Текст книги "Иное состояние (СИ)"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

– Средь бала?

– Средь бела, сказал я, средь бела дня. И в остальном ты атмосферу описываешь какую-то надуманную.

– Вот и видно, что ты не знаешь Получаевки.

Петя заузил глаза, пронзая мое невежество, испепеляя мои слабые места, и жестко усмехнулся.

Глава четвертая

– Однажды, – продолжал он свой рассказ, – мы с Розохватовым пошли своей дорожкой, а правду сказать, так просто куда глаза глядят, и прямо до странности чудно, и не знаю, поверишь ли, да только вышло, что будто бы увязались мы за гурьбой пьяных и бесцельно слоняющихся людей, по наружности каких-то общипанных и словно без возраста. Один из них часто подбегал к нам и, тараща изумленные глаза и лихорадочно потирая лоб, просил закурить. Он то ли забывал, что несколько минут назад уже делал это, то ли никак не мог поверить, что у нас нет трубочного табака, и даже простой махорки нет, и мы ничем не можем помочь ему, не можем даже угостить сигареткой, поскольку ее мы тоже не имели. А вообще-то прогулка эта складывалась романтически. Луна, образовав на небе пытливый и насмешливый глаз, красиво и тускло освещала аллею большого парка, где мы внезапно очутились, приняв облик каких-то бледных сволочей. Когда она скрылась, то шли мы уже, буквально сказать, в черной пустоте. Розохватов, успевший слегка повредить ногу, прихрамывал, но крепился. А я крепиться не хотел; уже зарождалось во мне неистовство, о да, уже наступило время сделаться мне несдержанным, вспыльчивым, склонным к необузданности, которая со временем выродилась в глупую горячку нервов. То было время, когда близко до чрезвычайности пролегла особая, едва ли не роковая черта, за которой я уже не мог бы попусту блуждать в ночном парке, вести с неизвестными переговоры об отсутствующем табаке, жить и дальше без преображения кипучей энергии в нечто дельное, подобное тем изделиям, которыми по праву гордятся истинные мастера. А Розохватов, он родился не мастером, но ремесленником, и оставался им всюду, куда ни заносила нас судьба. Словно потянувшись за луной, восприняв ее таинственный зов, я с необыкновенной легкостью поднялся на первую ступеньку духовности, и мне представилось, что всю эту прогулку, которую я столь подробно описываю, мой приятель затеял для того, чтобы сначала до глубины души оскорбить меня, а потом убить, предать мучительной смерти. Луна скрылась за тучками, а когда ее мирный свет снова распространился по окрестностям, мы вдруг увидели на границе, где парк переходил в лес, сумасшедшего старика, которого у нас называли старьевщиком. Он грациозно опирался правой рукой на свою пустую тележку, а ножки, как я заметил, сложил кренделем и как бы слегка парил в ночном прохладном воздухе, в лунном сиянии.

– Прокати! – загомонили пьяные. – Возьми нас, старик, вези, развези нас по домам!

Старик этот необычайно любил сумерки и только с ними знался, бродил их печальной и по-своему отрадной порой, катя перед собой грубо сработанную тележку, выдвигался откуда-то из пригорода и рыскал по нашим улицам, вдумчиво и грустно подбирал всякий хлам и увозил его в свою непонятную жизнь. Теперь, ночной, отчего-то, должно быть, замешкавшийся в лесопарке и случайно нами обнаруженный, как бы и застигнутый, он улыбнулся, лукаво и даже как будто ласково взглядывая на воззвавших к нему сумасбродов.

– Я возьму, – ответил он с какой-то особой утвердительностью. – Но надо чтоб вертко, хлестко было, а не как среди соломенных тюфяков, не так, чтобы живой груз мой, надувшись вином, попросту размяк и погрузился в безволие. Здесь вам не райские кущи. Вы из тех двоих только хроменького прихватите с собой, – он указал на Розохватова, – а второго вздуйте, если полезет.

Для меня эта ночь роскошной луны и наших путаных странствий стала одной большой картиной жизни, способной заменить любую другую ей подобную, но убогие оборванцы, под диктовку сумасшедшего старьевщика, разрушили ее. Пойми, я, до глубины души умиротворенный своими открытиями и первыми шагами эзотерического становления, подсказанного мне луной, никуда и не думал лезть и заявление старика, как абсурдное и неуместное, даже не попытался опротестовать. А что вышло? Я и рта не успел открыть, как пьяные обрушились на меня, разя жуткими ударами кулаков. Под могучим воздействием пинков я покатился в темноту.

– Он взял меня, – сказал на следующий день Розохватов; сказал возбужденно, как бы все еще радуясь ночной удаче, – и я поехал, а тебе места на тележке, как ты наверняка успел сообразить, попросту не хватило.

Я решал в уме, разрушена ли реальность, отобразившаяся минувшей ночью перед моим мысленным взором грандиозной картиной. Розохватов долго рассказывал о своей ночной поездке и поминутно напоминал, что мне на тележке старьевщика не хватило места. Утрачено очарование ночи, луны и моего восхождения на новый духовный уровень только оттого, что мне не досталось места на какой-то жалкой тележке? Очарование, может, и утрачено, но реальность-то, реальность, подарившая его, неужели и она изуродована, выхолощена или даже вовсе стерта с лица земли? И никогда ей не возродиться? не повториться? Ни решения, ни ответа, ничего не было. Порфирий Павлович Клычков, случайно оказавшийся участником этого разговора, заметил:

– Так и народу нашему не хватило места на философской тележке Гегеля, которую Хомяков остроумно назвал возом пустых орехов.

– Так как же, – оторопел я, – как, в свете такого определения, обошелся с Гегелем Маркс и что он у него перевернул? Тележку?

Прочный, казалось бы, партиец, Порфирий Павлович рассмеялся каким-то немарксистским смехом.

– Если по-нашему, воз всего лишь, а вообще-то голову, – изрек он.

– То бишь отдельно взятый пустой орех, – подхватил Розохватов, а он всегда был прилипчив ко всякому озорству и балагурству.

– Раз для вас нет ничего святого, я лучше промолчу, – веско бросил я и принял вид гордо замкнувшегося в себе человека. Я был, несмотря на тягостную прозу многих прожитых лет, романтичен, все еще недостаточно искушен и притом страшно подозрителен, и у меня сложилось больно отзывающееся в душе впечатление, что мой друг что-то нехорошее придумал вчера, а нынче завилявший и копающий под собственную прочность Клычков легко раскусил его. И они уже вместе плетут некую интригу, злоумышляют, косятся на меня как на неизбежную жертву. Но была и куда более серьезная думка, еще, положим, не вполне развитая, тем не менее я, лелея ее, уже обдумывал, как бы получше растолковать Наде, что в сущности у меня нет никаких причин вот так бессмысленно, ровным счетом ничего не соображая дружить с Розохватовым.

Полагаю, Кроня, ты уже уяснил, что этот Розохватов был человеком в высшей степени чувствительным, расторопным и с большим запасом юмора. Он и всегда тщательно присматривался ко мне, а после разговора, неприятно поразившего меня сравнением гегелевской философии с пустыми орехами, а Маркса выставившего клоуном, удвоил внимание. И вот, когда он смекнул, а ведь был, ко всему прочему, смекалист, что за мысли копошатся в моей голове, начиная брать верх над разумом, скверная ухмылка разодрала его тонкие, как у хищной птицы, губы, и такие восклицания произвела его могучая, бабьего вида грудь:

– Да чтоб я еще хоть раз связался с пьяными, глаза б мои их не видели! Давай, Петя, сменим ориентиры и проследим, нельзя ли чего выгадать из общения с Наташей и ее вечным спутником Тихоном. Вон как Флорькин крутится возле них, увивается. Это не случайно! Думает с ними снюхаться, только удается ему это, судя по всему, плохо, кишка тонка. А тебя, согласись, тянет к ним.

– Тянет, – признал я. – Будь я сарделька, как ты, я и взглянуть не посмел бы на подобную Наташе, но меня Бог не обделил, ни в чем не обидел, у меня все на месте, я плечист. Я, как и подобает, много читаю, я неглуп, и меня в естественном порядке тянет к умным, серьезным и глубоко порядочным людям.

– В естественном порядке? – Розохватов пристально посмотрел на меня. – А вот я нахожу немало противоестественного...

– Находишь? – вскрикнул я.

– Предвижу, – поправился мой приятель.

Упитанный, он смотрел на меня крошечными, глубоко запавшими глазками, и это было неприятно. Под его взглядом я смущенно опустил голову и вздохнул:

– Бывает, что прямо млею. Это, возможно, и в самом деле из разряда особенностей, которые в будущем сыграют со мной злую шутку. Как бы не сомлеть до полного истощения, до смерти...

– Мастурбируешь, что ли? Жены тебе мало, так ты на Наташкин портрет, на детское ее изображение работы знаменитого нашего живописца Мерзлова?..

– Нет, я больше в метафизическом плане, – перебил я.

Розохватов расхохотался.

– Метафизическим парадом в Получаевке не командую, – говорил он, ладонью утирая забрызганные слюной губы, – так что вопросы онтологической борьбы и наведения духовного порядка меня не интересуют. Не Платон, не Плотин и даже не Вицлипуцли. Но что нам самим следует упорядочиться, а в известном смысле и остепениться, с этим не спорю. Посмотри, браток, что творится вокруг! – воскликнул мой друг с внезапным пафосом. – Одним везет в торговле и в похождениях с любвеобильными толстосумами, педерастами, садистами и мазохистами, необычайно вдруг расплодившимися, а другие еле сводят концы с концами. Твоей жене хоть в голову-то приходит, что самое время устроить публичный дом или открыть бакалейную лавку, заделаться модной прорицательницей или, на худой конец, выйти на улицу с какой-нибудь мелочной торговлишкой? Нет, она предпочитает мрачно смотреть в будущее, не зная, восторжествует ли в конечном счете добро, доживет ли она до молочных рек с кисельными берегами, вернется ли в чудесную пору юности. А без нежного девственного девичества, без возвращения в ту сладкую пору она чувствует себя не человеком, не личностью, а глупой и никому не нужной бабой.

– А разве она мне не нужна? – возразил я. – Но мы совершаем супружескую жизнь, и уже одно это делает всякое упоминание о девичестве разговорным бредом, несбыточной мечтой и жалкой иллюзией.

– Ты рассуждаешь как твердолобый увалень, еще не зная, что тонко и изысканно, с декадентской ноткой, с твердой готовностью к деградации, полюбишь Наташу. – Розохватов кивнул, уверенно подтверждая силу своего пророчества. Но он был развязен, как обычно, когда вел двусмысленные речи, подготавливая коварный удар или очередную свою сомнительную затею. – А в параллель, – шепнул он вкрадчиво, заставляя меня опасливо подобраться, – будет очень кстати организовать торговлю, как многие нынче поступают, не годясь нам даже в подметки.

Я почувствовал, что по моим щекам, тогда отнюдь не впалым, напротив, выпуклым, круглым, огромным, поползли красные пятна.

– Торговать? Мне? Я, по-твоему, способен торговать? Где? На рынке?

Мой друг снисходительно улыбнулся:

– Не кипятись. Ты ж не бледная немочь какая-то, чтоб не осилить торговли. А рассуждаешь кисло. Но – остынь! Главную роль я отведу себе, а ты люби себе Наташу да отпихивай в сторону Флорькина, нечего ему под ногами путаться.

– Но ведь это – насчет торговли – позор! – крикнул я.

– И никакой это, Петя, не позор, – сказал Розохватов, прикладываясь к бутылке. – Дело жизненное, и в результате все так потому, что такова жизнь. Заметь, я присматриваюсь к новому положению вещей в нашей Получаевке, и спроси меня кто-нибудь, верю ли я, что оно, глядишь, изменится к лучшему, я, как и подобает человеку решительному, откровенно выскажусь в том смысле, что торговлю никто и никогда не отменит, а к лучшему это или хуже некуда, не мне решать. Но это было бы своего рода публичное высказывание. А тебе, раз уж мы тут с тобой столь конфиденциально беседуем, скажу следующее. Наташа и Тихон, отнюдь не торгуя, по крайней мере на виду, шествуют по жизни и, в частности, по нашей Получаевке важно и горделиво, как люди, для которых созданы все условия, главным образом тепличные, а мы, чтобы предстать перед ними в блеске и в ореоле, явиться достойными высшей похвалы господами, с которыми не Флорькину тягаться, просто-напросто обречены на торговлю. Так как же не торговать, наращивая при этом обороты? Раньше на торжище суетились крестьяне да те из городских, кого мы называли простыми людьми. Но условия изменились, все перепуталось, перемешалось. Думаешь, астрофизики, конструкторы, парфюмеры не торгуют? На днях с трудом отбился от специалиста по средневековой латинской литературе, пытавшегося всучить мне старое, пропахшее нафталином пальто. У ног моих корчилась переводчица с турецкого, умолявшая купить какую-то бронзовую балеринку. Или пелеринку, я не совсем понял. Историк, специализировавшийся некогда на фактах продвижения Александра Македонского в глубь Азии, оседлал меня и, вцепившись в мои кудри, требовал обмена моих вполне еще приличных мокасин на его откровенно прохудившиеся штиблеты. Хотя, возможно, я что-то не так, как следует, примечал и понимал в действиях перечисленных лиц и чего-то вовсе не усвоил. А еще здоровенный прасол, или как он там называется, схватил меня за шиворот, уверяя, что я стащил у него некий груз, и это было совершенно уж некстати. Никуда уже не годилось. Пришлось вырываться, улепетывать... Подводя итог, скажу, что торг несомненно имел место, и это главный результат моих наблюдений. Прямо бедлам какой-то был, но с ужасающей былью соседствует волшебная сказка, в чем мы убеждаемся воочию, когда вдруг видим невозмутимо шествующих мимо всяческого бреда Наташу и ее неизменного спутника Тихона. Они проходят мимо, и ситуация странным образом гармонизируется.

– Странным... но каким именно?

– А таким, брат, что внезапно оказывается правильным и нужным деление на суетящихся, бредящих людишек и равнодушно проходящих мимо них Наташу и Тихона. Напряги извилины, и ты сообразишь, что тут складывается иерархическая структура, а чисто ли игра ведется, нет ли, не нашего ума дело.

И вот я, с моим природным умением напускать на себя вид какой-то таинственной задумчивости, и веселый толстячок Розохватов, чья круглая и вечно смеющаяся курносая физиономия не знавала, казалось, даже тени уныния, принялись распродавать мою библиотеку. Цеплялся я за корешки и обложки непрочитанных книг и плакал, умоляя оставить их еще хотя бы на время, но Розохватов был непреклонен. Я рассчитывал, что Тихон, с которым я подружусь, и Наташа, которую я начинал уже страстно и горько, как-то немножко отравлено любить, одарят меня и новыми знаниями, и другими книжками, обязательно нужными вздумавшему ступить на дорогу мистического развития человеку. Я ведь не сомневался, что они, при всей своей внешней неприступности, добры, ну и, конечно же, располагают глубоко потаенными познаниями, прекрасно разбираясь в радикальных загадках бытия, только мучающих простых людей и ничего им не дающих.

Возле ресторана, устроенного Порфирием Павловичем Клычковым в парке, – в виде пожарного депо воплотил в жизнь свою архитектурно-увеселительную фантазию Порфирий Павлович, – нам повстречался однажды подвыпивший, змеино извивающийся в листве, рожу свою в поисках приключений мечущий словно флюгер Миколайчик.

– А, придурки, неудачники с одной полуголовой на двоих! – ухмыльнулся он, швырком не вполне естественного характера, как будто дал ему кто-то знатного пинка, выбрасываясь на аллею и преграждая нам путь. – Еще не положили зубы на полку?

А я уже стал человеком, едва ли не всегда готовым к взвинченности, и наглец тотчас получил у меня решительный отпор:

– Ты, гад, говори да не заговаривайся! Я на плаву не хуже тебя. Только я зад полнейшим негодяям не лижу. Много своровал, недоумок?

Простота нравов, выраженная мной, покоробила Миколайчика, глубоко оскорбила. О нем надо сказать, что он никогда не сомневался в своей великой значимости. И если грабил, то совершал это с непоколебимой серьезностью и с пафосом человека, сознающего, что он действует во имя высокой цели. А тут какой-то пескарь потешается над ним, высказывает ему в глаза все, что приходит в его глупую голову. Да еще в миг, когда обретенная им, Миколайчиком, в ближайшей пивной пьяноватая змеевидность сделала его, во что он свято верил, утонченным и мудрым. Миколайчик побагровел, намерение в разговоре с нами придерживаться дипломатичности перестало фабриковать елей из его сердца. Казалось, лицо, а заодно и голова этого дикого, задиристого субъекта, по которой в потоках багровости еще плавали, выделялись еще кое-как заслезившиеся глаза, исчезли и вместо них над широкими плечами, образовавшимися у Миколайчика благодаря модному пиджаку, раздулся и налился кровью отросток, болтающийся в воздухе отвратительным червяком. Я был удивлен творящими у меня на глазах метаморфозами, но и смех разбирал, я чуть было не прыснул. Напоминаю, дело происходило в парке, где угнездил ресторан предприимчивый Клычков, а в это критическое для меня мгновение он, солидный ресторатор, сидя в своем кабинете, размышлял, какую бы еще торговлю ему организовать и затем немыслимо расширить. Освобождение от былых партийных догм раскрывало перед ним всю правду и красоту торговой вольницы. Ему воображалось некое пространство, где посетители его заведения из пьющих и танцующих в ослепительно насыщенном красками зале превращались бы в уединенных, поглощенных интимным полумраком пользователей на все готовых дам. Этот сытый и благообразный старик, заметив в окно, что я пребываю на краю гибели, выдвинулся к парадному входу в ресторан, на ходу пробуя голос. Забасил он, страшно вырастая перед нами:

– Миколайчик, ты опять баламутишь, что ли?

– А почему всякие тут насмешничают? – запищал сразу сократившийся Миколайчик. – Я им кто? Я им первый встречный? Я тут быстро наведу порядок.

– Не тут, – отмахнулся Порфирий Павлович, – тут мы и без тебя справимся. Убирайся подобру-поздорову, я своего соседа Петю в обиду не дам. – А уже в зале, сунув нам по рюмочке водки, старик так повел разговор: – Ты, Петя, подтянись, и друга своего подтяни. Что вы какие-то невзрачные? Этот вот, – он указал на Розохватова, – даже мясист, а все равно на вид дохлый и никчемный. Я уж не говорю, Петя, о том, что ты в последнее время сильно сдал. Сдал до невозможности. Так нельзя сдавать. Вы развернитесь во всю ширь. Вы, милые, чем занимаетесь?

– Книжками приторговываем, – бойко ответил Розохватов.

– Ну, это скудно. Не для умных. А мне, между прочим, нужны башковитые.

– Для чего? – живо поинтересовался мой приятель.

– Опережающих надо, всюду поспевающих, поживу остро чующих, словно пираньи, и чтоб не вам чета.

– Да, но ведь мы, в случае эффективности вашего проекта, можем и подтянуться, так что желательно не разводить турусы, а в подробностях узнать про вашу цель, – настаивал Розохватов.

– Погодите-ка, – встрял я, – очень у вас получается энергичный обмен мнениями, а я человек интеллигентный, мне претит бездумная подвижность, я за то, чтобы размеренно, с умом, с сердцем...

Порфирий Павлович жестом руки остановил мою разговорчивость и ответил Розохватову:

– Спрашиваешь о цели и получается почти коммерческий вопрос – для чего? Отвечаю: обслуживать в ресторане клиентов, а в парке гуляющих. А во сколько обойдется, это уже вопрос другой.

Я не стерпел, вскочил на ноги, закричал:

– Что такое? Что это? Проституция?

Старик рассмеялся.

– Нет, – сказал он, – какая же это проституция, профанация или, продолжая мысль в ее становлении, стагнация, если задействованный работник крутится, волчком вертится и вообще ходуном ходит, а при этом окружающим из-за него продыху нет от продаж? Улавливаете вы мою мысль в ее подлинной сути, головастики? – вдруг прокричал коммерсант. – Вы мне устройте так, чтоб, понимаете ли, не дано было окружающим вовсе понять, что такое с ними творится в узле состыковки спроса и предложения!

Выглядел этот господин моложаво, а как принялся нынче вывертываться перед нами на все лады да шаркать под столиком длинными, тонкими ножками, так и вовсе предстал парнем хоть куда. Я долго не мог взять в толк, о чем он распространяется, а мой друг, слушая, буквально таял от удовольствия.

– Я вам, дорогие мои, – говорил Порфирий Павлович сладко, – ничего похабного и распутного не предлагаю. Я же не сомневаюсь в ваших добродетелях и уважаю вашу моральную чистоту. Я только хочу направить вас на путь истинный. Чтоб вы не перебивались с хлеба на воду, а отменно зарабатывали, пользовались доверием у властей и со временем сами выбились в депутаты, академики и лауреаты, а на прощелыг и бузотеров, вроде Миколайчика, всегда и всюду поплевывали с высокой каланчи.

Уговорил он нас, убедил, соблазнил, и стали мы торговать, как безумные, сами толком не понимая, чем торгуем. В ресторане царило непринужденное веселье. Атмосферу какого-то внезапного, словно вырвавшегося неожиданно из-под земли и забившего сумасшедшими фонтанами праздника подпитывали музыка, рекой лившееся вино и бесконечная доброта Порфирия Павловича, поощрявшего всякие вольности со стороны посетителей и совершенно не дравшего семь шкур со своих работников. Все было как-то разболтано, чересчур крикливо, глуповато. А Порфирий Павлович, человек тонкий, чувствовал, что так и должно быть. Рабочие, солдаты, потоптанные женщины, старообразные ребятишки в пиджачках не по размеру выпивали в буфете, устроенном в тылу здания, с видом на заваленный всяким хламом дворик, а начальники, офицеры, холеные дамы отдыхали, развалившись за столиками в просторном светлом зале, украшенном бумажными цветами, и на террасе, откуда любовались прекрасным пейзажем лесопарковой зоны. В зале и на террасе господа чувствовали себя победителями, создателями того хаоса, в котором неуклонно зарождается новая грандиозная, богатая всевозможными оттенками и бесконечно веселая жизнь.

Начав неплохо зарабатывать, мы почувствовали себя увереннее, нашли свое теперешнее положение достаточно твердым и устойчивым, позволяющим задуматься и о будущем. Розохватов, в этом вопросе без колебаний сворачивая на проторенную дорожку к мечтам о благополучной женитьбе, созидании семейного гнездышка и бесперебойном деторождении, жадно прислушивался к разговорам в зале и на террасе. Он хотел понять, что думают о нем начальники и офицеры, а также хорошенько разобраться, кто из дам действительно честен и серьезен в своих чувствах к нему. Мои же взоры все чаще обращались на горделиво шествующих – они нередко бывали в парке и даже заходили в ресторан – Тихона и Флорькина: невыносимо мне было, что они с Наташей, грезилось, как я их прогоняю, как они, напуганные моим гневом, бесславно спасаются бегством. Но это были несбыточные мечты, особенно в отношении Тихона. Как мне гнать его, если он определенно связан с Наташей знаниями, общими установками и условиями развития, если они все равно что жрецы одного культа или крепкая воинская команда, соединенная дисциплиной и сознанием долга? Розохватов нашептывал мне об этих людях:

– Они нас приметили, они нами интересуются, это факт.

Я пожимал плечами, понимая, что приятель просто утешает меня, а он продолжал свое рассуждение:

– Вот только не соображу, как они поделили роли. Кто из них интересуется мной, а кто тобой? Тебе-то самому кто больше нравится, Наташа поди? А кто не нравится, Тихон или Флорькин?

И вот наступил день, когда выяснилось, что испытание лакмусовой бумажкой я, сам того, может быть, не подозревая, прошел, а фактически провалил и, следовательно, ни на что не гожусь, и в этот роковой день Наташа холодно и жестоко сказала мне:

– О чем же нам говорить, если ты не знаешь учения.

***

– Как?! – выкрикнул я, перебивая Петю. – Она и тогда говорила это? Носилась с этим своим пресловутым учением?

– И она, и Тихон. И даже Флорькин, – спокойно ответил Петя.

– И с тех пор ничего не переменилось, они все так же... Но сколько лет прошло, сколько воды утекло! Они ведь были тогда юны, практически в нежном возрасте, не правда ли? А сейчас это взрослые люди, у которых скоро будет середина жизни, и при этом они все о том же, и сами – все те же?

– Не знаю, что там у них за внутренние колебания и метаморфозы, не посвящен, – Петя развел руками, – но по внешним признакам, так или иначе отражающим их душевное состояние, они точно те же, что и тогда. Как-то Флорькин, когда мы слишком уж намозолили им глаза, отвел нас в сторону и сказал с приторной улыбкой:

– Наташа и Тихон сдержаны, а не будь этого, они бы давно сказали вам пару теплых слов. Очень вы им наскучили, парни.

– Это вранье! – крикнул Розохватов.

– Они молчат, так я скажу, – упорно гнул свое Флорькин.

Я, естественно, вспылил:

– Ты прихвостень, только и всего, и я не согласен, чтобы ты тут перед нами распинался.

– Знать бы еще, – заговорил снова мой приятель, – что на уме у этих Наташи и Тихона. Я вот, например, даже уловить не могу, кому из них нравлюсь я, а кому мой друг Петя.

– Ты легко ответишь на этот вопрос, если разберешься в собственных чувствах, – шутливо бросил я. – Тебе-то кто больше по душе? Тихон или Флорькин?

– Пожалуй, Флорькин, он повеселее как-то, пожирнее, и от его глупости теплеет на душе.

Так Розохватов поддержал мою игру, а Флорькин забесновался, топая ногами и возмущенно жестикулируя.

– Значит, все ясно, и в результате Наташа достанется мне, – заключил я.

Но если бы все так шутейно обстояло... Порой даже моим неуемным другом овладевала глубокая грусть, и он в отчаянии сжимал своими бабьими руками виски, взвывая, взвизгивая с таким режущим слух звуком, что моя душа буквально выскакивала в испуге из тела, а снаружи тотчас и попадала Розохватову в ежовые рукавицы.

– Посуди трезво, – говорил он. – Ведь у Клычкова свое на уме, он нас наверняка подведет под монастырь. А тебе этого хочется? Думаю, что нет. Нет, братец, уж лучше Тихон или Флорькин, чем ждать, когда какой-нибудь громила съездит по зубам, а то и череп проломит. А Порфирий Павлович от нас все равно не отстанет, пока не съест с потрохами.

Мне, когда он ударялся в рассудительные и пророческие речи, которые на самом деле и копейки не стоили, неприятно было смотреть на него, я отворачивался, чтобы не видеть его больших, как бы студенистых, действительно очень на бабьи смахивающих рук, и бросал презрительно:

– От Клычкова я могу в любой момент уйти, плюнув ему в харю.

– Идти некуда. И вообще, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Я тебе ту мысль внушаю, что хватит измора и пора приступать к решительным действиям... а то и попроситься, чтоб они нас взяли, то есть Наташа и Тихон, Флорькина же долой. Ты кардинальных и роковых шагов не бойся. Даже и взмолиться или в ноги к этим гордецам броситься – это, как ни крути, все лучше, чем ждать беды от Порфирия Павловича или зуботычины от какого-нибудь Миколайчика. Понимаешь? Жизнь проходит, и можно запросто профукать молодость.

Я испуганно поеживался. Мне казалось, что я уже профукал.

– Я, что ли, не работаю в нужном направлении? – однажды, когда Розохватов в очередной раз пустился анализировать и пророчествовать, воскликнул я с досадой. – Не читаю книжек, предполагая, что те же читают и они? Не овладеваю разными учениями? Не пытаюсь привлечь к нам их внимание? Зачем мне кидаться к ним в ноги? Они и так должны меня уважать.

– Ты это только так говоришь, для проформы, а думаешь иначе. Может, эта история суть наваждение, обольщение или заблуждение, а может, она с непоколебимым реализмом будет тянуться до самой старости, до той поры, когда на нас уже никто и смотреть не сможет без смеха.

Я смутился. Меня всегда обескураживало и обезоруживало, когда Розохватов уверял, будто я думаю одно, а говорю другое. Виделось мне тогда, что он либо запросто читает мои мысли, либо подозревает меня в чем-то темном и мерзком, а еще и поддавливает нарочито, чтобы я выкручивался, извивался перед ним, бил себя в грудь, каясь, или представал дурачком, из кожи вон лезущим, лишь бы выпятить свою простоту.

– Да что же я могу поделать, – забормотал я, – если они говорят: учение, учение... а следов этого их учения и не сыскать нигде... Даже Флорькин едва ли имеет доступ, но, предположим, и знает что-то, так разве ж он захочет с нами поделиться? Дождемся мы разве когда-нибудь, чтоб он с нами заговорил по-человечески?

– Предпринимать нужно... Ты что думаешь предпринять?

– Я здесь в парке при всяком удобном случае останавливаю Наташу, предпочтительно когда она одна, без Тихона и Флорькина. Не может же она не остановиться, раз я как человек к человеку... Здравствуйте, говорю ей, какие книжки прочитали за последнее время... что повидали за отчетный, так сказать, период... и дальше в подобном духе... Мне бы главное высказать, но я и сам не знаю, что это, и к тому же не хватает соответствующей образованности, полного умения строить мысль. Прибавь еще, что по своему служебному положению у Порфирия Павловича я выряжен пингвином или журавлем, аистом каким-нибудь, вынужденным стоять на одной ноге, а другую поджимать под себя. Она улыбается, отвечает кое-как... Спросит иногда шутливо, удобно ли мне представлять многообразие животного мира, не жарко ли, и насколько глубоко я внедрился в сущность своих персонажей... Серьезной беседы не получается.

– Я жениться хочу на ком-нибудь, – горько, с заведомым неверием в успех своих матримониальных поползновений произнес Розохватов. – Ты свою Надьку, если у тебя выгорит с Наташей, сразу за борт, а я подобной возможности лишен. Ну-ка, скажи, видал ли этот мир другого такого одинокого и трагического человека?

Дело шло, судя по всему, к единственно возможной в ту пору развязке, то есть я о том, что заваривалось у меня с Наташей и Тихоном и что с самого начала словно валилось из рук, а если что и сулило, так что-то, пожалуй, бесформенное, безобразное или вообще позорный провал. Но провал для меня, а у них, я не сомневался, все будет благополучно до скончания века. В общем, ждал меня крах, ждал позор, и лишь такой могла быть тогда развязка. И вот Розохватов, этот мешок, набитый дешевой жратвой и пронизанный похотью, на террасе ресторана отнюдь не подобострастно и заискивающе, как подобало нам, кабацким прислужникам, по-старому половым, – напротив, этаким галантным кавалером, с фатоватой даже улыбочкой, – склонился над столиком, согнулся в довольно-таки интимном полупоклоне. Но не изучал он в подробностях закуски и графинчики с вином, не отягощался мыслью, как бы услужить клиентам, а уточнял детали задуманной им лобовой атаки. И действовал, действовал уже, быстро, а скорее всего и незаметно, перейдя от туманных соображений к делу. В его руке красиво обрисовалась розочка, и он стал с нежным мурлыканьем прилаживать ее к изрядно декольтированной груди сидевшей за тем столиком дамы. Спутник этой роскошной особы, розовощекий, плотненький капитан, вскочив, схватил цветок и вставил его в собранные на затылке в пучок волосы Розохватова.