Текст книги "Подлеморье. Книга 1"
Автор книги: Михаил Жигжитов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
Глава тринадцатая
Широка и раздольна степь. Синие, синие дали, как на Байкале, и глазом никак не окинешь их. Уже который день едут по Монголии Волчонок с Воулем. Степь здесь не однообразная плоская равнина, нет! Она походит на море после шторма, когда уже все стихло. Солнце щедро шлет свое тепло, и вся окружающая природа залита ярким светом. Лишь только по поверхности «моря», напоминая о пролетевшей буре, ходят длинные пологие «волны». А «волны» – это янтарно зеленые травы, щедро пересыпанные белыми, синими, голубыми, красными и желтыми цветами.
Непривычные виды, духмяный воздух ошеломили Волчонка. Он растерян. «Во сне я, что ли?» – думает он.
Кое-где бугрятся мягко очерченные сопки. Изредка дорогу пересечет сосновый массив – и снова степь. Далеко-далеко синеют горы, и опять степь, степь, степь.
В ядреном воздухе поют жаворонки, а под ними в высокой траве разгуливают спокойные дрофы, звенят кузнечики.
Над самой землей шустро мелькает зеленогрудая пташка. Присела отдохнуть на камень, а из-под него молнией мелькнула голова с немигающими злыми глазами. Забилась бедняжка в пасти и быстро исчезла в змеиной утробе.
На склоне ближнего бугра греются жирные тарбаганы[76]76
Тарбаган – сурок.
[Закрыть]. Вдруг юркнули они в свои норы. Почти в тот же миг из-за сопочек выскочило стадо легких грациозных животных – это зэрины[77]77
Зэрины – антилопы, обитающие в степях Монголии.
[Закрыть]. Не обращая на людей внимания, они пересекли дорогу и умчались к озеру.
А высоко-высоко, в светло-голубом небе, среди редких прозрачных тучек, летают орлы.
Степь нежится и купается в объятиях знойного дня.
Позабыв обо всем, Волчонок целыми днями глазеет на открывшийся перед ним неведомый мир.
А Воуль сидит лицом вперед, в сторону священного города Желтой веры – Урги[78]78
Урга – ныне г. Улан-Батор (МНР).
[Закрыть]. Его морщинистые темнокоричневые губы беспрестанно шепчут слова молитвы, а из-под дряблых тяжелых век жадно оглядывают знакомую степь выцветшие, с темными жилками, как на старой потрескавшейся эмали, глаза. Нет-нет да по глубоким морщинам щек прокатятся слезы. Корявые, с огромными загнутыми ногтями пальцы медленно перебирают четки.
– Слышь, Волчонок, пятьдесят два раза зелень степи увядала и уходила под снег… Тогда я был молод и любопытен. Мне очень хотелось своими глазами увидеть живого бога Далай-ламу[79]79
Далай-лама – глава буддийской религии. Живет в Тибете.
[Закрыть]. Вот по этой старой ургинской дороге я ехал вместе с бурятами-паломниками в божественную Лхасу[80]80
Лхаса – столица Тибета.
[Закрыть].
– Ой, как давно это было!.. И ты все помнишь, бабай? – ласково спросил Волчонок, разглядывая, как бы навсегда запоминая, изможденное лицо старика.
– Помню, сынок… Так же пустовала эта земля. Реденько живут монголы… Но я слыхал от ученого ламы: было время, когда степь стонала от воинов и их боевых коней, пестрела от юрт, там и сям возвышались каменные хурены – крепости. Гудели многолюдные города, а в главном городе, на золотом троне, сидел сам Потрясатель вселенной – Чингисхан, который посылал во все концы света свои свирепые тумены[81]81
Тумен – армия.
[Закрыть]. Он хотел покорить мир. Отсюда грозные воины дошли до Великого моря, где каждое утро из бездонного чрева воды родится солнце. А потом монголы домчались на своих неутомимых скакунах до Последнего моря, в котором к концу дня тонет наше светило. Сюда со всего света свозилось награбленное добро, в том числе и искрометные собольи шкурки, добытые руками наших эвенков. И эвенки стонали от гнета Владыки Мира.
Магдауль удивленно слушал Воуля. Теперь не просто степь – степь величественная и страшная, наполненная призраками Прошлого, лежала перед изумленным Магдаулем.
– А хамниганов они тоже нобили? – со страхом спросил он.
– Покорились силе и наши шуленги[82]82
Шуленги – князья (тунгус.).
[Закрыть]: трусливо валялись в ногах грозного хана…
– Неужели?! – вскинулся Волчонок.
– В этих степях кипела жадность и жестокость. Ко дворцу Чингисхана съезжались те, кто покорился: они падали ниц, они подносили богатые дары, они желали умилостивить грозного владыку и спасти себе жизнь. День и ночь стоял гул от множества воинов, беспрерывно пылили караваны верблюдов и бычьих арб. Слышался тяжкий стон пленных кузнецов, которым было велено ковать оружие, ковать цепи для невольников. Степь стонала от веселья опьяневших от крови вояк.
Оторвал Магдауль взгляд от взволнованного лица Воуля – по-прежнему яркая, в тихой дреме лежит перед ним степь.
– А теперь, бабай, здесь пусто. От аила[83]83
Аил – жилье кочевника, обычно одной семьи.
[Закрыть] до аила едешь целый день. Даже не верится.
Воуль в знак согласия качнул головой, высек из кремня огонь, запалил свою трубку и надолго смолк.
Багровое солнце опускалось за далекие увалы. Его лучи окрасили золотисто-розовым цветом макушки цветов и густую траву. Легкий ветерок ласкал лица путников.
Теперь Волчонка тревожила эта чуждая ему, голая, без деревьев степь. Тревожила поездка в неведомый город, где живут почти одни буддийские священники. Тревожила незнакомая религия, которой так верит Воуль.
Вдруг недалеко от дороги он заметил лежащего на земле человека.
– Бабай, кто-то лежит… Не заболел ли?
– Сходи, узнай.
Магдауль быстро подошел к человеку.
Молодая, лет шестнадцати, девчушка лежала с закрытыми глазами и тяжко стонала.
Волчонок наклонился, дотронулся до тощего плеча.
– Эй, хухэн[84]84
Хухэн – девушка.
[Закрыть], что с тобой?
Больная открыла воспаленные красные глаза.
– Пи-ить, – едва слышно промолвила она.
Магдауль сбегал за туеском, подал ей чашку с водой.
Незнакомка жадно проглотила воду и еще долго лежала с закрытыми глазами.
– Эй, ты, что тут валяешься?.. Я отвезу тебя домой… Эй! Хухэн, заболела?..
Девчушка открыла глаза, тихо прошептала:
– Я умерла… Уходи…
– Но-но, не болтай!.. С ума спятила! Что, с мужиком разлягалась?
– Не-е, дядя… меня похоронили…
– Как?! Живую?! – Магдауль остолбенел.
– Лама сказал, что я заразная… Меня вывезли сюда… он прочитал надо мной молебен… Теперь я мертвая… Со мной грех разговаривать… грех трогать…
У Волчонка грозно сверкнули глаза.
– С-сволочь ваш лама!
Словно пушинку, поднял Магдауль брыкающуюся больную и потащил к телеге.
Назавтра в обед наши таежники въехали в город Ургу – столицу Монголии, где хозяйничали китайские вояки[85]85
Китайские вояки – в те времена белокитайцы.
[Закрыть], а им прислужничали вельможные князья – потомки некогда грозных монгольских ханов.
Смешной город: стоит крохотный деревянный домик, а рядом войлочная юрта, а потом снова избенка, к ней прижались еще три-четыре юрты… Едешь, едешь улицей – и вдруг кончилась она… Упрешься в чьи-то высокие ворота. Поворачивай назад!..
Вот какой он, город Урга – столица Монголии.
Больная изредка стонала, но ни о чем не просила. Видимо, внушила себе, что она мертвая.
– Бабай, что будем делать с девкой-то?
Воуль еще больше сморщился.
– Волчонку моему всех жалко… Э-эх… – покачал головой, прошамкал: – Раз ламы отказались выпользовать, значит, к ним не суйся…
– А как же быть?.. Не бросать же ее?..
Старик долго молчал. Потом тяжело вздохнул, осуждающе посмотрел на Магдауля:
– По буддийскому верованию мы с тобой взяли на себя великий грех. Девку отпел лама, а ты поднял… Я, старый козел, принял к себе… Но теперь не вернешь… Мы поступили по закону тайги! Не бросили человека в беде… Будда-Амитаба многомилостив, простит наш грех. Он учит: добро всегда восторжествует над злом… О-ма-ни-пад-мо-хум! Прости нас грешных.
– А что делать-то будем?
– Здесь, в Урге, живут слуги русского царя. У пик, может быть, есть и лекарь.
После долгих поисков Волчонок кое-как разыскал на окраине Урги русское посольство и там от конюха узнал, где живет доктор.
Врач осмотрел больную и согласился лечить.
– Тебя как звать-то? – спросил Магдауль у девушки. – Я как-нибудь наведаюсь.
– Дари-Цо мое имя, – прошептала монголка.
Рядом с городом Ургой раскинулся огромный лагерь кочевников. Белеет множество юрт, палаток. Чернеют арбы, к которым привязаны кони, верблюды, рядом пасутся быки, бараны. На легких скакунах из конца в конец стремительно носятся всадники. Степняки собираются в большие черные группы. Издалека, подымая клубы пыли, в бешеном галопе мчатся сюда несколько сотен наездников. Бесконечной цепочкой тянутся бычьи упряжки, караваны верблюдов…
Громко ревет скот, гавкают матерые волкодавы, гортанно, резко кричат всадники… Скрип и истошный визг немазаных колес, гулкие звуки медных боталов и колокольцев переплетаются с гулом тысяч голосов.
Со стороны можно подумать, что город осажден дикой ордой степняков.
Волчонок с любопытством рассматривает чуждый ему, незнакомый мир.
Нет, не степняки осадили город. Давно отвоевались монголы. Теперь это мирный народ. Люди здесь – самые рьяные поклонники ламаизма[86]86
Ламаизм – ответвление буддийской религии.
[Закрыть]. Они съехались на молебствие, на священный праздник цам. Съехались, чтобы выпросить отпущение собственных грехов, отпущение грехов своих предков, проливших реки крови. Люди нарядны: в разноцветных шелковых тэрликах[87]87
Тэрлик – летняя верхняя одежда.
[Закрыть], в новеньких остроконечных шапках, на ногах – вышитые орнаментом гутулы[88]88
Гутулы – кожаная обувь с загнутыми вверх носками.
[Закрыть].
Волчонок натянул свою палатку у крайней юрты. Сварил суп из жирной баранины, пригласил Воуля, но старик отказался. На его иссохшем темно-коричневом лице нетерпение. Тусклые глаза ожили и горят изнутри огнем.
Воуль знает, что завтра в главный храм – в золотой Гандан[89]89
Гандан – главный буддийский храм Монголии.
[Закрыть] войдет живой бог и он, старый тунгус, упадет ниц и будет, молясь, высматривать то место, где наступит Богдо-Гэгэн. Тогда он припадет лбом к полу и поцелует след святого, о чем так мечтал в долгие зимние ночи. А потом уж можно и покидать этот погрязший во грехах мир.
Волчонок не знает, о чем думает его старый отец, но он с болью и ужасом смотрит в его глаза.
Ночь Воуль провел в молитвах. Рано утром поднял Магдауля, и они тронулись в путь пешком.
У входа в дацан старик окинул строгим взглядом Волчонка, предупредил:
– Ты, сынок, смотри: как перешагнешь священный порог божьего храма, ни о чем грешном не думай, а знай молись Будде-Амитабу. И глаза опускай. И не дыши даже в сторону Всемогущего. Не опозорь меня, старика.
– Ладно, бабай, – Волчонок смиренно склонил голову.
– Да одергивай меня, чтоб я не кликал тебя Волчонком, а называл Бадмой… Свой великий грех сегодня я отмолю у Богдо-Гэгэна – украл тебя, да еще и Волчонком нарек… О-ма-ни-пад-ме-хум!.. О-ма-ни!.. О-ма-ни!..
– Не надо, бабай, – Волчонок с болью взглянул на высохшего отца.
Главный храм на утреннем солнце ярко-красен, сверкает обильной позолотой. Причудливая крыша восточной архитектуры падает вниз, а затем, словно крутая Байкальская волна, вздымается вверх, над углами здания. Ошеломленно разглядывает Волчонок незнакомую ему красоту. Но вот Воуль дернул сына за руку. Низко склонившись и молитвенно сложив руки, они вошли в храм. Их встретил звон гонга. Тонко выводят трубы и раковины, хор сотен голосов тянет какой-то священный гимн. Музыка, таинственная красота и величие полутемного храма привели Магдауля в трепет. Дым от душистых курений приятно щекочет ноздри.
Не удержался Волчонок, поднял глаза, стал разглядывать храм. С высоты, скупо освещенные свечами, грозно смотрят боги. Волчонок поражен огромной, в восемьдесят локтей[90]90
Локоть – мера длины.
[Закрыть] высоты, статуей Майдари-Будды: бог восседает против главного входа, на золотом алтарном помосте. В ногах у него – белая, прекрасная богиня Цаган-Дара-Эхэ.
Вдруг музыка зазвучала высокими нотами – бесшумно, словно не касаясь пола, в храм вошла толпа разодетых в ярко-желтые тэрлики лам. Перед ними плыла желто-красная «копна» – настоятель дацана. Неожиданно, резко щелкая бичами, вбежали монахи в черной одежде – телохранители Богдо-Гэгэна. Они злобно заозирались и, размахивая кнутами, оттеснили толпу богомольцев. За этими телохранителями медленно вошли монахи со свечами и изображением Будды, за монахами – тоже медленно – двигался величественный высоченный и тучный лама со скипетром; следом в ярко-желтых халатах – мальчики с факелами.
Волчонок во все глаза разглядывал пестрящую разноцветием богатую процессию. Воуль толкнул его в бок, а сам поспешно упал на покрытый яркими коврами пол – это, как подобает живому богу, медленно и величественно к ним приближался сам Богдо-Гэгэн. Магдауль не отрываясь глядел на него. При неровно мигающем свете причудливо переливались желто-красные одежды «бога». Музыка, яркие цвета, синий дым благовонных курений, тревожные блики от факелов, грозные телохранители, безжизненное светло-желтое лицо живого бога вселяли в верующих благоговейный ужас. Все они пали ниц.
Бог стоял яркий, словно солнце, к которому нельзя прикоснуться, нельзя на него смотреть, нельзя дышать в его сторону!.. Пронзительно ревущая музыка и хор тоже давили и уничтожали все живое в человеке. Молящийся должен душой своей уйти в иной мир – мир живого бога, к Будде-Амитабу и всем святым желтой веры.
Наконец музыканты перестали дудеть, хор затих, но, словно в тайге, еще слышится отдаленное глухое гуденье да поднятый легкими порывами ветра шелест листьев в осиннике, – это сотни лам читают молитвы в честь святого Богды-хана.
Воуль распластался на полу, не подымает голову, не дышит. Весь дрожит, судорожно стянуты его руки, ноги.
Волчонок тихонько толкнул старика в бок. Но тот и не почувствовал. «Не умер бы бабай… И с чего бы так убивать себя молитвой?.. Богды-хан так же шел, как и другие ламы, как все люди. Наверно, так же ест, пьет, до ветру ходит и баб любит… а почему тогда его называют живым богом?.. Хошь бы взял да пролетел над людьми, раз он бог», – думает таежник.
Волчонок, позабывшись, поднялся на колени, удивленно и открыто уставился на живого бога. И внезапно встретился с его острыми колючими глазками… Сразу же к нему подскочил один из телохранителей и со всего плеча хлестнул бичом вдоль спины…
Богдо-Гэгэн торжественно прошествовал к золотым дверям и исчез, как закатывается светило за горы Байкальского хребта.
Воуля словно встряхнули, он дрожа подполз к тому месту, где ступала нога живого бога, припал губами к ковру и замер в религиозном экстазе.
А через старика шагали откормленные, мясистые ламы.
Волчонок вскочил. «Растопчут же, сволочи!» Поднял бабая, поставил на ноги, но Воуль уже на ногах не держался.
По кривым улицам Урги, заполненными толпой богомольцев, Волчонок нес на плече Воуля. Откуда-то доносились мелодичные звуки морин хура[91]91
Моринхур – музыкальный инструмент.
[Закрыть] и приятные напевы старинной монгольской песни.
Музыка не доходила до души Волчонка, горько было ему.
…Через месяц Дари-Цо, уже совершенно здоровая и радостная, пришла в палатку Магдауля. Но шатер ее спасителя посетила смерть – скончался старый Воуль.
Магдауль мрачно, низко опустив голову, сидел у входа, а из палатки доносилось басовитое, монотонное бормотанье – то лама отпевал душу усопшего.
В стороне от Урги, в широком распадке, находится кладбище «Золотая Колыбель».
Магдауль с Дари-Цо отвезли на Тургене иссохший прах Воуля и похоронили так, как велят священнослужители ламаистской церкви: без гроба – труп положили прямо на землю и накрыли куском черной далембы.
По Золотой Колыбели бродят огромные лохматые псы. На шее каждого из них красуется красный ошейник – это священные собаки, которые поедают на глазах у родственников труп умершего.
Кроме них, здесь хозяйничают и вороны, которые тоже неприкосновенны.
…У монголов плакать по покойнику запрещалось еще со времен Чингис-хана, поэтому без слез и причитаний они двинулись обратно.
Отъехав с полверсты, Волчонок не вытерпел и оглянулся назад. Там, где они с Дари-Цо оставили труп Воуля, дрались три громадных черных пса, и к ним со всех сторон спешило еще штук десять людоедов. Громко сзывая друг друга, подлетали матерые вороны. С места захоронения доносились лай, рычанье и зловещее карканье.
Волчонок закрыл лицо руками и долго ехал молча. Турген лениво перебирал ногами, давно не мазанные колеса жалобно скрипели, нищий старик пел заунывную песню. Волчонок не вытерпел и заплакал, чем привел в немалое удивление Дари-Цо.
– Дядя Бадма, тебя отругают… Не надо… Грех плакать по покойнику, а то его душа не перевоплотится в другого человека.
Волчонок несвязно заговорил:
– Жалко Воуля… Ведь он меня махонького украл и вырастил. Эх, знала бы, какой он был!.. Ты, Дари-Цо, не поймешь… Он был мудрый, а жизнь пустая… Верил ламам… Верил купцу-обманщику… Непротивление злу – пустышка… драться надо…
– Зачем, дядя Бадма, драться-то? «Надо, ни о чем не думая, молиться Будде-Амитабу, Богдо-Гэгэну и ламам», – говорила мне мама. А ты хороший. Если бы не ты, дядя Бадма, меня в ту же ночь съели бы волки…
Не слыша, качает головой Волчонок:
– Кто выдумал эту ламскую веру?.. Худая она…
– Ой, дядя!.. Грех! Грех…
Волчонок вскинулся:
– Вот так-то хоронить грех!.. А я говорю правду – в правде греха не бывает.
Магдауль ночь провел без сна.
Рано утром вскипятил чай, напился и собрался идти.
– Ты, дядя Бадма, куда? – тревожно спросила Дари-Цо.
– Схожу на Золотую Колыбель, соберу, что осталось от Воуля.
– А можно ли?.. Поди, грех?.. О-ма-ни-пад-ме-хум!
– Будда-Амитаба великомилостив, простит мне, – с горькой иронией бросил он.
В черных глазах девушки страх и надежда.
– А ты меня к родителям отвезешь?.. Ведь они мне не поверят и прогонят… Подумают, что я с того света заявилась.
– Обязательно завезу тебя к твоим аба[92]92
Аба – отец.
[Закрыть] и эжи[93]93
Эжи – мать.
[Закрыть], еще и выпью с ними за здоровье всей вашей семьи.
На кладбище Золотая Колыбель в эту раннюю пору было пустынно. Священные собаки удалились на отдых, воронье улетело в лес.
Рядом с большим прямоугольным камнем лежит череп. Пустые глазницы, лицо объедено, изжелта-белесые волосы спутаны и перепачканы кровью, валяются клочья разодранной одежды. Вот и все, что осталось от Воуля.
Обливаясь слезами, Волчонок собрал в одно место кости и долго носил туда камни. Образовалась горка из булыжника.
– Прости меня, отец… Ты ведь сам велел так захоронить…
К вечеру второго дня изрядно выпивший Волчонок заявился в палатку.
Дари-Цо обрадовалась, засуетилась. Накормила его, уложила спать.
– З-знаешь… Дари-Цо… если твои родители откажутся от тебя… З-знаешь… я надумал… поедем-ка, девка, к нам на Байкал… Ну, ее… Эту вашу степь… голая она… А ты… з-знаешь, как у нас красиво!.. Байкал голубой!.. Э-эх!.. А тайга!.. А медведи!.. Э-эх!.. Живо слопают, только поддайся им!.. Но мы-то ведь люди!.. Человеки! З-знаешь, со временем и жених найдется… А жена моя, Вера, тебя примет, как родную дочь. З-знаешь, какая она у меня!.. Таких баб на свете мало… Она родила мне дочку Анку! А какой у меня Ганька!.. У-умный и книги читает не хуже купца Лозовского. Учил его мой тала Ванфед… А ты з-знаешь, какой человек Ванфед! У-у, таких я не встречал… не хочу хвастать… И Цицик – лебедь-девушка есть!.. Она спасла меня от погибели на Байкале. У нее в глазах два моря сверкают!.. Во!.. А Кешка-тала. Хэ!!!
Вдруг с улицы донесся неистовый женский крик. Его покрыла грубая мужская брань.
Дари-Цо выглянула из палатки и испуганно отпрянула назад.
– Что за шум? – спросил Волчонок.
– Цирики[94]94
Цирики – солдаты.
[Закрыть] бьют арата[95]95
Арат – скотовод.
[Закрыть].
Волчонок выполз из палатки.
Два дюжих цирика тузили молодого парня, который из последних сил отбивался от них, третий держал девушку.
Волчонок подбежал к дерущимся: отбросил первого, прижал к земле второго. Но в это время третий цирик, оставив девушку, взял винтовку и наотмашь ударил таежника прикладом по голове.
У Волчонка посыпались из глаз искры, пошли круги, он потерял сознание.
Кешка Мельников получил от Лобанова письмо и пригорюнился. Все же не утерпел Иван Федорович, уехал в Россию с мечтой разыскать жену и сына.
В конце своего взволнованного письма Лобанов приписал: «…Если не суждено мне найти семью, то я вернусь, Кеша, к тебе»…
«…Я вернусь… Я вернусь…» – вертелись у Кешки слова, но он не верил им.
Ульяна располнела. Нынче она не прячет живота.
Кешка – башлык большой сетовой лодки. Макар Грабежов ходит в море отдельно. Теперь Макар не доглядывает за ним, но и не восхищается Кешкой. Он чувствует неприязнь к себе хозяйского сына.
Алганай привел на прицепе за «Ангарой» три баркаса с закидными неводами и десять сетевых лодок. Сила! Ему война – мать родная. Рыба, как и другие продукты, вздорожала. С руками рвут. Алганай стал настоящим рыбопромышленником. На открытие водопольной рыбалки и нынче он привез на счастье шамана Хонгора, который сразу же облачился в свой живописный костюм, обвешался серебряными колокольчиками и долго плясал священный танец «Боо».
– «Будет промысел», сказали небожители, – устало доложил шаман хозяину.
И промысел был.
Приход одной «Ангары» в Онгокон – уже событие. А тут еще целая флотилия тяжело груженных рыбой лодок. Шум, гам. Торговля рыбой и нерпичьим жиром, серебристо-сизыми шкурками нерпят…
Цицик стоит на палубе баржи и ищет в толпе Кешку Мельникова. Но его нет.
Вдруг она увидала глазеющего на нее знакомого парнишку и сбежала по трапу.
– Амар сайн, хубун![96]96
Амар сайн, хубун – здравствуй, мальчик (бурят.).
[Закрыть]
Ганька, красный, растерянный, только и сумел мотнуть головой. У него пересохло в горле и звуки застряли.
– Мэндэ! – наконец выдавил кое-как.
Глаза Цицик искрятся на солнце, она улыбается, рада встрече.
– Спасибо за соболя, Ганя! Мне из него сшили такую шапочку, что впору ее носить самой царице!
«Ты прекраснее всех цариц!.. Ты лебедь из легенды Тымауля!» – подумал восхищенный Ганька, но ничего не сказал ей.
– Ганя, ты не видал Кешу Мельникова?
– Нет… Может… в лодке спит. Ведь он башлык, ночами спать мало приходится…
– А где его лодка? Покажи, дорогой мой!
Ганька от последних слов – в багряном пылу. Дрожащей рукой показал на огромную лодку-семерку и убежал в лес.
На палубе сетовки сидит чернявая молодка. В ее руках мелькает игла, наматывающая витки. Рыбаки спят, кто где сумел уткнуться.
Цицик подошла к лодке, поздоровалась с чернявой. Та подняла голову, побледнела, выронила иглу и сердито насторожилась.
– Здравствуй… Кажется, Цицик зовут? – ее голос заметно дрожал. – Тебе кого надо?
– Мине нада Кешу.
– Опоздала, девка… Я жена… его…
Цицик в недоумении покачала головой и не поверила.
– Ево бабай Ефрем… сватать ходила… Мой бабай согласился… Только свадьба делать после война будим…
– Не будет вашей свадьбы!.. – Улька вскочила и показала на свой живот. – Скоро дите рожу Кешеньке.
Большие ярко-синие глаза Цицик округлились. В них смятение, испуг, гнев. Девушка резко повернулась и пошла прочь. Потом остановилась, подумала, вернулась назад и дрожащим голосом спросила:
– Скажи, дебка… давно любитесь?.. Давно?..
– Тебя, окаянную, здесь леший не гонял, а мы уже с Кешенькой жили!
Девушка гордо подняла голову.
– Ты люби Кешу… шибко люби… Он хороша… Роди сына! – Свысока оглядела рыбачку.
Цицик в этот момент была прекрасна, чем и поразила и обозлила Улю.
– Ты не учи, бурятский выкормыш!.. Уходи!
Кешка Мельников, сбросив с себя одеяло, сел. Он был лохмат, глаза еще не расстались со сном, но, услышав последние слова жены, сразу очухался.
– Улька, с ума спятила?!
Цицик даже не взглянула на него, гордая и независимая, повернулась и ушла на баржу.
Быстро разнеслась весть, что прибыл заморский баклан Алганай со своей красавицей Цицик.
– Тетка Устинья, твою Ленку бурят привез! – кричит Вера.
Устинью этот крик словно бичом хлестнул. Она испуганно вскочила, затряслась вся, засуетилась. На одну ногу натянула валенок, на вторую ичиг, накинула на плечи рваную шубейку и без платка бросилась на берег.
Прибежала к барже, где видели ее Ленку. По палубе ходят два-три рыбака, а дочери нет. Долго сидела старуха на бревне и не сводила глаз с баржи.
Наконец из каюты появилась Цицик, за ней, тяжело пыхтя, Алганай.
Цицик одета в белый шелковый халат и подпоясана нежно-розовым кушаком, кисти которого цветут радугой, переливаются в лучах яркого солнца. На голове красуется крошечная шапочка, отороченная черным соболем. А рядом грязные, оборванные рыбаки.
Цицик что-то говорила отцу. Сияя красотой, прошла совсем рядом с Устиньей, которая спряталась за дюжим рыбаком и, чтобы не испугать дочь, украдкой, из-за чужой спины, глядела на нее горящими глазами, тихо шептала невнятные слова, будто молилась на живую святыню. Цицик шла уже по берегу. Устинья не могла следовать за ней – у нее отнялись ноги и язык. Она лишь перекрестила дочь и, чувствуя себя плохо, упала на горячий песок.
Луша с Параней унесли мать в барак, уложили на печь.
Она лежала молча. Пищу не принимала, гасла на глазах.
Через три дня знаками подозвала дочерей, попросила поднести ее к окну.
Желание было исполнено.
Долго смотрела несчастная туда, где стояла баржа Алганая. Беспомощно застонав, уронила голову на грудь.
Чуть теплую, с закрытыми мокрыми глазами ее снова затолкали на печь.
А ночью Устинья скончалась.
Тудыпка крутится в сутолоке рыбацкой жизни. Но все он теперь делает не так, как раньше, а с холодком, часто попадает впросак. Тудыпка влюбился в Цицик. Не найдет себе места! В темноте воровски крадется к его постели солдатка Маруська, но он гонит ее прочь. Его сердцем завладел прекрасный образ Цицик. Дни и ночи думает он, как завладеть ею. Часто бегает на баржу, чтоб только взглянуть на нее. Пробовал улестить Цицик подарками, да разве ее, чертовку, удивишь чем-нибудь. Она подожмет пренебрежительно губы и обдаст его холодом своих глаз. Знает ли она, дьяволица, что такое любовь-то?! Ни один мужчина еще не протянул к ней свою дрожащую руку, чтоб хотя бы притронуться к ее белоснежному плечу. Ведь пузатый Алганай глаз с дочки не спускает. С трепетом, с мольбою на устах величает он ее богиней Цага-Дара-Эхэ.
Пробовал Тудыпка заговорить с Алганаем, не согласится ли тот выдать дочку за него.
– Совсем очумел, Тудып Бадмаич, чего раньше-то молчал! Ведь я ее просватал!.. Разве не знаете?!
«Ну, ладно! Я с другого конца поведу коммерцию. Хоть и говорят: где хитрый Алганай побывал, там Тудыпке делать нечего. Время покажет», – хмурится приказчик.
И повел Тудыпка свою «коммерцию».
Перво-наперво выгнал он Алганаевых рыбаков из залива.
Пригорюнился старый морской волк. А Тудыпка радехонек! Еще дальше пошел. Умолил слезно Михаила Леонтича, чтоб тот дал ему из своего подвала пару бутылок заморского винца, да такого, какое пьется слаще меда, а сшибает с ног ловчей лютого спирта.
Дал Михаил Леонтич. А сам спросил:
– Бабу заманить хочешь?
– Вроде бы бабу, но через мужика.
Лозовский мотнул головой.
– Пора обрести жену. А то, как кобелек облезлый, таскаешься за юбками.
Никуда не делся Алганай, с богатым подношением привалил к Тудыпке.
Приказчик вышел в коридор, вежливо поприветствовал Алганая, но подарки не взял.
– У меня, дядя Алганай, завтра именины. Прошу тебя приехать в гости ко мне вместе с Цицик. А эти подарки, если уж желаешь, отдашь мне на банкете, как и положено у добрых людей.
Расплылся в умильной улыбке хитрый бурят.
– Спасибо, нойон Тудып Бадмаич! Обязательно с Цицик придем в гости. Подарков принесем! Деньги дарить будем!..
Горничная с Маруськой-солдаткой весь день щебечут на кухне – готовят ужин для каких-то больших гостей.
Вечером прибыли гости. Кроме Алганая и Цицик, за столом еще несколько человек.
– Дядя Алганай, вот суп с лапшой, – предложила горничная.
Алганай весело согласился:
– Давай, давай, девка, это мой любит!
В супе плавали какие-то неведомые ему, похожие на ольховые листья. «Наверно, тоже надо кушать», – решил он и, заловив ложкой большой лист, стал жевать.
– Эка, паря, хороша штука, да мало варил, – с досадой проговорил он.
Цицик склонилась к нему:
– Бабай, это лавровые листья: их не едят, а кладут для запаха.
Скоро за столом стало шумно и весело. Все кричали, не слушая друг друга.
Тудыпка-приказчик не сводит глаз с красавицы Цицик. Халат из голубого китайского шелка искусно сшит, на полях, словно живые, переливаются из конца в конец большие яркие цветы. Пышные русые волосы заплетены в толстую косу. Невозможно не любоваться этим лицом, с таким нежным овалом, с такими синими глазами. Красиво очерченные губы мягко улыбаются. Порой кажется: Цицик смотрит виновато на грубых нескладных женщин и осуждает себя за то, что природа обидела их, слишком щедро наградив ее такой яркой, редкостной красотой.
Тудыпка не ест, не пьет. Он вздыхает, горит нетерпением. Все наливает и наливает в бокал Алганая крепчайшего ерша. А старик могуч, его трудно подпоить.
Но против винца нет молодца – уронил свою сивую голову на стол и Алганай.
– Ох, бедняга! Ох, дорогой мой друг! Ничего, Цицик, не бойся, пусть немножко вздремнет, – закрутился, завертелся около Алганая обрадованный Тудып Бадмаич. – Мужики, помогите мне укласть его в кровать, – просит он гостей.
Здоровенные ручищи подхватили и уволокли пьяного Алганая в Тудыпкину комнату.
– Ой-ой! Пожальста не ушибайте! – просит Цицик.
Тудыпка многозначительно крякнул, и гости один за другим исчезли в темноте.
– Маруська, пойдем по воду, – зовет горничная подругу.
В сенях забрякали, зазвенели ведра и замерли у притихшего темного берега.
В доме раздается храп Алганая. А Тудыпка и Цицик стоят молча, наблюдают искоса друг за другом. Тудыпкины глаза горят. Вот она совсем рядом – нежная и хрупкая Цицик.
Девушка облизнула пересохшие губы:
– Я буду со стола убирать, Тудып Бадмаич.
Приказчик отрицательно покачал головой.
В недоумении стоит перед ним Цицик.
– Цицик! – отрывисто дышит Тудыпка. – Я тебя люблю. Будь моей женой.
Испуганно отступила Цицик, прижалась к стене.
«Какой он страшный!.. Что он хочет сделать со мной?!» – все теснее прижимается Цицик к стене.
А Тудыпка стремительно подскочил к ней, схватил ее за плечи, стал валить на пол.
– Ты достанешься мне! – отчаянно бормочет он. – И тогда никто!..
…Со стороны Крестовой губы приблизилась лодка, мягко ударилась о песок. Человек выскочил на берег, потянул лодку за собой.
Вдруг он услышал неистовый крик. В этом женском крике – смертельный страх, отчаяние и гнев.
Человек вскочил на крыльцо Тудыпкиного дома, с силой рванул за дверную ручку. Крючок разогнулся – и человек влетел в дом.
Цицик колотила и царапала Тудыпку.
Одним прыжком очутился возле борющихся Кешка, схватил за глотку приказчика, поднял его, как щенка.
– Сволочь!.. Насиловать!.. На, падла! – в следующий миг Тудыпка отлетел в угол.
Девушка отступила назад. В ее огромных глазах еще блуждал гнев. Густые русые волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Через дыру разорванного халата белели нежные девичьи груди. Цицик, мгновенно прикрыв тело, отвернулась от Кешки и… навзрыд заплакала.
В это время очухался Тудыпка, поднялся, подошел к Мельникову. Вид у него страшный: все лицо поцарапано, покрыто рваными ранами, ручейками течет кровь, капает на белую рубашку.
А Кешка загородил Цицик, дает ей выплакаться, в себя прийти.
– Ты, Кешка, втору бабу захотел иметь?
Мельников презрительно оглядел приказчика.
– Дурак…
– Сам дурак, Ульке брюхо нажил и сиди дома! А Цицик будет моя!.. Все равно моя!..
Жалкий вид у Тудыпки. Он лохмат, окровавлен, да еще и лезет напролом.
Мельников сердито сплюнул, брезгливо оттолкнул Тудыпку, оглянулся на Цицик. Цицик продолжала плакать.
– Моя Цицик!.. Я люблю ее!.. – завизжал приказчик.
