Текст книги "Иное состояние (СИ)"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Не удивительно, что когда пришли – ко мне, за мной ли, в первое мгновение было и непонятно, и неважно, – в моем уме замелькали как бы уже приготовленные слова: возвращаются, берут свое, вовлекают, уводят... Кто-то стоял перед входом в мою квартиру и настойчиво давил на кнопку звонка. А число множественное; их там много, легион. У меня оставалась минута на осмысление, приготовился ли я в целом. Одет ли я подобающим образом? Не начертаны ли на моем лице какие-нибудь глупости? Готов я к бою? к трагической гибели?

– Открывай, Кроня, я знаю, ты дома, нечего прятаться! – раздался за дверью нежный, умоляющий и явно склонный к неуступчивости голосок Нади.

Мгновенно осознав единственность, малость и слабосильность вечернего гостя, я подумал или даже произнес вслух: справлюсь!

– А вот посмотрим, как ты справишься, – зашелестела вдова, стремительно вбегая в квартиру.

Вбегала она, овеянная духом экзальтации и поиска приключений, с баулами в руках, с рюкзачком на спине, распространяя дыхание отчаянной спешки, запахи многообразной парфюмерии.

– Мальбрук в поход собрался... – промямлил я.

– Ты не знаешь Флорькина...

– Я знаю Флорькина и знаю тебя.

– Флорькин настроен решительно, он ужасен и все обещает доказать, что не зря.

– Как же он собирается доказывать? И что значит "не зря"?

– Не зря он так волнуется, переживает, все время пьян...

– С этим я готов согласиться, все это действительно не зря. Нити тянутся... Впрочем, – разговорился я, – если вернуться к рассуждениям Васильева, как того и добивается Небыткин, то следует говорить не столько о нитях, сколько о параллельных прямых, и выходит дело, что коль одна из этих прямых тянется к Лобачевскому, то другая... угадаешь? Правильно!

– Я ничего не угадала и не могу угадать, – строго возразила Надя.

– К Ломоносову, дурочка. Это он первый сказал: ничто в природе не исчезает бесследно, всякая энергия сохраняется.

– Я не понимаю, что ты толкуешь и трактуешь, только мне не по себе с Флорькиным, и я не уверена, что тебе это понятно. Я ищу избавления, ищу укрытия, отдыха и капельку веселья, а теперь, надо же, и ты какой-то безумный...

Солидный, я не обинуясь прервал ее:

– Флорькин жалуется на некую напрасность, и можно бы добавить, что он попросту коптит небо, но ведь и это производит энергию. Все вы, как я погляжу, испускаете дым, как фабричные трубы и обывательские печи, и, крутясь как заводные, суетливо бегая тут и там, стреляете выхлопным газом.

– Ты бредишь?

– А концентрируется эта ваша жизнедеятельность на Наташе и ее верных друзьях. Не будем о том, почему и как это происходит, примем за аксиому, что все ваши дымы и газы – не что иное, как энергия, которой нельзя бесследно исчезнуть. И кто понимает это лучше Наташи и ее друзей? Вот почему они так собраны и подтянуты, вот почему на особый манер тужатся в иные мгновения и изображают усилия небывалой работы, которую, надо думать, и впрямь проделывают. Они собирают бестолково и беспорядочно раскиданную вами энергию, впитывают ее, поглощают, перерабатывают, видоизменяют, придают ей более достойную форму, вливают в новые меха... И это-то совсем уж не зря, так что проделывают работу, еще как проделывают! Примером тому служит созданный ими прекрасный музей.

Надя покачала головой:

– Ты нарисовал фантастическую картину.

– Ничего фантастического в ней нет. Обычное дело, так оно всегда и происходит в жизни, так все и вся устроено.

– Они, может, и создали музей... Но они и проблемы создают тоже.

– Какие же?

– Да один Флорькин чего стоит! – с горечью воскликнула вдова.

– Это лишь для тебя проблема, а для себя я внутренне уже ее решил. Флорькин мне нипочем.

– А музей?

– Что музей?

– Он стал проблемой для Флорькина. Даже смешно, что какой-то музей может стать для человека проклятием и чуть ли не путеводной звездой, но ведь случилось же, и куда все это Флорькина заведет, одному Богу известно...

– Вот пусть Бог и разбирается, – перебил я раздраженно. – Музей создавался для людей, а не для Флорькина. Знатокам, ценителям, питомцам муз, меценатам – музей, Флорькину – водка, пьяный бред. А ты... Ты говоришь глупости.

– Ты разве не знал, что люди недостаточно развиты, несовершенны, похожи в массе на стадо баранов и ничего не соображают, пока их не скрутит, не прижмет?

– И почему это Флорькин врывается не в музей, который так смутил его разум, а в твой дом?

– Его скрутило, он загнан в угол, а потому прозрел и теперь умен, как черт, и действует избирательно.

– Тебя тоже скрутило? – спросил я вкрадчиво.

– Я не знаю еще, но ты же видишь, я прибежала именно к тебе, и это избирательность. Что касается Флорькина... Он роет, ну, как бы подкоп, и в идеале под тебя и под музей, под Наташу ту, а пока как-то так выходит и складывается, что – по всем приметам – под меня. Он, может быть, и докопается до самой Наташи, раз уж она представляется ему светом в окошке и заветной истиной, но какие же у меня предпосылки не опасаться раннего, предваряющего благополучный исход обрушения? Могу ли я не трусить? Что странного, если мне снится, что я проваливаюсь, шлепаюсь в темноте на какое-то дно, а там кишат гады, и помощи не приходится ждать даже от тебя? Но ты все же человечен, ты вполне способен помочь. Пустишь? Позволь мне пожить у тебя. Ты хорошо тут притаился, а там все так остро, колюче, опасно, всюду риск, Наташа и ее дружки, те уж воистину, если верить Флорькину, бесчеловечны и давят людей каблуками, словно блох или червей, а сам Флорькин – еще та рожа, хотя и умен до невозможности.

– Он заговаривается, Флорькин-то? – спросил я угрюмо.

– Бывает. Как начнет...

– Он к тебе пристает, то есть, в смысле плотских амбиций?

Гостья кокетливо положила головку на плечо, прищурилась, высунула кончик языка.

– А тебе до этого есть дело?

– Я спросил, предметно интересуясь. Это не праздный разговор, и не может быть таковым, раз ты намерена остаться у меня.

– Ну, когда он говорит, что станем оплотом против Наташкиных злоумышлений, можно заподозрить и что-то плотское в его намерениях, но это больше по созвучию слов, а вообще-то он руки не распускает, мелкие же приставания можно простить. Если ты меня любишь, тебе это, само собой, не безразлично и даже мелочи простить трудно, но пойми, человек выпивший, не ведает, что творит, так что не подлежит критике. Опасаться нужно другого – как бы он в своей невменяемости не дошел до сумасшедших поступков. А это уже камешек в твой огород. Это прямо касается нитей, о которых ты говорил, и твоего гордого заявления, что ты-де справишься.

– Не выдумывай. Ты была бы только рада, перекинься Флорькин на меня. Не прибежала бы искать здесь защиты. Ладно, оставайся... Уверяю тебя, Флорькину нет до меня дела, он только хотел рассказать историю. В свое время и я с чего-то подобного начинал. Но я Флорькину не мешал рассказывать, даже когда он нелестно отзывался обо мне, чернил наш с тобой роман, а мне, как только все это закрутилось, замельтешило, Флорькины все эти замаячили, куда ни глянь, мне так и не дали рассказать, словно я лишний.

– Расскажи здесь и сейчас, я послушаю.

– Поздно! – воскликнул я трагически. – Да и не помню я уже толком, что у меня было тогда на уме, с чем я влез в вашу кутерьму, попал в один с вами котел...

– А знаешь, как рассуждает Флорькин? – Надя по-доброму улыбнулась. – Я ему, когда он навязывается, говорю, чтоб отлепился, и что никакая не беда, если я останусь без него, какая ж это беда, подумаешь в самом деле, у меня и сбережения кое-какие имеются, не пропаду. И тут он целую тираду запускает. Деньги, говорит, портят человека, поэтому их у него нет и никогда по-настоящему не было. Когда человек при деньгах, он, ясное дело, уверен в себе. А ему, Флорькину, зачем быть уверенным в себе? Человек все равно хрупок и в конечном счете всегда беззащитен. Перед более сильным, деловым или хотя бы стильным, как дирижер симфонического оркестра, перед каким-нибудь богом или ритуалом, обрядом. Сказки говорит народ и сознательно неправду врут всякие одичалые, отбившиеся от рук, когда утверждается, будто деньгами можно от всего откупиться. У смерти не откупишься. Вот как Флорькин рассуждает. И мне это даже нравится, у него в минуты такой философии словно просветление...

Я возразил:

– Рассуждения нищего духом! Богатые не рассуждают так.

– Ты, что ли, богат? – Женщина посмотрела на меня с сомнением.

– Я думаю, Наташа богата. Ну, понятно, и богатство всякое иллюзорно. Все иллюзия... Открыли музей – заходите, люди добрые, полюбуйтесь! – и тешатся иллюзией своей доброты, своего могущества. А то и целомудрия... насчет целомудрия тоже любопытно было бы разведать... Ты же, прибежав сюда, толком ничего сказать и объяснить не можешь, но уже и одно твое поспешное появление богато оттенками, нюансами, аргументами. Однако смотри, я в состоянии разбить в пух и прах все твои аргументы, я сильнее тебя, а это и свидетельствует, что я, если понадобится, справлюсь, что бы ты тут ни талдычила, ни пыталась мне навязать.

– Однако! – вспылила Надя. – Ты все же не завирайся! Можно подумать, я прибежала сюда со всем своим добром, все тебе отдаю в обмен на кусок хлеба и крышу над головой, жертвую даже честью и совестью... У меня вот баул только, с предметами первой необходимости. Я не навязываюсь! Флорькин постращал меня от души, и я напугана, но он хозяйство мое пока не разорил, так что я женщина самостоятельная, с известным достатком. В чужом хлебе не нуждаюсь, да мне чужой кусок и в горло даже не полезет... Ты философию, пожалуйста, не разводи. Я не желаю жить на пороховой бочке, вот и весь сказ. Мне бы здесь, возле тебя...

Я чувствовал, что скверная ухмылка кривит мои губы, и ничего не мог с ней поделать, не мог согнать.

– А если я не приму твою жертву, побежишь к Флорькину?

– Какую жертву, что ты мелешь! – закричала она.

– Ты же возвысилась в собственных глазах, вообразив, будто приносишь себя в жертву. Женщинам это раз плюнуть... Разве еще на что-то годится их воображение? Тебе бы поискать праздного человека, лишенного мыслей и занятий, и такой человек, как пить дать, наглядеться бы не мог, как ты птичкой скачешь с куста на куст. Поверь, я лишнего ничего сказать не собираюсь. Я не против, живи, ты мне не помешаешь. Будешь рядом... Будем вместе, я да ты. Только не изображай самоотверженность, не прикидывайся жертвой! Я и уже мог бы разгорячиться, рассердиться... Люди, бывает, до того разлютуются... Ты выводишь себе тоненько жалобные рулады, а они вдруг принимаются топтать тебя, словно ты последняя гадина. Да ты и есть гадина!

Она отступила от меня на шаг, ее глаза крупно, не размышляя, полезли на лоб; руки она сложила на груди в молитвенном жесте, но, возможно, всего лишь инстинктивно приготовила, чтобы при первых же признаках опасности резко выбросить вперед и отразить нападение.

– А Наташа, – вдруг как будто спохватился я, – Наташа была хороша! В окошке и потом, при встрече... Когда впервые ее увидел... Еще когда был полон под завязку своим, какими-то притчами, проблемами, дилеммами... Так и не дали высказаться... Она и сейчас наверняка хороша. Ты не верь своему дружку Флорькину! Он у всех горазд отыскивать порчу, а у нее и подавно. Он любого найдет глупым, смешным, уродливым. У него любовь запросто перескакивает в ненависть, и он... прямо баба какая-то!.. тут же поливает грязью, кусается, исходит желчью, выпускает яд. А Наташа – само совершенство...

Глава девятая

Долго мне после столь пылкого высказывания о Наташе пришлось возиться, доказывая, что я вовсе не в восторге от нее, нет мне дела до этой своенравной и высокомерной, даже наглой особы. Надя расторопной рыбешкой вертелась в полумраке, внезапно вскидывалась, спрашивая, как я думаю поступить с ней. И с Флорькиным. Дошло даже и до Пети, как, де, я намерен обойтись с этим прекрасным, добрым человеком, светлую память о котором нас все обязывает хранить вечно. Остаток вечера и последовавшая за ним ночь ушли на потуги уговорить ее не сердиться и не безумствовать, но, не исключено, я преувеличиваю, и в действительности процедура примирения отняла у нас не так уж много времени. Вряд ли я был убедителен, но так же неубедительно изображала моя подруга борьбу, в конечном счете победоносную, с обуревавшими ее сомнениями в моей искренности. Боюсь, именно оттого, что я слишком ясно видел, какую жалкую роль мы оба играем, мое желание продолжать комедию только разгоралось. Недавнее представление о двух реальностях было уже поглощено жизнью, как поглощается ею все мимолетное, и отложилось в памяти досадным недоразумением. Я больше не выбирал между серьезностью и шутовством и считал бы дикой несуразностью такое опрощение, когда б все же выбирать приходилось или только мелькало в уме подозрение, что я, желая, не желая ли, каким-то образом все-таки этим занимаюсь. Не выбирал, а был задействован и отлично исполнял комическую роль, на самом деле весьма скептически настроенный и в глубине сердца убежденный, что чем вернее и тверже я буду этой роли держаться, тем ярче заблещет моя душа трагическим отчаянием и вместе с тем стойкостью, когда придет время со всякой театральностью решительно покончить. Иными словами, я скоморошничал с огоньком, с вдохновением, и оставалось только уяснить, пролагает ли это вдохновение, воображавшееся мне пляской над бездной, путь к Наташе и если да, то насколько он реален и как мне им овладеть.

Все эти соображения, не очень-то ясные в те минуты мне самому, ложились на Надю тяжелой массой, но ей – хоть бы что, она легко сновала под ними, а требовалось, так и ходы рыла, словно крот, просвистывала вдруг прямо у меня под носом, оставляя дыры в моих несчастливых, то и дело обрывающихся мыслях, и действовала она, если уместно так выразиться, под лозунгом, что лучше слушать бредни Флорькина, чем терпеть оскорбления, которым я столь неожиданно подверг ее. Отворачивалась, плакала, пыталась залепить мне пощечину. В полночь или под утро, разобрать трудно, в общем, в какой-то момент – она как раз запрокинулась на диване, дергалась и словно ползла куда-то – ее голова свесилась к полу и очутилась в промежутке между шкафом и стеной. Могло показаться, будто она застряла в темной дыре, мало-помалу втягивается в некое жерло, вот, уже, кажется, видны лишь вертикали ее тонких ног, циркулем задранных вверх, барабанными палочками мелькающих в застывшем серебре лунной ночи. Дивясь этому ее чрезмерному, какому-то уже болезненному поведению и гадая, на каких струнах сыграть, чтобы облегчить ее страдания или хотя бы придать им менее физический характер, я торопливо говорил первое, что приходило в голову.

– Мысли мыслятся, терзания терзают, и на переднем месте взыскание цели и смысла. Это уж как водится. Всегда упрямо размышлял о добре и зле, но что за этим стояло? Вообще-то мрачное занятие, ну а чуть только рассеется мрак и только что завиднеется, забрезжит в нем, заблестит этак слегка словно бы слитком золота, как уже в голове переполох... глаза протирал... Ба!.. Бабская фигурка, женщина гибкая, понимаешь ли, обнажилась в интимном полумраке, шебаршит там и шуршит, а в сущности ведь одна лишь игра воображения... Тебя и видел, ты тем слитком и была, – говорил я, ворковал, как мог, как умел. – О тебе много думал, и это еще при Пете началось. Потому и храню о нем память. Петя требовал от меня полной философской откровенности и открытой правды жизни, но я глуповато смущался и уклонялся, отделываясь пустяковыми репликами. Приходилось таить чувства. Твои чары я старался вобрать таким образом, чтобы Петя проморгал. Закрывался и прятался, а теперь ты требуешь не менее окончательной правды, голой правды, и я готов открыться. Потому что для меня голая правда – это голая ты, и нет большей правды. Твое тело...

– Хватит болтать, – наконец оборвала она меня, садясь, расплескивая постельные принадлежности остро вонзившимся задком. Ее голова поникла на грудь, ноги оказались некрасиво, слишком широко расставлены.

– Чаю? – спросил я с роскошной любезностью отдыхающего пожирателя женских сердец.

Она приняла мое приглашение, и мы, кое-как прикрыв наготу, отправились в кухню. Происходило это уже глубокой ночью.

– Ты негодяй, животное, – приговаривала Надя за столом, кушая пирожки и запивая чаем. – Ты измываешься, полагая, что я в твоих руках, что мне тут и износиться, терпя и мыкаясь, а бежать некуда.

– Моя душа сейчас сильна только потому, что, глядя на тебя, я могу думать как не согрешивший еще юноша. Похоже было, когда я, благодаря Пете, увидел Наташу так же близко, как вижу теперь тебя.

– Петя тоже кобель еще тот был!

– Я взглянул на нее, как только что родившийся человек. Но вскоре я родился заново. Я сбросил с себя прошлое, и его не стало, не стало для меня Наташи. То же и нынче: вспомнил ее, сказал слово – и забыл. Ты, перестав плакать и опрокидываться, все такая же, как вчера или даже этим вечером, но мои мысли о тебе теперь чище. Вот что значит усиление души! А усилилась она после минутной муки, которую я пережил, вспомнив Наташу. Пережил и – отбросил. Танцуй, Надюша, танцуй! Тебе должно быть весело оттого, что я так говорю.

Танцевать она не стала, хмуро на меня поглядывала, вырастая в своих фантазиях до воплощенной справедливости, проворно осваивающейся в картинах последнего страшного суда.

– Все вы из одного теста слеплены, что ты, что Петя, что Флорькин, что даже эта пресловутая Наташа.

– Как же это тебе нас, таких разных, удается соединить в одно целое? – удивился я.

– Потому что все вы – мое несчастье, мой рок и моя погибель.

Облизываясь на ее патетику, я воодушевленно подхватил:

– Мое счастье заключается в том, что я вижу тебя, вижу в тебе прежде всего человека, и я схожу с ума от желания прикоснуться к твоей душе, и, чтобы не сойти окончательно, мне нужно добраться до твоих основ, до подлинной сущности твоей, понять, что она собой представляет...

– Ну, это интересно, ты интересно играешь, как по оперному... – вздохнула женщина и добавила: – с элементами юмора... – Тяжело подняв отягощенную бесплодными размышлениями голову, она угрюмо взглянула на меня, но затем вдруг игриво повела глазками. – Что ж, сиропы большие, впору и утонуть, или, предположим, широко поле, раздолье для ветерка, ласки, ветрености приятной... да только я не одуванчик, чтоб раздеваться от всякого дуновения... У меня, между прочим, свой интерес. Не хочешь рассказать, как было у тебя с Наташей? – Теперь ядовито она глянула, а скашивая глаза, выпускала быструю струю лукавства. – Добрался ты до ее основ?

Она говорила с набитым ртом, и он вдруг, на мгновение как-то странно, неестественно расширившись, стал словно выворачиваться наизнанку, раздирая ограничивающие его губы, а в его темной глубине забелел мощным колесом вращающийся, облепленный разжеванным веществом пирожка язык.

– Никак не было, не добрался, да и не планировал по-настоящему, не успел, что ли... – пробормотал я, смущенный увиденным.

– Ты ее до сих пор любишь, вот что мерзко, – судила Надя четко и сурово. – Как можно любить человека, если на уме только и есть, что зависть к его успехам, желание его сломать, выбить почву из-под его ног, раздеть?

– Не путай меня с Флорькиным! – Я в предостерегающем жесте поднял руку.

– Ты сам запутался и весь путанный.

– Но что с твоим ртом?

– Тебе все равно, раздеть ли ее, бедняжку, в подворотне, ограбить, или в постели...

– Ага, ты ее ненавидишь! – перебил я, сокрушенно качая головой. – И немножко той же зависти...

– А вечно она поперек дороги! Я то с Петей была, то с тобой пустилась во все тяжкие, а она тут как тут и дорогу перебегает.

Я не выдержал:

– Кончай жрать!

– Оттого вы с Петей и похожи, как сапог сапогу. Она вас словно штампует. Я и за Флорькиным замечаю, что если у нас с ним чуть что такое... самую малость какие-то намеки на непринужденность, как если бы уже найдена отдушина... в самой его наружности словно обрисовывается Петя или высовывается твоя харя!

– Что ж, пусть Флорькин тоже будет сапог сапогу, – усмехнулся я. – Ты, главное, не брыкайся, не манкируй. Ты уступи.

– Тебе пирожков жалко? Чего ты мне указываешь, жрать или не жрать? Я тебе никогда пирожков не жалела!

– Я о том, что тебе, если мерить высшим смыслом, целесообразно уступить парню. Для начала распей с ним бутылочку.

– Послушай, – она бессильно боролась с отвращением, не могла справиться и жалобно смотрела на меня, – многие мерили высшим смыслом, а кончали в грязи.

– Кончали в грязи? Разве я такой, как все?

– Ты должен понять простую истину. Пусть я даже не люблю тебя до безумия, чтоб и душу за тебя отдать, пусть, но и то, что есть, не пустой звук, это тоже очень серьезно. Это уже кое-что и ко многому тебя обязывает. А ты пирожков жалеешь.

– Ты сама ничего не понимаешь, а туда же, учить. Если, к примеру сказать, в тебе есть внутренний человек, почему его не видать?

– Первым делом определимся, что это как раз в тебе его нет. Внутренний человек не пожалеет пирожка для любимой женщины.

– Допустим, что нет. Ничего нет. Но был же когда-то? Так ты восстанови. Не понимаешь? Так вот, у меня ничего нет, и в этом все дело. Мне, можно сказать, некуда идти. Почему бы тебе не откликнуться на мой зов о помощи? А пирожки бери хоть все! Правда, не все же только брать да брать, бывает, что и отдавать требуется. Но я вижу, что ждать от тебя чего-либо немыслимо. А ведь если ты не отзовешься... и если предполагаешь в будущем тоже вот так неопрятно питаться... Минуточку! – Я защитно выставил ладонь, увидев, что она порывается обрушить на меня поток ругательств. – Не отзовешься, так мне действительно некуда будет идти. Я не смогу пошевелиться, перестану существовать.

Надя закончила есть, и одновременно с этим улеглось ее возмущение.

– Кому же из нас в таком случае играть роль жертвы? – спросила она спокойно, с мелкой улыбкой, намекающей на снисходительный смех, с каким люди большого ума проходят мимо творящего безрассудства человека.

Я пожал плечами и ответил:

– Что-то сидит во мне скверное, нездоровое, страшное...

– Это фантастика, ты говоришь это против собственной воли, наперекор... Ты подражаешь Флорькину, и это неправильно. Но тебе плохо удается его роль, так что меня твои ужасы и страхования совсем не пугают, плевать я на них хотела.

– Но есть же какой-то верный подход к делу, есть настоящая правда? Есть, наконец, справедливость?

– Ты ищешь истину там, где каждый все понимает по-своему.

– Ну так смотри, как бы я не выкинул какой-нибудь номер, как бы чего не сделал!

Надя сказала в сторону:

– Ха, сделает он, как же, – и уже мне: – Ничего из ряда вон выходящего ты не сделаешь. Достаточно я тебя узнала, чтобы это понять. Ты как пугало огородное, чучело соломенное, заходил к Пете один человек и назвал тебе подобных симулякрами. Объяснил нам, что пугаться таких нечестивцев и отступников от жизненности не стоит. Видом они могут впечатлить и даже навести ужас, а сделать никогда ни шиша не сделают, не такова их ситуация, чтобы разум достойных затосковал и бросился бежать. Суть в том, что ты ничего не добьешься, что бы ни сделал.

Мне и впрямь хотелось резкого телодвижения, в целом чего-то похожего на трещину, откалывающую мою сущность от затвердевшей сущности Нади, Пети и заходившего к ним бывалого учителя жизни, по меньше мере – удивительной выходки, невероятного поступка, а угроза прозвучала, и мой голос, произносивший ее, поднялся до весьма высоких нот. Однако я не встал, не пошел куда глаза глядят, не взбесился и не раскрепостился, с другой стороны, и не обмяк внезапно, не сошел с круга, я продолжал сидеть на стуле, жуя пирожки, и я размышлял, дано ли мне спустить в игорном доме последние деньги и даже штаны и написать после этого великую книгу.

– А я сделаю, вот увидишь! – подвела итог Надя.

***

Я размышлял, а она умозаключала, и это было вовсе не одно и то же. В том, что ее гордый и уверенный прогноз, а выговорила она его так, словно подразумевалось чудо, не пустой звук, я со временем убедился. Но той ночью ее обещание, или угроза, что-то непременно сделать, меня совершенно не взволновало, я и говорил-то с ней на остатках волнения, вызванного внезапным воспоминанием о Наташе, и на всякие мелочи меня не хватало. Мои размышления об оставленных в игорном доме штанах вернули меня к этому воспоминанию, и на этот раз оно не было неожиданным и странным, но я с какой-то особой остротой почувствовал, что оно мне удалось на славу и в нем бы жить и жить, а только этого, конечно, не случится. Зато покинуло оно меня далеко не сразу. Надя прожила в моей норе несколько дней и в конце концов сбежала, не в силах, как она заявила, снести моих издевательств. То и дело она принималась корить и распекать меня, с яростью доказывала, что я люблю Наташу и думаю только о ней, а живого человека, который тут, под боком, и, как это свойственно всему живому, ищет внимания, ласки, своей толики любви, своего куска пирога, не замечаю. В этой воображаемой Наташе, как бы поселившейся вместе с нами, и заключалось орудие той пытки, которой я беспрерывно подвергал свою подругу. Я равнодушно смотрел на ее мучения, как если бы она была бесчувственным предметом, не способным ни испытывать боль, ни радоваться минутным передышкам. Что она бросила меня, сбежала, это ее утверждение, ее точка зрения, а если по-моему, то как раз именно я решительно повел дело к разрыву и в точке некоего кипения прогнал ее. В общем спокойный и равнодушный, я возмущался лишь в тех случаях, когда Надя возвращалась к облюбованной теме Флорькина, уверяя, что он по-прежнему преследует и терроризирует ее. Даже здесь, в стенах моего жилища, она позволяла себе грубо растолкать меня среди ночи и призвать к неким подвигам, я, мол, должен отыскать прохвоста и примерно наказать. Вместо этого я указывал ей на место, и не скажу, что она понимала меня тем лучше, чем выразительнее я это делал. В том-то и заключалось наше несовпадение, что ее точке зрения на меня, на происки Флорькина и на общее положение вещей в мире никак было не сойтись, стакнуться с моим представлением о том, что можно назвать подлинным кипением души. Для меня ценность представлял пока еще гипотетический момент совершенно ясного и кристально чистого бешенства, осознания, что дальше так жить нельзя, а Наде нужно было приспособиться и устроиться, сгладить острые углы, задвинуть в тень или даже выкинуть во тьму внешнюю Наташу, примять вздыбленную шерсть на мне и Флорькине, а то и провести против шерстки, лишь бы сделать нас удобными в употреблении. Коротко сказать, дело шло к разрыву; и я испытал облегчение, когда он произошел.

***

Как вспомню, о чем болтал с Флорькиным и до чего докатился в беседах с Надей, приходит на ум, что я начинаю заговариваться. Слова становятся единственной защитой от бестолковщины, в которую меня пытаются столкнуть эти двое, и по всему заметно, что не трудно мне сплетать речи, порой даже и остроумные, но, с другой стороны, уже и настораживает их очевидная неосновательность.

Мир раскололся на тусклые созвездия, на колонии бесчувственных полипов, на высохшие осиные гнезда. Там и сям валяется сморщенная кожица выползней, а какое-нибудь сбросившее одну из этих оболочек существо ожидаешь непредвиденно встретить в самом неподходящем для того месте и, нагнетая бдительность, на каждом шагу пугливо озираешься по сторонам. Не с подобных ли ожиданий и страхов, пробуждающих особую чуткость и, соответственно, вкус к поэзии, началась поэма Пети? Мифология вытеснила из его головы остатки разума, а перед мысленным взором перевернула вверх дном театр, исповедовавший давние традиции более или менее реалистического отражения получаевского бытия, и на новой сцене пустилась в репертуар космогонического абсурда, вселенской фантасмагории. Мифологические создания заполонили узкие пространства, отделявшие поэта от опостылевшей жены (этакой новоявленной Ксантиппы) и вожделенной Клеопатры, переехавшей из бурно возрождающейся Получаевки в более тихий и удобный для идейного прозябания район, но так и не сумели эти пространства поглотить. Масштабы задуманного и воплощенного вдруг резко сократились, и поэт обнаружил себя не в космической пустоте, озаренной пожарами его фантазий и странным образом покоящейся на какой-то беспрерывной таинственной суете, а на удобной скамейке в скверике расставляющим фигуры на шахматной доске для борьбы с невидимым грозным противником. Не проиграть бы, тревожится поэт, опасливо поглядывая на приближающийся день завершения поэмы, в который он может и умереть, читая ее друзьям, что-то слабо еще разобравшимся в его душе, мало что сообразившим в его истинных намерениях. Он берет в руки коня, рассеянно и как бы согревая потирает его черную лакированную поверхность и, зная, куда его поставить, почему-то сомневается в своем знании. Да, но, вскрикивает он, изумленно и испуганно вглядываясь в насмешливую рожицу фигурки, но какое странное, какое поразительное сходство с Кроней!.. Ему воображается погрузившаяся в беспечный сон простаков и слепцов Троя, проворно выпрыгивающие из вместительного конского брюха воины, тут же становящиеся торжествующими победителями, – они-то и завоюют землю обетованную, пленят богов, чей гнев и чье могущество он, поэт, задумывал воспеть, они обретут бессмертие, а ему суждено остаться за бортом, в безвестности, безвозвратно уйти в незапамятную старину.

Наташа серьезна, к ней грех подступаться с разлагающей, дрянной мыслишкой, что-де под внешней, не без мрачности окутывающей серьезностью таится самый обыкновенный, один из миллионов, человек, может быть, веселый, душевный, простосердечный, каких тысячи и тысячи. Не может не быть по-крупному серьезным тот, на ком лежит печать избранности или хотя бы простой таинственности. Ее положение изначально и заведомо серьезно, даже и в том случае, если начало ему положил всего лишь какой-то сомнительный Небыткин, и это обязывает всякого, кто задался целью постичь Наташину душу и круг ее интересов, подойти к делу с настроением, решительно отметающим и малейший намек на иронию и смешки. Я и думал так подойти. Сначала я даже помышлял шагнуть и приблизиться по-человечески просто, не рисуясь, не пуская пыль в глаза, не замахиваясь на многое, но как увидел, что атмосфера там непростая и процессы протекают своеобразные, затейливые, то и сам подтянулся, подобрался, в каком-то смысле насупился. К тому же сообразил, что запросто могут произвести опыт над человеком, даже и надо мной. Как было не подтянуться в ожидании отклика на мое вторжение? Положим, вторгся я нагловато, но это неважно, теперь об этом можно и забыть, главное все в том, что откликнулись не вершители, так сказать, моей новой судьбы, а люди, плывущие за ними по обочинам, пытающиеся догнать и прилепиться, Петя, опять же Флорькин этот, а там и Надя с ее любовным настроем. Сноровка, а в первую очередь жадность, с какой они на меня накинулись, говорят об одержимости и безусловной целеустремленности, что само по себе не так уж и плохо, но несомненно также их моментально созревшее стремление, уцепившись за меня, на моей спине с большей удачей въехать в столь соблазнительную, волшебную, на их завистливый взгляд, Наташину жизнь. Мне это неприятно, и кому же приятно было бы стать вьючным животным для каких-то разгоряченных и едва ли не хищных субъектов. Однако и деловитости им не хватило, чтобы сразу оседлать да поехать, понадобилось сначала задать корм, пожелали они дать пищу моему уму, моей душе. Вышло смешно, и не могло выйти иначе, если принять во внимание силу моего естественного сопротивления, моей строптивости, напитанной тем задором, с каким я сам смотрел на Наташу и во всяком, кто крутился возле нее, видел своего соперника. Что мне лихорадочные мечтания Пети или пьяная драма униженного Флорькина, когда я не комнатное растеньице, трепещущее от хозяйского дыхания, и не выдрессированный зверек, а фактически пуп земли! Это если взглянуть с моей точки зрения, если некоторым образом вычленить мою сущность и хорошенько осознать ее неделимость. Но и они живы, и, надо сказать, слишком живы, даже Петя, и эта их живость всегда готова сыграть со мной злую шутку, она втянула и опутала меня, я в сетях, в паутине, в болоте. Вот как откликнулась жизнь на мое требование общения! А те, избранные, словно и не замечают совершающейся со мной комедии; не исключено, что и впрямь не замечают. Но я не просто пожелал общения, это не было какой-то абстракцией, по крайней мере, перестало быть отвлеченностью, желанием всего и ничего конкретно с тех пор, как я ударился в созерцание прекрасной незнакомки в освещенном окне и затем столкнулся с некоторыми странными обстоятельствами, загадками видимой мне части ее жизни. Подивившись, пережив мгновения беспочвенного, можно сказать, восторга, воодушевившись, я решил серьезно во всем разобраться. И Наташа могла этого не заметить, смогла легко этим пренебречь?