Текст книги "Подлеморье. Книга 1"
Автор книги: Михаил Жигжитов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
«Это политический поселюга Лобанов спортил Кешку… Парень был как парень. А теперь в лавку его и на веревке не затащишь… Да лавка что, он супротив богачества язык чешет, обдиралами купцов кличет. Мне-то каково, а!» – жалуется Ефрем морю.
Вдруг остановился приказчик Новомеского и завертелся у саней.
– Вторые сломались, – Кешка тяжело вздохнул.
– Вот и добро! Чего я тебе баил-то! Ха-ха-ха!
Парень, словно от нестерпимой боли, сморщился и отвернулся в сторону. На побледневшем лице сердито засверкали глаза.
Ефрем разбойно свистнул, огрел плетью коня, который и без того вихрем мчался по тонкому и прозрачному, как оконное стекло, льду. А подо льдом поджидала смельчаков черная, страшной глубины вода: провались путник – в минуту закоченеет. Утянет море его в себя – на дно.
Мерно покачивается кошевка. Под сеном, в тяжелых плетеных баклагах, лениво плещется спирт.
Теперь за Мельниковым гнался только лишь один Егор Краснобаев.
– Крылатко, смерть! – взревел Ефрем, в последнюю секунду заприметив широкую щель.
Умный конь, круто развернув сани, пронесся рядом с разносом и встал как вкопанный.
Тонкий лед заходил ходуном; вздымаясь и опускаясь, он взбудоражил воду, которая, плескаясь, разлилась по льду.
Крылатко прядал ушами и косился на зияющую темно-зеленую воду. Он испуганно трясся всем своим легким, стройным телом, но не шевелился.
Мельниковы соскочили с саней и побежали искать место, где щель на изломах углов становилась уже.
– Кеха, веди коня, здесь он перепрыгнет.
Кешка отвел Крылатку метров на двадцать назад и повернул против того места, где он должен был одолеть водную преграду.
Только сели в сани, Ефрем истошно взревел:
– Грабят!
И конь вихрем, словно на крыльях, пролетел через двухметровую щель. Не сбавляя скорости, Крылатко несся прямо на Кудалды.
Ефрем не оглядывался. Он смотрел туда, где за синей далью виднелся низкий берег Одрочонки, а правее прятался за черным крутым мысом заветный уголок – Кудалды, где ждет не дождется его княгиня Катерина, где ждут не дождутся его охотники, вышедшие из тайги с богатым промыслом, чтоб угостить богов, духов-хозяев «огненной водой», чтоб угостить сородичей, ну и, разумеется, самим упиться так, чтоб всем чертям тошно стало.
– Тонет! – услышал Ефрем отчаянный крик сына и оглянулся назад. Над гладью льда виднелась лишь сана: из воды торчали головы Егорши и его лошади.
– Спа-а-сите! – захлебывался несчастный.
– Тять, поворачивай! – закричал Кешка, но отец продолжал ехать. – С ума спятил! – парень, соскочив с саней, бросился туда, где в смертельном страхе ревел человек, где пронзительно ржала лошадь.
На подбежавшего Кешку смотрели окосевшие от ужаса глаза. Из судорожно перекошенного рта вылетал хриплый стон. Кешка схватил за ворот дохи тонущего и, рывком приподняв его, вытянул на лед.
С ревом, с матом налетел Ефрем.
– Такут-твою! Ослеп! Куды прешь?!
Сбросив с себя необъятную волчью доху, Ефрем, как ребенка, запеленал Краснобаева в теплый мех и, легко закинув в кошевку, приказал:
– Глотни спирту!
Краснобаев словно воду выпил из фляжки и закрыл глаза. Ефрем бросился спасать лошадь. На конце толстой возовой веревки он завязал удавку и надел ее на шею коню.
– Кеха, берись за хвост! – приказал Мельников, а сам изо всей силы потянул за веревку. Через минуту конь оказался на льду. Ефрем накинул на дрожавшую лошадь доху сына, обмотал ее веревкой, чтобы она не слетела «и, вскочив на Рыжку, погнал его к берегу, где в устье Черемшанной дымилась рыбацкая юрта.
Крылатко вихрем выскочил на берег и остановился у юрты, у дверей которой стояли два старика.
– Помогите, мужики! – попросил Кешка.
Через минуту Краснобаев, оказавшись в теплой юрте, открыл глаза.
– Воз-то мой… спирт-то… целый, нет? – спросил он у парня.
– Все на месте, Георгий Александрыч.
Хозяин юрты умильно взглянул на Кешку и хрипло спросил:
– А с собой-то есть? – облизнул он обветренные темные губы. – Мужика надо отогреть…
Парень вынул из-за пазухи фляжку спирта, которую подобрал у воза Краснобаева, подал старику.
– О господи! Счастье-то привалило!.. По винцу изголодались мы… чисто отощали!
Со двора донесся крик Ефрема, и Кешка выскочил на зов.
– Коня надо прогреть еще, да попутно сани вытащим, – сказал Мельников сыну.
Сколько ни тянули Мельниковы кошевку, она – ни с места! Погрузилась в воду до головок и остановилась, зацепившись оглоблями и отводами.
Наконец догадался Ефрем под лед заглянуть, а там, зацепившись за кромку льда, торчал конец толстой стальной подрези, которая переломилась в том месте, где он прошлой ночью прошелся напильником. «Фу, дьявол, а я-то думал, куды девалась у нас с Кешкой силушка… Значит, моя работа не пропала даром», – Ефрем ехидно усмехнулся.
– Кеха, надо назад тянуть… на ту сторону.
Отец с сыном перемахнули через щель и без особых усилий вытянули кошевку.
Кешка заглянул под сани и сердито спросил:
– Тятя, это твоя работа?
– Догадался… значит, башка варит.
Ефрем крякнул и отошел к Крылатке, который старался укусить привязанного к оглобле красавца Краснобаева.
Когда, основательно разогрев Рыжку, Мельниковы подъехали к рыбацкой юрте, оттуда через дымоход доносились обрывки разудалой песни:
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Тебя, старую, и черт не возьмет,
Молода жена пупик надорвет!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Мельниковы вошли в юрту.
Одетый в старое рванье, Краснобаев был уже изрядно под хмельком и, обнявшись с одним из рыбаков, громко кричал, как он не растерялся и, воткнув в лед свой кинжал, продержался до подмоги.
Кешка молча стоял у порога. Он смотрел, как растрепанный, пьяный Краснобаев, увидев отца, вскочил на ноги, полез к нему целоваться.
– Ефремушка, дружок! Который раз уж вызволяешь меня из беды!.. Я ж ведь уже выдыхался.
Отец чмокнулся с ним.
– Э, паря, а как жа! – забасил он. – Я за свово благодетеля рад в огонь, а не токмо в воду!.. Кто меня в люди вывел, а?! Георгий Александрыч, чертова голова! Вот кто уму-разуму учил меня, дикого баклана!..
Кешка выскочил из юрты и помчался к берегу. Под тонким льдом, сквозь прозрачную воду зеленеет каменистое дно моря. При его приближении испуганно шарахнулись хайриузы и ленки, а рыбья молодь продолжала спокойно разгуливать между кустов пронзительно-зеленых водорослей.
Кешка остановился и огляделся – ни души. Лишь чернеет на светло-голубом льду кошевка Краснобаева, доверху загруженная баклагами со спиртом.
Он заспешил: скорей бы добраться до людей. И злобно о себе: «Тоже дурак – поехал».
Ориентиром Кешке служит крутобокая вершина Онгоконского гольца. На неярком полуденном солнце четко выделяется темно-синее подножие клыкастой горы. Солнце поднимается все выше и выше, и кажется Кешке, что оно, бережно неся на себе белоснежную громаду хребта, медленно скользит ему навстречу.
«Сухожилия коням режут… Лишь бы опередить». – Кровь бросилась Кешке в голову, и он чуть не бегом помчался к гольцу.
Вдруг он услышал цоканье подков. Оглянулся.
Набирая огромный полукруг, капризно брыкаясь, боком бежал Крылатко. Закусив удила, он круто изогнул шею и, упрямо наклонив маленькую красивую голову, не желал слушаться хозяина.
Ефрем, откинувшись назад, изо всех сил тянул вожжи, в злости стегал бичом по бокам коня.
В бешеном галопе Крылатко стремительно пронесся мимо Кешки и начал забирать к берегу.
Наконец Ефрему удалось успокоить разгоряченного коня и остановить его. Он слез с саней, поправил сбрую, похлопал Крылатку по шее. Конь шумно дышал, грыз удила, порывался бежать.
Кешка подошел к саням. Его широкие голубые глаза осуждающе и недружелюбно смотрели на отца.
А отец разглядывал сына. Высокий у него сын, могучий, такого кулаком не сшибешь. На морозе заиндевели Кешкины ресницы, хороши широкие вразлет брови и выбившийся из-под беличьей шапки кудрявый чуб.
Ефрем невольно залюбовался сыном.
– Ты, паря, куда?! – скрежетнул он крепкими зубами.
– Куда глаза глядят!
– Ты, боляток несчастный, пошто не даешь мне ходу?
– Все бы были такими «больными» как я… А тебе, отец, я не мешаю.
– Тьфу, ушкан дикий! Не в этом дело… Боляток-то у тебя на душонке… Заразился от проклятущего посельги Лобанова… Нету у тебя тяги к богачеству… Еще раз прошу, сынок, в последний раз, – у Ефрема в голосе появилась дрожь, а голубые глаза обмякли, повлажнели, – ты грамотей, а я темный, но зато я вас всех, грамотеев-то, продам и выкуплю. Деньгу я умею делать, но рядом со мной должон стоять свой человек с грамотешкой, штоб этим деньгам счет вести и знать, на какие дела их потреблять с выгодой, штоб каждый грош рожал три гроша… Вот нынчесь я надумал в Подлеморье, в Кудалдах, построить большой склад и открыть свою магазею. Сам буду тунгусишек обкручивать, а ты в жилухе станешь развороты торговые делать. Рази плохая задумка?.. Да еще приглядел тебе невесту – королева!.. И богачество за ней есть и сама конфетка!.. Дык чо, паря Кеха, едем? – Ефрем наклонился к сыну и вытянул волосатую бычью шею.
А в глазах застыла просьба.
Иннокентий стоял молча – угрюмый, неподвижный.
– Дык чо, паря, садись, – пригласил Ефрем.
– Не поеду.
На широком, красном лице Ефрема, под белесыми кустистыми бровями закровянились, засверкали молниями глаза. На скулах заходили желваки.
– A-а, не поедешь! – зверем взревел Ефрем.
– Хоть убей, не поеду с тобой!.. Ухожу от тебя!.. Ты!.. Ты сегодня человека чуть не сгубил!.. И как ты хочешь, чтоб я тебе помогал?.. Я давно все вижу и знаю. А ты еще Лобанова хаешь.
– Ах, гаденыш! Поселенец тебе милей отца?! – Ефрем сгреб за грудки сына, замахнулся кулаком.
Кешка уклонился от удара, схватил в охапку разъяренного отца, крепко сжал.
Ефрем собрал все силы и, принатужившись, хотел отбросить Кешку, но тот зажал еще сильнее, так что Ефрем не смог даже пальцем шевельнуть.
– Отпусти, сукин сын! – прохрипел Ефрем.
Кешка отступил, руки его устало упали.
Долго стояли отец с сыном друг против друга. Оба большие, сильные, нахохленно-злобные.
Ефрем смачно выругался, сплюнул.
– Нищим сделаю тебя!
– Испугал чем!.. Да я лучше у твоего башлыка Макара Грабежова простым рыбаком буду ходить.
– Вот и иди к нему на Покойники!.. Иди!.. Он тебе покажет жись золотую!..
– Не боюсь, батя, пойду.
– Э-эх! Лелеял тебя как крашено яичко, а ты!..
Ефрем бросил на сына полный ненависти и презрения взгляд и изо всех сил огрел бичом Крылатку, который вздыбился и в пологом завороте, оправдывая свою кличку, помчался словно на крыльях, по-лебединому высоко и гордо неся маленькую голову.
Тунгусы уважают смелых да рисковых. Недаром же княгиня Катерина полюбила Ефрема.
Как начнет море покрываться льдом, княгиня заставит служанку вынести все ковры-кумоланы, перины и из лисьего меха мягкие одеяла. Сама выхлопает все на искрящемся молочно-белом снегу, сама застелет княжескую кровать, которую полгода мастерил ссыльный поселенец «Золотые Руки». А потом часами смотрит в тревожную даль, в сторону, где далекий Святой Нос купается в синем мареве.
На красивом моложавом лице княгини Катерины тревожно горят черные глаза, а маленькие изнеженные руки нетерпеливо мнут ярко-желтые кисточки кашемировой шали – подарок Ефрема.
– Царица Верхней Земли! Мать Иссы Христа! Помогай удалому Ефремке добраться до моего чума живым да здоровым, – молится крещеная тунгуска.
Уже через два дня Ефрем, собрав целую гору пушнины, лежит на резной кровати княгини Катерины и пьяно тянет свою любимую:
…Катя-Катерина,
Княжеская дочь.
Прогуляла Катя
Всю темную ночь.
Пришла ее мати,
Стала Катю звать:
«Едут, едут сваты,
Хотят тебя взять».
А Егор Краснобаев в ожидании подхода ямщиков купца Новомейского все еще пьет с рыбаками.
Старики после долгой вынужденной «засухи» так наклюкались, что лежат без памяти.
Тот, который немножко помоложе годами, крепко обнял ноги товарища и, поглаживая мягкие козьи голенища унтов, нежно целует их.
Воркуя с сердечной ласкоткой в грубом, простуженном голосе, пьяно бормочет:
– Наконец-то, Фекла, добрался до тебя… Будь оно неладно это Подлеморье…
Глава третья
Весело перемигиваются звезды над гольцами, над тайгой, над широкой долиной Баргузина. Радостно на душе у Магдауля – скоро он женится на Верке. Ее черные, чуть раскосые, монгольского росчерка глаза, улыбчивое лицо, темные волосы – все в его сердце. И от этого ему весело, ему тепло, ему хочется петь.
Король дал ему своего Савраску. Весело хлыняет конь.
И Магдауль затянул песню:
Когда на закате любуюсь гольцами,
Словно золотом они украшаются.
Когда воспоминаю о любимой своей,
Словно солнцем душа наполняется.
Эге-э-гэ-лэ! Эгэ-гэ-гэ-лей!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Магдауль по пальцам пересчитывает, что везет старому отцу: три бутылки «огненной воды», два кирпича чаю, кусок далембы на рубаху и штаны… Сахару три фунта, муки целый куль… Сыну Ганьке ситцу на рубаху и конфет…
– Хорошо промышляли мы с Королем… Сколько дней пили, ели да еще домой тащим, – говорит он коню. – А что нам не пить? Купец Михаил Леонтич нам всегда даст в долг. Да куда он и денется от нас, бедный, бедный Михаил Леонтич, кто же ему принесет головных подлеморских собольков? Мы с Королем! Кто же больше-то? Хороший купец Михаил Леонтич, обещает мне свадьбу справить. Пусть я хоть весь промысел будущей зимы отдам ему. Слышишь, тала мой Савраска? Да я рад три года бесплатно промышлять за такое одолжение! Хороший человек Михаил Леонтич, борони его бог!
Спит стойбище беловодских эвенков. Их называют еще степными тунгусами: живут они вдали от леса и, кроме охоты, занимаются скотоводством, как и их соседи буряты.
Спит стойбище.
Только изредка по очереди гавкают собаки – разговор ведут с волками: «Не подходите, серые, мы не дремлем!»
Не спит и старый Воуль.
Три сына его на охоте. Слышал он от соседа, что его старший сын Магдауль вышел из Подлеморья и шибко гуляет в Баргузине, в большом доме купца Лозовского.
– Ужо скоро заявится мой Волчонок… «Огненной воды» мне привезет, «сладкого камня» Ганьке, – разговаривает сам с собой Воуль. При напоминании об «огненной воде» у Воуля текут слюни, и, громко чмокая, старик облизывает морщинистые черные губы.
А двое младших живут в работниках у богатого соседа Куруткана: зарабатывают калым, но дело идет у них туго: прижимистый богач скуп на оплату.
Соседи смеются: пока заработают себе харчишки и калым – невесты уже состарятся. Вот и сейчас сыновья со своим хозяином Курутканом промышляют дикого оленя.
Зима нынче сердитая, скотишко отощал… Мясо кончилось… Они с Ганькой уже три дня чайком держатся. Но ничего, терпеть голод они умеют.
Посредине чума скудно горит огонь. Старый Воуль встал на колени и молится богине Бугады[12]12
Богиня Бугады – хозяйка таежных зверей.
[Закрыть]:
Но вот собаки подняли лай, и вскоре Воуль услышал у чума топот копыт и скрип саней. С трудом поднялся на ноги, прислушиваясь к неясным звукам.
– О-ма-ни-пад-ме-хум![14]14
О-м-а-н-и-п-а-д-м-е-х-у-м! – О сокровище лотоса!
[Закрыть] Слава Будде-Амитабу![15]15
Будда-Амитаба – властитель рая.
[Закрыть] Вернулся мой подлеморец живой и здоровый!
В чум, улыбаясь, вошел Магдауль. В руках охотника весело поблескивала бутылка водки.
– Мэнде![16]16
Мэнде – здравствуй.
[Закрыть]
– Мэнд, мэнд, сынок!
Магдауль подал старику бутылку.
– Помолись, бабай, бурхану, богине Бугады, Миколе, Горному Хозяину и кормилице Ине. Угости их и сам выпей с ними «огненной воды» за наш промысел.
Старик радостно засуетился.
– С промыслом, добычливый мой!
Пока Магдауль заносил в чум привезенное добро и устраивал коня на ночь, старик уже успел угостить всех богов и духов и сам уже заплетающимся языком жаловался.
– Худо, сын, без бабьих рук чум держать, хоть бы женился.
– Скоро, бабай, женюсь. Уже подыскал и уговор имею.
– О-бой! – радостно воскликнул Воуль.
Магдауль не стал на ночь расстраивать отца, что женится на русской из Бирикана и придется им покидать Белые Воды.
– В чуме мы с Банькой, два мужика, бабьим делом управляемся… Значит, скоро отбедуем? А калым-то большой запросили?
– Не печалься, бабай, все сделано.
Старый Воуль опустился на колени перед Буддой-Амитабой, сидевшим в небольшом застекленном шкафчике.
Когда-то, в его молодости, русский поп загнал тунгусов в реку Ину и окрестил. Но Воуль не стал молиться русским богам; он поклонялся Будде-Амитабу и сейчас.
Покровитель ты наш,
Не серчай, не отвергни.
На путь праведный наставь
Тунгусишек своих горемычных.
А Магдауль подполз к спящему Баньке, припал щекой к голове мальчика. Долго лежал и нюхал он сына – сердце переполнялось радостью.
– Сын мой – добычливый зайчатник! – шептал он.
Уже несколько дней живет дома Магдауль. Ни на шаг не отстает от отца Банька. Шустрый и смекалистый, не по годам сильный и ловкий, он возит с отцом сено и дрова. Не может нарадоваться Магдауль на Баньку. А в сердце крепко засела Вера. Какая-то неведомая сила властно тянет Магдауля в Бирикан, в маленький домик, где пахнет Верой, ржаным хлебом, испеченным с анисом, щами и чистым желтым полом, посыпанным золотистым песком. Гложет Магдауля тревожная дума: «Вдруг да Ганька откажется ехать с ним к Вере»…
Вот однажды он и закинул удочку:
– Сынок, хочу я переехать в русскую деревню… Ты со мной покочуешь или здесь останешься?
Ганька от удивления широко раскрыл глаза, долго не мог ничего сказать, а потом тревожно спросил:
– Насовсем, что ли?.. Там жить?..
– Там будем жить.
– Разве можно Белые Воды бросать? Бабай не поедет. А без меня он тут пропадет.
При последних словах сына Магдауль рассмеялся и прижал к груди мальчишку.
– Не пропадет. У него еще два сына. Он богач.
– Ну и богач!.. Вот Куруткана можно назвать богачом. Три раза в день ест жирное мясо, а мы с бабаем по три дня на одном чаю живем.
– Смотри-ка на него! – удивился Магдауль. – Это научил тебя поселенец Ванфед… Чую – его слова.
– Зачем Ванфед? Он меня грамоте учит, а эти слова мои… я не маленький.
– Мужик! – Магдауль вздохнул, ласково глядя на сына. – Значит, в Бирикан не поедешь?
– Бабай, мы каждое лето ездим с тобой в Онгокон. Ты-то в море уйдешь за нерпой и знать не знаешь мою жизнь, а я шкурки обезжириваю… с ребятами купаюсь в море. Хорошо! Так бы и не уезжал оттуда.
– А зачем про Онгокон-то заболтал, я про Бирикан спрашиваю тебя, – пристально посмотрел в глаза сына охотник.
– А как же!.. Онгокон!.. Там же море… Там охота, бабай Воуль любит такие места, он небось согласится туда поехать. И потом там мой Ванфед, – нерешительно добавил Ганька. – Я в Онгокон хочу.
«Туда, пожалуй, Вера согласится»…
– Туда можно.
– Еще бы не можно! Ванфед меня грамоте учил. Он баил мне, что год-два, да и других я могу учить читать и писать.
– Значит, скоро будешь багша?[17]17
Багша – учитель.
[Закрыть] – улыбнулся Магдауль.
Ганька мотнул головой.
– Знаешь, сын мой, твой Ванфед ругает царя, богатых хулит… купца Михаила вором и живодером кличет. Он худой мужик… в тюрьме сидел за то, что против царя подымался, а потом притащили его в Подлеморье, чтоб мало-мало жил и издох в тайге.
– Ванфед-то?! – воскликнул Ганька и осекся, взглянув в строгие глаза отца.
Ванфедом звал Ганька политического ссыльного Ивана Федоровича Лобанова, который жил теперь в Онгоконе и между делом обучал грамоте детей рыбаков.
– А на охоту меня возьмешь? – переменил разговор Ганька.
– Возьму, а как же. Тебе уже надо на брюхо промышлять, калым зарабатывать.
– Тогда поеду с тобой.
Наконец из тайги вышли братья Магдауля – Ивул и Кенка. Они упромыслили шесть матерых согжоев. Целая гора мяса. Хозяин разрешил братьям взять по стегну домой.
Доволен старый Воуль. Набил желудок вкусной олениной: лежит, отпыхивается. Магдауль улыбается. Рад, что снова братья вместе в отцовском чуме сидят и отца с Ганькой накормили, напоили. Курит трубку, слушает рассказ Ивула:
– …Стрельнул в согжоя, смотрю, повалился набок, а за ним стоит матка стельная… Меня сразу в жар бросило, и руки опустились. Думаю, ранил бедняжку. Чуть тронулся к ней, а она как прыгнет – да наутек. Мне еще не верится, что пуля ее не задела. Бегу к тому месту, где лежал согжой. Посмотрел на ее следы, обрадовался. Не задела, окаянная, – ушла олениха невредимой. – Запалил Ивул трубку и подмигнул Магдаулю: мол, погоди, брат, я тебя еще таким огорошу, что от радости изойдешься.
– Да возрадуется богиня Бугады за твою доброту, сын мой! – торжественно говорит Воуль. – Будет гнать на твою тропу зверя, чтоб твой чум в достатке пребывал.
– Спасибо, бабай. Ты же нас научил так делать. – Ивул знает, как доставить отцу радость.
– Не я один. Наш народ извечно ограждает от погибели стельных маток, птиц на гнездовьях и рыбу на нерестилищах. Надо вон об этих голопузиках думать, – старик кивнул головой на Ганьку, – живность ихнему потомству… должна остаться. Седня мы разорим всю тайгу, опорожним реки и озера, а как будут жить ваши дети?
Ганька не сводит глаз со своего белесого деда, которому, люди бают, сто лет стукнуло.
Воуль говорит тихо, не спеша, и мальчик очень любит слушать его плавную речь.
А Ивул шепчет Магдаулю:
– Брат, богиня Бугады натолкнула меня на берлогу амака![18]18
Амака – медведь.
[Закрыть]
– О-бой! – воскликнул Магдауль. Вот пришел случай отблагодарить Лозовского за его доброту. Свадьбу поможет справить, не как-нибудь! Знает Магдауль, что купец Михаил Леонтич бережет здоровье, хочет дольше на свете прожить – богачеством своим попользоваться, потому-то и пьет он панты, пьет настой целебного корня, на который мочится сам великий амба-тигр, а корень тот добывают далеко-далеко, там, где родится солнце. Да еще пьет Михаил Леонтич медвежью желчь. Кому как не Магдаулю и поставить на широкий купеческий стол пузырек с желчью. Собрался Магдауль добыть купцу лекарство. Берлогу-то Ивул еще во время белковли приметил, но никому об этом не сказал, все приберегал – брата поджидал. Знал, как загорится азартом он.
Любит Ивул ходить со старшим братом на берлогу. Никто не умеет, как Магдауль, нырнуть под вздыбившегося медведя, одним взмахом распороть от сердца до мошонки живот зверя и увернуться от удара могучей лапы.
Даже видавшие виды звероловы дивятся смелости и ухватке Магдауля:
– Дьявол тунгус, уж как шалит, а хозяин и не накажет даже.
На одном из крутых склонов горы Давашкит, в зарослях кедрача и ельника, проколов острой вершиной синюю мякоть неба, стоит сухая лиственница. Вот к ней-то и ведет брата Ивул.
Сторожко подходят охотники. Могучие кедры в два, в три обхвата стоят один подле другого. Густые зеленые кроны так дружно переплелись, что не пропускают лучи солнца. Здесь вечный полумрак, и охотнику слышится сердитый шепот о напастях, ожидающих его в этих дебрях.
Наконец шедший впереди Ивул ткнул ангурой[19]19
Ангура – лыжная палка.
[Закрыть] в корневище лиственницы.
– Тут спит мой звездоглазый![20]20
Звездоглазый – так ласкательно зовут эвенки зверя, чтоб не спугнуть его до времени.
[Закрыть]
Свою берлогу медведь вырыл в сиверу, под могучим деревом. Чело берлоги покрыто желтым обледеневшим снегом, а основание необъятного ствола – пышным куржаком.
– Не ошибся, молодец, Ивул! – похвалил брата Волчонок. – Сруби шест.
– Ой-ей, спит крепко!
– Разбуди, хватит, все бока отлежал, – приказывает Магдауль, а сам оттоптывает жухлый посеревший снег – готовит место схватки.
Проверил нож, повесил ружье на дерево.
– Дай мне ружье-то… на случай, – попросил Ивул и осекся, встретившись со строгим взглядом брата.
– Ткни! – попросил Магдауль.
Ивул направил в берлогу длинный тонкий шест с заостренным концом.
– Проснись, звездоглазый, за тобой бабы пришли, в кедровник за орехами звать. Поспеши, родной, не то бурундуки да кедровки разворуют твои харчишки, – причитая, обманывает Ивул зверя, а сам тычет в мягкое. – Эй, звездоглазый, пугни-ка баб, чтоб мокрота у них по штанам разлилась!
Из берлоги послышался короткий, грозный рев. Разбуженный зверь ударом лапы едва не выбил из рук Ивула шест.
– Не бойся! – улыбнулся Магдауль.
Ивул, ободренный братом, продолжал дразнить хозяина.
Вдруг с чела берлоги полетели в сторону прожелтевший снег, мох, листья, ветки, хвоя – все, из чего смастерил медведь двери в свою теплую «хату».
В следующий миг с ревом высунулась лохматая голова зверя. Устрашающе сверкают, искрятся злобные глаза, а матерые светло-желтые клыки грозятся бедой.
– Тычь в пасть! – советует Волчонок.
Ивул отскочил в сторону, сует боязливо шест в морду зверя.
– Не трусь! – сердито кричит Магдауль.
Зверь освирепел и, вырвав у Ивула шест, начал его кромсать, а затем вылетел наружу, вздыбился и пошел на людей.
Ивул бросился за дерево, а Волчонок согнулся и отступил на скупой шаг назад, затем еще на шаг. Его правая рука на полувзмахе крепко держит большой охотничий нож.
Зверь, видя отступающего человека, смело пошел на него.
– Ар-мрр! – победно ревет медведь, надвигаясь на охотника.
Этого и ждет Магдауль. Быстро кинул он в оскаленную морду тряпку и, молниеносным движением бросившись на миг под медведя, сразу же отскочил в сторону.
Раздался страшный рев. Весь живот от сердца до мошонки был распорот надвое, и внутренности зверя вывалились под ноги. Медведь осел на зад. Раздирая себя когтями, вырвал все, что еще оставалось в полости живота. Затем невидящим взором повел по сторонам и, весь сгорбившись от нестерпимой боли, сделал несколько шагов в сторону. Ткнулся в дерево и давай рвать его клыками, драть когтями.
Сосна трещит, стонет, изгибается. От нее отлетают кора и разорванные щепки – обнажается белое ее тело.
Охотники притаились, не шелохнутся.
Янтарный ствол сосны стал алым, залоснился от крови и жира. Медведь выдохся и упал.
– Ку-как! Кук-как! Ку-у-у! – ревет Магдауль во всю мочь, чтоб распугать злых духов, которые могут сообщить медведю, кто его убил.
Ивул крутится волчком и тоже кричит:
– Кук-как! Куа-как! Ку-у-у! Куа-а! Охотников тут нету! Тебя бабы обманули; ты зачем за ними бегал? Они тебя в черную пропасть спроводили!
– Ты со скалы оборвался. Об острые камни себе брюхо распорол! – кричит Магдауль. – Ты, дедушка, сам виноват!
– Ты зачем, дедушка, бабам веришь?! Они самый хитрющий народ!.. Наверно, ты захотел с бабой поспать и бросился за ними. Эка, какой ты бабник! – укоряет Ивул медведя.
Магдауль кое-как разжал стиснутые челюсти медведя и в раскрывшийся грозный зев всунул поперек палку, чтоб через широкую пасть смогла вылететь душа зверя.
Братья сели перекурить. Сидят тихо, молчком – нельзя мешать душе амаки расставаться с телом. Грех великий! Расставаясь с телом, душа зверя перерождается в человека. Надо тихо сидеть, а то родится начальник или шуленга[21]21
Шуленга – князь.
[Закрыть]. И кто его знает, может, Магдаулю с Ивулом придется идти к нему на поклон с какой-нибудь нуждишкой…
О, грех великий нарушать стародавние законы тайги. Горе тому, кто их нарушит.
– Кажись, улетела душа на Верхнюю Землю[22]22
Верхняя Земля – обитель богов. Средняя Земля – колыбель человека. Нижняя Земля – обиталище духов, усопших людей и зверей.
[Закрыть]. Там решат, что с ней делать.
Охотники достали ножи.
– Кто с меня шкуру снимает? – басовито гудя, спрашивает Магдауль, а сам быстро ведет ножом от лапы до заднего прохода, то же делает и Ивул со своей стороны.
– Мы, бабы, пришли к тебе на поклон, – подражая женщинам, тоненьким голоском отвечает Ивул.
– О, великий амака, мураши тебя допекают, осы. Ох, как много ос налетело! Пауты и мухи, комары и мошки! Фу, как их много! – обманывает Магдауль. – Это они, окаянные, щекочут тебя, а ты думаешь, что с тебя снимаем шубу мы.
Проворно работают охотники. Ножи мелькают в их умелых руках. Шкуры на звере как век не бывало, и оголенная туша лежит, похожая чем-то на человекообразную обезьяну. Магдауль вынул большое, еще горячее сердце и разрезал пополам. Охотники тут же съели его сырком, чтоб силы свои приумножить нерастраченной медвежьей мощью.
Над гольцами пламенела вечерняя заря. Горы Баргузинского хребта снизу окутались темно-синим маревом, а остроконечные их зубцы были подсвечены бледно-розовым сиянием.
В чуме Воуля негде яблоку упасть. Пришли все соседи, чтобы отведать свеженины.
Плотно сидят вокруг костра. По кругу из рук в руки передают большие деревянные миски, наполненные мелко-рубленой медвежатиной, покрытой сверху мозгами и жиром. Жадно грызут кости, запивают жирным бульоном.
Весна – самое скудное время года: отощали люди и стараются насытиться дня на три.
На дворе собаки подняли вой.
Кто-то выглянул и сообщил:
– Ваш хозяин заявился – Куруткан.
– Бедняга, совсем оголодал! Ха-ха-ха! – рассмеялся Кенка.
– Молчаньем, сынок, укрой свое сердце, – посоветовал Воуль.
Магдауль вышел встречать гостя, шепотом приказал рванувшемуся за ним Ивулу:
– Ты, брат, наладь почетное место на двоих.
– А он же ведь один приехал, – удивился Ивул.
– Будет и второй.
В чуме засуетились – стали освобождать передний угол для больших гостей. Некоторые выползли с костями на двор и там продолжали грызть.
Привязав к коновязи своего белого рысака, Куруткан подошел к Магдаулю.
– Мэнде! С промыслом тебя!
– Мэнд! Мэнд! Зайди, осчастливь наш бедный чум, отведай свеженины.
– А ты с кем упромыслил медведя-то?
– С братом Ивулом.
– Ну, тогда половину мяса отвезешь ко мне. Брат-то мой работник.
– Ладно, – сердито буркнул Магдауль.
Куруткан уселся на ярко расшитый кумолан. Рядом лежал второй такой же коврик, поджидал какого-то почетного гостя.
А спесивый вид Куруткана так и говорил всем: «По обычаю, шкуру мне должны поднести… Шкура-то, наверно, хорошая… вынута из берлоги».
Перед почетным гостем поставили низенькую скамеечку – столик. Вторая скамеечка – перед пустым кумоланом.
«Интересно, кто же этот гость?» – спрашивали глаза богача.
Ивул протянул своему хозяину большую, искусно сделанную из корневища березы миску, доверху наполненную жирным мясом. Вторую такую же поставил на соседнюю скамеечку-столик.
Магдауль подошел к Куруткану, мягко проговорил:
– Ешь, дорогой гость, богиней Бугады посланное.
Куруткан снисходительно сморщился, выпятив толстую нижнюю губу, и лениво потянулся за куском. На бронзовом лице, в узеньких щелках исчезли желтоватозеленые глаза. Но они видят все и всех. Они зорко наблюдают за оголодавшими сородичами, которые, словно волки, набросились на свеженину. Это хорошо знает Магдауль. Знает он и о чем думает богач: «Когда же немаду-то[23]23
Немада – обычай эвенков дарить шкуру убитого зверя.
[Закрыть] соблюдут?»
Магдауль, вежливо улыбаясь, заговорил:
– Почтенный наш, не обидься, следуя древнему обычаю наших дедов, я шкуру преподношу рядом с тобой сидящему гостю – купцу Лозовскому.
Куруткан в недоумении покосился на пустое место, но возражать не стал.
…Гости, насытившись до боли в желудке, разбрелись по домам.
Сердитый, что не ему досталась шкура медведя, Куруткан, еще раз напомнив, чтоб половину медвежатины доставили к нему, вскочил на рысака.
– Я-то не повезу к тебе… пусть Ивул везет, – небрежно проговорил Магдауль.
– Разбогател? – Куруткан стегнул коня и умчался в темь.
У Магдауля весело забилось сердце.
«Да, богатый! У меня Вера есть!» – кричала и пела душа.
На темно-лиловом небе тревожно перемигиваются звезды. На перекате вскрылась река и весело шумит, оповещая всех о весне. За ближним холмом, где в зарослях камыша прячется Шаман-озеро, завыла голодная волчица. Она взывает к волку, чтоб тот притащил к ней в логово хоть захудаленького ягненка. В опустившемся тяжелом чреве волчата настырно гложут ее изнутри.
