мне страшно идти за ней, то есть не всегда, но бывает... Спуститься за ней на дно человечества, а она это делает в целях благотворительности, хотя иной раз и из превентивных соображений, желая предупредить всякие нападки и поползновения, угрожающие целостности ее мира... Да, так вот. Спуститься в указанное место... на дно, я тебе только что сказал... разве это не равносильно для меня посещению ада? Можно ли вообразить большее мучение?

– Я до сих пор не убедился, что ты решил рассказать мне все как есть о ней, вообще о них. Они, эти выточенные...

– Выточенные? – вскинулся и по-птичьи округлил глаза Петя.

– Знаешь, словно бы со станка... Так я определил их, а почему, объяснить нелегко.

– Ну да, да, – задумчиво проговорил мой собеседник после небольшого размышления, – что-то есть в твоем определении. Что-то тонкое и искусное... Но не увлекайся, тут не методика нужна, тут нужна живая жизнь, экзальтация.

– Экзальтации хватает, а вот чтоб я действительно понял этих людей до конца, этого нет.

– Я заметил, – странно, загадочно усмехнулся Петя, – не в пример мне, который говорит много и охотно, ты говоришь лишь тогда, когда тебя к этому вынуждают. Теперь скажи ты что-нибудь...

– Но мне совершенно нечего сказать, то есть в рамках уже имеющегося вопроса...

– Я мог бы сказать о мире все, по крайней мере, ощутимо пролить свет, но не уверен, что хочу этого. Поймешь ли ты когда-нибудь мою тоску, мою беду, мой бред?

Я улыбнулся:

– Люди часто бредят. Мне приходилось сталкиваться с этим... ну, как тут сказать, как поаккуратней выразиться?.. с этим явлением. Понять можно, а вот посочувствовать... Не путай, ради Бога, одно с другим. Понимание и сочувствие – глубоко различные вещи.

– Скажу я, нет ли, – продолжал Петя, не слушая меня, – в любом случае не останется таинственное нечто. Все будет просто, примитивно, как катышки пыли. Это так – так обстоит – в сравнении с тем, что творит наша возлюбленная. Неутолимая жажда мучит меня. Но когда я размышляю, что бы мне еще сделать, меня, знаешь, больно клюет мыслишка, что предстоит-то ведь такое, что никому и не снилось. Ты, кажется, намекнул, что случались уже у тебя интересные встречи, так раскрой это, дай подробности. Я не могу за тебя придумывать диалоги и монологи, копаться в чьих-то грехах, не забывая и о достоинствах...

– Этого и не требуется, – возразил я. – Больные у тебя мысли на мой счет. Чего стоит одна твоя манера искажать и перевирать мои слова! О каких это интересных встречах я, спрашивается, говорил? Я только вас и имел в виду, вашу могучую кучку. Как это ты не поймешь никак, что я обижен, уязвлен? Я, можно сказать, вне себя, и как же мне поступить? Что мне сделать с этими людьми, прогнавшими меня, словно я нищий, оборванец, попрошайка? Разве я о чем-то просил их? Я навязывался? А если я чего-то не понял, так объясните. Как мне жить дальше – вот в чем вопрос.

– Ты был груб и неотесан, а я зачем-то потащил тебя в их дом... затащил...

– Но ты назвал меня свидетелем.

– Ты был слишком резок с самого начала.

– Я?

– В самом деле не помнишь? Так не пойдет! – воскликнул Петя с чувством. – Обязательно вспомни, я настаиваю. И не вздумай утверждать, будто эти люди какие-то липкие и суетные, юркие, хищно снуют под рукой. Ты неспособен их оценить. И я говорю тебе, тут же... вот, пока я здесь... немедленно все припомни и сообрази! Я не уйду, не отстану от тебя, пока ты этого не сделаешь.

– Ты бредишь.

Я был раздосадован. Не хватало еще выслушивать Петины уроки!

– Возможно, – согласился собеседник. – Но даже если и так, все равно напрягись, все равно вспомни... Спроси себя, кто ты, откуда пришел и куда шел. И почему вдруг отбросил свою цель и прилепился к нам. Ты оскорблен? Ты теперь считаешь их своими обидчиками? Не нужно, не будь ребенком. Когда-нибудь ты все ясно вспомнишь. Событие наверняка отложилось в памяти.

– Событие... какое событие? О чем ты? О чем конкретно? Ты что, вздумал посмеяться надо мной?

– Конкретно я о той искре, которая пробежала между тобой и Наташей. Во всяком случае, тебе хотелось, чтобы она пробежала.

– И это событие? И ты еще будешь уверять меня, что ты в здравом уме? Что ты такое вообразил?

– Мой ум далеко не здрав, но тебе этого не понять. – Петя стал вдруг как на потешной прогулке: принялся неспешно вышагивать, говорить размеренно, заглядываться на встречных, посмеиваться, не разъясняя, отчего ему весело; то и дело похлопывал себя по животу. – До тех пор не понять, – вальяжно и с глубокой иронией рассуждал он, – пока ты не поймешь Наташу и других, и все то, что связывает меня с ними. Перебираешь тут людишек, перечисляешь мне... понимание, сочувствие... ставишь галочки, мол, упомянул, а сам просто сытая рожа. Самодовольство так и выпирает. Нет у тебя тонкости ощущений, тонкости восприятий, откуда же взяться ладным и правильным впечатлениям? Ты непривлекательный, не обольщайся, стало быть, не очень-то уповай на свои данные. А что я указал на твое благообразие, так это шутка. Но и я, если глянуть их глазами... В общем, ты по отношении ко мне то же, что я по отношению к ним, так что попал ты, брат, в переделку. Будь мне другом, сначала мне, а потом уже им, и, глядишь, обойдется, даже, может быть, кое-что и у тебя выгорит.

***

Итак, я, практикующий изгнанник (если можно так выразиться), очутился вместе с Петей на улице, и мы несколько времени возбужденно говорили, а затем молча, подавленно шли мимо бесконечных оград, за которыми буйствовала зелень беспорядочно раскиданных самой природой деревьев и, в иных случаях, ухоженных декоративных кустов. Потом мой неожиданный спутник, мой, образно выражаясь, новый друг, во всяком случае, в некотором роде собрат по несчастью, бесшабашно предложил выпить по коктейлю. Он громко и с каким-то немалым искусством пощелкал в воздухе пальцами, не запуская, однако, символический жест денежного вопроса, а только отсчитывая, как я сразу догадался, сколько стаканов пойдет у нас в дело.

– Нет, я этим не балуюсь, – возразил я, холодно демонстрируя незаинтересованность. – Да и что коктейль? Какой в нем прок?

Петя вдруг чрезвычайно оживился.

– Не чуди! – воскликнул он горячо.

Я угрюмо сопротивлялся:

– Не знал, не предполагал, что нынче еще кто-то пьет коктейли. Или только выточенные? – Не первый раз я бросил это словцо, которым уже определенно желал пометить своих новых знакомых, но только теперь Петя насторожился и удивленно взглянул на меня. Я выкрикнул: – Это их прерогатива, обычай?

Мой проницательный спутник, а он, конечно же, сразу уловил мой вкрадчивый интерес к Наташе и ее дружкам и почувствовал, сколь велика моя досада на изгнание, в конце концов безудержно разговорился. Мы вместе и провели остаток дня, то сидя в летнем кафе за коктейлями, на которых он все-таки настоял, то выходя из этого кафе, то почему-то возвращаясь, то блуждая уже в сумерках по какому-то парку, где Петя в иные мгновения смотрелся необычайно таинственно. И после я не знал уже, как мне быть с моей жаждой общения и моим увлечением Наташей, условным и пока, собственно говоря, единственным проводником в мир которой стал для меня оживленный, безумствующий, неугомонный Петя. Я ознакомился, благодаря ему, с философией Наташи и ее, если можно так выразиться, кружка, а также узнал много всего дивного и нелепого о самом Пете, может быть, искаженного особым напряжением его памяти или даже порожденного его буйной фантазией. Я расстался с ним, испытывая острое нежелание еще когда-либо попадать в подобную ситуацию, сожалея, что судьба нынче предпочла покончить с моим поэтическим созерцанием освещенного окна и восхитительной писательницы за ним и навязать мне встречу в реальности с героиней этой моей грезы. Я забился в щель, спрятался в своей уютной каморке и думал, что нет более абсурдной и ужасной истории на свете, чем та, что разыгралась у ворот приглянувшегося мне раннее дома, чем то, что я там закуролесил, бросился, словно восторженный юноша или спятивший старик, к незнакомым людям, увязался за ними, что-то наспех и без всякого смысла приговаривая.

Но вернемся к Пете, навязавшему мне коктейли. Я довольно долго обретался в бодрящем, спускающем на губы невольную улыбку убеждении, что само их название, слетевшее с Петиных уст, говорит о чем-то выспреннем, надуманном и люди, занимающиеся ими, самовлюбленные фантазеры и снобы, но в конце концов вынужден был признать, что напитки, энергично разрекламированные Петей, весьма хороши. Их специальное употребление выдумали в Наташином кругу, из которого я вынес не самые хорошие воспоминания, но как напитки мне все-таки понравились, то и сам круг вырос в моих глазах и заключенные в нем фигуры прибавили в изысканности. Я усердно, стараясь опередить собутыльника, успевшего еще у Наташи отрапортовать о своей нищете, расплачивался в кафе, где эти самые коктейли нам подавали. С деньгами расставался, ясное дело, легко, я человек вовсе не жадный, и в экономическом отношении меня вряд ли кто назовет расчетливым господином, но каждый раз украдкой следил за Петей, опасаясь с его стороны вспышки гордости, какие бывают у выпотрошенных жизнью, однако не утративших гонора и высокого мнения о себе людей. Ничего такого, надо сказать, не происходило, Петя с полной беззаботностью смотрел на мои финансовые операции, а может, и вовсе не замечал их, пребывая на вершинах идеологической экзальтации. Пытался и я не отвлекаться на мелочи, не размышлять о чепухе, пока мой друг витал в эмпиреях. А самым существенным из Петиных россказней оказалось, разумеется, его изложение загадочных воззрений Наташи и ее друзей, в которое он пустился после преувеличенно важного подтверждения: да, эти выточенные пьют коктейли. Акцент он сделал на "эти".