Текст книги "Подлеморье. Книга 1"
Автор книги: Михаил Жигжитов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
«Миражи бывают в пустыне, ну, и на морях» – вспомнил Ганька слова Ванфеда и замер, не веря своим глазам. Неожиданно до него донеслись голоса людей.
С седлом на горбушке к Королю спешил какой-то человек в военной одежде.
Ганька осторожно спустился с тороса.
– …Ты, Монка, как сюда попал? – услышал он звонкий голос Короля.
Ганька насторожился, вспомнил, как Монка лез к Кешиной Ульяне.
– Да вот… ехал с отрядом до Верхней Ангары… надумал завернуть домой… надоела шинель.
– Во-он оно што!.. Дезертируешь! Правильно, Монка… Женим тебя! Хе-хе-хе! Я пойду сватом! Хе-хе-хе!
Монка сбросил с плеча седло.
Король с тревогой спросил:
– Утопил коня-то?
– Хы, видишь, сам под седло попал… Ушел коняга на дно моря. Лед-то местами совсем худой.
– Я и то вчерась заметил – ослаб лед… А у нас с Ганькой чуть не тридцать нерп…
Монка оглянулся на Ганьку, заторопил Короля:
– Дык, ты што, дя Филантий, сдурел, надо скорей на берег сматываться.
Король огляделся, тряхнул головой.
– Верно баишь, Монка!..
…Через час нерповщики двинулись в сторону дома. Впереди ведет Савраску в поводу Король, а рядом Монка. Ганька то уйдет вперед, то сзади к саням цепляется. Мужики не обращают на него внимания и громко кричат – лед скрипит…
– …Ты, дя Филантий, с новой властью-то как живешь?
– А по мне хушь сам сатана сиди на троне, лишь бы Королю пилось да елось и работушка на ум не шла! Хе-хе-хе!
– Не, дядя Филантий! Эти… большевики, охо-хо! Волки!.. Ужо погоди, завоешь от них!
Ганька подошел к мужикам поближе и прислушался.
– Э, паря, а за што Короля тиранить?.. Я мирской мужик – есть у меня кусок – разделю, пропью с тобой же; нету – у тебя попрошу, возьму.
Харламов вздохнул, покачал головой.
– Нет, дя Филантий!.. Ты только и видишь свою охоту… Хочешь знать? Большевики зло несут, раздор людям и миру всему.
Ганька зло подумал: «Ишь, ему снова царя…»
– Брось!.. Эвон Лобанов… Кешка Мельников, что, рази худые мужики?.. А они, считай, головные у нас в Подлеморье большевики!..
– Ты не знаешь!.. Бить надо эту сволочь!
– Брось!.. Брось!.. Худое баишь, Монка!.. Чую!..
У Ганьки закипело сердце, но он смолчал. День для него поблек: горы и богатый промысел не радовали. «А, смотри-ка, Ванфеда с дя Кешей ему убить всхотелось. Сволочуга… Змеина…»
Перед закатом солнца артель Гордея Страшных начала метать сети. Ганька у него в лодке. Стоит на верхней тетиве, а Сенька Самойлов – на нижней.
– Ганька, не забегай вперед!.. – кричит башлык.
Весла скрипят, звонко шлепают о воду наплавья. От напряжения Ганька горит и весь в поту. Он очень хочет понравиться башлыку. В уме прикидывает, сколько еще осталось концов сетей выбросить за борт. «Хоть бы не запутались!» – волнуется он.
Наконец выметали последнюю сеть. Ганька распрямился. Теперь может и на море взглянуть. Глянул и залюбовался.
Сквозь пепельные, с золотистыми окаемками тучи проглядывает солнце, и по шелковистой водной глади разливается литое золото. Оно прямо на глазах быстро растет вширь и вкось; приближаясь к ним, чуть касается чьей-то соседней сетовки, и кажется Ганьке, что лодка поднялась выше, стала краше. Это лучи уходящего светила словно волшебной кистью провели по черным бортам суденышка и окрасили его в розовый цвет.
У самого побережья узкой полоской прошелся легкий мысовик, и по голубому простору, весело плескаясь, бежит теперь позолоченная рябь. И Ганьке кажется, будто несметные косяки омуля, всплыв на самый верхний слой воды, идут, минуя сети, поставленные вдали от берега, на безрыбном месте.
«Башлыка не проведешь. Это мне все кажется, а он-то знает…» Ганька оглядывается на Страшных, а тот, прихрамывая на правую ногу, ходит по сетовке. Рыбаки раскручивают разодранную сеть, – в прошлую ночь запуталась матерая нерпа – сама погибла и снасть кончила.
– Ты што, глаза продал морю? Надо работать, – спокойно говорит башлык.
Ганьке неудобно перед Гордеем, часто он попадает впросак, но башлык не материт его: подбодрит, покажет, как надо.
«Хороший мужик Гордей!» – с благодарностью думает Ганька о башлыке и начинает распутывать сеть.
…Чуть свет промысловики выбрали из сетей рыбу и не успели перекурить, а «Красный подлеморец» уже шлепает плицами колес по тугой холодной воде. Он пришел за ними. «Ку-ку» давно уже отгремел. Теперь бороздит воды их катер – работяга: нижняя половина его выкрашена красным, верхняя – охрой, на мачте реет красный флаг. В капитанах ходит веселый Венка Воронин.
Быстро подхватив на буксир штук шесть лодок, катер заспешил в Онгокон. А рыбаки отдыхают – грести не надо. Развались и грейся на солнышке. Гордей наконец разулся, перебинтовал открывшуюся рану на ноге.
– Дядя Гордей, ты-то уж отвоевался насовсем, – посочувствовал Сенька Самойлов.
– Мне повезло!.. А сколь осталось лежать там… Эхе, брат, так и не захоронили… что дохлый скот, кругом валялись… Не до них было… – Гордей сморщился и тихо вздохнул.
– Сиди, дя Гордей, дома. Теперь мы пойдем воевать.
– О вас-то разговору нет… Не пришлось бы и мне вспомнить «ать-два»… Говорят, чехи прут на наших… Колчак какой-то…
Ганька, слушая разговор, про отца вспомнил – грустно стало ему.
…Дует легкая «ангара». Небольшие крутые волны хлестко бьют о борт и белыми брызгами отлетают в сторону. Вдруг пригоршня холодных струй окатила Ганьку. Он встряхнулся, взглянул вперед – чьи-то две сетовки идут на веслах. Лодки держатся на Лохматый Келтыгей.
Венка Воронин повернул катер в их сторону и вскоре настиг рыбаков.
Лодки остановились. В одной с кормовым веслом – Макар Грабежов, во второй башлыком – Тудыпка.
– Тудып Бадмаич!.. Дя Макар!.. Цепляйтесь! – кричит в рупор Венка.
– Сами доберемся!.. Растуды перетуды! – рычит Макар.
– Э-э, нет!.. Красный капитан может нас на бабушкин «пуп» посадить! Не, не, пуганые! – кричит Тудыпка.
– Вам люб «Ку-ку»?! А Дуньку не надо?! – смеется Венка. – Она любит на Елену зазывать мужичков! Ха-ха-ха!
Сенька Самойлов, дурачась, накинул на голову платок и, приплясывая, тоненьким голоском поет:
Я Лозовского приказчик.
Рубь в карман, копейку в ящик.
Я богатый женишок,
Приходи ко мне в куток!
– А баб-то пошто около тебя не вижу?! Глядишь, и Дунька пригодится! – кричит Сенька.
– Ха-ха-ха! – смеются рыбаки.
Тудыпка погрозил Сеньке кулаком.
– Кулак-то тетке Хионии покажи!.. Она тебя!.. – хохочет и Венка.
– Полный вперед! – снова звучит его голос.
Долго смеются рыбаки. Размяк даже Гордей.
Ганька смеется со всеми.
– Дядя Гордей, пошто тот камень назвали Воронихин Пуп? – вдруг вспомнил он давнюю историю.
Страшных вынул трубку изо рта.
– …Была вдова Ворониха, бабка этова чудака-то, Венки Воронина, – с хрипотцой, причмокивая, начал он. – Мужика ейного ухлопали в Порт-Артуре. Э, жила… рыбачила с пацанами… Один из них Венке отцом доводится. Сирот как-то подымать надо… Вот та Ворониха, значит, ставила донные сети против большого камня, который торчал из воды. А ставила тут потому, что удобней было приметить ставежку. Баба есть баба, где ей за мужиком поспеть. Один раз по тонкому льду затянула она сиговые сети. Утром хотела высмотреть, да помешал сивер. Трое суток выходу не было, дует и дует окаянный. Утром на четвертый день угомонился дикой сиверюга. Пошла баба к сетям, а домой не вернулась. Льды унесло в море, и Ворониху тоже. Пропала баба… С тех пор и прозвали тот камень Воронихиным Пупом. Потому что та баба, Ворониха, завсегда баила: «Мой камень и есть «пуп земли». Кормильцем она его звала. Камень-то фартовый был для нее… Как-то после большой ветрюги, который разбил толстый лед и нажал на камень целую гору обломков, не стало его макушки. Но зато под водой остались широкие плечи. Вот на эти «плечи-то» и заманил «Ку-ку» один рыбачок.
– А кто же это? – хитро сощурился Ганька.
Гордей ухмыльнулся.
– Все Подлеморье знает, а один бурятенок оглох и не слыхал.
– Да я-то уж давно знаю! – засмеялся Ганька и первый выпрыгнул из лодки, которая мягко ткнулась в берег.
Их встретил Мельников.
– Дядя Гордей, зайди ко мне.
Ганька не отстает от них ни на шаг. Пришли в Кешкину маленькую каморку.
– Беляки заняли Верхнеудинск, – резко сказал Мельников.
Ганька не понял и теперь внимательно смотрел на своего башлыка.
– Ты что баишь?! Может, врут?.. – затревожился Страшных.
– Не-е, Иван Федорыч письмо прислал.
Гордей побледнел, тяжело опустился на скамью. Испуганно прижался к двери Ганька.
– Прочитай-ка, брат, что-то и не верится мне.
Мельников не спеша развернул лист бумаги:
«Здравствуй, Кеша!
Сообщаю нерадостные известия:
Белогвардейцы и белочехи обошли Прибайкальский фронт красных войск по старому купеческому тракту и вышли в тыл. В течение нескольких дней наши героически дрались в районе Култука-Слюдянки. Около Посольска они попали в окружение. Но, прорвавшись, отступили по линии железной дороги.
Силы были неравные, и удержаться нигде не смогли. Чехи и беляки 20 августа 1918 года заняли Верхнеудинск. Теперь они подходят к Чите.
Власть Советов в Бурятии временно пала. Исполком Совета назначил меня руководителем подпольной большевистской организации Подлеморья. Наша с тобой задача: создать партизанский отряд, обучить бойцов и послать их на пополнение наших частей. Еще мы должны сорвать мобилизацию в армию белых. Помни о работе среди населения.
Тебе срочное задание: с фронта, из района Посольска к нам доставили много раненых. Найди в тайге укромное место для организации партизанской базы. Рыбу и другие продукты перевезите в надежное место. Скоро приеду сам. Будь, Кеша, осторожен. Привет Уле и Ванюше.
И. Лобанов».
Ганька понял, что надвигается что-то страшное.
Башлык с Кешкой долго молчали. Наконец, волнуясь, хрипло заговорил Гордей.
– Это как же, а?.. Што будем делать?.. А?..
«Отца бы сюда!» – с тоской думал мальчик. Во все глаза он смотрел на Кешку, ждал его слов, будто от него только зависит их спасение.
– Это, дя Гордей, ненадолго. Подойдут из России красногвардейцы, и мы тут поможем.
Страшных не слушает.
– В Подлеморье-то едва ли сунутся… Шибко в стороне мы живем.
Мельников горько усмехнулся:
– Значит, сидеть сложа руки?
– Пошто ты так!.. Я-то ведь вояка старый!
Кешка поглядел на Ганьку, улыбнулся ему:
– Да я пошутил, дя Гордей. Знаю тебя, потому и позвал. Сегодня надо начинать гоношить свой отряд.
Страшных разгладил прокуренные желтовато-белесые усы.
– Это дело!.. Я могу на новобранцев рявкать: ать-два! Ать-два! Вот на таких – мальчат, – башлык ткнул трубкой в Ганьку.
Кешка улыбнулся.
– И тетка Хиония не отстанет.
– Эхе, отстала!.. Такой «командер»!.. Сунет кому-нибудь Сережку и айда за мной. Никуда она теперь меня не отпустит – так она мне обсказала.
Ганька, охваченный большой тревогой, кинулся домой – к матери.
Очнулся Магдауль в темноте. От вони его стошнило. Он почувствовал промозглую сырость и холод. В поисках сухого места отполз в сторонку, наткнулся на человека.
– А-а, очухался, нухер![101]101
Нухер – товарищ.
[Закрыть] Ты откуда? Чей!..
– С Байкала – моря… бурят Бадма… Волчонком кличут.
– О-о!.. Издалека к нам занесло!.. Ну, спасибо, заступился.
– А за что они тебя колотили?
– Из-за девчонки… В мою невесту Авирмит влюбился сопливый сынок князя гун Сундуя… Она его подняла на смех… а дружки княжича и начали над ним подтрунивать, изводить. Донеслось до самого князя… Сундуй пришел в ярость: «Как можно, чтоб черный люд насмехался над князьями!..» Послал он своих цириков забрать Авирмит. Я не дал… а дальше сам знаешь… Тоже получил по голове.
– Вот оно что… а как звать-то?
– Мягмар.
«…Сколько по берегам Байкала золотистого песка, столько же у бога дней. И дни, словно песчинки, сыплются и сыплются в бездонное провалище вечности. Где край?.. Где конец им?.. Нет им ни конца, ни края. Как жить дальше? Неужели здесь сгнить – моя судьба?.. Воуль бессмысленно прожил. А что меня ждет впереди? Да что я? Все-то мы для чего живем на свете? Небось для этого и Бурхана придумали, и Будду, и Моисея, и Исса Христа… – пустоту души заполнить. «Непротивление» придумали – туда же…»
Магдауль уже и счет потерял, как сидит в тюрьме. Его с Мягмаром восемь месяцев продержали в темном подвале. А теперь, после допросов, перевели в общую камеру.
Спасибо Дари-Цо и дружкам Мягмара: не забывают узников, приносят еду.
Здесь, в камере, от заключенных они и узнали, что в далекой русской земле грянула революция! Остановили кровопролитие на Большой войне против «ермана». Властью завладели простые араты. А ими управляет сам батыр Ленин с помощниками, которых люди прозывают большевиками.
«Ванфед-то мне об этом времени и баил!.. Вот ведь какой!.. Глазастый – все наперед увидел. Шаман!.. Настоящий шаман!» – перед Волчонком возникает Лобанов.
И сразу… Легче на душе. Где-то шумит тайга. Байкал покрыт рябью волн. Степь радует глаз зеленью и синими далями.
А тут черные толстые двери. И злая стража дни и ночи сторожит.
Глядит Волчонок на тех, кто сидит с ним вместе. За что их-то загнали сюда? Чем и перед кем виноваты они? Все люди добрые, как Кешка его, или Гордюха, иль покойник Третьяк… И он сам, перед кем это он виноват? Гордюху тогда за правду садили. А он-то нынче тоже слабому помог… Значит, и здесь, в Монголии, не по правде в тюрьму волокут.
В мысли Волчонка врываются новости с воли. Степь стонет от насилия гаминов[102]102
Гамины – войска китайских милитаристов.
[Закрыть] да собственных князей. И здесь, что у них, на Байкале, народ поднялся.
Как похоже все! Глядишь, скоро и монгольские араты возьмутся за оружие… И только тогда выпустят его из вонючей конуры!..
«Сухэ-Батор! Сухэ-Батор!» – с какой мольбой в вонючей камере произносят люди это имя.
…Когда Магдауль сцепился с цириками, Авирмит воспользовалась суматохой драки и юркнула в чью-то глухую ограду, оттуда в закоулки, трущобы – в общем, смылась девчонка.
Друг ее жениха, наборщик Сухэ, помог устроиться в типографию уборщицей.
Не забыла девушка заглянуть в ту палатку, из которой выскочил здоровенный дядька и заступился за них с Мягмаром.
В палатке сидела Дари-Цо. Она не знала, что ей делать. Все плакала.
Авирмит увела ее с собой. Устроились в маленькой войлочной юрте во дворе типографии.
…Сегодня Авирмит весела с самого утра. Получила весточку от любимого, что скоро его освободят. Мягмара с Волчонком стали выпускать за пределы тюрьмы, где они работают под присмотром конвоя. Теперь они с Дари-Цо издали видят своих и даже через конвойных передают им еду. А может, сегодня и не нужна уже их передача. Может, прямо сегодня их и выпустят!
Авирмит шьет милому кисет, поет:
…Если есть на свете любовь —
То она у меня!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И только у меня!
В сердце моем!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
В юрту бесшумно вошел Сухэ, улыбнулся девушкам:
– С песней живете! Это хороший признак.
Авирмит вскочила.
– Проходи, Сухэ, в хоймор![103]103
Хоймор – возвышение в северной половине юрты, на которое усаживают самых почетных гостей.
[Закрыть]
– Чем же я заслужил? – смеется гость.
– Сердце мое чует, что ты мне радость принес!
На золотисто-бледных щеках Авирмит ярко горит румянец. Весело сверкают черные длинные глаза.
Сухэ восхищенно смотрит на нее.
– Недаром в тебя влюбился сынок князя гун Сундуя! – смеется Сухэ. – От одного поэта я слышал про тебя, Авирмит, такие слова: «Степь украшают цветы, а нашу жизнь – красивые женщины!..» Отгадай, кто же этот поэт?.. Имя его?.. Возраст?..
Авирмит еще больше разрумянилась. Она шутливо задумалась, а потом выпалила:
– Имя его Мягмар! Парню кое-как доходит второй десяток!.. Ну! Какова гадалка?!
– Молодец! Хороша гадалка, хороша!
– Не я, а сердце мое отгадало, – сказала тихо Авирмит.
Дари-Цо не сводит с Сухэ влюбленных глаз. А он стоит – высокий, тонкий, широкоплечий. На обветренном светло-бронзовом лице – умные глаза.
Это сегодня он какой-то бесшабашно-веселый, а то всегда неразговорчивый, задумчивый. Не каждый старик таким бывает.
Дари-Цо любит его и почему-то боится смотреть на него, а сама смотрит, сердце радостно сжимается. «Посиди, Сухэ, не уходи от нас. С тобой тепло, с тобой хорошо»…
Сухэ подсел к Дари-Цо:
– Дари-Цо, кто этот твой дядька-то?
Девушка заволновалась:
– Не знаю… Семья живет на Байкале-море… Он бурят… зовут Бадмой, да еще кличут Волчонком. Спас меня от смерти… Хороший… А больше ничего о нем не знаю, – сказала и опустила голову.
– Я тоже так думаю. Это настоящий батор, сердцем добрый, как ребенок. Думать умеет. Мне он очень понравился. – Сухэ вдруг забыл о Дари-Цо, смотрел сейчас куда-то вдаль, и мысли у него, наверное, были очень грустные и серьезные.
– А вы, Сухэ, где его видели?
Он услышал голос Дари-Цо.
– Не только видел, даже за руку здоровался, разглядел шрам над переносьем от медвежьих когтей… разговаривал с ним… Он великий медвежатник, а скромный…
Сухэ резко повернулся, осторожно приоткрыл войлочный полог двери, выглянул и, убедившись, что никого нет, тихо заговорил.
– А я вас, девочки, и в самом деле обрадую!.. Вчера ночью мы помогли Мягмару и Бадме бежать из тюрьмы. Сейчас они на свободе, в надежном месте. Собирайтесь!
Дари-Цо заплакала:
– Значит, я тебя больше не увижу? Увезет меня бурят к моим родителям.
Дари-Цо всхлипывала, как ребенок. Сухэ склонился над ней:
– Не плачь. Может, и увидимся еще. Едем скорее.
…Расставаясь, Сухэ подвел к Волчонку свою лошадь.
– Вот, возьми, Бадма, коня… Дарю своего любимца Бургута. Он из любой беды вынесет тебя.
– Чем же я-то, тала, отдарю?
– Ты меня уже одарил рассказом о Кешке, о Лобанове. Так одарил, что мне никогда не отдариться. Помоги им, Волчонок. Для людей они муку несут.
Сказал и умчался в звонкую степь.
Долго-долго стоял молча Волчонок и слушал эхо от стука копыт скакуна Сухэ-Батора.
…Рано утром они подъехали к одинокой юрте. В нежном блеске солнца даль степи погружена в дремоту.
С громким лаем несется им навстречу большая черная собака. Дари-Цо окликнула пса, и он подскочил к ней визжа от радости: подпрыгивает, обнюхивает девушку, машет хвостом.
Несколько овец и пестрая корова с теленком пасутся рядом.
– Это весь ваш скот? – спросил Волчонок.
Дари-Цо тревожными глазами оглядывала степь.
– У нас было две коровы… Где же моя большая Эрен?.. Неужели отдали ламе за лечение и… за то, что отпевал мою душу?.. Неужели?.. Ой!.. – Дари-Цо соскочила с лошади и кинулась к родному жилью. Вышедшая на шум мать в ужасе отступила назад, едва удерживаясь на ногах, завалилась обратно в юрту.
– Эжи! – со слезами в голосе вскрикнула Дари-Цо. Закрыв лицо, стоит у порога родной юрты и боится войти.
– Там кого бурхан дает? – послышался из юрты мужской голос.
Волчонок слышит заикающийся женский голос:
– Т-там… т-там мангус[104]104
Мангус – чудовище, злой дух.
[Закрыть] в образе дочери.
Волчонок рассердился, резко потянул упирающуюся Дари-Цо, ввел ее в юрту. И в растерянности остановился. Юрта – дырявая. В ней плавает густой дым. Старики – на коленях… Черный очаг… Пустые утлы…
– Аба!.. Эжи!.. Это ведь я!.. Меня вылечил белый эмчи, – стонала Дари-Цо.
Старики перед божницей в жутком страхе несвязно бормочут молитвы.
Дари-Цо разрыдалась.
Очнулся Волчонок, подскочил к старику, схватил его за кушак, как ребенка поднял, поставил на трясущиеся ноги.
– Мужик!.. Хуже бабы!.. На, пощупай – живая плоть!.. А ты!..
Старик дрожащей рукой притронулся к плечу Дари-Цо.
– Уй, верно! – Заплакал от радости, обнял свою воскресшую любимицу. – Прости, доченька. Ты ж… у нас… одна… была… единственная… уговаривал ламу… а он… «хорони девку»… О-ма-ни-пад-ме-хум!.. – сквозь всхлипывания ронял слова на расстоянии верблюжьего шага друг от друга, а сам гладил, щупал, нюхал и целовал свою вернувшуюся из «загробного мира» дочку.
Дари-Цо теперь улыбалась.
Старуха все еще лежала на захламленном земляном полу. Сквозь рванье ветхого халата виднелись дырявые штаны и грязное тело. Вот она села, долго, со страхом и недоумением смотрела на обнимавшихся. Потом вскочила, оттолкнула своего дрожавшего старичонку и без памяти припала к дочери.
Волчонок осторожно попятился к выходу, в последний раз окидывая взглядом убогую черноту жилья.
…Скорее к своим!
…На границе, возле купеческого города Троицкосавского, остановил Волчонок Бургута. Спешился и поклонился земле Монгольской. Многое открыла ему эта древняя земля.
Явился вдогон Волчонку из-за синих-синих далей, с кладбища «Золотая Колыбель», старый Воуль. Вот он стоит согбенный, морщины на темно-коричневом лице разгладились в мягкой доброй улыбке. Он шепчет: «Ругают – молчи, бьют – стерпи, обманут – бог с ними…»
Волчонок вздохнул. Горький комок подкатил к горлу. Глаза увлажнились, и он прошептал Воулю:
– Не сердись, бабай!.. Я!.. Нет!.. Следы Волчонка не встретишь на своей тропе!.. Твоя вера не по мне – пустая она.
…Пасмурным июльским вечером, привязав к забору лошадь, ввалился в крайнюю избушку оборванный, усталый путник.
Вера, сидевшая у светца, охнула и выронила вязанье.
– О господи! Волчонок мой!!!
