Текст книги "Иное состояние (СИ)"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– А Надю? – вставил я.

– А-а! Встряхнись! Тебя встряхнуть? Меньше всего я думаю сейчас о Наде. И это я, которому... Но ты-то чего? что тебе до нее? Тебе о ней думать нечего. Хочешь предварительно чаю? кофе? водки? Коктейль нам там подадут.

– Ни чаю, ни водки, пошли, и будь что будет...

И я полетел, как говорится, на крыльях решимости. Откуда она взялась, не знаю. На что я рассчитывал? К чему вдруг устремился? На все эти вопросы у меня не было ничего похожего на ответ.

Нас принял гладкий нынче, умиротворенный и благостный Тихон, остальные члены кружка не показывались. В той же комнате, откуда я был уже однажды удален за ненадобностью, мы расселись вокруг стола, при нас выдвинутого хозяином на середину помещения, и Петя тотчас с суровостью повел деловой разговор.

– Никакой предвзятости в отношении тебя, дорогой Тихон, но в сложившихся обстоятельствах я нахожу недостаточным одно лишь твое присутствие. Я хочу, чтобы присутствовали все, – ультимативно заявил он.

– Это не обязательно, – отпарировал Тихон и тихой, бесшумной рукой как бы отразил в воздухе какое-то дополнявшее Петин наскок нападение.

Хотя он ответил в тон поэту, тоже строго, мне именно теперь показалось, что он довольно весел, настроен благодушно и не прочь непринужденно поболтать с нами.

Петя настойчиво выдвигал свои условия:

– Ты прилизанный какой-то сегодня, а я настроен на бушевание огня, на отчаянный скачок... может быть тот, о каком говорил Кьеркегор, называя абсурдом его содержимое. Я настроен на волну страсти и откровений. Я буду читать поэму, но не тебе же одному, так что мне необходимо общее присутствие всех, это важно.

– Ничего важного в этом нет, – невозмутимо возразил Тихон. – Ты сочинил поэму? Допустим...

– Не допустим, а действительно сочинил!

– Прекрасно. Но что ж такого? Или мы не слыхали поэм? Глебу, может, сам Голохвастов зачитывал. Вот он наверняка знает Голохвастова, – кивнул в мою сторону Тихон.

– Я читал Голохвастова, – ответил я осторожно и аккуратно.

– Вот так-то, читал. Да у нас у самих не задержится... Все мы немножко поэты. Мы потому и философствуем, что философия сродни поэзии, а если сбалансировать то и другое в уме, любому станет ясно, что между отметающим рассудочность поэтом и погруженным в абстракции философом попросту отсутствует принципиальная разница. Объединяющая их неодолимая склонность к иррациональному действенно уподобляется огню и способна растопить и сжечь гигантский айсберг.

– Приведите примеры, – попросил я. Но не успел Тихон открыть рта и ответить мне, как я выпалил: – Вы затронули меня этим Голохвастовым, и так, я скажу, таинственно, как будто уже давно наблюдаете за мной... Но я, со своей стороны, тоже не совсем без проницательности, и сейчас нисколько не сомневаюсь, что вы, желая привести примеры, потянетесь куда-то в средневековье, когда у нас в отечестве не было ни полезной, с вашей точки зрения, письменности, ни заслуживающих вашего внимания поэтов, ни тем более философов, чьи мысли хоть как-то отвечали бы вашим воззрениям, вашим, говоря вообще, представлениям о философии. И станете вы, – возвысил я голос, – уныло и тупо навязывать нам разные западные выкладки, возглашать что-то, цитировать какого-нибудь...

Петя толкнул меня в бок, призывая умолкнуть.

– Я философичен в своей поэме... – начал он

– Но надо закончить с товарищем, разъяснить, не оставлять же ситуацию без должного округления... – Тихон, сдвинув густые черные брови на переносице, указывал на меня пальцем.

– Да там никакой ситуации, ничего похожего! – отмахнулся Петя.

– Что мне до того, что этот человек будто бы знает меня как облупленного, а я, мол, словно и разгадать, хоть самую малость раскусить его совершенно не в состоянии! – дико и даже с надрывом выкрикнул я.

– Нет, видишь, Петя, именно ситуация, и даже с обозначением сторон света, а также кое-каких личных мотивов, – произнес Тихон многозначительно.

– Я разъясню. – Петя резко повернулся ко мне: – Ты, Кроня, высказался наобум и невпопад, а ведь я тебе говорил, я тебя вводил в курс дела. И фамилии с именами я тебе называл...

– Ты называл только фамилии, – запротестовал я.

– Неважно! Ты дух не почуял, что ли? Ты лучше сообрази, что исключительно из-за какого-то нездорового ажиотажа ты сейчас выскочил и взъелся. И что же ты обличаешь? Кто здесь полезет в чужой огород заимствовать замшелые догмы, когда своих с лихвой хватает? Но вернемся к нашим баранам, – обратился Петя снова к Тихону, полагая, что я укрощен. – Как ты уже, должно быть, понял, в моей поэме кроются разные философские положения, заметны абстракции, и вообще, основополагающее место занимает теоретизирование. И я не зря утверждаю, что, не ознакомившись досконально с гранями творимой там, в строках, определенно прелюбопытнейшей формой мышления, ты, и не ты один, но и остальные, все вы и дальше будете мнить меня лишним, недостаточно созревшим. А до каких, собственно, пор мне ходить в чужаках? Как это у вас получается, что я словно чужой среди своих и вечно не могущий сподобиться? Пора внести коррективы! И поэма – это вклад, это лепта. Поэтому я настаиваю, я...

– Ты превыспрен, Петя, и выглядишь диковинно. Кстати, твой друг, а он, я уверен, считает тебя чудаком хоть куда, уже ознакомился с поэмой? – Тихон приятно улыбнулся мне.

– А что вы все тут как на подбор? – вскинулся я, не утерпел, поставил мучивший меня вопрос. – Вы что, действительно какого-то одного происхождения? Или просто... случайность?

– Это не обсуждается, – теперь уже с выпукло и четко вывернувшимся наружу благодушием возразил Тихон. – Есть вещи, есть тайны...

– Ну, даже если вы марсианин, я вам все-таки скажу, не надо наводить тень на плетень! – воскликнул я.

Ни один мускул не дрогнул на красивом лице моего собеседника. Над подобными лицами резец ваятеля работает с особым усердием, и уж они-то выточены с таким тонким искусством, что на них, как на зеркальной глади пруда, заметно любое движение, даже мельчайшее, а равнодушие, пренебрежение или потаенность мысли смотрятся опасной, внушающей дурные предчувствия маской. Тихон и есть мой главный враг, подумал я.

– У вас, друг мой, – сказал он, – нет видимых причин считать нас исключительными и небывалыми, а тем более пришлым элементом, ну а как оно обстоит в действительности – дело наше внутреннее, и с посторонними о нем мы предпочитаем не полемизировать.

Разговор принимал совершенно неприятный, неприемлемый для меня оборот; я спросил раздраженно:

– Вопрос тактики?

– И даже этики, – усмехнулся выточенный, с вызовом глядя мне в глаза.

– Погоди, Кроня. – Петя жестом показал, что отстраняет меня. – Ты скажи, Тихон, за что ты лично меня ненавидишь и почему против моей кандидатуры?

– О какой ненависти ты говоришь, голубчик? И это еще, насчет кандидатуры... Что за чушь! У нас тут что, парламент, академия наук?

– Ты знаешь меня давно, Тихон, ты мог уже отлично меня изучить, и изучил, наверняка изучил, так почему же отклоняешь? Разве ты не успел убедиться, что я предельно честен по отношению к вам, по отношению к тебе лично? Не заметил моих достоинств? Не оценил мою преданность? У тебя не было времени? У тебя было время. Однако ты, при том что все заметил и все верно оценил, упорно отклоняешь. В чем же дело, Тихон? Или я требую невозможного? Тут в самом деле пропасть, которую не мне преодолевать?

– Я ничего и никого не отклоняю. Я этим не занимаюсь, у меня другой круг вопросов, другой круг интересов, меня не хватает на все, так что твоя критика выглядит мелкой, как, впрочем, и твоя нескончаемая драма, которой на самом деле нет, во всяком случае, не должно быть.

– Хорошо, ты не против, а кто же тогда? Наташа? Глеб?

– Да никто не против. Но и заинтересованности нет. Ситуация, когда ни то ни се. Вот и товарищ, – палец Тихона снова вытянулся в моем направлении, – попытался устроить что-то подобное. Но это для вас неопределенность и патовая ситуация, а мы определились отлично, нам все ясно и волноваться не о чем. Видишь, как получается. В частности никто не против и ты словно среди друзей, а заодно и твой новый приятель, в целом же против все и вся.

– Ты затронул область чувств, коснувшись заинтересованности...

– Я сказал о незаинтересованности, – перебил Тихон.

– Все равно! Твои слова напоминают нам, что мы люди, что нам не чужды душевные качества, сердечные привязанности. И скажи, если бы тогда, в нашем прошлом знакомстве, не оборвалось все неожиданно и резко, если бы я сам не уклонился, не занялся чем-то своим и вы не скрылись Бог знает где... Наташа привыкла бы ко мне и любила меня больше? Ведь внезапная встреча после долгих лет разлуки – это всегда немножко странно, уже другие привычки, другие навыки, совсем иное состояние, и появление человека, даже небезразличного когда-то, может прежде всего обескуражить, сбить с толку, даже посеять раздражение. И тогда держись! Я-то держусь, как могу, но мне хочется лучше понимать Наташу, осмыслять ее всю до дна, чувствовать, не задевает ли ее за живое мое присутствие, а то, не приведи Господь, и впрямь какое-нибудь раздражение, как если бы я навязываюсь и наседаю. Но разве можно смотреть на меня как на занозу или сверло и ничего, кроме досады, не испытывать, видя мое упорство? Мое упорство в достижении цели вовсе не бессмысленно, ведь оно – сама неизбежность, и не будь его, было бы что-то очень на него похожее, причем даже и в том случае, когда б я самой цели не находил объяснения...

– Относительно обескураженности и раздражения, – снова прервал поэта Тихон, – не знаю, не посвящен, но с чего ты взял, Петя, что Наташа вообще может быть в тебя влюблена?

– Я не о влюбленности, Тихон, я о любви. Ты понимаешь разницу?

– О вашей любви я, разумеется, слыхал, да она и всем ясна. Она как на ладони. То есть фактически твоя любовь, тогда как о Наташиной даже не скажешь, что она-де под спудом, поскольку на самом деле она есть отсутствие взаимности.

– Ты меня убиваешь, Тихон.

– Чем же, дружище?

– Непониманием, глухотой.

– Да не требуешь же ты любви и от меня? Я говорил тебе, я занят другим, мне недосуг, мне и признания, объяснения разные, воркование и горячечный лепет, мне это все равно что катастрофа, Содом и Гоморра посреди моих мирных занятий и увлечений, посреди удовольствий моей насыщенной творческими исканиями и многообещающими свершениями жизни.

***

– Не откажетесь хлопнуть по рюмке водки? – осведомился Тихон с некоторой развязностью.

Рассерженный Петя отрицательно мотнул головой:

– К черту водку! Получается не то, что ты мне предлагаешь увидеть, разыгрывая тут фарс, а то, что бытие чрезмерно и необоснованно отстает от реальности. И это опоздание вовсе не спишешь на категорию времени, не оттуда растут рожки, не там начинаются подобного рода проделки. На время в данном случае валить нечего, потому что налицо только обман, очковтирательство и больше ничего. И с пространством не ясно... Происходит дело, само собой, в пространстве, но какова при этом роль самого пространства?

– Ты заблудился в трех соснах, – веско заметил хозяин.

– Реальность такова, что мне давно пора быть с вами, а что-то не видать такого моего бытия. И где же оно, паразит ты этакий, затерялось, почему буксует? Ты, что ли, здесь фокусничаешь, вредишь?

– Но в случае, тобой описанном, не может быть никакой реальности, а следовательно, и бытия. Ведь бытие, Петя, та же реальность, только понятая именно как бытие. А если нет одного, то нет и другого. Сообразил, наконец? Есть понятие реальности и есть понятие бытия, а вместе они составляют то, что не всякому-то в его бытии и дано понять и что остается непостижимым как в понятии, так и в прочем. И нечего толковать о последовательности возникновения одного из другого, потому что ничего не возникает, если нет реальности. Теперь ты понял, что чего нет, так это как раз реальности, в которой якобы должно было объявиться, иначе сказать, заявить себя, твое бытие?

Петя не на шутку разволновался, его лицо побагровело, тоненькие руки, опутанные вздувшимися, точно ржавчиной наполненными венами, жалко тряслись. А Тихон бездумно, беспечно хранил покой. Он сейчас определенно жил минутой, прямым чувствованием, которое усматривало лишь смехотворность Петиных претензий и надобность остро, колюче и насмешливо их отражать, и не предполагал возможности чувствования повторного, представляющего Петю в законченно обиженном виде и каким-то образом вызывающего уже не смех, но сочувствие и жалость. Меня удивляло, до чего искусно, умело этот человек, Тихон, держится избранной роли, не сбиваясь в утрирование, не уклоняясь в шутовство, которое его самого поставило бы в невыгодное, мягко выражаясь, положение. Возможно, его великолепие опиралось на тайное или, может быть, единственно духовное присутствие соратников, находя в нем ту поддержку, какой смятенный Петя, скорее всего, не находил в моем присутствии, которого он не без расчета и надежд добивался.

– Послушайте, – возбужденно и почти не владея собой заговорил я, – но уже бывало, что вот так же изводили... я хочу сказать, уже сложилась однажды так ситуация, что мой брат Аполлон буквально измывался, изуверствовал над пьяными и глупыми людьми и ситуация приобрела характер зловещего явления... а чем кончилось?..

– Чем же? – с любопытством, разумеется притворным, взглянул на меня Тихон.

– Я не хотел бы говорить сейчас о брате, это некстати, да и вообще лучше о нем не распространяться в сложившихся обстоятельствах, но он умер, вот чем...

– Так то ваш брат. И что это у вас все так одно к одному складывается – то ситуация, то обстоятельства? А еще и явления. Что и говорить, ловко вы все подогнали, прямо без сучка и задоринки у вас вышла штука, и остается ли у нас с Петей возможность хоть где-нибудь поместиться в ваших выкладках? И кто кого изводит? Я Петю, Петя меня? Кому, по-вашему, помирать-то?

Вошли и уселись Наташа и Глеб, она – между Тихоном и мной, он – между Петей и Тихоном.

– Новое лицо? – с заготавливаемой приветливостью осведомился Глеб, кивая на меня.

– Уважаемый человек, наблюдательный, сметливый. Петя привел его в надежде, что уж он-то сорвет печати с тайн, – разъяснил Тихон.

Наташа улыбнулась сочувственно, но последовавшие за тем слова не внушали оптимизма.

– Пустая затея, – сказала она.

Я впервые видел улыбку на ее лице, милом и привлекательном, хотя, повторяю, и не столь красивом, как я некогда ожидал, тайно созерцая ее по вечерам в освещенном окне.

– Типаж, – определил меня Глеб, и я тотчас уяснил, что он, а не Тихон, именно он мой настоящий противник.

Я не успел ответить, как-нибудь отбиться, а то и сокрушить зарвавшегося парня, ибо Петя неожиданно выкрикнул:

– Таинственный зверь!

– Закрался-таки? – подхватил Тихон, изображая озабоченность. – Хитрюга, каких еще свет не видывал! Неужто мало внимания мы ему до сих пор уделяли?.. Но каков!.. Существующий и не существующий, преследующий и преследуемый. Все бродит по округе, высматривает, вынюхивает, сотрясает стены дома, пыхтит и фыркает, а сущность свою тщится надежно припрятать.

– Чудны все до одной проделки того, – принялся с ученым видом дополнять сообщение приятеля Глеб, – кто гоняется за неким всезнанием, одержим нелепым стремлением постичь сокровенные тайны бытия. Он-то и пыхтит.

– Фыркать горазд! – подтвердил Петя с чувством.

– Все мечтает вырваться из проклятой нами области бытия, но мечта его несбыточна, мы без зазрения совести отбрасываем ее назад, в область несущественности, невещественности, небытия. Скованный путами и прикованный цепями, он умно корпит, проводя время в целесообразном бдении. Это та половина его горемычной жизни, в которой он чуть ли не чиркает стишки, а в другой – ее мы тоже не склонны признавать существующей – он и впрямь потрясает стены, стонет в ночи, устрашающе фыркает, нюхая...

Я встал, приблизился к Пете и, склонившись к его уху, сказал с горечью:

– Петя, ты заодно с этими шутами?

Мой друг испуганно замотал головой, заозирался, как бы не понимая, кто заговорил с ним. Ответа я ждать не стал, поспешил на прежнее место, желая и дальше находиться рядом с Наташей. Впечатление было такое, будто мой маневр остался незамеченным.

– Если информация нуждается в проверке, – Тихон придал лицу вопросительно-грозное выражение, – и если проверка подтвердит правдивость информации, виновному есть чего остерегаться. Наверняка найдется желающий первым бросить камень.

– Берегись, Петя!

Все, кроме меня и Пети рассмеялись, довольные шутливой угрозой Глеба, у Пети лишь тень улыбки скользнула по осунувшемуся лицу.

– Тебе плохо, Петя? – громко спросил я.

Тихон, уперев локоть в стол и обхватив ладонью подбородок, все еще будто бы озабоченный, предался размышлению вслух:

– Иные находят великую правду в гедонизме, ошибочно трактуя при этом эпикурейство как животную тягу к удовольствиям. Так отчего же не внушить праздным, неуемным, любознательным, что не нужно искать ничего лишнего и стороннего, не надо понапрасну ломать голову, теребить душу и расшибать лоб, достаточно черпать удовольствие из всего, что подворачивается под руку, сочится под ногами, снится за окошком, украшенном геранью, сколько бы ни считалась та пошлой...

– Вы в самом деле проницательны? – спросила меня Наташа.

Я все еще находился под скверным впечатлением от притворства Глеба, пожелавшего всех нас, собравшихся за столом, убедить, будто он меня не узнает. Но Наташин вопрос приободрил, заставил подтянуться, наполнил сердце какими-то неясными, однако волнующими надеждами. Я поднял на нее глаза, взглянул... ну, с обожанием, чего уж там, и дрожащим голосом произнес:

– Я и сам пока не знаю... и возможны ли настоящие прозрения – большой вопрос, но если возможны... то есть если постараться, и если я действительно постараюсь, то почему же и не понадеяться, что какие-нибудь выдающиеся успехи все-таки будут...

Следовало ожидать взрыва хохота после таких моих слов, однако никто даже не улыбнулся, а Тихон с полной серьезностью сказал:

– В кои-то веки видим господина, на которого можно положиться.

– Вы что это, как будто шутите? – воскликнул я, как по волшебству моментально распаляясь. – Не надо ущемлять! Я не против, когда играет и шутит женщина, а вам все же следует осторожней выбирать слова!

– Не сердитесь, – поспешил приятелю на выручку Глеб. – А главное, не судите поверхностно. Немножко было вычурно сказано про успехи и даже тяжеловесно, но ведь и ни о чем, и в сущности странно было вас слушать. Есть места, есть, – он бросил на меня многозначительный взгляд, – где ваши штуки совершенно не пройдут.

– Как может этот мальчишка так разговаривать с пожилым человеком? – обратился я к Наташе, меча в Глеба гневные взгляды.

Она сидела, опустив голову, и, выслушав мой вопрос, усмехнулась себе под нос, а в мою сторону и не посмотрела. Но в следующее мгновение я вдруг обнаружил, что мы в упор смотрим друг на друга.

– Я краем уха слышала, что ваш брат умер, – ее взгляд был еще человечен, не угнетал, – умер, увязнув в какой-то скверной истории. Это так?

– Умер в апогее садизма, – солидно разъяснил Петя.

– Что же вам непонятно в поведении брата? Что так и осталось для вас тайной?

– Но почему вы решили, что я чего-то не понял? Или что я должен был понять что-то особенное?

Вмешался мой откровенный и наглый недоброжелатель Глеб:

– С кем же мы имеем дело, с гением или с безумцем?

– На данный момент, – крикнул я, – тот и другой существуют только в вашем воображении, а в действительности имеется многое повидавший на своем веку человек, с которым следует говорить и обращаться терпимо, вежливо и благоразумно!

– Нет гарантии, что вам понравится роль, которую вам, глядишь, отведут, – осклабился мой теперь уже сполна обнаруживший себя и раскрывшийся враг.

Я клокотал, пенился, и должны были бешеные ругательства вырваться из моей глотки, а вместо того – удивительное дело! – плавно полились сладкозвучные слова:

– Я, можно сказать, глубокий романтик. А какой романтик был бы не рад убедиться, что ему многое по плечу, да и кому вообще не лестно распутывать, например, мысленные и даже немыслимые противоречия, загадочные тезы и антитезы, темные делишки?

– Но что, кроме романтики, у вас за душой? – не унимался Глеб.

– Я довольно-таки честолюбив, хотя это слово не обнимает, разумеется, всей правды обо мне, и мог бы я еще многое порассказать о себе, но следует перво-наперво определиться с версией возможного успеха. Я скажу так, если мне суждено его здесь добиться, это очень польстит, очень... Заметьте, пришел я сюда, не нынче, а еще в прошлый раз, вот я о чем, пришел с тем, чтобы поговорить и между делом прояснить некоторые вопросы, занимавшие в то время мой ум. Но те вопросы внезапно отступили в тень и перестали быть проблемой, а на очереди другие, более насущные, более актуальные...

– У вас есть, – перебила меня Наташа, – сзади, за спиной, за мостами, которые вы, надеюсь, не поспешили сжечь, кто-нибудь, кто не огорчится и в чьих глазах вы нисколько не проиграете, если не добьетесь ничего?

– Мне кажется, – возразил я, – я начинаю многое понимать верно и, стало быть, шагаю в ногу. И это вселяет оптимизм. Мне, ей-богу, жаль, что вы, красивая и умная женщина, как-то слишком равнодушно и даже безнадежно смотрите в будущее.

– Почему вы решили, что я именно так смотрю?

– Я слышу это в вашем голосе, вижу в ваших жестах. Я, наконец, чувствую.

– А вы и есть будущее?

– Не хотелось бы мне быть таким будущим.

– Я выскажу несколько советов и напутствий, специально для вас, Петя, – небрежно уронил Глеб, мой глубинный враг.

– Я не Петя.

– Отчего же не Петя? По смыслу ваших слов очень даже правильно быть вам Петей. Таинственный зверь, если он действительно затеял здесь свои игрища, а следовательно, существует, по отношению к нам – я уверен – нечто постороннее, даже, если угодно, потустороннее, и в этом смысле его совершенно нет. И сколько ни будете вы жонглировать нашими мнениями, слагать, делить или умножать наши предполагаемые страхи и определенно горделивые помыслы об этом чудище, это никак не поможет вам докопаться до истины, то есть до некой тайны, не поможет, по крайней мере, убедиться, что она впрямь имеется, а тем более раскрыть ее.

Я выговорил твердо:

– Предъявите свидетельства. Докажите, что этот зверь – не вымысел, не миф, не отвлекающий от главного каламбур какой-нибудь, не затянувшаяся шутка, под занавес которой кто-либо из вас объявит, что речь шла обо мне или, в лучшем случае, о Пете.

– Свидетельства вы получите, – возвестил Тихон.

– И, возможно, будете неприятно удивлены, даже испуганы, – добавила Наташа.

– Вы думаете, женщина? – вскрикнул я. – Вы так думаете? Зачем же вы ущемляете... я же говорил, не надо!

– Да перестань ты про это ущемление, – подал наконец голос Петя; видимо, пробрала и крепко раздосадовала его моя пугливость и трепетность, мой припасенный на старость страх подвергнуться внезапным притеснениям, оскорблениям, сделаться жертвой каких-то гнусных заблуждений на мой счет, – никто на тебя не посягает, не покушается, и нет никакого ущемления!

– Как же нет, – разгорячился я, – если эта женщина уже навязывает мне роль? А речь о роли заходила, вот этот, – я указал на Глеба, – спрашивал, что-то там твердил... Он не пояснил, что речь идет о роли козленка, зайчика, пугливой серны, но можно было догадаться, и я начинаю не только догадываться, но и находить в происходящем кое-что вообще сомнительное и дурно попахивающее.

– А ну как гром грянет? – ухмыльнулся Глеб.

– Пугаете, а не страшно! – крикнул я.

– Но сама роль не представляется вам сомнительной? – спросил Тихон.

– Что сомнительного в какой-то роли, если сыграть ее пришел с чистым сердцем?

Отвратительный Глеб хохотал, и хохот мешал ему заговорить; гримасами и буйной жестикуляцией он пытался убедить нас, что мог бы откровенно высказаться на мой счет, но слова безнадежно застряли в горле.

– Немыслимое, невозможное, непостижимое для того и придумано, чтобы нагонять страх даже на храбрецов, – сказала Наташа каким-то примиряющим тоном. – Но не падайте духом, Кронид. Вас ведь Кронидом зовут? Не падайте.

– Вы готовы меня поддержать? – вспыхнул, загорелся я, влюбленный в эту фантастическую и совершенно не склонную раскрываться женщину.

– Готова дать совет, вот он: в трудную минуту спокойно и мужественно чувствуйте, что не одиноки, что где-то есть кто-то, готовый... Достаточно?

– Вы словно возлагаете на меня некую задачу, даже миссию, и я, естественно, постараюсь сделать все, чтобы решить, чтобы исполнить. Но я должен заметить, вы слишком уклоняетесь от того, чтобы быть со мной откровенной, вы уклоняетесь последовательно, жестко, мощно, как огромная змея, инстинктивно не позволяющая ее схватить, а в то же время и задумывающая ужалить. Допустим, ваши маневры к чему-то меня обязывают, но к чему же, как не к ответной изворотливости? И это при том, что я бы предпочел обращаться со всеми, и с вами, Наташа, в особенности, мягко, аккуратно, вежливо. Я не заигрываю и не заискиваю, никоим образом не ловчу. Я только жду ответной приветливости, душевного тепла, того сочувствия, которого многим из нас так не хватает.

– Я думаю, – возвысил голос Петя, сверля меня суровым взглядом, – несколько глотков коктейля, а он в этом доме превосходен, могли бы повернуть твои мысли в другом направлении, и если его тебе все-таки подадут, ты перестанешь, я надеюсь, грезить наяву и воображать, будто кто-то здесь за тебя цепляется. Друзья мои! – заговорил он еще громче, обращаясь уже ко всем. – Я чувствую себя неважно. Вот здесь давит, здесь колет, – говорил и показывал поэт. – Время от времени задыхаюсь, чувствуя, что дыхание пресекается, как если бы кто-то невидимой тяпкой... Протрюхал кто-то с тяпкой на плече, а затем – раз! – и давай, и давай... И тяп, и ляп! Волны жара, волны холода. Сменяют друг друга, набегают и наскакивают одна на другую, как овцы. Диагноз установить трудно, вряд ли и возможно, да я не о том, даже если жизнь на исходе. Я не пил и не ругался с женой, не до того было. Я уединился в своем кабинете и писал. Или косой – вжик, вжик! Как если бы кто-то косой... Листочки со мной. Я сочинил поэму и хочу ее здесь декламировать при полном комплекте здешнего населения, в окружении полноценного сообщества чувствующих и понимающих поэзию.

Наташа и Глеб молча встали и направились к двери.

– Куда же вы? – потерянно завопил Петя.

Глава шестая

– Нет, ну какая наглость! – сокрушался поэт. – Повернуться и уйти! Пренебрегли, видишь ли, и так откровенно, так вызывающе, демонстративно...

Тихон беззаботно улыбался, созерцая эти муки.

– А я тебя предупреждал, – заметил он с мягкой укоризной.

– Предупреждения не было, – строго отпарировал Петя.

– О, еще как предупреждал, еще как взывал к твоему благоразумию.

– Я бы ни за что не полез наобум, я не дурак. Да если бы я предчувствовал, если бы предвидел, если бы кто-то меня в самом деле предупредил и надоумил...

– Ну, хорошо, отклонил ты мои предостережения, ладно, так теперь возьмись за ум, подумаешь, проигнорировали, тебе ли привыкать? Считай, что их и не было, не заходили, не обижали тебя. Только мы сидим себе тут да балакаем, да перевариваем твое громогласное заявление касательно поэмы.

– И как же ты перевариваешь? – Петя подозрительно, но и с какой-то надеждой на лучшее воззрился на хозяина; и в то же время, похоже, обдумывал, как ему выставить этого человека на поругание.

– Посредством обычных приемов пищеварения. Сижу и помаленьку перевариваю.

Тихон задвигал челюстями и кадыком, показывая пережевывание и заглатывание, затем он убедительно, я бы сказал, смачно нарисовал картину какого-то словно бы космогонического кружения и парения принятой пищи в желудке, где она мало-помалу переваривается, чтобы в итоге быть возвращенной природе в виде мелких пахучих образований, совершенно не достойных изначально заданного планетарного масштаба изображенного процесса.

Досконально вникнувший в эту подвижную, энергично сработанную миниатюру Петя прищурился:

– Недостойными, говоришь? Даже внюхался заблаговременно? И ничего иного не предвкушаешь?

– Что же я должен предвкушать? С какими предвкушениями можно всунуться в столь крепко сбитый обмен веществ?

– А поэму, мою поэму, брат... Не предвкушаешь, что я все-таки буду читать? Что ты будешь слушать разинув рот, пораженный до глубины души... Итак, ты будешь слушать?

– Не буду, – Тихон приподнял плечи и развел руки в стороны, демонстрируя бессилие перед нежеланием внимать Петиной поэзии.

– А ты? – перекинулся поэт на меня.

– Я как все, – промямлил я.

– Что это значит?

– Ну, будут все слушать, и я буду, не будут, так это, пожалуй, тоже не беда, я просто тоже не буду. Чтения, понимаешь, никакого не выйдет, и слушать мне ничего не придется, и будем мы с тобой, Петя, прикидывать, что бы еще такое выдумать и как нам жить дальше... К тому же ты соврал. Ты мне сказал, что будешь читать наизусть, декламировать, как говорится, словно Пушкин перед Державиным, а рукопись, мол, оставил дома, теперь же утверждаешь, что листочки при тебе. Это противоречие, Петя? Или элементарная ложь?

– Все сволочи, все, а от вас двоих сплошное отвращение и никакого спасения! – закричал Петя.

– Чем же это мы тебе не угодили, Петя? – рассмеялся Тихон.

Так бы мы и сидели в славной комнатенке за столом, лениво перекидываясь замечаниями и обменивая жизненную энергию на застой, безвременье, приятную телу сонливость. Стали бы мы с Петей вяло судить и рядить, соображать, как нам собой распорядиться, заглядывать в будущее, примеряться к грядущему. Тихон все выступал бы в авангарде здешних сил, отражающих наше с Петей нашествие, вел бы с нами своего рода дипломатические беседы, я томился бы, недоумевая – что за притча? – во что я ввязался, и правда ли, что я теперь словно бы ловец, охотящийся на душу таинственного зверя, все равно что охотник за привидениями и чуть ли не визионер, и где на самом деле находится рукопись Петиной поэмы. Да, так бы оно и было, но Пете стало вдруг не до смеха, не до развлечений, как и не до поэтических чтений, он вскочил и забегал перед нами из угла в угол, и я, словно меня уколол кто в сердце, мгновенно почувствовал, что развязка и конец нехорошо близки. Гримасы, гримасы одна за другой начались у моего друга, и все как на подбор – как если бы Петя вдруг света белого невзвидел, нигде больше не находил ни просвета, ни отдушины, стал узок, до невозможного беден содержанием, одноклеточен – драматические, страдальческие, сопряженные с болезненными искажениями. Я, повторяю, сразу предположил худшее. И, готовясь к этому худшему, еще, положим, как-то далекому и не казавшемуся неотвратимым, я внутренне собрался; в какой-то момент я вопросительно взглянул на Тихона, пытаясь угадать меру его уразумения возбужденных мельканий бедного поэта. Мне вспомнились недавние жалобы последнего на нездоровье, и теперь я словно пожинал плоды некоего обострения, сделавшего состояние Пети невыносимым.