Текст книги "Подлеморье. Книга 1"
Автор книги: Михаил Жигжитов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
У купца есть свой закон, есть свои условия: приходи к приказчику Тудыпке, он тебе даст бумагу, по которой разрешается рыбачить в купеческих водах. Но только при условии, что артель твоей лодки половину добытой рыбы бесплатно отдает Лозовскому. Добыл две тысячи омульков – тысяча тебе, а остальное Михаилу Леонтичу за то, что в его водах рыбку промышляешь…
– Ой, не выгодно! – качают головами рыбаки. Сети рвутся, лодка изнашивается, да сколь труда надо вложить, чтоб добыть эти две тысячи омульков.
И решают смельчаки:
– Спробуем украдкой, а?..
– Рискнемте!
– А пымают, тогда как?.. Разденут… Голышом охота?
Поговорят, да закинут снасти в свободных водах, где и рыбы-то не бывает толком.
Мокрые, холодные, без рыбы, сети вызывают злобу.
И опять прут на рожон.
– Рискнемте?! А?
– Эх, была не была! Авось пронесет господь!..
И как не полезешь в купеческие воды, когда там омульков кишмя кишит. Часа на три закинь сети, и они побелеют от рыбы. Повезет – так и наешься досыта, и насолишь.
Не повезет – потеряешь и сети и рыбу, да еще купеческие стражники приволокут тебя в Онгокон к самому купцу аль к приказчику, а в Онгоконе тебя вором обзовут и голешеньким домой выпроводят.
Бывало, на коленях ползали, обливаясь горькими слезами: сети вымаливали – нет, никому сетишек не вернули!
«Ку-ку» – гроза рыбаков, символ купеческого могущества. Гордо возвышается труба, из которой валит черный дым. В чреве катера чумазый кочегар шурует в топке смолистые сосновые поленья. Два огромных колеса скрипят и громко шлепают своими плицами по воде, гонят «Ку-ку» со скоростью верст десять – двенадцать в час. Большая скорость против гребной лодки – не убежишь!
«Ку-ку» принимает в свой адрес тысячи проклятий и пожеланий:
– Чтоб ты утонул! Чтоб разорвало твою огненную утробу! Чтоб ветрюгой расхлестало вдребезги!.. Чтоб… чтоб…
А «Ку-ку» все нипочем!
…Утром чуть заалела зорька на востоке и окрасила гольцы Баргузинского хребта в нежно-розовый цвет, купеческие башлыки подняли своих рыбаков и начали подтягивать сети. Смотрят, а сети-то поднялись, побелели от множества рыбы.
Радость рыбацкая!
Только башлык да один рыбак на веслах подправляют лодку, чтоб правильно, боком шла она, а остальные все нагнулись над сетями и выбирают рыбу.
Эх, благороднейшая рыбка – омуль! Глаза большущие, черные, чешуя – литое серебро, словно перламутр переливается на солнце. Длинное стройное тело с нежными плавниками. Красавец из красавцев! Он и в сетях-то не запутается, как хайриуз или налим, а чуть приткнется. Рыбаку стоит легонько зажать его в руках, как он вылетит, освободится от сети. Знай кидай под палубу лодки.
Вот и солнце уже выкатилось из-за острых клыков хребта и повисло в синем небе. А рыбаки еще не разгибали спины. Устали. Руки, ноги отнимаются, нестерпимо ноет поясница.
Наконец отяжелевшие от рыбы купеческие лодки, одна за другой, идут, в Онгокон сдавать рыбу приказчику Тудыпке.
А голытьба рыбацкая, что ставила свои соти по ту сторону грани, давно уже на берегу; жарят на рожнях рыбу и угрюмо смотрят, как мимо них проходят купеческие посудины. Рыбакам говорить не надо, они одним взглядом могут определить, какова добыча…
Горько и обидно. За ночь добыли всего на жареху, купец же надсадился рыбой.
А бедноты рыбацкой целых сто лодок собралось в Курбуликском заливе. Кроме баргузинцев, за огромными косяками ходового омуля, словно чайки за рыбой, прибыли сюда рыбаки с Посольского плеса и бурятские артели Малого моря – ольхонцы.
Кешка Мельников со своей ватагой на двух больших сетовках тоже пришел в Солененькую. Рыбачит в запретных водах Лозовского, а в июне рыбаки Михаила Леонтича тянули свой невод в Баргузинском заливе на тонях Ефрема Мельникова. У крупных рыбопромышленников это практиковалось часто.
На новенькой лодке-семерке башлычит сам Кешка, на второй – Макар Грабежов.
Макар – любимец Ефрема. Старик Мельников ему доверяет больше, чем сыну, и наказывает следить за Кешкой:
– Кеха-то ишо зелень. Не кумекат, каким трудом досталось это богачество. – Просит он своего башлыка: – Ты уж, брат, смотри за варнаком, чтоб не раздавывал своим голодранцам мое добро. Он это любит делать.
Следит Макар за каждым шагом Кешки, но не обо всем доносит хозяину. Нравится Макару Кешка – за смелость и решительность. Суровый башлык имеет слабость к таким людям.
– Где такое право, чтоб рыбные водоемы откупать?! – разжигает кровь рыбаков Кешка Мельников. – А голытьбе разве не нужна рыба? Вашим детишкам с голоду издыхать?! Так, что ли?! – Костыляет Кешка на чем свет стоит Лозовского и других крупных рыбопромышленников, завладевших богатейшими плесами. Не щадит Кешка даже своего отца…
Послушал Грабежов Кешку, послушал, плюнул да и отошел подальше.
А Кешка подсел к братьям Шилкиным. Любят Шилкины на рожон переть. Ни черта не боятся. И в шторм им море – мать родная…
– Опять с пустыми сетями?
Из-за развешанных сетей вынырнул сам Кузьма Петрович.
– Нет, пошто! На жареху добыли… Кто десяток, а кто и того меньше, – усмехнулся он.
Подошли еще рыбаки.
– Это на Шилкиных не походит… – Кешка в упор глядит на старика. – Вы чего же это, стражников Лозовского испугались?
– Кому же, Кеха, охота снастями попускаться? Отберут, гады… Еще и под суд отдадут.
Мельников опустил голову:
– Да, власть-то пока царская.
– Э, штоб она на огне сгорела! Совсем с потрохами, печенками, – в сердцах крикнул Петрован Чирков.
Рыбаки удивленно поглядели на Чиркова – уж больно всегда смирный мужик.
– Пропасти на них нету, на живодеров, – по-рыбацки раскудрявил речь матом Кузьма Шилкин.
Кешка потихоньку перебрался к другому костерку, где уже шипит рыбка.
…И вот кто-то отчаянный, улучив момент, забрался в трюм «Ку-ку», отвинтил у машины такую штуковину, без которой она не может даже один раз ляцкнуть своими стальными суставами.
«Ку-ку» стоит у пирса. Молчит.
Приказчик Тудыпка матерится. Капитан Сердяга ошалело вылупил глазищи и ревет. Растерянно разводит руками механик.
А тот молодец шепнул кому-то из своих рыбаков: «Куку» дня три простоит у пирса. Передай всем, чтоб успели черпануть омулька».
И губа Курбуликская почернела от множества лодок.
Всего пять дней стоял «Ку-ку» на приколе. И то спасибо!
А приказчик Тудыпка со злости напился, грозит непонятно кому кулаком и кричит:
– Только бы узнать, кто это сделал, в тюрьму засажу!
Канул в бездонную пропасть вечности солнечный июнь, и на смену ему пришел жаркий июль. В чаще вековых сосен все те же звуки нарушают таежную тишину, Любит слушать старый Мау-Бау музыку стальной пилы, но с некоторого времени перестал посещать дровосеков.
А Ганька с отцом все пилят и пилят дрова для «Куку».
Тяни ручку пилы на себя, толкни на напарника. «Раз, два, три… девяносто… сто…» – считает мальчик и сбивается со счету. Сколько же раз повторишь за день одно и то же движение? Очень много. А если попадется сучковатое дерево, тогда пила начинает дрыгаться, раздается визг и душераздирающий скрежет. Руки нудно ноют, и кажется, что вот-вот они распадутся по суставам. Усталь. Свинцовая тяжесть во всем теле.
Магдауль с Ганькой обедать приходят к Лобанову в бондарку: здесь прохладно, от стружек пахнет спиртным, легким воздухом.
Иван Федорович раздобыл где-то старенькие, замусоленные учебники, занимается по ним с Ганькой. Очень доволен он своим учеником. Ганька отлично читает и пишет, задачки решает легко, рисовать любит.
– Из Ганьки выйдет толк, – говорит Лобанов Магдаулю, который раскуривает после обеда свою вечную трубку.
Магдауль кивает головой, благодарит поселенца:
– Башиба, Ванфед, грамота даешь. Только много шалтай-болтай не учи, а, тала?.. Много говорит – худо есть. При Ганьке царя не ругай, купца не хули. Будь хорошим, тала.
А потом важно так сына поучает:
– Сынок, тебе еще больше надо учиться у него. А то, что про богатеев худые слова бросает, пропускай мимо ушей. Пусть его болтает. Это от тоски по родным баит, как-никак зло-то бродит, бередит душу… Он сам баит, чтоб ты умные книжки читал и других учил… Выучишься, поедешь в Белые Воды учить грамоте тунгусят, а то в Барагхан к улусникам, – там бурятских голопузых ребятишек полным полно бегает.
Замолчит Магдауль, слушает спокойный уверенный голос Ванфеда и думает: «Эка, какой забавный. Мне бы его башку и его грамоту, я бы давно уже в начальниках ходил. Почему Ванфед не может?»
Сам все курит и курит. Докурит до конца свою длинную трубку и спать ложится. Любит Магдауль вздремнуть с часок после обеда.
А Лобанов рассказывает Ганьке про братьев Кюхельбекеров, которые до конца дней своих жили в этих местах. Ганька слушает. «У Ванфеда голова большая, лысая. Люди говорят: облысела она оттого, что Ванфед много читает, много думает. Однако в такой большой башке много сидит ума, – рассуждает Ганька. – Почему же он такой, что не походит на других людей?.. Много грамотный, руки золотые. Почему же он живет не лучше нас?..» – наползает на один вопрос другой, мешает слушать Ванфеда.
Магдауль сквозь сон слышит непонятные разговоры… смех Ганьки, глухое хмыканье Ванфеда… Дрема наливает голову и глаза тяжестью.
– Ну, как, Ганя, выучил?
– Выучил, Ванфед, теперь все слова, однако, знаю.
– Не надо говорить «однако», старайся выражаться точно, без лишних «паря», «кажись»… А ну-ка давай! – Магдауль выплывает из сна:
Вставай проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Это есть наш последний
И решительный бой.
С Интернационалом
Воспрянет род людской.
Магдауль поднимает голову с лавки. Его Ганька вопрошающе смотрит на Ванфеда.
– Молодец, Ганя, а теперь будем это петь.
Онгоконская тайга в тот день впервые услышала «Интернационал».
Магдауль совсем проснулся и удивленно вслушивается в странные слова Ганькиной песни. «Это пошто такая сила в словах?»…
– Ганька, варнак! Это кака-то беда, что за парень, не ест! – всплеснув руками, кричит вслед убегающему мальчику Вера.
Не успел родного порога переступить, не обращая внимания на тяжелую усталь во всем теле, Ганька мчится к товарищам.
– Мы недавно ели… пусть ходит, – заступается за сына Магдауль.
– Да нет, он такой и есть беглян! Зачахнет весь.
Четыре семьи и человек восемь рабочих-одиночек ютятся в общем бараке. Семьи отгородились друг от друга обрывками старого паруса.
Самую «комфортабельную комнату» занимает семья Магдауля. Магдауль живет за огромной глинобитной русской печью, на которой в сырую погоду Ганька с дружками читает книжки.
Ганька мчится играть в бабки! Не везет ему сегодня. Осталась одна, последняя, да и дома нет.
И последняя бабка бита. Расстроился Ганька. Сел на завалинку и наблюдает за ловкими движениями Сеньки Непомнящих, который обыгрывает последнего игрока. И вдруг как-то непроизвольно навернулись на язык слова «Интернационала». Что-то распирает Ганьку изнутри. Он запел потихоньку. Дрожит его голос от непонятной самому ему силы, гордости! Все громче и громче поет Ганька. Ребятишки окружили его плотным кольцом.
– Это кто тебя научил?
– Ванфед… Он шибко мастер петь.
– Спой еще.
А Ганька и сам уже запел громко, во весь голос.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Никто не даст нам избавленья:
Ни бог, ни царь и не герой,
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Кто-то больно ущипнул за ухо и затряс изо всех сил.
– Смотри-ко ты! Щенок-то что поет! – захлебываясь в злобе, рычит сзади и крепко держит Ганьку за ухо. – Я тя в полицию отвезу, гада!
Мальчик рванулся изо всех сил, но ничего не получилось. Чьи-то железные пальцы, как клещи, вцепились ему в затылок и в ухо. Больно, обидно. Он еще раз рванулся и, изловчившись, впился острыми зубами в руку.
– О-ой! – вскрикнул тот и выпустил Ганьку.
Уже отскочив в сторону, на бегу, Ганька краешком глаза увидел Тудыпку-приказчика. Одним махом вскочил он в барак, спрятался под нарами.
Пыхтя от ярости, чуть не бегом направился Тудыпка в угол Магдауля, где хозяева о чем-то мирно беседовали.
Отшвырнув рваную парусину, он оголил «комнату» и остановился с открытым ртом.
– Вот так нализался! – вырвалось у Веры.
– Ужо посмеешься! – выпалил приказчик и набросился на Магдауля.
– Ты кого ростишь, а?! В тюрьму захотелось, а?!
Вера подскочила и рванула Тудыпку за плечо.
– Чего ревешь-то! Очумел? Каку тюрьму Максиму?
Приказчик немного успокоился, сунул Магдаулю под нос кровоточащую руку.
– Мотри, чо сделал твой гаденыш.
– Окто?! Ганька?!
– Ганька твой!
– Не может быть, он у нас такой смиренник! – заступилась за пасынка Вера.
– Я Ганьку пороть будем! – Магдауль снял со стены сыромятный ремень.
Вера тут же выхватила у него ремешок, забросила под нары.
– Попробуй тронь! – в ее больших раскосых глазах гнев.
Тудыпка долго и крикливо стыдил Магдауля, говорил, что тот-де, неблагодарная тварь, весь век Михаил Леонтич и он выручают его, бесстыжего, из нужды, спасают от голодной смерти. И наконец пригрозил, что вызовет полицию:
– Заберут твоего кусучего щенка вместе с его учителем, с этим каторжным посельгой, который мутит и подбивает рыбаков против Михаила Леонтича и против его величества, государя императора.
Разъяренная Вера подскочила к приказчику.
– Это видишь?! – она показала изъеденные солью, исколотые рыбьими колючками, грубые и сильные пальцы. – Только посади их в острог, вот этими граблями выцарапаю тебе хитрющие твои глаза! Подь отсюда!
Тудыпка зло сплюнул и покинул барак.
Магдауль растерянно посмотрел на свою взъяренную жену, хотел что-то сказать, но махнул рукой. С посветлевшим лицом неумело погладил ее по распустившимся волосам.
– Пойду пройдусь, Вера.
Небольшая, обрамленная с трех сторон сосновым бором бухта Солененькая вместила в себя десятки больших и маленьких лодок.
Как на доброй ярмарке, с утра до вечера стоит здесь теперь гомон. Табор у табора, костер у костра. Весь день жарят на рожнях рыбу, варят в котлах уху, развешивают для солнечного копчения слегка присоленную рыбу. Успели рыбаки, занырнули в купеческие воды, хапнули рыбки. Ее сразу же распороли, посолили крестьянским засолом и ровными рядами уложили в бочки.
Рыбацкий стан шумит. Починщицы проворно латают рваные сети и дружно тянут заунывную песню. Мужчины тоже заняты. Кто играет в карты, кто пьет. Есть и такие, что уже успели опьянеть и валяются под вешалами, где сушатся сети.
Понаехали скупщики. Ловкие, юркие. Принюхиваются, присматриваются, где и кого ловчее обделать.
А вон заявилась статная, грудастая молодайка достать у рыбаков рыбки. С ней уже торгуется молодец. Махнул рукой, значит, сошлись в цене. Ну, как не уступить такой раскрасавице!
В обед в Онгоконской губе бросил якорь пароход «Ангара». Грузо-пассажирский корабль ледокольного типа курсирует между портом Байкал и устьем Верхней Ангары с заходом едва ли не во все основные рыбацкие плесы.
Десяток лодок мигом обступили «Ангару», и закипела бойкая торговля. Кто продает на деньги, кто на вино, меняют и на тряпки. Целый базар.
Стоянка у Мельникова верст десять с гаком отсюда – на Бакланьем острове. Сегодня он снова в Онгокон заявился, да с богатым уловом, чтобы сплавить рыбку на «Ангару». А еще чтоб Ульяну увидеть… В двух лодках лежит шесть тысяч омулей – промысел прошедшей ночи.
Идет торговля.
Смех, ругань, лихие переборы гармоники, резкие выкрики матросов: «Вира! Майна!» Густо висит в воздухе запах омуля с душком, лука и водки. А у некоторых на душе отлегло, и, вновь охмелев, они блаженно, всепрощающе ухмыляются и безвольно машут на все руками – «пропадай, моя жись… наплевать на все»…
…Кешка разделил своим рыбакам деньги, вырученные от продажи рыбы, и наказал починить сети, а сам собрался в Онгокон к Ульяне.
– Стой-ка, паря, – заговорил пожилой рыбак Илья Шелковников, – совесть грызет брать лишок в деньгах.
Посуровел Кешка, заговорил сердито:
– Ты, дядя Илья, считать разучился. Разгляди-ка, сколько у тебя на ладонях мозолей. За каждую мозоль – целковый, а у тебя их тысячи этих кровавых волдырей.
– Спокон веку оне у рыбака, а кто платил-то…
– Я плачу. И потом, по древнему рыбацкому обычаю, с башлыком о плате не разговаривают… Старик, а закон моря не блюдешь.
– Да я-то, паря, не хотел обидеть…
Обласкав всю живность, населяющую Байкал, кончался еще один яркий солнечный день. Повеяло приятной прохладой.
Первым в Онгоконе Кешка встретил Волчонка.
– Ходи, красоту смотреть будим, – потянул его Волчонок на берег.
И вот сидят они на пригорке, над рыбацким станом. Оттуда доносятся веселые переборы тальянки, разудалые частушки, свист и гиканье, дробный топот плясунов.
Внизу, недалеко от них, треснули сучья.
– Кеша-а! – донеслось из кустов багульника.
Мельников вскочил.
– Ульянушка зовет!.. Я пойду, Волчок.
Магдауль тоже поднялся.
– Иди, Кешка, он тебя шибко ждет… Уй, забыла… – Волчонок посуровел. – Кешка… хочу знайт… Окто «Куку» портил брюхо?
– Какое «брюхо»?..
– Машинку.
– А-а! – Мельников загадочно улыбнулся.
– Скажи!.. – Волчонок сверкнул глазами. – Его бить нада.
Мельников сделался чужим, сердитым.
– Его бить не надо. Он это сделал, чтоб все рыбаки добыли рыбу, – Кешка махнул в сторону развеселой стоянки. – Видишь, как люди радуются своей удаче на море… До этого они чуть не плакали, а твой купец посмеивался Бить… тоже… Э-эх, Волчонок! – Кешка, бросив на Магдауля осуждающий взгляд, кинулся к Ульяне.
– …Почему Кешка так осерчал на меня, а? – вслух спросил Магдауль у моря и задумался. – …Стой, ведь и то верно!.. Пусть бы купец упромыслил много омуля… Пусть бы и все другие тоже… Стой! Стой!.. А ведь правда!.. Все бы вот так, как сейчас, радовались и вместе с Лозовским плясали бы, пелп…» – Магдауль сел на мягкую жидкую траву, которая пахла муравьями.
«…Как просто было жить в Белых Водах!.. Как тревожно здесь… Хорошо, что Вера под боком, а то бы я, пожалуй, сбежал отсюда… Почему это так?!»
Магдауль немного успокоился и взглянул на вечернее море. За заливом чуть потемнели подножия гор. Выше они подернуты пеплом. Еще выше – густо-лиловые и нежносиреневые. А остроконечная шапка гольца – светло-розовая и будто вся дрожит в последних лучах солнца.
…Море горит и пестрит в разноцветье, будто на него свалилась с неба большая-пребольшая радуга и, медленно утопая, меркнет и гаснет прямо на глазах у Волчонка.
Скалистые горы возвышаются над заливом. Некоторые из них нависли над самой прозрачной водой. И кажется Магдаулю, что они вместе с ним любуются Байкалом.
Глава седьмая
Устинье, жене Третьяка, в глухую ночь сделалось плохо. Все кругом спали тяжелым, непробудным сном. Она и не захотела никого будить. Ребенок, кажись, шел нормально, дело привычное. Когда начались схватки, она искусала себе губы, но не закричала, стонать, правда, стонала. Да и все стонут во сне, вскрикивают от боли, потому что за день уломаются, разобьются на тяжелой работе. Так что ее стон никого не разбудил, не растревожил. Даже рядом спавший Третьяк, и тот не слышал, когда появился на свет новый его отпрыск.
Оторвав от фартука замусоленную кромку, роженица туго перевязала пуповину. Эх, надо бы ножницы, но где будешь ночью искать их?.. О, господи! Прости, царица небесная! Устинья, долго не думая, сама отгрызла пуповину. Наощупь завернула ребенка в тряпье и сунула его в угол на жаркой печи.
Утром ничего не подозревавший Третьяк пил чай, в вдруг с печки послышался приглушенный писк.
– Устя, там чья кошка пищит? – спросил он у жены.
– Бог послал тебе дочку.
Матвей сморщился. Еще одна! Третья!
Много лет прошло с той ночи.
А Матвей-то, ох, какой строгий в семье! Его Устинья – баба закаленная: ни разу не обуется с начала апреля и до конца октября. А в октябре снегу уже навалит до оборок… Ступни ног у нее глянцевито-черные; пятки и подошвы расколоты, и на них зияют глубокие кровоточащие щели.
– А чево баб поважать-то! – выпалит Третьяк с горячностью, когда люди укорят его, что Устинья, мол, не скотина.
Ключ от амбара всегда при нем. Если есть какой запасец муки, соленой рыбки на еду, Матвей отмеряет все своей рукой и выдаст по счету. Каждую ковригу хлеба приметит, сам разрежет и по кусочку – на руки. Так же и лишнего омулька на стол не выложит. А когда уезжает куда, ключ с собой забирает. «Не сдохнете, бегайте по суседям», – даст своим совет и отчалит.
А голод ведь не тетка.
Устинья выкопала под амбаром лазейку. Залезет туда с дочками. Общими усилиями перевернут бочку вверх дном, собьют обручи, вынут сколь надо рыбы, снова заколотят и обратно поставят на свое место.
А в отношении муки дело и того проще – вину на жорких мышей валили.
Даже и тогда, когда Устинья была еще молодой и гладкой, Матвей жестоко избивал ее: зачем она уродилась на свет и досталась ему в жены.
А позже и вовсе уйма причин находилось, чтоб отколотить ее.
– Вот непуть навязалась. Кучу сучек натаскала мне. Хушь бы одного парня родила, – ругался он, будто бы только из-за того и живет бедно, что нет сына.
Старательный рыбак Матвей Третьяк. Рыбацкие хитрости-премудрости знает превосходно, но почему-то всегда ему не везет: то убежит от рыбы, то опоздает к ней, а то ветрюга-злодей сети разорвет или совсем утянет в глубь морскую и упрячет там на веки вечные, а то выбросит их на берег и разорвет об острые камни на мелкие клочья. Суров Батюшка Байкал! Ох, суров. Нужно большой фарт-талант иметь, чтоб везенье с рыбаком дружило. А бедняге Матвею никак не хватает того везенья-то. Ну, что поделаешь! Значит, богу неугодным уродился – задом наперед шел из маткиной утробы.
– Эх-ма, где тонко, там и рвется, – при новой неудаче лишь буркнет зло – себе под нос, чтоб никто не услышал да не возрадовался его беде. Дома строго накажет, чтоб ни гу-гу про беду-несчастье.
Молча, один-одинешенек пьет, заливает горе водкой – снова без снастей остался!
А один годок такой выдался, что ни взад, ни вперед. Ни хвоста рыбы, ни горсточки муки. Что делать?
Долго думал… А что толку-то, думай не думай – всюду тебе клин в зубы. Наконец вспомнил: живет на острове Ольхоне его тала, рыбак Алганай. Не так давно ночевал он у Матвея. Сильно понравилась тогда Алганаю младшенькая дочка Третьяка, Ленка. А Ленке той всего полтора годочка было.
– Давай, Матюха, девку. Калым платить буду, какой только запросишь, – упрашивал тогда Третьяка ольхонский бурят.
Алганай-то живет крепко. Своя сетевая лодка-семерка. Целый амбар сетей разных. Есть и неводок – хайрюзовик. А сколь скота! Сам своими глазами видел. Одних баранов голов двести. И крупного скотишка целый двор.
«Отвезу Алганаю Ленку, – решил как-то сразу Матвей. – Выхода другого нету. Устинья еще нарожает».
Не обидел Алганай Третьяка. Хорошо заплатил ему за девчушку-кроху.
Очухался Третьяк от нужды, но ненадолго.
…Сам не зная почему, часто вспоминал Ленку. Рыбачил однажды в Малом море. И так захотелось ему посмотреть, как его Ленка живет, что завернул к Алганаю. Кровинка-то родная тянет…
Не узнала Ленка отца. Да и как признает! Ей тогда было полтора годика, а теперь уже двенадцать… Бегает белобрысая, синеокая девчонка со своими смуглыми подружками и по-бурятски лопочет так бойко, что не отличишь от других. Зашлось сердце у Третьяка. Зачем отдал девчонку? Попробовал Матвей заговорить с дочкой, а сам бурятского языка, хоть убей, не знает. Да и Ленке откуда знать русский, кругом одни буряты живут.
Так и уехал Матвей, а сердце-то кипит… Одна из всех девок – Лепка-то вся в него.
С тех пор прошло еще много несчастливых лет.
…Целую зимушку, не отрываясь, вязала Устинья сети. Нещадно колотила своих разнесчастных девок, чтоб не бегали те на вечорку к парням, а сидели бы да вязали до упаду. Длинны зимние вечера. Зажгут смольем светец. Затрещат, запылают звонкие смолистые поленья, и заплещется огонь, то ярко, то утихомирится, замрет, потом снова вспыхнет. В избе постоянно держится багряный полумрак. Нитку как следует не видать. Да и зачем ее видеть. Они наловчились, вяжут не глядя. Деревянная игла так и мелькает в проворных руках рыбачек, трудно уследить за ней.
Матвей сам скрутил из старой сетевой дели тонкие бечевы. Сам наделал из коры березы легкие цевки. Сам наковал в кузнице железные гальки для нижней тетевы сетей. Все сделал сам, своими заскорузлыми, с виду такими неподвижными и неуклюжими пальцами.
Наконец посадил сети на веревки и выкрасил корнем бадана[39]39
Бадан – растение, дубильное средство, красящее.
[Закрыть].
Посадка сетей – мудрость веков. Неправильно посадил сети – не добыть тебе рыбки.
Теперь дело за лодчонкой. Целую неделю Матвей Третьяк стоял под «козлами» и тянул продольную пилу, чтоб заработать доски на лодчонку. Ефрем Мельников, видимо, посовестился и дал ему, кроме досок, смолы, вару и гвоздей.
Почесав густую рыжую бороду, Ефрем буркнул вдогон:
– Выручай вас, голодранцев, а за это хрен с луковкой получишь.
Кое-как сколотил Матвей лодчонку. Порядком погонял жену и дочерей.
Наконец есть у него своя лодка со своими сетями. Более ста верст вокруг Святого Носа на веслах добирался Матвей с двумя дочерьми на своей душегубке до Чивыркуйского залива. В дороге захватил их ветрюга-«ангара», да, спасибо, выкарабкались на берег в Боковых Разборах. Успели. Слава богу, спасибо Миколе святому, не обошел в этот раз Матвея своим покровительством.
В первый же день по приходе в Чивыркуйский залип, на вечерней зорьке, помолясь, закинул Третьяк омулевые сети против Нижнего Изголовья Святого Носа.
Лушка с Параней спали, а он и глаз не сомкнул. Как уснешь, когда вокруг тебя черным-черно рыбацких лодок?! Сетей наставили – ставежка подле ставежки. Того и гляди: кто-нибудь на своей громадной лодке-семерке наедет впотьмах и раздавит твою крошку-хайрюзовку, не то сети запутает и разорвет их в клочья.
Вот и восток заалел. Гольцы порозовели. Утренний полумрак быстро светлеет. Легкая «ангара» холодит гольцовым застывшим воздухом. Матвей рявкнул на девок:
– Эй, кобылы, хва дрыхать!
Девчонок словно ветром сдуло с теплых досок.
Быстро подтянули сети и начали выбирать в лодку.
– Э, дьявол!.. Ни одной рыбины не видать! – с досады Матвей стукнул веслом по борту.
Девушки вздрогнули и испуганно переглянулись. На грубых некрасивых лицах – ужас и смятение. Туго, нехотя тянутся из ледяной воды сети. Руки у рыбачек замерзли и плохо слушаются.
«Боже мой, как тяжко на этом свете!.. Хорошо рыбешкам!.. Никто их не ругает и не колотит», – Луша часто придумывает себе сказки, фантазировать любит. А Параша – нет. Одно лишь и знает: работать, работать! Ей уже двадцать лет, а считать еще не научилась. Если кто спросит у нее, сколько у матери курочек, она не задумываясь выпалит: «Восемь курочек, да седьмой петушок». Вот какова Параня-рыбачка.
Сеть идет пустая – ни одного омулька.
И башлык от досады наливается злобой. Уже последняя в связке сеть подходит к концу, а рыбы даже на жареху не попало.
Луша тянет нижнюю тетеву, в ее отупевшей от побоев и ругани голове, как проблески солнца сквозь свинцовые тучи, мелькают мысли. Девушка мечтает превратиться в мелкую рыбешку и плавать в прозрачной воде, меж малахитовых камней, меж пышных водорослей. Мечтает стать прибрежной скалой, которая пребывает в вечном покое. Вздыбилась бы и застыла бы – независимая и гордая!
У Матвея Третьяка в душе – злая буря.
– Нет рыбы… Чем кормиться? Как жить?
А Луша замечталась: «Вот бы стать рыбкой-голомянкой! Она же в золотисто-фиолетовом платье… нарядная!.. Сама себе царица… Воля тебе в прозрачных просторах».
Но вдруг! О ужас! Она запуталась пуговкой в липком полотне сетей. Решила оторвать, но стало жалко. Задержалась на секунду.
У Матвея прорвалось. Не помня себя, он схватил кормовое весло и ударил по покорно согнутой спине дочери.
Луша, охнув, уткнулась в сети и потеряла сознание.
Целый следующий день ходил Третьяк по берегу и смотрел, как вьются чайки над рыбой в запретной зоне. Гладь моря вся в пузырях, и повсюду расходятся мелкие, едва заметные круги.
– Омуль-то плавится, аж вода кипит, – оглядываясь кругом, взволнованно прошептал Матвей. Дочери молча кивнули. На скуластых лицах, в небольших, глубоко посаженных черных глазах сверкнула виноватая, заискивающая улыбка и тут же погасла, затонув в омуте страха.
– Э-эх, побольше бы сетей!.. Да крепких парней.
Не вытерпел Матвей, закинул сети в запретных водах.
…Матвей взялся за бечеву. Веревка дрыг-дрыг. «Уже заячеилась рыбка!» – пронеслась радость, разлилась теплой волной и заполнила зачерствевшую душу рыбака.
Заспешил Третьяк. Рванул на себя туго натянутую веревку и быстро подобрался к «ушам» сетей. Взглянул в воду, а там неясно белеют запутавшиеся в сетях омули.
– Лушка, отгребись от сетей, – шепотом приказал Третьяк. – Бог дает рыбку!.. Тьфу, тьфу, не сглазить бы… О господи, царица небесная, помоги!..
Быстро опустилась тьма. Завесило все окрест густым холодным туманом.
– Эй, кобылы, теперь дрыхните! – радостно шепчет Третьяк.
Девушки, облегченно вздохнув, послушно притулились на голых досках. После тяжелого рабочего дня рады и доскам. Сон пришел мгновенно: накрыл рыбачек темным мягким покрывалом, а едва заметные пологие волны плавно покачивают лодку и убаюкивают девчат, как в зыбке. Крепко спится в море.
На суровом лице Третьяка все те же глубокие морщины; губы так же горестно сжаты. Когда-то светло-синие глаза теперь поблекли и выражают то злобу, то робкую надежду.
Гложет Матвея страх перед купеческой стражей. В любую минуту жди «Ку-ку». Отберут сетишки, рыбу, лодку… А там, чего доброго, и в тюрьму могут упрятать… «Ха, вор, Матюха Третьяк… У кого воруешь-то? Може, и грабишь?» – проносится в воспаленном мозгу рыбака. Растут досада и злоба.
Коротка летняя ночь. Мутный рассвет пробивается сквозь густой туман. Матвей рад темной сырой завесе. Все воры рады тьме. Хоть сроду и не воровал он, а вот нужда заставила.
А как подтянул уши сетей и увидел белую массу рыбы, все отлетело.
«Моя рыба! Мой промысел!» – поет душа, позабыв про «Ку-ку».
Омулей понатыкалось в сети тьма-тьмущая. Проворны девичьи руки, сноровисты, привычны, да еще вдобавок страх хлестко подгоняет их.
Подтянут немного за обе тетевы да через борт в лодку вывалят всю массу рыбы. Весело смотреть, как плещется серебристый красавец омуль.
Вдруг до слуха Матвея донесся глухой шум.
«Ку-ку» идет!» – словно огнем обожгло рыбака.
– Девки, тяните с рыбой! – крикнул Матвей.
Вскоре подошел хвост сетей с небольшой крестовиной маяка. Луша с Парашей проворно надели дужки весел на уключины и нажали на весла так, что они жалобно заскрипели и завизжали на все лады.
– Облейте дужки водой!
Матвей направил лодку прямо на берег Безымянки.
– О господи, помоги удрать!
От страха на лицах рыбачек расплылась желтая бледность.
– Жмите, девки! Не жалейте себя!
А стук раздается все громче и громче. «Ку-ку» где-то совсем рядом, но туман мешает ему обнаружить беглецов.
