Текст книги "Иное состояние (СИ)"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

– Нет причин скрывать, – приступил я к беседе, внимательно всматриваясь в лицо близко подошедшей, напряженной и, как могло показаться, измученной женщины, – и пришло время поделиться... Однако... вы меня помните?

– Вы пердо.

Тут было отчего опешить. Надя как будто отдалилась и, стоя в сторонке, посмеивалась, любуясь невнятицей моей оторопи.

– То есть?..

– Ну, это когда хочется благообразия, обтекаемости, эвфемизмов и сказать "старый пердун" было бы грубо, а для кого-то, не исключено, даже и обидно. А вот так – пердо – выходит симпатично, немножко, согласитесь, по-итальянски, благозвучно.

Я вспотел от такой неслыханности. Ее непосредственность поражала, и могла бы поразить даже в высшей степени неприятно, однако смягчало столкновение как бы отдельно шествовавшее простодушие; каким-то образом скорее сопутствовало простодушие Наде и ее повадкам, в целом ее характеру, чем состояло в неотъемлемости с ее сущностью, и это-то как раз поражало очень даже приятно. А что она далеко не так простодушна, как могло показаться, и что ее непосредственность способна простираться даже до той самой грубости, которой она, если верить ее словам, тщательно сторонится, я понял, в общем-то, сразу. Затем я решил, что она просто убитая горем женщина и оттого ведет себя, мягко говоря, непредсказуемо, и спрашивать с нее за словесный разгул было бы с моей стороны безответственно.

– Вы приходили к Пете, – сказала она смущенно, тоном извинения, разглядев мои сомнения и муки.

– Точно! О Пете и речь.

– А обидеть я вас не хотела! – вскрикнула вдруг Надя. – Вы совсем не старый, и уж совсем не... ну, совсем не то самое... И это я сейчас запуталась, а тогда, когда вы приходили к Пете и Петя выставлял меня дурочкой, это само собой выскочило, как бы случайным разрядом, похожим на электрический, и потом я не задумалась, насколько я необдуманно обозвала вас в своих мыслях, и это понятно, ведь я не предполагала, что вы еще придете. А раз пришли... и хорошо сделали... Мы сейчас же все распутаем!

Моя растерянность возросла, усилилась. Я боялся не распутывания нанесенного мне оскорбления, о нем я словно уже и позабыл, а прозябания в пучинах словесности, в которой эта женщина, прошедшая выучку у великого говоруна Пети, явно была знатная мастерица.

– Примите мои соболезнования в связи... ну, вы понимаете. Я-то сбежал...

С подоконника испытующе смотрел на меня большой серый в полосочку кот. При Пете он мне не попадался, сегодня я увидел его впервые, он сидел на пороге, когда я входил, и тогда он, думаю, совершенно не заинтересовался мной, просто посторонился лениво и равнодушно, пропуская меня, поспешавшего вслед за открывшей мне дверь Надей. В комнате, затем в кухне мы стали, как могли, как получалось, проводить время, я и вдова, развлекаться разговорами и чаепитием, а о коте я в первую минуту, едва заметил его, почему-то решил, что больше никогда его не увижу. Еще надо сказать, что Надя, впуская меня, вдруг как-то слишком разогналась и в какой-то момент даже вовсе скрылась в глубине своего прелестного домика, как если бы я напал на нее или она внезапно уловила признаки, ясно говорящие, что я сейчас стану озоровать, с хохотом ловить ее по всем комнатам, творя после уже и какие-то немыслимые безобразия. Теперь мы находились в кухне, кот с обычной для его породы важностью сидел на подоконнике и уже безусловно интересовался моей персоной. Я подумал, что это может быть Петя. Спустя минуту-другую после такого моего странного умозаключения он, дрыгнув хвостом, спрыгнул на пол, медленно пошел к двери, разок обернулся и с непонятным выражением в темных глазах прищурился на меня и исчез в коридоре. На этот раз я не знал и, кажется, не мог знать, увижу ли его еще. Мои мысли по-прежнему занимало начатое мной толкование печального происшествия, оборвавшего Петину жизнь, и маневры кота, как они ни отвлекали, не могли повлиять на меня абсурдно и помешать мне договорить.

– Ничего, – тут я зачастил, – ничего откровенно предосудительного не нахожу, да ничего и нет, ну, сбежал и сбежал, и ведь не потому, будто сделал там что-то нехорошее. Да вы, наверно, слышали обо мне...

– Пердо, дорогой пердо... – перебила Надя с насторожившей меня горячностью, – впрочем, позвольте спросить, вы не против, если я буду так вас называть?

– Нет, так называть не надо, потому как хоть и буду я знать, что вы шутите, а все же не исключено и предположение о какой-то задней у вас мысли.

Говоря это, я энергично взмахивал рукой, отсекая и отбрасывая прямиком в замшелую старину Надины заготовки относительно моего возрастного состояния; высказавшись столь решительно – словно о наболевшем, я и успокоился.

– Хорошо, договорились! – воскликнула Надя, определенно довольная моей распорядительностью. Кухню заливал солнечный свет, и вдова сияла, пронизанная им, испускали некоторое сияние даже темные фрагменты рисунка, покрывавшего ее легкое платьице.

Мы отправились, словно следуя примеру кота, в комнату и несколько времени посидели у журнального столика.

– Так вот, вам наверняка донесли, что я присутствовал, когда Петя полез... когда ему стало окончательно худо, и он рухнул, и уже не встал. Для Пети уже не имело значения, что я скрылся, как только услышал, что все кончено, а в юридическом или каком-нибудь медицинском отношении я совершенно чист. Но что же греха таить, все-таки стыдно. Тут какое-то моральное чувство...

– Мы и в области чувств спокойно обо всем договоримся, так что не переживайте.

Прекрасная организованность, подумал я и продолжил свою речь:

– В этическом плане явственно тянется ниточка от этого стыда к позорному моему улепетыванию с места событий, а началось все с Пети. Не знаю, где точно, но в нем. Не стал ли Петя котом, который где-то тут...

– Не думаю, чтоб стал, – с легкой улыбкой прервала вдова мои абстракции.

– Потому-то я и здесь, что в Пете очень многое сошлось. Я пришел рассказывать без утайки... Вы начали с обидных для меня новшеств в словотворении, а я с болтовни, и я вообще порой слишком много болтаю, но учтите мое состояние и войдите в мое положение. Мы мало знакомы, и к тому же повод, который меня сюда привел и который, если вдуматься, скорее похож на надуманный предлог, притом что у меня, конечно, ничего такого на уме нет, у меня-то как раз никакой задней мысли...

Я снова проследовал за хозяйкой в кухню, куда она меня, заметно повеселев, уже с ласкающей любезностью пригласила, и в чистой кухоньке, расточающей волнующие ароматы, мы сели пить чай.

– Вы не представляете, как мне его жалко, – вздохнула Надя.

Я горячо воскликнул:

– Да вы не подумайте, что мне за него отчего-то там стыдно. Я стыжусь, что унес тогда ноги, это было некрасиво, хотя и оправданно. Мне действительно нужно было уйти, я был так обескуражен и потрясен, что не мог никого видеть, ни говорить с кем-нибудь. А тем более объясняться с врачами, с полицией... кстати, было какое-нибудь расследование, производилось вскрытие? Ясна причина смерти? Я и на похороны не пришел. Так стыдно! Но я не решился, я же ни с кем из его и ваших родственников не знаком, вот только с вами, да и с вами самую малость. А вы сразу... прямо ушат холодной воды... пердо!.. Я даже вспотел.

– Дать вам лосьону?

– Послушайте, нам многое надо обсудить и решить, и уже одно это очень нас сближает, а вы лезете с лосьоном.

– Я не лезу, я...

– Я понимаю, вы предлагаете, но одно дело предложить гостю чай, и совсем другое – лосьон. Да еще человеку, которого вы практически совершенно не знаете и которой только начинает знакомиться с вами. Я, между прочим, и Петю едва-едва знал, немножко встречались.

– Согласимся на том консенсусе, что мы теперь квиты: вы из Пети кота выдумали, так я вам лосьону, как если бы случай для того подходящий...

– Но вы первая начали, с выдумки о моем возрасте, и так, словно я должен был просиять и руки потирать от удовольствия. Впрочем, пора эти прения прекращать, Надя. Правда ведь в той простой истине, что мы с Петей очень тотчас же сблизились, нашли, как говорится, точки соприкосновения.

– Да хоть и за Петю вам стыдно, что же с того? Пустяки! – сказала женщина.

– За Петю совсем не стыдно.

– Мне вот не стыдно, что я вас обозвала. Это получилось непредвиденно, без намерения. Я покаялась, вы мое раскаяние видели, и стыда как не бывало. А в остальном... Я не придерживаюсь правила, чтоб о покойном говорить только хорошее. Вот Петю если взять да вспомнить как такового – это очень даже стыдно, ведь он был на редкость позорен, еще тот фрукт. Он вам наговорил кучу всяких гадостей обо мне.

– Что же такое он мог мне наговорить? – невольно улыбнулся я.

– С Пети станется, он был хмырь. Наверняка наговорил, что я вредная, глупая, убогая, что я сильно сдала, подурнела и опустилась. Разве он вам всего этого не сказал?

– Ну, сказал... – признал я неохотно.

– С Пети станется и котом обернуться. А еще что? Продолжайте уж... Расскажите мне мою биографию в Петином изложении.

– Вы ставите меня в трудное положение. У художницы Варо есть картина, на которой женщина – уже бледная тень себя былой – растворяется и растворяется в кресле, а кошка из какой-то дыры в полу изумленно и испуганно таращит на нее глаза. Это как-то немножко соотносится с Петиным происшествием. Но женщина? Но кошка? И разумно ли воображать себя на месте этого животного? А если все-таки воображать что-то, то взамен кого, чего? Подменить самое художницу вряд ли получится... Пока не придумали ничего подходящего, допустим, что Петя рассказал, как геройски вы себя вели, когда несколько негодяев бросились грабить соседский дом. Вы поднесли топор к виску главаря...

– Это басня, – отмахнулась Надя.

– Лучше припомнить, что я сказал Пете в ответ на его критику по вашему адресу. Я сказал: Петя, брось, побойся Бога, где ты еще найдешь такую тихую, скромную, покладистую жену, которая, поди-ка, пироги тебе выпекает, кофе в постель подает. Остепенись, приладься и сам наращивай ум, крепи душу рядом с этаким светочем.

Надя бойко рассмеялась, и я принялся энергично вторить ей. Я выкрикивал:

– Твоя жена – прелесть! Вот что я ему сказал!

Мне было спокойно, тепло с этой женщиной, и не удивительно, что я уже раздумывал над возможным предлогом задержаться возле нее подольше.

– Я с ним бесконечно намучилась за всю свою долгую жизнь, и мучения начались аккурат в те времена, когда она была еще совсем не долгой, эта моя удивительная, странно прожигаемая и жалко тлеющая жизнь, – произнесла Надя печально.

Я с торопливым сочувствием спросил:

– И теперь мучаетесь?

– Теперь что же, теперь его нет, и это в каком-то смысле плохо, я теперь просто копчу небо. Но с юности мне доставалось от него на орехи. Годы наши были небольшие, а орехи сыпались – ого-го!

– Ну, не бил же он вас?

– Не перебивайте на каждом слове, что за привычка! – одернула она меня. – Уж это мне извечное людское хамство, бескультурье!

– Мне стыдно...

– Не бил, – втиснула, вдавила вдова речь в закипавший между нами хаос, – я бы и не позволила. Еще чего! Я нежная, хрупкая, и требовалось меня оберегать, а он с самого начала был неприкаянный. Это мне выпало тлеть, а он пылал, весь был как огонь. Хватался за одно, за другое, денег не было или было до смешного мало, а которые появлялись, он спускал на разные непонятные нужды. И вечно идеи, всегда он с ними носился, причем ведь не самостоятельно, нет, заражался от всяких, от дружков, от дурацкого Флорькина, от той девки, вам уже, конечно, известной. Сам он мог, в лучшем случае, взреветь песню на арамейском, на большее его не хватало. Он уверял меня порой, будто знает арамейский, вот в чем дело. Но на публике – никакого языкознания, никакого специального образования, ничего даже интеллигентного, одна сплошная зависимость от чужого мнения. Девку он потом опять встретил, и все пошло по второму кругу. А был это очередной адский круг. Он шел как Данте, мой Петя. А как мне было поспешать за ним, куда мне! У меня не было проводника, не было Вергилия. Вы, не сомневаюсь, читали творение про все эти божественные штучки, а значит, в состоянии понять, в каком я очутилась положении, какое одиночество сковало меня и на какую участь я была обречена. Вот вы человек фантазийный, шероховатый, измышляющий, вы всякое можете себе позволить, можете оттуда убежать, сюда прибежать, а меня все равно как в смирительную рубашку завернули да приговорили сидеть на одном месте и безнадежно куковать. Я ему говорила, ты, Петя, не спеши с идеями, они никуда не денутся, всему свой сезон, так ты достигни зрелости сначала, и они как раз тоже рядышком с тобой созреют. А до той благодатной и плодотворной поры ты, милок, поработай во имя семейного счастья и благополучия, обеспечь всем необходимым меня и возможное потомство. Сама я в библиотеке трудилась, и сейчас там же. Говорила с Петей часто, вдалбливала в его башку полезные истины и все то, что он выделывал, подробно комментировала. В итоге он получал понятие, но впрок оно ему не шло. Не нужны были ему ни счастье, в моем то есть лице, ни потомство, ни даже всякие идеи, а нужна была та девка, в которую он мне на ревность и себе на беду по уши влюбился. Даже это не любовь была, а скотское желание, распалившаяся и не находящая выхода похоть, страсть, понятная в диком скифе или печенеге и непонятная в цивилизованном человеке. Втрескался и, может быть, той бабе в умоисступлении тоже пел на арамейском, и до такой срамоты дошел, что с этими своими бессмысленными куплетами и помре у нее под юбкой. Не говорите мне, что знаете подробности. Я знаю все лучше кого бы то ни было! До чего же жалок он был! Намучилась я. Но уйти от него было нельзя, потому что он лепился, был липок и до того прилеплялся, что мне было не оторваться. А когда девка показала ему поворот от ворот, даже опозорила на всю Получаевку, намяв ему вместе с Флорькиным бока, смешав его с грязью, потому как они топтали его до изнеможения, а как устали, и присели отдохнуть, и подумывали уже улечься на постель и предаться плотским забавам, то просто выкинули на дорогу окровавленного... Фуриозо! Так у Данте под водительством Вергилия выскакивает из адских бездн вонючее рогатое чудовище! – Тут Надя остановилась, призадумалась, смахнула с лица тень усмешки и сказала чисто и ясно, без всякой грубой таинственности: – Ну, ладно, не буду врать, не знаю толком, что там у них произошло. Но прогнала, факт. И он сразу выправился, как только перестал за этой стервой увиваться. Оступался и потом, но уже все-таки шел вперед с нарастающей уверенностью, о глупостях не думал, прошлые забавы забыл и в итоге кое-чего добился. Зажили не хуже других. Цветной телевизор, комплекты и комплекты постельного белья, сервизы, костюмы ему, платья мне, мясные блюда к обеду, одно время и машина была, пока он ее не разбил, разгромив заодно и какие-то клумбы. И только с высоты этих достижений видно, сколько сил я потратила на то, чтобы всегда оказывать ему срочную, позарез необходимую помощь. Как я его вытягивала! Как тащила из болота, в которое он то и дело норовил погрузиться. А вместо благодарности заслужила клевету, поношение, оскорблял в глаза, обзывал дурехой... А уж старился, о, старился он из-за нелепой и жалкой безалаберности своих страстей гораздо быстрее меня. Оглянуться не успеешь, или, к примеру сказать, оглянешься моложаво, с лукавинкой, с огоньком, а он уже... вспомнить страшно! И изо дня в день одно и то же увядание, позорное ороговение... воистину пердо!..

***

– Впервые я заплакала по-настоящему, навзрыд, так и взвыла и заревела, когда он мне сказал, что случайно встретил ту, ну, вы же понимаете, эту самую Наташу. Вышел на середину комнаты и заявил громко, что она вовсе не мегера, а молодая очаровательная женщина, можно-де без запинки и без всяких согласований с разными там третейскими судьями утверждать, что она – дама. Признался, сволочь, что опять у него на сердце неспокойно, мятежно, и что еще вчера было ничего, даже относительно неплохо, а сегодня уже трудно и страшно ходить по земле, дескать, гудит она под ним, жжется, и вот-вот все выльется в извержение вулкана. Желая меня утешить и приободрить, он осторожно, не припечатывая, положил руку на мою голову, на макушку, и сказал, что не причинит мне зла и приложит все силы, чтобы обошлось без скрежета зубов, обычного в подобных случаях, или, как он выразился, без шероховатостей. Но без них как обойдешься по достижении известного треугольника, да еще когда прибавляется парочка любовников, ребят азартных, а к тому же и просто так сами по себе болтаются именно шероховатые люди, что вы первый отлично сознаете на собственном примере. Вы видели тех ребят, а я лишь слышала о них, но понимаю, какого они сорта и почему возле так называемой Наташи трутся. Мысли о будущем и неизбежности беды я тогда только подумала, не высказала, сознавая, что лучше пока не подавать виду, что я разгадала жжение плоти, воспалившейся у моего благоверного. Лучше прикинуться доверчивой дурочкой, поверившей в его философскую сказку про тягу к необыкновенным людям и назревшую необходимость покончить с подлым обывательским горизонтальным положением, встав внезапно вертикально, по благородному. Он мне, впрочем, не очень-то подыгрывал и как будто нарочно старался разворошить муравейник или осиное гнездо в моей душе. Не очень-то он скрывал, что любит Наташу. Все я видела, все читала о нем и его желаниях в глазах и на лице, когда они, стоило ему на миг отвлечься и забыться, словно сами собой совались мне под нос, так и перли, разрастались с нарушением законов пространства и перспективы, как уже подлинная фантасмагория, как натуральный сюрреализм... Он мне бросил, прибавляя к высказанному ранее обещанию, но теперь уже явно не в утешение, что ничего не поделаешь, сердцу не прикажешь, и раз оно всколыхнулось и готово выпрыгнуть из груди, следует принимать это как должное, прежде всего как проявление жизни и ее сил, призванное всецело порадовать, чего не было бы, когда б наступили помертвение и коллапс. И если я не свинья, не пачкунья, только и думающая, как бы подгадить, когда налицо разумные начинания и добрые всходы, если я, коротко сказать, не гроб повапленный, не должно мне думать, будто им руководит плотская любовь и он собирается, словно кобель, ухлестывать за бабенкой, дело-то обстоит иначе. И заключается его дело в том, что едва он встретил Наташу, тотчас распалился мечтой о литературно-дискуссионных вечерах у камелька и влечением к безмерному, неуемному аскетизму. Он умен, начитан, знаком с этикетом, ему впору общаться с избранными, а не валяться в житейской грязи. А до чего же, если уж на то пошло, ему скучно и бедно в духовном смысле живется, как же ему тошно в мирке, мной слепленном! Изначально причина кроется в моей активизации, переросшей в наглую активность, в моем, суть, прискорбном появлении на свет Божий, проявившем отсутствие идей, и вот на нем-то, на этом отсутствии, лежит необъятная вина, которую он, Петя, уполномочен мне вменить. Все не так у меня, как у Платона, у которого всякому явлению и всякой вещи предшествует идея, тогда как моему появлению, моему вещественному существованию ничего не предшествовало, в лучшем случае – ничто, а оно, однако, способно внушить разве что полнейшее недоумение и в конечном счете даже разочаровать. Из ничего, из пустоты вышла Надечка, и вот поди ж ты, так расселась тут в жизни, будто уже и не спихнуть. То ли дело Наташа! Вот где подлинная актуализация! Истинное волшебство! Наташа идеи производит и подает, стимулируя окружающих, и о ней язык не повернется сказать, будто она всего лишь коптит небо.

Его слова больно меня задели. Выкорчевывая его из паршивой пропащей юности и выводя на торную дорогу... а это всегда сопряжено с трудовой дисциплиной, овеяно непреложной разумностью и ведет к состоятельности, понимаете?.. Вытаскивая из дерьма... а мало он в том дерьме покрутился, да еще с таким, знаете, самозабвением, с известным даже апломбом, с амбициями!.. Приобщая к труду и заботам о простых, не воображающих лишнего, не мнящих себя богами людях... и побольше бы книжек о них и им подобных, а то пишут, согласитесь, всякую ерунду!.. Я исподволь готовила его... мы снова возвращаемся к личности моего покойного мужа... готовила к минуте, когда он сможет обратиться или, если надо, попросту вернуться к сонму сколь угодно свободных и пространных идей, но уже так, чтобы все они свелись к единому солнечному центру, заключающему в себе драгоценное понятие любви. Однако он взбеленился, рассвирепел и отбился от рук раньше, чем я подтащила его к намеченной цели. Итогом стала смерть.

Добейся я своего, раскрылась бы суть моих предпочтений и чаяний, обнаружилось бы главное и отшелушились бы плевелы, заслуживающие отброса, отшвырка, вообще доброго пинка. Жизнь, хотя бы в известной ему, Пете, и мне части, преобразилась бы в роскошное поле изысканных цветов, а во вселенной, как мы ее себе отсюда представляем, распустилась бы могучая прекрасная роза. Ведь любовь всему голова, и заботливо вить семейно-любовное гнездышко, купаться в неге блаженства, душевном тепле и щедротах сердца совсем не глупо, с чем согласится любой не одураченный человек. И когда б Петя согласился, прозрев, с жаром истинного огня в душе подойдя к тщательно подготовленным мной временам... Тогда б не пахучее мыло ласкало бы мою кожу, а его, Петькины, трепетно любящие руки, не шампуни создавали бы пену и рисовали что-то смахивающее на облака, а его сердце и вся другая способная к любвеобильности органика, облекая, обволакивая, поднимали бы меня к настоящей облачности. А тогда уж и Фалесы все эти, ваганты разные с их герундиями про изящных дам и вечную влюбленность, розовые девушки с помпезностями, элегантные кавалеры с орденом тамплиеров на груди, кельты, эльфы, карбонарии, подозрительно притихшие в интимном полумраке, и нибелунги чистых кровей, а не грязные псы, бегающие по улицам с высунутым языком и пеной на губах... Ведь согласитесь же, из подлинного и стоящего имеется только любовь, она устроила этот предивный мир и, устроив, тонко и осмысленно пронизала своими токами, и нужно обязательно, с возрастом хотя бы или после разных мучений, это безотказно понять, и он, Петя, поняв, унес бы меня в истинный земной рай, подарив вечное блаженство, словно я гурия. Но благословенная минута не наступила. Петя побежал, как изголодавшийся пес, за той подлой Наташей, заметался, пуская слюни и сопли, среди ее любовников, выдавая себя за приверженца некой системы, а я слышала, те любовники и самая главная мерзавка, кликуша ихняя и жрица любви, чуждаются людей, презирают нас, сирых, вот и вся их система. Возвращался ко мне возбужденный, толковал что-то о больших мыслителях, о древних культах и мистериях, о превосходстве духа над плотью, о пристальном у некоторых внимании к интеллекту и особой заинтересованности в нем, и о Наташе тоже, само собой, о том, что не слаба, ой, дескать, не слаба проклятая на передок и как было бы хорошо ему в этом лично убедиться... Не подпускала, значит. Еще он распространялся о воображаемых, но вполне вероятных мирах, а я, с непередаваемой горечью думая лишь о том, как этого безвольного человека влечет и тащит, так и тянет, бесхребетного, забраться к Наташе под юбку, напоминала ему тихонько, что дважды в одну реку не войдешь. Хитроумно, да? Это я в эзоповском стиле использовала старинное философское изречение и получала перифраз касательно своей мысли, гласившей, что не повезло ему с этой девкой в юности, нечего соваться и теперь... и как вам? как находите, разве не остроумно? Я в глубине души крепко надеялась, что он смекнет все-таки, к чему я клоню, сообразит напрасность своих былых и нынешних любовных затей. Но он не понимал или делал вид, будто не понимает. Убегал, обозвав меня на прощание как-нибудь, не посчитавшись с моим мнением, не вняв моим предостережениям. И к чему это все привело? Испустил дух... Не дома, не в своей постели, а словно под забором, как конченый человек.

Вот и все, я закончила, дальше – ваши, дорогой гость, выводы и умозаключения, свободный размах которых не мне ограничивать. Готовиться ли мне к худшему, поскольку вы, предположим, не прочь судить меня, оседлав ядовитые слова покойного, что ж, снесу и сдюжу, и не такое приходилось терпеть, а нет, так признайте, что и моя позиция заслуживает внимания и уважения.

– Ваша позиция, Наденька, заслуживает глубочайшего уважения, и я отнесся к ней с полным вниманием, – заверил я, для выразительности прикладывая руки к груди, к месту, где чувствовались биения моего сердца.

– Вы во всем со мной согласны?

– Вон вы какая! Петя явно и однозначно выдавал вас за другую, за рохлю и что-то смазанное, а вы кремень, вы покруче иной твердыни будете.

– Коня на скаку остановить – это спорно, но в случае горящей избы проблем нет, могу вынести, а могу и занести, я такая.

– Поражен, меня буквально снес и обезличил вырвавшийся у вас, прорезавшийся вдруг истинный голос. Так похоже на крик души! Но относительно полнокровного согласия может быть, что оно и не во всем согласуется с вашими мнениями и суждениями.

– Чудно слышать и кажется недопустимым, да... Разве можно вилять, когда я предметом обсуждения поставила любовь? – всплеснула руками хрупкая и необыкновенно стойкая, многое пережившая женщина.

– Против любви я ничего не имею, и вообще не спорить с вами пришел, но скажу... Что Наташа не девка, а посерьезнее нечто, я ручаюсь, хотя почти ничего о ней не знаю. И не думаю, что те двое, которые вокруг нее вьются, ее любовники, во всяком случае не кучно, ну, допустим, один из них при полном исключении в этом отношении другого, а не зараз, что было бы слишком и, пожалуй, изумило бы саму Наташу...

– Скажите, наконец, правду, они авантюристы, за ними водятся темные делишки?

Я ждал подобного вопроса, и следовало ей это сказать, объяснить, что истосковался я уж по глуповатой бабьей пытливости, дарующей приятную возможность долго и жестко опровергать, мучить и смешивать с грязью нежное, слабое и столь часто ошибающееся создание. Заключенное в цветастое платьице, покачивающее ножкой, с головой, увитой светлыми кудряшками... Но я, словно по странной случайности, предпочел отшатнуться, принять позу благородного заступника безвинно оклеветанных и пуститься в унылые рассуждения и проповеди:

– Не надо так... Не надо вынашивать смутные подозрения. Уже одно то, что они прекрасно организованы, не позволяет смотреть на них как на мелкотравчатых проходимцев, каких-нибудь разбойников с большой дороги, людишек толпы. Вы скажете, что и разбойники бывают отлично организованы, но я вам на это отвечу, что у разбойников в основе разрушительные тенденции, а у этих людей основа не в базисе, но, так сказать, в надстройке, которая одна и видна, наподобие верхушки айсберга, а что там внизу, под водой... может, там масса сторонников и приверженцев, и целая сеть... Но что касается надстройки, она выглядит великолепно, поскольку сплетена из свежих художеств, удивительных загадок, редких словесных оборотов. Не всем понятны их речи, не всегда их слова обнадеживают, но это уже другой вопрос. Главное, что у них работа с логикой и философский бум на уме, а не подлости всякие. В это верим! Даже если нет доказательств. Я спрашивал Петю, и он ответил отрицательно на мой прямой вопрос, не приходится ли нам иметь дело с сомнительными типами, а он знал, Надя, побольше нашего. Но ни Петины знания, ни мои доводы еще не означают, будто эти господа заряжены исключительно положительной энергией. Если мы с вами просты и готовы в совершенно школьном духе делить людей на положительных и отрицательных, то у них дело обстоит несколько иначе, и мы должны прежде всего вспомнить, не уклоняясь при этом в схоластику, что Наташа и ее друзья не стесняются, вот уж действительно... Я вам скажу, у них даже какое-то свинское отношение, да, они относятся к людям как к чуждому элементу. И это поражает при первом же знакомстве с ними, ошеломляет, остужает, это как ушат холодной воды. К какому же после этого разряду отнести их самих? Остается только гадать. А что еще остается делать? Заговорить на арамейском? Они указали мне на дверь. Я был оскорблен и возмущался. Что же мне остается, как не думать о них плохо? Но не будем забывать, что обида обидой и вспыльчивость вспыльчивостью, а справедливость все же должна стоять на первом месте. Кое-что в особом смысле обращает на себя внимание... Как ни странно, они и самые громкие свои заявления произносят довольно тихо, не повышая голоса. Ну, положим, я недостаточно еще наслушался тех заявлений, однако уже способен угадать, где-то в вольном и неумолимом течении их мысли, разные страшные вещи, опасные намеки... Мне все кажется, вот-вот один из них подскочит да шепнет мне гнусно в ухо, что я старый пердун, набитый дурак, отсталый выползень и больше ничего...

– И вы еще с ними возитесь, с такими-то уродами? – в ужасе перебила меня Надя.

Я поднял руку, призывая ее к молчанию.

– Говорю вам, грех это, вдруг взять да позабыть о справедливости. А с ними я не вожусь и не возился, – возразил я с достоинством, – и бывал я у них случайно, просто с Петей. Добавлю, если вы еще не прочь послушать, что они обуяны разными фантазиями, по которым выходит, что они, может быть, не вполне-то наши земляне, и это вносит дополнительные трудности в наше размышление о них. Но мы должны отвечать в первую голову за себя, а не за других, кто они там ни есть, местные или пришельцы. Надя! – выкрикнул я вдруг. – Я ищу повод говорить не переставая, и мне совсем не нужны разглагольствования о тех людях, мне нужны ваши уши, ваш слух, ваше внимание, и как у тех я, явившись с думкой порассказать о проблемах и вопросах, возникших в фокусе моих одиноких исканий, попал в какую-то кашу, в какой-то раздрай, о котором вам и знать-то не обязательно, да... Так здесь, принося извинения за Петю, то есть за свое далеко не лучшее поведение в его последний миг, я вдруг круто сменил курс и очутился перед необходимостью искать... И что же я ищу? Нет, не повод даже. Что повод! Его найти проще простого... Предлог!.. да, предлог хвататься за любую возможность, лишь бы поцепляться еще за вас, подзадержаться, поговорить еще, интересуясь и вашими возможными словами...

Она, миниатюрная и ладная, принялась уклонять личико, утаскивать его от меня подальше, прятать в себе, уменьшая до размеров, уже не позволявших иначе, чем в виде какого-то сморщенного и как бы пропеченного кукиша, показывать обуявшее его владелицу смущение.