Текст книги "Иное состояние (СИ)"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– Вы что? – Мой друг вскинул руки, нащупал розочку. Но еще не сообразил, как поступить, и стоял с поднятыми руками, прикрывая ими цветок, однако не выдергивая его. – Нет, ну какая наглость... – бормотал он.

– Оставайся с носом, – рассудил капитан.

– Позвольте мне самому решить... Даже противно сознавать свинскую суть ваших поступков...

– Ты дурак дураком, – сказал капитан, борясь с улыбкой, ибо уже понял, что перед ним сумасшедший, – и дурнем тебе оставаться вечно, но с этой розой на башке ты прямо как с картинки.

– Точно, парень! – подскочил вдруг откуда-то Порфирий Павлович. – Все как в сказке. Ты теперь из фольклора.

Не давая Розохватову избавиться от розы, он повел его в свой кабинет, а затем вызвал туда и меня.

– Бараны, болваны! Откуда вы взялись? Навязались тут мне, сели на голову! Но быстро, пока не начались глупости и нет настоящего балагана, ну, пока капитан не передумал и не приговорил вас к расстрелу, быстро, быстро и еще раз быстро одевайтесь утятами, – велел нам старик, – и марш в парк. Там полно клиентов. Работайте!

– А как же ваше прошлое, Порфирий Павлович? – начал я строить возражение, план которого давно уже созрел в моем уме. – Вы и своих былых кумиров, самого Маркса, готовы вырядить утятами, лишь бы самому удобно и спокойно провести время в подлом отступничестве, в предательстве, и далеко не только теоретическом, коренных и насущных интересов трудящихся слоев?

– Это что еще за вздор? – выпучил глаза хозяин.

– Петя мыслит в правильном русле, он просто не всегда умеет толково выразить свою мысль, – поддержал меня Розохватов.

– Вон отсюда! Бегом в парк! – заорал Порфирий Павлович.

Мы испугались, старику случалось смотреться громовержцем, когда он принимался топать ногами, брызгать слюной и фактически в полубредовом состоянии обзывать нас тупицами и недоносками. Мы бараны, напевал внезапно повеселевший Розохватов. Мы болваны, подхватывал я. Облачившись в желтый пух, прикрепив длинные красные носы, побежали мы по аллеям парка, уговаривая гуляющих обратить внимание на разнообразие развлечений и вероятие неких особых услуг. Там и сям взрывался хор наших дружных голосов, гремевший куплетами, в которых мы, для зачина называя себя тупицами и недоносками, постепенно сводили на нет столь радикальную постановку вопроса, заканчивая взрывами смеха, пронзительными возгласами, сокращенными до междометий. В отдалении гордо вышагивали Наташа и Тихон. Как и памятная лунная ночь, для Розохватова закончившаяся путешествием на тележке, а для меня пинками и падением в темноту, этот разброс событий и явлений – наш маскарад, наше с Розохватовым хоровое пение, величественное шествие на фоне мирской суеты Наташи и Тихона – тоже сложился в незабываемую картину бытия, перед которой я, восстановив ее в памяти, до сих пор отбиваю, как перед иконой, поклоны и возношу молитвы.

Как они шли! Как юны, как прекрасны они были! А до Флорькина постепенно доходило, что ему суждено претерпеть участь отверженного; его доброта и всеотзывчивость скоро не понадобятся уже Наташе и Тихону. Петю, изводил он себя кошмарными размышлениями, оставят при Наташе, для всяких побочных и низких услуг, а его, Флорькина, швырнут прочь, в пустоту, где гаснут благие намерения и не ведает утоления жажда умственного эзотерического развития. А как ему этого не хотелось! Как он мечтал именно о развитии, столь успешно, на его взгляд, начатом, и как боялся изгнания! Напуганный перспективой остаться с носом, как это случилось с моим другом Розохватовым на террасе ресторана, но стараясь утаить страх от зоркого внимания окружающих, он выделывал в себе какие-то героические порывы и в последнее время с особым жаром говорил о скором повсеместном торжестве учения... Когда мы тем песенным днем вышли к озеру, в котором беззаботно плавали праздные людишки, этот несчастный человек с театральными ужимками, но, признаться, и прыгая как-то гигантски, словно взбесившийся лев, догнал нас и, простирая перед собой дрожащие руки, пылко воскликнул:

– Здесь везде будет праздновать победу учение! Я окончательно проникнусь, а вы так и останетесь цыплятами, или кто вы там есть. В школах, в университетах будут преподавать учение. Мы откроем дикому народу истину, а вы отщепенцы и отбросы общества и таковыми пребудете!

– Кончай валять дурака, – оборвал ученого Розохватов. – Знаем мы тебя и твою удаль. Тебе бы торговать да свистеть в какую-нибудь дудочку, пробуя свои музыкальные способности.

– Розохватов, – сказал строго Флорькин, – ты свое место знаешь, и потому я отношусь к тебе с полным уважением, несмотря на всю комедию твоих переодеваний. Сегодня ты цыпленок, повинующийся диким фантазиям и приказам своего хозяина, но это не мешает мне пользоваться по отношению к тебе лояльностью, в силу которой я и не переступаю границы дозволенного. У меня такт, как нельзя лучше мне присущий, у меня всем хорошо известная деликатность прекрасно воспитанного человека. Но будь и ты предельно собран и выдержан. Не говори со мной про торговлю. И что ты там брякнул про дудочку? Все это мне не подходит. Я адепт.

Мы расхохотались.

– Скажи, Петя, – обратился ко мне Розохватов, – ты готов свистеть в дудочку?

– Нет, не готов, – ответил я со смехом.

– Значит, свистеть нашему общему другу Флорькину.

С этими словами Розохватов пустился добывать в траве стебель в расчете изготовить из него некое подобие дудочки и, сунув в рот Флорькину, заставить его свистеть.

– Тупой у вас юмор, ребята! – закричал Флорькин, обезумело вращая глазами. – Вы забываетесь! Вы не сознаете разницы в нашем положении! Я, надо сказать, уважительно отношусь к вашему состоянию униженных и оскорбленных, а вы, вместо того чтобы отвечать мне благодарностью, словно не видите во мне преуспевшего и в полном смысле слова превосходящего вас человека. Да знаете ли вы, что я могу сбросить вас тут с обрыва и вы просто-напросто полетите в озеро?

– Хочу повидать твою маму, – сказал я.

– Зачем? – удивился адепт.

– Может, она разрешит мне отшлепать тебя.

Тут и Розохватов подоспел с подобием свистульки. Он давился смехом, его внушительный живот ходил ходуном, и так это было выразительно, что даже Флорькин не удержался от улыбки. Мой друг высказался в том смысле, что Флорькину, задумай он поквитаться за комическую сценку, с жаром творимую Розохватовым и Петей, придется попытать счастья в столкновении с нечеловеческой Петиной силой, одолеть которую до сих пор мало кто сумел, тогда как Розохватов благоразумно отойдет в сторонку, будучи человеком мирным и не терпящим кровопролития.

Но вот беда, неловки мы были в любом деле, за какое ни брались, Розохватов, как ни совершенствовался, все же оставался ремесленником, и я еще не сложился в настоящего мастера. Мы неуклюже топтались вокруг принявшего надменную позу Флорькина, и никак нам не удавалось сунуть ему в рот свистульку. Мы вообще были неуклюжи в кое-как слепленном утином пуху, и не случайно Флорькин хранил спокойствие и нагло мерил нас высокомерным взглядом. Он легко, хотя и с протяжным, угрюмым каким-то стоном, столкнул нас вниз. Под хохот и рукоплескания купавшихся в озере и сидевших на берегу трутней покатились по довольно крутому склону пацифист Розохватов и непобедимый воин Петя.

***

Доведенный до крайности пережитым позором, я решил, как говорится, брать быка за рога.

– Ну-ка давай разберемся по человечески, – сказал я Розохватову.

– Да только и остается, что ждать, пока я не женюсь. А там увидим... – возразил он.

– А если ты никогда не женишься? Или окажешься под каблуком у какой-нибудь мегеры, а я тем временем разведусь, понадеявшись на тебя? Разве она разрешит тебе водиться со мной? Нет, знаешь, только предупреждающая победа нашего мужского разума, моего и твоего, обеспечит тебе возможность в конце концов жениться. И это, брат, хочешь ты того или нет, делает тебя моим должником.

– Кем угодно, но только не должником. Я ничего тебе не должен.

– Ты втравил меня в историю, и эта история уже не лезет ни в какие ворота.

– Кто тебе мешал жить своим умом?

– Как хочу, так и живу. Я свободный человек. Ты плохо знаешь меня, хотя мы и выросли бок о бок. А теперь мы, минуя Порфирия Павловича и сопряженную с ним торговлю, пойдем к Наташе и обсудим с ней создавшееся положение. Обсудим как взрослые люди, а не как бессмысленные шалуны, которых какой-нибудь Флорькин на потеху всякому сброду швыряет в озеро.

– Ничего этого я и знать больше не желаю, – замахал Розохватов руками. – Надоело!

– Ты предатель?

– И ты мне надоел.

Так мы расстались, оборвав летопись, никем, правда, не написанную, нашей верной и задорной дружбы. Слегка как будто сразу одичавший, отбившийся от рук, потерявший мгновенно добрую половину ориентиров, я отправился к Наташе. К счастью, она была одна в своем укромном домике; Тихон помешал бы мне, я опасался даже, что он, чего доброго, намылит мне шею, с него станется.

– Вы, – начал я, – осуждаете мои ухватки и приемы мелкого торговца и, философствуя, находите, что в них, как в капле воды, отражается отвратительный дух нашего времени и признаки мирового распада. Может, так оно и есть по выкладкам столпов вашего учения, но, скажите, на что бы я жил, если бы не крутился в ресторане, не бегал утенком по парку? Однако не буду больше говорить вам "вы", вы младше, вы мне как младшая сестренка, не пристало мне выкать такой юнице, я буду говорить вам "ты". А мысль моя заключается в том, дорогая малышка, что тебе легко, ты живешь, сдается мне, на всем готовом, не то что мы, люмпены, гавроши здешние, как только начинающие жить, так и великовозрастные. Ты словно из иных краев, из другой среды. Ты из другого материала, да? И вот когда я начинаю сигнализировать, что мне худо, что я измучен жизнью и только в тебе вижу свое спасение, а в жене ничего хорошего и достойного внимания больше не нахожу, какой же на мои пасы и призывы следует отклик? Неужели ты считаешь возможным просто взять и отмолчаться? Пусть я, объясняясь и сетуя, выгляжу не нормальным собеседником, а каким-то шутом, пусть я при этом руководителем нашего дела выряжен пингвином или кроликом, пусть тебе это смешно... Но зачем же становиться в позу? Почему бы и не улыбнуться мне приветливо, по-доброму? А ну как найдется человек, которому плевать на твои и твоего Тихона позы? Что тогда? Стушуетесь?

Наконец Наташа не выдержала, ее оборона, нередко сводившаяся к какому-то жуткому безмолвию, дрогнула. Она разомкнула уста:

– У вас противоречия. Как далеко вы собираетесь зайти?

– И ты мне, пожалуйста, не выкай.

– Нет, я намерена соблюдать дистанцию, – сухо ответила она – словно треск издала. А ведь голосок у нее всегда был приятнейший.

– А, дистанцию... Вот до чего дошло! Вот каких размеров достиг бойкот!

– Это не бойкот, не надо путать понятия...

– Это отчуждение, я понимаю. Чураетесь... А тут еще, похоже, ты боишься, что я не блюду, но это, говорю тебе, ерунда, ты не беспокойтесь, я как раз блюду... Знаю меру, не то что некоторые. Я же не Розохватов.

– А что Розохватов?

– Он сволочь, он отказался поддержать меня, придти сюда со мной. Друг называется! Я хотел заслать его к тебе для предварительной беседы, но потом решил, что мы пойдем вместе, пойдем смело, как подобает мужчинам, а он... в кусты! Хочет жениться и жить с женой в столице мира.

– В Париже?

– Просто переехать в более благополучный район.

Снисходительная усмешка скользнула по губам Наташи и на один упоительный миг вытянула их, словно для поцелуя, в трубочку, в трогательный, качнувшийся в мою сторону хоботок. Я ног под собой не чуял, пока это происходило.

– Ну, не шибко впечатляющий план, – сказала девушка, заметно повеселев. – Однако это его дело. Только скажите... этот чудак, ваш друг, он что, силой собирается жену взять... воспользоваться слабостью женщины?

– Зачем, она сама на все пойдет.

Наташа прищурилась:

– Откуда это известно?

– Не будем же мы далеко ходить за примерами... Впрочем... Черт возьми, я устал скрывать свои чувства! – перебил я сам себя. Выскочив из-за стола, забегал о комнате. – Ты мне очень нравишься, Наташа, и твою образованность, твои поразительные идеи я очень люблю. Я в восторге от цельности твоей натуры, твоего характера. Я влюблен в тебя, и это как никогда серьезно. Я хочу жениться.

Словно кости надломились в моем теле, когда я все это выпалил, я просел, очутился снова на стуле, расплылся на нем, а мое лицо вытянулось в маску печали. Посмотрев минуту-другую на молчавшую Наташу – ни один мускул не дрогнул на ее лице, когда я принялся высказывать свои признания, – я с тоской воскликнул:

– Что ты как не живая опять? Неужели не согласна? Неужто все еще считаешь меня недостойным?.. А пусть и так... Но если безбрачие, если отсутствие взаимности, так хоть учение! Открой мне твои тайны, сформируй меня, сделай отесанным. Я адептом похлеще Флорькина буду!

– О чем нам говорить? – ответила она сухо. – Учение не про вас, вы его никогда не освоите, не осилите. Не тот вы человек, чтобы освоить. Это ясно, как день, это легко читается на вашем лице. Что вы ни сделаете, сразу видно: не то. Все ваши повадки свидетельствуют, что вы не годитесь. Вполне вероятно, что слышать это вам горько, но трагедию делать не стоит, а если вы все же расчувствуетесь, я вам скажу, что ваши слезы, милый друг, ведь просто всего лишь смешны. А главное, не переживайте за меня, я оттого, что вы неудачны, совершенно не расстраиваюсь.

***

Когда она так убийственно решила на мой счет и с чудовищным бездушием высказала мне в глаза умопомрачительную правду, как она ее понимала, я спасовал, не решился остаться и на чем-то еще настаивать. Ушел и раздраженный, и раздавленный, и негодующий, и еще больше влюбленный, и уже по-настоящему жаждущий учения. Такой яд она в меня влила, что я обезумел и хотел ее убить или, может быть, молить Бога, чтобы он вразумил эту больную, обуянную гордыней девушку, смягчил ее дикий нрав и хоть немножко настроил на более лирический лад. А то вдруг она воображалась мне абсолютно здоровой, цветущей, полной сил, необыкновенно талантливой, восходящей на вершины, подняться до которых я не в состоянии даже хотя бы лишь взором. Мы, взрослые, любим отпускать скабрезные шуточки о положении дел в интимных, главным образом срамных, местах лиц обоего пола, и это обличает, прежде всего, наш богатый опыт в практическом освещении этого вопроса, опыт, который мы стыдливо прикрываем шуткой и которого якобы не может быть в нежном возрасте на разных его этапах. Но я уже на школьном этапе, влюбленный в одну чрезвычайно преуспевавшую девочку, а сам будучи отстающим, самым настоящим козлом отпущения для учителей, легко представлял, как эту гордую и довольную собой девочку запихиваю, предварительно сделав обезволенной и уменьшенной, в некий мрак под облегающими срединную часть моей точеной фигурки трусами и в дальнейшем нечувствительно ношу и тру в себе, безмятежно предаваясь своим делам и неожиданно являющимся успехам. Фантазия эта, рисовавшая меня какой-то убогой безмозглой одноклеточной залежью, явно просилась в медицинский учебник. Я рисковал угодить под нож этих мясников от психиатрии, ничего так не жаждущих, как проникнуться измышлениями Фрейда и, к досаде наших ангелов-хранителей и небесных заступников, вооружиться его дьявольски грубыми, бесчеловечными приемами. И что же? Да вот, привет из прошлого. Заболев отповедью Наташи, повторяя ее и словно заучивая, беспрерывно прокручивая ее в голове, возмущенный и вместе с тем сломленный, я мысленно умалял себя и впихивал в загадочные недра жестокой последовательницы воззрений Небыткина. Не скажу, что мне очень уж нравилось проводить опыты, хотя бы и абстрактные, в таком направлении, в этом заключалось что-то отвратительное, да и не слишком-то они мне удавались. Некая сила словно вырывала или выдавливала меня откуда-то, и я поспешно прекращал воображать лишнее. Но как же я все-таки любил эту Наташу, такую серьезную, неприступную, оригинальную! Никогда и нигде не встречал я больше столь самобытной девушки... Всего несколько часов минуло после разговора, который должен был поставить точку в наших отношениях, собственно говоря, крест на моих потугах добиться ее расположения, а я – тут и стемнело кстати – уже снова потащился к ее домику, на что-то надеясь и грезя о нежных чувствах, о чистой любви. Впрочем, теперь я думал не столько о плотских забавах, сколько о том, как бы приникнуть к образованному Небыткиным источнику знаний и тезисов, касающихся возможных и допустимых экспериментов в области человеческих отношений. Одна лишь смутная догадка, что мои любовные фантазии соприкасаются, может быть, с наглыми и пошлыми утопиями Фрейда, ужаснув, заставила меня поверить в небыткинский гений, и вера уже укрепляла мой дух. И если, Кроня, тебе воображается, будто все наше дело лишь в том и состоит, чтобы забраться в Наташу или ее затолкать в неисповедимую тьму нашего нутра, то опомнись, присядь на минутку и обдумай тот факт, что она окружена рослыми, пристойными и просто во всех отношениях положительными людьми, которых решительно невозможно представить действующими где-то в органах внутренней секреции, и, следовательно, необходимо тебе переменить точку зрения, отбросить вредные, а то и порочные домыслы и поставить перед собой более чистые и благородные цели.

Запомни, Наташа среди нас, прежде всего, продукт научного изучения разных стихийных явлений и вероятных потенций и сама светоч философского подхода к различным масштабным вопросам, и затем лишь уже, да и то лишь в каком-то отношении, воображаемый тобой в иные горячие минутки кусок мяса, некий оковалок, обычное, как это в заводе у прочих, изделие производительных сил природы. Но продолжим. Я прокрался к освещенному окошечку, и тут Наташа как раз вошла в комнату, по своему обыкновению степенно и важно, а откуда-то сбоку тихонько вполз сгорбленный, как бы прибитый горем и нуждой Флорькин. Я едва сдержал крик, вопль, звериный рык. Флорькин был бледен, и капельки пота гадко скатывались на кончик его утрированно громоздкого носа.

– Тихон сказал, – заговорил этот проныра слабым, дребезжащим голоском, – Тихон распорядился, чтобы я, если что... а то я, сама видишь, болен и едва держусь на ногах... так чтоб я просился к тебе на ночлег. Так Тихон счел нужным порешить. Я и прошусь. Уйду на рассвете. Я все понимаю, ты не думай, я соображаю, что болен, почти уже потерял всякий разум. Так и вижу себя в облезлой шапке, в ободранном тулупе. А все из-за непомерного рвения, да... но не всем же Ломоносовыми быть, не всякий дойдет... И вы оба тоже со мной не лучшим образом обошлись.

Выхожу я часто на большую дорогу, рассказывал он невозмутимо смотревшей на него девушке, выхожу в старомодном ветхом шушуне. Это, Наташа, тягостная бредь, но под ее прикрытием я недосягаем для болезни в наивысшей форме ее развития, – так он говорил.

– Это нужно пояснить. Я болен, но не вполне, не окончательно. Это пока еще всего лишь не очень вещественное горе от ума, заболевание не самое страшное. Может, слыхала, что я борюсь, сражаюсь, не складываю оружие, придуманное Небыткиным? Эх, Наташка, ты прямо кровь с молоком. Чем занимаешься нынче?

– Чем? – Она холодно усмехнулась. – Да отбиваюсь от непрошенных женихов. А что? Убьешь?

– Стало быть, ты вроде верной Пенелопы. Одиссей ее не убил, с чего бы мне действовать иначе? Да и не муж я тебе пока. Женихов гони, а своих не выдавай. Партизана Флорькина врагу не выдай, и родина не забудет тебя, вознаградит.

– Ты голоден? – спросила Наташа, пожелав переменить тему.

– Как волк.

Сели за стол. Уминая картошку, самозваный партизан Флорькин болтал без умолку:

– Откуда продукт? От женихов? Ясно! Ну, ничего... Жить-то надо. Вы меня в свой круг не приняли, побрезговали мной, но я дела не оставил и полномочия не сдал, я, как уже сказано, партизаню. Вы, может, скажете, что это самодеятельность, но как же без инициативы, даже если вы отвергаете? А ну как меня сам Небыткин послал? Явился во сне да приказал: ступай, Флорькин!.. Вот я и хожу среди людей, прислушиваюсь, глядишь, кто сгодится в адепты. Сам вербовать, ясное дело, не посмею. Распознав предположительного, вам отрапортую, а вы тогда экзаменуйте. Подворачиваются все больше чудаки, которые сначала не знают, что со мной сделать: надавать по башке или поговорить по душам. А души-то той – кот наплакал. Вот какие дела... Воюю помаленьку. То да се. Навожу справки о мужчинках, о бабенках, припечет, наступит кто на горло или приглянется – передам по назначению, иначе сказать, в ваши руки, чтобы дальше уже вы судили и рядили. Отсиживаться не собираюсь. Могу для зачина выдать Петю с Розохватовым, они, обрядившись цыплятками, хотели пустить меня под откос, но я пошел на прямую расправу, и они у меня света белого невзвидели. Я, Наташа, не прочь пуститься во все тяжкие, а случится, тогда уже меня никто не остановит. Тихон, чтоб отделаться, говорит, ты, мол, не суетись, пока не время, погодить надо... Тихон, мне кажется, слишком много колбасы ест, он и на сало налегает, вот тебе и угроза, что он с годами размордеет, заплывет жиром и станет свинья свиньей. Мне подобное не грозит, я сохраню душевные тонкости, а поверх аскетизма следы былой красоты. Но ждать чего-то, как Тихон советует, я не желаю. Люби меня, люби, Наташа! Послушай, Наташа, давай поиграем.

– Во что? – спросила девушка.

– Например, в прятки. Ты спрячешься под одеялом, а я тебя найду.

Наташа досадливо поморщилась:

– Оставь эти глупые выдумки и затеи.

– Открой, Наташа, открой сердце! – вдруг взвыл насытившийся, с отвращением оттолкнувший от себя тарелку гость. – Мне, Флорькину, открой. Открывай! Поверишь ли, полюбил с первого взгляда, а и не предполагал ведь ничего подобного. Я теперь не смогу нигде и никак уснуть, буду думать о тебе, ворочаться с боку на бок, начну писать бездарные стихи... Войди в мое положение, родная. Каково мне, когда кругом одни глупые рожи, а душа просит любви? Я сегодня дик, неукротим. Я к тебе пришел. Я тебя люблю. Я все скажу. А ты уйди, – бросил он, заметив меня, приникшего к окну.

– Но ты не в себе, и я не могу допустить, чтобы ты дурно обошелся... – возразил я, – или вообще как скунс в Америке...

Самообладание я постарался сохранить, хотя и смущало сильно, что он меня раскрыл и Наташе теперь известно мое соглядатайство; впрочем, какое, к черту, самообладание, если я чувствовал: быть беде.

– Зарежу, если будешь мешать. – Флорькин нетвердой рукой потянулся к карману пиджака, о покрое которого я вдруг зачем-то подумал странно, что сам никогда до подобных изящных форм не добирался. Флорькин, надо сказать, в ту пору одевался со вкусом, должно быть, с подсказки своих наставников. Как он близко подобрался к этим замечательным людям! Он был для них почти свой, а я – все равно что тать в ночи. Так вот, он сказал: – Я на все теперь способен. Не остановить!.. Я неудержим... – И все тянулся к карману, но никак не мог его нащупать. Рука беспомощно шарила в пустых пространствах. Ловец удачи, уже, как явствовало из его собственных слов, отстраненный от дел, списанный, прохрипел: – Черт побери, где мой нож? Я выколю твои паршивые глазки, Петя.

– Вы лучше, в самом деле, уйдите от греха подальше, – обратилась ко мне Наташа. – Вы тут некстати. А за меня не беспокойтесь, я за себя постоять всегда смогу.

Я пожал плечами и шагнул от окна в сторону, но совсем не ушел. По-прежнему я отчетливо слышал разговор в комнате.

– Вот мы и вдвоем, – воскликнул Флорькин с неожиданной бодростью. Наверное, он некоторым образом просиял, его глаза посветлели, стали добрее; полагаю, он доброжелательно улыбнулся в эту минуту. – Объяснить тебе, Наташа, что неправильно в наших отношениях?

– Ну...

– Неправильно, что мы как мальчик и девочка. Неправильно уже потому, что я давно не мальчик, и мне не годится быть с тобой как с девочкой. Понимаешь? Мы должны взять пример с Пети и Нади. Муж и жена, и какие же они ненасытные, какие неутомимые в поисках удовольствий люди! И ведут себя как взрослые. А я изнемог. И ты тому виной. Я долго бродил вокруг да около и соблюдал приличия, которые ты навязала, но теперь невмоготу.

Тут Наташа, уверен, не удержалась от улыбки. Это помогло мне замять досаду на то, что Флорькин упомянул мою жену и окарикатурил наши с ней отношения.

– Все у нас с тобой, Наташа, – продолжал Флорькин, – стало похоже на игру, и это выводит меня из себя. Надо мной смеются. Разные там ухмыляются... Ты хочешь, чтобы на меня показывали пальцем? И для чего же я тут чему-то учился, если не могу справиться с твоими капризами, никак не поборю твою гордыню? О, мое терпение приходит к концу. Оно лопается. Ты видела, как лопается граната?

– Нет, не видела.

– Ну, а нарыв?

– Иди домой, Флорькин.

– Тебе коробят мои слова, Наташа? А у меня лопается. Не только терпение, но и внутри все, в недрах, в чреслах моих... Бух! Это как взрыв. Удержу нет! Я страстен!

Не утерпев, я украдкой заглянул в окно. Флорькин успел опуститься на колени и теперь, подпрыгивая как марионетка, неистово бодал возлюбленную головой в живот. Очи черные, очи страстные!.. – истерически пел он. Наташа попыталась отодвинуться, уперла, с красноречивым выражением отвращения на лице, руки в плечи Флорькина и толкнула его раз и другой, но тот схватил ее за ноги, дернул с несуетной и страшной звериной силой, и ей не оставалось ничего иного, как с пронзительным вскриком – неужели это был крик испуга и растерянности? – рухнуть на кровать, удачно, весьма кстати подвернувшуюся.

Я скрипел зубами от ярости, а Флорькин большим насекомым карабкался по запрокинувшему телу Наташи как по стволу дерева.

***

– За подвигами Флорькина, – сказал я рассудительно, – ты-то собственной персоной и стоишь, вот на что ты, как я вижу, намекаешь, а в целом, выступая в качестве рассказчика, ты пытаешься создать впечатление, будто все это происходит со мной. Даже и нездоровые фантазии приплел, фактически их мне приписывая... Пусть так, хотя к твоей, Петя, Получаевке я не имею ни малейшего отношения и даже вычеркнул бы ее из истории нашего города, если она такова, как ты живописуешь.

– Не знаю, что ты такое возомнил, – свысока усмехнулся Петя, – и что за художественные конструкции возводишь, только предупреждаю, не бывать тому, чтобы ты тут что-то сваливал с больной головы на здоровую.

– Но чего я точно не принимаю, так это твоего странного поведения под окном. Почему ты сразу не бросился на помощь Наташе?

– От кого ты требуешь благородства и беспримерного мужества? – Теперь какие-то грубые нотки пробились у него. – От обитателя Получаевки? От героя воспоминаний? От тени, оставшейся от меня прежнего?

– Тебе, пожалуй, приятно вспоминать молодость, и ты отдыхаешь душой, хотя где-то в уголке души сознаешь, что был глуп. Я все это учитываю. Кроме того, я прекрасно знаю, что все мы глупы в молодые годы, а все же многое в твоем рассказе мне не понравилось и все настойчивей представляется неприемлемым.

– Ах, какой ты чистенький и рафинированный... Я был уже не юношей тогда, но пусть сказанное мной останется примером юношеских воспоминаний, по-своему отрадных. Только ты дослушай, судить будешь потом. Я, вот, рассказываю, как могу, как должен, и до чего же странно, если кому-то при этом взбредает на ум вводить мой рассказ в некие рамки, требовать ассоциаций, аналогий и двусмысленностей. Ты законоучитель, беллетрист, крючкотвор?

– Как будто не знаешь, – вскрикнул я, – кто я такой! Впрочем, откуда тебе знать... Так я тебе скажу, рядовой я домовладелец. Что-то вроде рантье... читал про них? И никогда не был ни... – осекся я, однако, отпал от подразумеваемых глупостей и как бы уже ни для чего, с убогой защитительностью выставил перед собой ладони.

– Домовладелец ты или земледелец – мне до одного места. Главное, не наводи тень на плетень, Кроня, не слюнявь мою исповедь своими домыслами и ничего не прибавляй лишнего. Слушай, а разные отголоски и примечания оставь при себе.

– В целом я согласен с такой постановкой вопроса, но не могу молчать, когда...

– А между тем молчи, – оборвал меня теперь резко Петя. – Я исповедуюсь, и это кое-что значит. Тем более что ты хотел бы послушать Наташу, и даже предпочел бы ее на моем месте, но от нее ты ничего подобного не услышишь, не надейся. Сдался ты ей! Там твоя карта заведомо бита! А неувядаемой красотке и гордячке этой наверняка есть что порассказать... Я ей не рупор, но ты все же радуйся, что хоть что-то о ней благодаря мне узнаешь. Так вот, нынче Получаевка хорошо развивается, много отличных домов построено-возведено, а с наносным и несносным, что было в наше время, можно сказать, покончено, и мне куда как отраднее любоваться новизной, новой главой в бытии родного угла, а все-таки я доведу свое повествование до конца, полистаю, так сказать, эти старые страницы... Если не забыл, мы оставили того Петю под окном, подслушивал он. Он еще помнил нанесенную ему Наташей обиду и в глубине души отчасти радовался, что разгорячившийся Флорькин ее унижает, но...

– Рассказывай нормально, без уродств, – потребовал я.

– Вовремя ты меня одернул! Прости, прости, зашелся, забылся... Как вообразил я тогда, что этот негодяй Флорькин навалился на бедную мою и давит бедняжку, что она видит над собой его красную от возбуждения рожу, и струйки слюны стекают из уголков его рта, раззявленного может быть, а глаза лезут на лоб... Между тем и Наташа поддалась эмоциям. Кровь, думаю, ударила ей в голову. И когда Флорькин, сюсюкая, выгибая влажные губы в колечко, что я видел так, словно это происходило прямо перед моими глазами, когда он протянул трясущиеся руки, предполагая расстегнуть кофточку на груди Наташи или побороть какую-то иную преграду, если дело стало за этим... А за чем же еще? Только не выиграл он, Господь не попустил. Наташа, изловчившись, отогнула его от себя, а затем с бездумной силой пнула ногой в лицо.

Отвесила от души, удар пришелся по лбу, и он был страшен. Даже в моей голове загудело, как в колоколе. За Наташей стоит невероятная сила, она и вмешалась, защищая эту фантастическую девушку. Горе-ухажер уже не взгромоздился бы самостоятельно на стул, Наташа молча, с холодным таким, как бы морозным лицом, помогла ему, он и развалился на стуле творожной массой, бессильно свесил руки, а голову, как какой-то хлам, повалил на грудь. Медленно он приходил в чувство, а то и предпочел свернуть в мирок сновидений, грез и миражей. Не знаю, не разобрался я в его состоянии, и некогда мне было разбираться. Вот тут-то я, не помня себя, взвизгивая и трубя, не слушая мольбы помятого и почти выбитого из игры соперника о прощении, о человечности, о воскрешении былых добрых отношений, влез в окно... Но странное дело! Влезал я к Флорькину бесчувственному, а он, словно опережая события, вроде как очнулся и действительно протягивал ко мне руки, умоляя о человеческом обращении с ним. Заметив Наташу, тревожно он вскидывался: