Текст книги "Подлеморье. Книга 1"
Автор книги: Михаил Жигжитов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Казаки поняли, с кем дело имеют: как ужи, извиваются на седлах, спробуй поймать на мушку. Но Волчонок есть Волчонок! – свалил второго.
Кешка не сводит глаз с Цицик. Она близко уже.
Кто-то подранил третьего – он упал с коня и, прихрамывая, кинулся в перелесок.
Трое остальных круто свернули в сторону и, укрывшись за деревьями, открыли огонь.
Кешка неотступно следит за Цицик. Вот она уже совсем рядом. Ну, быстрее, Цицик! Вдруг она уронила голову на гриву скакуна и как-то неловко стала раскачиваться в седле. В следующий миг подскакал Гоихан – Цицик свалилась с коня на руки Мельникову.
Прижав ее к груди, Кешка бросился в укрытие.
Пальба продолжается. Партизаны вели такой прицельный огонь, что белякам пришлось, отстреливаясь, все дальше и дальше отступать в лес.
Туз, охнув, выпустил из рук ружье.
– Ранило? – спросил Гордей.
– Аха… кажись… поцеловала, сволочь…
Наконец стрельба прекратилась. На соседней скале появился горбатый, страшный старик.
– Эй!.. Цицик жива? – спросил он.
Мельников оторвался от Цицик, увидел шамана. Кто-то за него ответил:
– Ранили!
Съежился Хонгор, потом подпрыгнул, еще раз, еще выше и бросился в какой-то дикий танец. Время от времена выкрикивал заклинания.
Цицик со стоном выдавила:
– Катер… ломал…
Бегом спустился к Кешке Воронин, тронул за плечо.
– Кеша, Алганай едет!
– С кем?
– Кажись, один. Прет на тарантайке – пыль столбом!
Мельников облегченно вздохнул.
– А ты рану-то у девки забинтовал?
– Мало-мало! Сейчас отец увезет ее.
Цицик лежала с закрытыми глазами. Губы плотно сжаты, на лице боль.
Кешка был оглушен, ничего не видел, кроме боли на лице Цицик. Вдруг будто кольнуло – «Катер ломал…» Он вскочил.
– Волчонок!
– Чо, Кеша?
– Ты оставайся на месте, остальные быстрее складывайте оружие, приготовьте лодку к отплытию!
Забегали мужики, засуетились.
Цицик открыла глаза.
– Кеш, пакет…
– Я уже взял… Рану забинтовал…
Цицик снова впала в забытье. Кешка в отчаянии склонился над ней, пытаясь своим дыханием вернуть ее к жизни.
За скалой внизу раздался стук колес о камни и стих. Сразу же вопли:
– О, где мой Цицик?! Дочка мой!.. Цицик! – Это неистово кричал Алганай.
Цицик очнулась, шевельнула белыми губами:
– Ты м… миня любишь?.. Ту… черну?..
– Тебя, только тебя! – дрожа, не помня себя от горя, говорил он.
Со скалы крикнул Гордей:
– Неси скорей Цицик!.. Надо вдвоем!.. А то!..
Мельников с Венкой осторожно взяли ее на руки, понесли к Алганаю, который, не имея сил подняться наверх, приткнулся к камню. Алганай рвал на себе редкие бурые волосы, стонал, вопил. Его нельзя было узнать.
Гордей с Волчонком подняли Алганая на ноги, но старик не держался. Мужики под мышки подтащили его к беспамятной Цицик.
– Алула!..[107]107
Алула – убита (бур.).
[Закрыть] Алула! – завизжал Алганай.
– Алула! – словно эхо, послышался истошный вопль на соседней скале. Шаман завертелся раненым волком и стремительно исчез…
Цицик молчала. Ее положили в телегу, на ворох свежескошенного душистого сена. Послышался едва уловимый стон.
Алганай склонился над ней.
– Жива!.. Скоре доктор!.. Скоро ходить нада! – старик резво взобрался на телегу. На миг повернул к стоящему истуканом Кешке ненавидящее лицо, погрозил кулаком:
– Ты не ходи!.. Не ходи!.. Убить буду!
Лодка подлеморцев уже далеко от скалистого юго-восточного берега Ольхона. Кешка, хмурый и мрачный, сидит на корме и следит за мчащимся от него островом. Скалы пусты. Он не замечает, что происходит в лодке.
А рыбаки тоже мрачны. Волчонок, как и Кеша, смотрит на берег. Когда-то, давным-давно, Цицик, появившись над разбушевавшимся морем, спасла ему жизнь.
Гордей перебинтовал Тузу рану. Матерится Туз.
– Чево, растак-перетак, удумал эту царапину тряпкой обматывать! – Уселся в нос лодки, курит.
Воронин с Сенькой изо всех сил налегают на весла.
Вдруг со скал грохотнуло, раз… второй… третий. Замельтешили серые мелкие фигурки казаков.
Кешка злобно следил, как беспорядочно и бестолково носятся они. Пули не могли уже достать подлеморцев – лодка с драгоценным грузом в открытом море.
– Так-перетак вас, – во всю глотку дразняще кричит Туз.
Ганька сразу же узнал место, где в прошлом году его бабай провалился в глубокую яму. Высоко в горах тот чудесный грот из бело-розового мрамора. В нем бьет из недр земли горячий источник, а по соседству можно утолить жажду холодной ключевой водой.
– Бабай, ты говорил мне, что это чум самого Ган-Могоя.
Волчонок нехотя улыбнулся.
– Ванфед прогнал Ган-Могоя.
Теперь в гроте, в полной безопасности, лежат раненые и больные партизаны. Их лечит толстый, угрюмый фельдшер, ему помогают две женщины – сестры милосердия.
– Говорят, скоро кончится война, белых гонят, слыхал, нет? – пытает Ганька отца.
Волчонок суров, неразговорчив. Видать, собирается в дальний путь: в переметные сумы, сшитые из нерпичьей шкуры, складывает продукты: вот мешок с сухарями, соленые омули, а еще сунул несколько апчанов[108]108
Апчан – омуль солнечного копчения.
[Закрыть]. Сверху уложил котелок, деревянную чашку…
– Ты куда, бабай?
Волчонок молчит.
– Хы, воды в рот набухал! – обида сверкнула в Ганькиных глазах.
Отец нехотя пробормотал:
– Ту бумагу, из-за которой ранили Цицик, отвезу в Читу. – И вдруг грозно добавил: – Не болтай про это.
– Хы, нашел болтуна, – Ганька скривил губы, но обида быстро прошла. Ганька похлопал коня по шее, грустно сказал:
– Бедный Бургут… Не подох бы от дальней дороги…
– «Дороги»? Какая дорога!.. Нет, сынок, у нас с Бургутом путь через Читкан, Ямбуй, а потом через высоченные гольцы… Хэ! – одни медвежьи тропочки… Но он все одолеет – это ж конь Сухэ-Батора!
– Знаю. Ты… рассказывал…
Магдауль задумчиво, долго смотрел в сторону Байкала. Наконец медленно заговорил:
– Сынок, ты иди домой… Мать одна… с Анкой… Будь хозяином… а? Ладно?..
Ганька хотел было сказать, что он желает остаться здесь. Но смолчал. Он хорошо помнит наказ деда Воуля: «В путь далекий не зарони худую искру в сердце уходящему». Ганька только мотнул головой.
Волчонок улыбнулся и, взяв под уздцы Бургута, не оглядываясь, начал спускаться вниз по каменистой круче.
Тузу Червонному не лежится. «Какого же дьявола меня к больным-то затолкали?» – сердито думает он, оглядывая причудливые завитки мраморных опор грота. Рядом с ним молчаливый дядька из Северобайкалья.
– Дядь, а тебя тоже зацепила пуля? – Туза раздирает желание поговорить.
Бородач строго оглядел Туза, но все же буркнул:
– Занозил в ногу, в бою под Слюдянкой.
– Хы, занозил! Ну и шутник же!.. А ты рыбак!
– Поморы мы.
– А-а, слыхал про вас. Нерпичье мясо сырком жрете, аха?
– Во-во, лопаем, как собаки, – бородач усмехнулся. Сразу Тузу стало повеселее. Он елейно заговорил:
– Я хотел, чтоб меня тоже называли помором, собрался к вам, да заблудился в Курбулике.
Бородач рассмеялся.
– Э, паря. Куды тебе к нам. У нас совсем дикий край – пропадешь!
– А как звать твою деревню?
– Горемыки.
– Пошто ее так?
– Люди от сладкой жизни прозвали.
Сестра милосердия крикнула:
– Туз, тебя на гору зовут.
– Я чичас, тетка!
Туза поджидали Ганька с Петькой. На кукане у ребят хайриузы лоснятся и краснеют пестрыми боками.
– Бери, Червонный. Жарь! – подал Петька кукан и, подражая Гордею, поцарапал свой голый подбородок.
– Ешь, дядя Туз! – подмигнул Ганька. – Мы уходим домой. Баб и детишек кормить.
Ребята важно зашагали прочь.
Туз расхохотался.
– Мотри-ко ты, шкеты важнецкие!.. В Онгоконе приветик всем!
Туз с куканом привалил на кромку полянки, по которой ходят строем десятка два молодых мужиков и парней. Зычный голос Гордея гудит на весь лес.
– Ать-два! Ать-два! Тверже ногу!
Четко отбивают шаг партизаны. Чего же удивляться-то?! Чтоб они да не умели ходить в строю?! Это же бывшие солдаты царя Николая, служилые люди Колчака и Семенова. Взяли да от беляков и улизнули в один распрекрасный момент.
…Наконец Гордей отпустил своих вояк, заявился к Лобанову. За ним, весело потряхивая куканом, ввалился Туз.
– Эти черти нас с тобой шагать научат. А стрелять и тово шибче насобачились. Хоть седни сунь их на фронт, – Гордей склонил крупную голову. – Ворчат варнаки, што не у дела.
Туз кивнул. Лобанов пристально вгляделся в нахмуренное лицо Гордея. Закурил, опутал дымом лицо – глаз не видать.
Гордей сердито забасил:
– Ты што сидишь, за дым прячешься. Не только им, мне-то как надоело! Драться надо.
– Надо драться, – эхом откликнулся Туз. – Силу девать некуда!
Лобанов отвел от лица трубку – остро и грустно смотрели его глаза:
– Э-эх, Гордей! И тебе объяснять надо. Туз еще ладно – только от анархистов отмахнулся, дух их в нем еще сидит. Ты вот сам подумай. Ну, поведем мы с Мельниковым горсточку храбрецов на целую свору – один против ста. Что получится? Против нас и Колчак, и Семенов, и японцы… Вот скоро с отрядом Морозова соединимся, Кабашов обещал сам возглавить нашу армию. Погоди… ударим и мы. Скольких еще не досчитаемся…
Гордей буркнул угрюмо:
– Вам виднее. Дай-ка и мне закурить…
А Туз, прижав кукан к груди, злобно задрожал:
– А они пока… зверствуй! Вы тут отсиживаетесь, знать не знаете, скольких и как они на тот свет отправили…
Прошла осень. Ударили ядреные зимние морозы.
…Уездный начальник Быков жаловался своему прямому хозяину – управляющему областью эсеру Таскину:
– Мобилизация новобранцев в армию атамана Семенова срывается в результате большевистской агитации, которую необходимо обезвредить, а для́ этого нужна вооруженная сила.
В январе 1919 года в Баргузин прибыл карательный отряд особого назначения, количеством около ста сабель, под командованием ротмистра Стренге.
Барон Стренге обосновался в деревне Уро.
По всем селам и улусам уезда стали рыскать каратели в поисках большевиков и сочувствующих им граждан.
Начались аресты, допросы и порка крестьян.
Монка Харламов по «болезни», как говорит он сельчанам, получил в зубы белый билет и теперь сидит дома. Тянет самогонку на гулянках, пакостит, как и в детстве…
Как-то в вечерних сумерках Монка сунулся под сарай, к конуре старого Арабки – утром собрался сохатого погонять. Пес радостно взвизгнул, начал лизать хозяина.
В соседнем огороде раздался шорох лыж. «Кто-то из лесу, небось угнал теперь сохатых подале», – подумал раздраженно Монка. Глянул в щелку.
И от неожиданности вздрогнул. Не поверил своим глазам.
Совсем рядом, прижимаясь к забору, крадучись, идет Кешка Мельников. Дошел до бани, сбросил лыжи и, оглядевшись, вошел в нее.
«Это почему же он спрятался в бане Короля?.. Э-э, ведь у Ефрема-то казачий урядник квартирует… Он не посмотрит, что Кеша – хозяйский сынок… Затесался в большевики – получай пулю».
На бледном Монкином лице злорадная улыбка. Мстительно вспыхнули болотной мути глаза.
«Вот теперь-то, Кешка, узнаешь, как умеет Харламов втихаря кусаться!.. Ой, больно тебе будет!.. Ой, больно!.. И никто не догадается, из-за кого тебе так больно… Монка может и слезу пустить по убиенному рабу божьему Иннокентию…»
Монка оттолкнул пса, пригибаясь, пробежал в ограду. Два прыжка – и в избе.
– Что, сынок, будто чумной какой? – спросила мать.
Молчком накинул шинель, выскочил на улицу. Пока шел до Мельниковых, чуть пристыло возбуждение.
На широком дворе Мельниковых казаки возились у лошадей. У амбара пьяный Ефрем лез целоваться к уряднику.
– Ты слухай меня… У меня тебе как за пазухой. И накормлю, и папою.
Урядник был пока трезв, по кирпичный цвет уже покрыл и щеки его и шею.
Монка подошел к крайнему казаку.
– Дай, служивый, прикурить, – попросил он. – Мне бы с урядником надо покалякать… Сурьезное дело к нему.
– Говори, я передам.
– Не можно так-то, господин казак.
Монка спрятался за лошадьми и из-под брюха чьего-то коня наблюдал за двором.
Вот Ефрем качнул раскрытой головой, захохотал.
– Быстро, в две ноги, ззараза… Я пока разолью…
Урядник нерешительно оглядывался вокруг:
– Эй, кто звал-то меня? Эй, чалдон, ты где?
– Я тута, господин…
Монка выскочил из-под коня.
– Ну, что?!
– Ти-ише!.. Тут недалече самый главный большевик сидит в бане.
Ефрем с крыльца кричал:
– Ты скоро, харя, придешь?
Стоит и качается из стороны в сторону Ефрем. Рыжие патлы на глаза попадали.
– Где?! В чьей?.. – оживился урядник.
– В бане Филантия Короля. Староста приведет вас к бане, вызовет его на двор… Тут и задавите, и свяжите гада… Только упреждаю, силы в нем, как в добром быке…
Урядник отмахнулся от звавшего его Ефрема.
– Да погоди ты, чичас.
И важно Монке:
– Ничего, справимся.
Монка задрожал, сам не зная отчего.
– Если не будет по добру сдаваться, то припугните, что арестуете его жену Ульку и будете ее сильничать всей братвой. Она к своим прикатила в гости.
Урядник заморгал белесыми ресницами.
– Он ее любит?
– Душу… Жизню не пожалеет, – сплюнул зло Монка.
– Все ясно. Сидоров! – крикнул тенорком и приказал: – Срочно вызови старосту. Остальным в полной боевой выехать за ворота.
В полутьме арестного помещения Ширяев шептал Мельникову:
– …Кабашова арестовали дома, в Алге, и на допросы увезли в Суво. Зияешь, Кеха, страшно подумать, что пережил Николай. Его кололи шилом; потом в топившуюся печку затолкали железную клюку, раскалили докрасна и прижгли тело. Но он никого не выдал. «Большевики не выдают своих товарищей», – кричал он и плевался. Тогда озверевшие каратели привязали его к скамейке, и два казака били нагайками… Коля потерял сознание… Каратели решили: «умер» и… выбросили в огород, а сами уселись пировать. В это время подкрались наши и, закутав его в теплую одежду, увезли в тайгу.
Ротмистр Стренге кричал на Мельникова:
– Ну, чего отпираешься?! Ведь вашей подпольной организации уже нет! Не существует она больше!.. Кабашов у нас. Э-эх, ты! Сын богатого родителя, а связался с кем!.. Тьфу!.. Подробно расскажи о большевиках, о партизанах, о Лобанове… Даю слово благородного офицера и дворянина, что сохраню все в тайне. Немедленно освобожу тебя из-под ареста. Доставлю домой. Отец, мать встретят…
Кешка исподлобья глядит на Стренге.
– Я не предатель, я большевик!.. И Кабашов не у вас, а у нас. Жив Кабашов.
Стренге взорвался:
– Вот вещественное доказательство. – Он сует под нос Кешке письмо Лобанова к Кабашову: – За него я могу по закону военного времени немедленно тебя расстрелять. Но я не хочу этого. Я понимаю, что ты заблудился по молодости, не думаешь о последствиях… Только скажи о своих временных друзьях, и я даю слово благородного дворянина…
Кешка с трудом сдерживал бешенство:
– Баб беременных порете… скидыши мертвые.
На выхоленном лицо ядовито сверкнули зеленые глаза.
– Убрать! – приказал Стренге. – Подхорунжий, останьтесь!
– Слушаюсь, ваше благородие!
Долго ходил ротмистр по просторной комнате, сложив руки за спину, ломал тонкие длинные пальцы.
Затем подошел вплотную к подхорунжему, истерично закричал:
– Баба, а не казак!.. Юбку тебе вместо шаровар с лампасами!.. Как это догадался из рук отпустить Кабашова?! Скажи, как?!
Долговязый подхорунжий часто-часто заморгал.
– Кабашов не выдержал экзекуции… мы его, мертвого, выбросили в огород… Его утащили родственники хоронить.
– А говорят, что он живой… Садись, Кузьма, – успокаиваясь, пригласил Стренге помощника.
– Да врут, ваше благородие!.. Уделали до смерти…
– А ну-ка, полюбуйся вот этой бумагой. Сегодня один эсер мне дал…
Подхорунжий взял лист и, запинаясь, глухим голосом начал читать:
– Список большевиков уезда: …Волгин, Вишняк, Даненберг, Кабашов, Комор-Вадовский, Лобанов, Мельников, Пономарев, Ромм, Эренпрайс…
– Вот сколько их… только одних главарей!.. Кроме Мельникова, все на воле.
Стренге, скрежеща зубами, заметался по комнате.
Резко остановился перед помощником:
– А тех, что у нас в подвалах, – в расход!
– И Мельникова? – неуверенно спросил подхорунжий.
– Тоже!.. Бесполезно держать. Ничего не скажет… Я уж насобачился на них… Вижу, из кого можно вытянуть, из кого нет!
Древние февраль называли лютень. А в эту жестокую годину он был особенно лютым. Воробьи по пути от избы до амбара, замерзая на лету, падали под ноги людям.
В тот день – первого февраля 1919 года – солнце как специально спряталось за лохматые траурно-черные тучи. Дул резкий «баргузин». Сыпал снег.
Арестованных везли крестьяне на своих неуклюжих санях. Люди сидели, сбившись в кучку, не шевелились. Их быстро покрыло слоем снега. Конвойные казаки в своих косматых папахах походили на черные привидения. За ними, каркая, летело такое же черное воронье. Наверно, от карателей пахло кровью. Эту птицу не обманешь.
Кешка сидел тесно прижавшись к Ширяеву. Он ни о чем не думал. Пристально вглядывался в постоянно меняющиеся зыбкие края облаков. Снег мешал смотреть, он падал в глаза. Кешка жмурился, снег таял. Снова истрепанное облаками мутно-черное небо. Снова снег. И все равно это жизнь…
На горячем коне крупной рысью несся от села всадник. Наконец он домчался до обоза, резко осадил коня. Из-под черной папахи – зелень властного бешенства.
К нему тут же подъехал подхорунжий, отдал честь.
– Остановить! – крикнул Стренге. – Здесь довольно уютно!
Люди медленно слезали с саней.
Вот они стоят все, тесно прижавшись. Снова крики, приказ. Их ведут в сторону от дороги, ставят в ряд.
Кешка ткнул локтем Ширяева.
– Братуха, я у тебя веревку-то почти перегрыз. Дерни руками – и она слетит.
– Ну и что? – не понял Ширяев.
– Беги… до камышей, а там…
– А ты, Кеша?
– Мне не только руки, ноги-то спутали…
– Вижу, но все же… Ладно, отодвинься, Кеша…
Ширяев, согнувшись, рванулся в сторону. Кешка замер.
Пришпоренный конь ротмистра вздыбился – и кинулся за беглецом.
Ширяев уже был недалеко от камышей. Еще миг – и он скроется в них. Но в это время Стренге настиг его, приподнялся на стременах, резко взмахнул саблей…
Кеша в ужасе закрыл глаза.
Распаленный Стренге подскакал к казакам, визгливо крикнул:
– Кончайте гадов!
– Сами вы гады! Да здравствуют Советы!.. Смерть тиранам! – звонко, с ненавистью крикнул Кешка.
Раздался залп. Люди попадали.
Из груды неподвижных тел с трудом поднялся, опираясь на руки и колени Мельников. Он встал во весь рост. Вспыхнули рыжим под внезапно появившимся солнцем волосы, по щеке текла тонкой веревочкой кровь. Кешка изумленно поглядел на высунувшееся к нему солнце. Потом встретился взглядом с бароном Стренге.
– Изверги!.. Проклятые!.. – Тяжело выговорил Кешка. И вдруг улыбнулся. – Чуешь конец, сволочь?
Барон Стренге спешился и, раскачиваясь на тонких ногах, подошел к Иннокентию.
Солнце уже снова ушло за черные густые тучи.
Кешка попытался разорвать веревку, стягивающую его руки, но не смог. В ярости от собственного бессилия шагнул к Стренге, плюнул ему в лицо.
Взбешенный Стренге выхватил кортик, ткнул Кешке в глаз, во второй.
Кешка замотал ошалело головой.
С саней подводчиков раздался душераздирающий женский вопль. Девчонка лет пятнадцати забилась в судорогах.
Подхорунжий сморщился и, приставив дуло нагана к виску Мельникова, выстрелил.
В просторной избе богатого селянина пьяная оргия.
Ротмистр Стренге мрачен от неудачи. Были у него в руках Кабашов с Мельниковым… Были… но ни о чем не рассказали.
Стренге пил и не пьянел. Он находился в каком-то болезненном состоянии, скорее всего в полусумасшедшем бреду. Перед ним голубел Кешкин изумленный взгляд.
Один из пьяных опрокинул курятник. Закудахтали куры, закричал петух.
– Успокой, подхорунжий! Кур на мороз, петуха напои вином! – приказал Стренге.
Кешкины голубые глаза…
А подхорунжий уже, раскачиваясь, шел к курятнику. Вот он вылил недопитый самогон в корытце, накрошил хлеба и сиплым бабьим голосом стал кликать:
– Типа-типа-типа! Куть-куть-куть! Перед смертью-то хватани горячего!
Петух начал жорко клевать месиво.
Через несколько минут опьяневшего кречета вытащили из курятника. Кречет отчаянно кудахтал, отбивался, клевал руки.
– А ну, урядник, «барыню»!
Усач лихо растянул гармошку.
Один из пьяных выдернул из хвоста несчастной птицы два пера, воткнул их в глаза петуху и отпустил его на пол.
От страшной боли слепой кречет прыгал, перевертывался, падал и снова подпрыгивал. Его крик заглушал дикий хохот людей и звуки разухабистой «барыни».
А перед пьяным Стренге плыл Кешкин голубой изумленный взгляд.
…Байкал застыл в бело-голубой неподвижности, будто и не жил никогда бойкой жизнью транжиры и богача. Нерпы не боятся, что их «упромыслят». Лед не тревожат мужские шаги. Война… Потому так спокойно и равнодушно застыл в неподвижности Байкал.
В далеком Онгоконе в маленькой избушке – дым коромыслом!
В руках Петьки Грабежова весело звенит балалайка. У Ганьки две ложки в такт «барыни» отбивают дробь.
Ульяна вывела на середину своего Ванюшку:
– Ну-ка, женишок, спляши-ка перед своей невестушкой!
Вера, смеясь, подтолкнула кудлатую Анку.
– А невеста-то смелее жениха!.. Скорее на середку выскочит!
И верно!.. Топнула ножкой Анка, подбоченилась и пошла прыг-скок! Да так ловко!
Постоял, набычившись, Ванька Мельников, потом улыбнулся, раскачался, как заправский могутный мужик, да как на одном месте затопает, да запрыгает враз обеими ногами!.. Пошло! Не уймешь!
А в степи… у дороги… лежат окровавленные трупы.
Луна выглянула сквозь тучи, осветила с пустыми глазницами Кешкино лицо и спряталась испуганно.
