Текст книги "Подлеморье. Книга 1"
Автор книги: Михаил Жигжитов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
Кешка разозлился:
– «Моя»!.. Нужен ты ей!.. Она тебе голову оторвет!..
– Я женюсь на Цицик!.. Увидишь!..
– Увижу!.. Куды там!.. Ты не знаешь про ее предка – казака с Дона, а то бы не захотел лапать… Получил?!
От ярости исказилось Тудыпкино лицо.
– Уходи!.. Уходи из моего дома!
Кешка тяжело вздохнул.
Цицик, как стояла, отвернувшись, так и стоит. Кешка легонько тронул ее за плечо. Она вздрогнула, подняла голову.
– Пойдем, Цицик, провожу до баржи.
Отчужденно и горько глядит на него Цицик.
– Сама дойдем, – она вытерла слезы ладонями, снова стянула на груди халат, слепо прошла мимо Кешки, метнувшегося было следом, и скрылась в темноте…
– Матушка, царица небесная! Сохрани и помилуй отца моих детей. Отведи от него силы грозные. Сбереги от сглаза худых людей. Пресвятая заступница, верни моего мужа Волчонка, который бродит где-то в далекой Мунгальской земле.
Ганька сидит в углу, гладит по головке сестренку, а сам слушает, как мама Вера молит «царицу небесную» вернуть им ихнего бабая. А Ванфед говорил ему, что нет ни бога, ни черта. Бога создали сами люди, ну и черта попутно. Добрых и злых духов, которые водятся в тайге, в морской, речной и озерной воде, тоже выдумали.
Несколько месяцев прошло, как уехали старый Воуль с Магдаулем в далекую Ургу – в город желтой веры, к живому богу Богды-хану, и как в воду канули. Нет их. Вера извелась вся. Вот и слушает Ганька каждый вечер горькие молитвы матери.
…Ганька с мамой Верой работают на рыбоделе Лозовского. А в те дни, когда бабка Киприха прихворнет и с Анкой некому остаться, он превращается в няньку. Возьмет сестренку и идет к безногому моряку Игнатию Андрееву.
У Игнатия низенький широкий стул, обшитый сверху нерпичьей шкуркой. Ганька отворачивается в сторону, когда дядя Игнатий «ходит» по комнате – длинными сильными руками упирается он в пол и перебрасывает с места на место свое безногое туловище. Когда Игнатий сидит на стуле, он похож на нормального человека, а на полу – обрубок.
Игнатий не любит рассказывать о себе. Про войну – тем более. Морщится и бледнеет, когда заговорят о войне.
– Война… она, вишь, что делает с человеком, – часто-часто моргая, нервно курит свою трубку. – Якову-то Малыгину хорошо!.. Ему, паря, повезло – оторвало одну ногу; на одной, да скачет, а у меня…
С утра до ночи сидит Игнатий, окутавшись тяжелым просмоленным полотном морского невода. Коротеньким острым ножом, сделанным из обломка косы, выщипывает дыру и затем, привязав кончик мота к пяте дыры, начинает искусно зашивать. Деревянная игла быстро мелькает в руке мастера – ячея за ячеей, ряд за рядом восстанавливается. Дойдя до самого низа рванины, подвязывает мот к нижней пяте и обрезает его. Дыры как век не бывало! Ловко!
Ганька присматривается внимательно, он уже понимает, как общипывается дыра, как к пяте привязывается кончик мотауза.
Игнатий мягко улыбается, передает Ганьке свою отполированную иглу, терпеливо показывает простые премудрости починки невода.
– А сети так же починяют? – спрашивает парнишка.
– Один черт, там дыра не от добра, и здесь то же.
У Ганьки сначала не получалось. То игла выпадет из рук и залетит в полотно, запутается в ячейках, то не за ту ячейку привяжется или пропустит целый ряд, то одна ячея получится махонькая, а вторая – целое окно. Но с каждым рядом все быстрее, все увереннее движется рука с иглой. И у него теперь получается довольно сносно.
– Э, паря, да ты починщик-то толковый, кажись! – мягко улыбается, трясет кудрявой шевелюрой инвалид.
Анка в это время, почуяв свободу, зароется в неводную дель да наденет себе на головку невод, запутается и смотрит сквозь косые клетки ячеек. Запачкается вся с ног до головы. Иногда так и уснет.
…Вера пришла с работы, а ребятишек нет. Где же чертенята?.. Туда-сюда, нигде нет. Побежала в сетевязалку, в окно заглянула: Ганька починяет невод, а дочери нет.
– Эй, нянька, где же девка-то у тя?
Ганька испуганно вскочил и заметался. Влетела Вера.
– Здесь, кроха моя родная! – радостно поет мать, вынимая дочку из-под невода.
– Ты, Вера, не брани парня. Уж больно он у тебя дельный, – Игнатий знает, чем обрадовать Веру.
– Дельный, только уши не резаны. Анку-то таперя надо в воду окунать, вся в грязи, – улыбается она.
Через неделю-полторы Ганька стал заправским починщиком. Теперь он чинил и тонкое полотно сетей.
Однажды попросил маму Веру взять у приказчика сети на починку. Все равно… работа, да на хлеб платят, а главное – сиди дома, починяй, и Анка – на глазах.
Вера принесла Ганьке сразу пять концов сетей из лодки Макара Грабежова.
Слух по всему Подлеморью ходит, что лют Макар: спробуй порвать невзначай хоть одну ячейку – прибьет. Но как бы аккуратно ни сетили мужики, а рыбьих дыр хватает в полотне. Если ж поставят сети на дно моря, там быстро за корягу иль за камень зацепят – вот тебе и дыра, что твои ворота.
Теперь Ганька сидит целыми днями с иглой в руке и починяет сети. А маленькая Анка ходит вокруг, играет. Запутается иной раз, ревет, ручонками машет, а сама еще больше запутывается.
Ганька смеется.
– Охо, вот рыбина попалась на уху! Омуль не омуль и хайрюз не хайрюз, что это за рыбка, а?
Анка, очутившись на руках у брата, уже хохочет.
Хорошо теперь и маме Вере. Она спокойно работает и не думает о дочке. Лишь каждую ночь, когда упадет темь на землю, бухается она на колени и молит:
– Матушка, царица небесная! Сохрани и помилуй отца детей моих. Отведи от него силы грозные. Сбереги от сглаза худых людей…
Плачет мать, и Ганька, не в силах уснуть, повторяет исступленно за ней:
– Матушка, царица небесная!
Глава четырнадцатая
Пролетело короткое Байкальское лето. Обласкала, а потом задавила ненастьями и свирепыми ветрами осень. Дала морю погрохотать, побуянить и как-то незаметно, исподволь, покрыла его торосистым льдом холодная зима.
И вот снова пришла весна.
Лед на море стал дряблым, ноздреватым. Как на лице старика, появились глубокие морщины – щели. По кромкам тех щелей лежат – греются на солнце стада тюленей.
Охотники снова вышли на промысел нерпы.
Рыбаки готовятся к водопольной[97]97
Водопольная – когда Байкал освободится ото льда.
[Закрыть] рыбалке.
Будто бы все по-прежнему…
А Подлеморье гудит от разговоров: в России – революция! Онгокон так далек от Петербурга, что только слухи доходят сюда, только разговоры…
Следы Волчонка затерялись в зловонной яме Ургинской тюрьмы…
У Кешки с Ульяной растет сын Ивашка – в честь Лобанова. Наконец и сам он из далекой России вернулся. Кешка радуется, а Лобанов – туча тучей: вон в России уже полгода Советы, вздохнули люди, по-новому живут, а в Подлеморье – все еще порядки Керенского.
У Тудыпки – мрак.
– Снова лысый посельга заявился. Теперь и у нас Советы установит. Гад, – волнуется Тудыпка.
– Утопить! – рычит Грабежов. – Сам утоплю!..
Гордей Страшных с Хионией рыбачат подледными сетями, а живут они на Голом Келтыгее. Сережку своего уже не привязывают – он теперь домовник.
Старик Маршалов продолжает чудить.
Цицик живет на своем прекрасном острове Ольхоне. В ясные погожие дни мчится она на резвом скакуне к Шаманской скале. И долго, с болью смотрит Цицик на темно-бархатные, с пиками гольцов Подлеморские горы.
В далекой Томпе, куда перекочевала княгиня Катерина, в роскошном чуме, все на той же резной кровати лежит Ефрем Мельников, поет:
Катя-Катерина, княжеская дочь,
Прогуляла Катя всю темную ночь.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
А потом плачет и рычит:
– Кешку мне, Цицик сюда!.. Р-родите мне внука!..
В Иркутске люди встречали Туза Червонного с расстригой Филимоном. «Анархия, анархия мы есть!» – кричал им Туз. А Филимон крестился и бубнил: «О матерь божия! Успокой зуд в душе чада моего!.. Замучил меня, мой прекрасный вьюнош!..»
Подростки тоже взбаламутились – толкутся на пирсе.
– Батя мой баит, что жили бы при царе – все было бы хорошо! – кричит Петька Грабежов.
– Эхе! Твой батька все время богачам ж… лижет! – смачно сплюнул Лешка Чирков.
– A-а! Ты мово батьку? – Петька размахнулся, злобно ударил обидчика.
И сразу же – клубок тел! Подмяли Петьку, его и не видать. Лишь Лешка Чирков орет:
– Твой отец – купецка сволочь! Получай и ты, собака, грабежовский ублюдок. – Чирков задыхается от злости и тычет Петькиным лицом в землю: – Жри песок, дурак.
Ганька с трудом оттащил мальчишек, лишь Чиркова никак не может от Петьки оторвать. Кто-то больно стукнул Ганьку по затылку. Ганька не чует боли – наконец оттянул Чиркова. А сам летит на землю.
– Удирай! – кричит он Петьке.
Кто-то снова со всего маху ударил его по голове.
– Ты-то куда прешь? Заступник?!
…У Ганьки гудит голова, разорван ворот курташки. Медленно бредет он к Петьке. А Петька уже за печкой умывается. Крякает, фыркает и жалуется матери:
– У саней подрези лопнули, и мы с Ганькой на забор налетели!.. Я нос разбил, а Ганька шишку посадил, – ловко врет он.
Тихая, всегда хворая Петькина мать смотрит осовелыми глазами на Ганьку, крестится:
– Царица небесная! Спасибо, отвела от беды дитев малых.
Пригляделась Кристинья к вороту Ганькиной курташки попристальней, головой покачала:
– Ох, уж варнаки!.. Опять подрались!.. Дай, Ганька, пришью, не то Верка-то вам обоим взбучку даст.
– Все-то ты углядишь, мама. А тетка Вера ласковая, – поет Петька за печью.
Начало мая, а на дворе злая зимняя вьюга. Солнца как не бывало. Третий день бушует сивер. Темные тучи так низко опустились, что задевают макушки деревьев, цепляются за них, но сильные порывы ветра рвут и гонят их на юг.
Густо валит мокрый, липкий снег.
Рыбаки сидят дома. У кого есть подошвы на запасе, подшивают ичиги, у кого нет – обходятся заплаткой. Жены латают одежку. А на рваные сети – всей семьей налегают.
Ганька с Верой подвесили омулевик у заледеневшего окна: не отрываясь, дыры зашивают.
– Вот и май, коню сена дай, сам на печку полезай… Страшно на двор выйти, а тут, как на грех, нитки кончились," – Вера поднялась, оделась.
– Ты куда, мам?
– К Тудыпке за нитками схожу.
– Сиди, мам, я пойду.
Только сунулся Ганька на двор, кто-то громадный, сивобородый засвистел, завыл, швырнул в него целую охапку снега. Парень зажмурился, нагнулся и побежал к приказчику. На высоком купеческом крыльце ветер хватал еще сильнее. Поспешно стряхнув с себя снег, Ганька вошел в дом.
Тудыпка, уронив голову на стол, сидел, зловеще нахохлившись. Перед ним – недопитая бутылка водки.
Ганька крякнул, громко поздоровался.
– Эт-та кто? – Тудыпка посмотрел покрасневшими хмельными глазами, не узнавая вошедшего.
– Я… Ганька…
– A-а… «большевик»!.. A-а… теперь можешь петь свой «Интернационал»!.. Сволочи голож… ваша власть!.. Советы!.. Слыхал?!
– Ниток дай… Твою сеть починяем.
Тудыпка с трудом поднялся. Долго раскачивался. Мял ладонями распухшее лицо. Вдруг безвольно махнул рукой, плюхнулся на прежнее место.
– Д-декрет… З-земля… в-вода… все теперь в-ваше. Все, все, все ваше! – Тудыпка уронил голову, смолк.
«Эка назюзюкался-то!» – подумал Ганька и вышел.
У своего дома наткнулся на чьи-то сани. Вся белая от снега лошадь устало потянулась к Ганьке.
«Кто же это в такое ненастье?»
Отряхиваясь от снега, услышал Ганька возбужденные, радостные голоса. Он опрометью влетел в избу.
– Э-э, вот и хозяин явился! – Лобанов, улыбаясь, очищал от льдинок свои пышные усы. А Кешка Мельников шерстяным шарфом утирал раскрасневшееся лицо.
– Хозяйка, тебе от тетки Липистинья привет. Ждет в гости, не дождется, – простуженно хрипел он.
Ганька улыбался во все лицо.
– Ой-ей-е! Как это ехали?
– Не говори, брат, едва не заблудились.
Вера суетилась у плиты.
– Сынок! Власть новая. – И вдруг набежали слезы: – Вот Третьяку бы когда пожить! – Остановилась со сковородой посреди комнаты. – И мой невесть где пропал – в Мунгалии.
Лобанов увидел слезы на ее глазах, быстро заговорил:
– Ну, Ганя, «Ку-ку» никого больше не будет преследовать. Сбылась наша мечта! Не только Курбулик, а весь Байкал теперь принадлежит рыбакам.
Ганька рассмеялся.
– То-то Тудыпка разрешил наш «Интернационал» петь. А куды Тудыпку-то? – вскинулся он. – И купца Лозовского? Куды?
– На все четыре стороны. Хватит им хозяйничать.
Лобанов устало плюхнулся на лавку. Ганька стоял, позабыв раздеться. На нем таял снег и капал на пол. Анка визжала. Кешка подкидывал ее под потолок.
– Глянь, совсем как мой Ивашка!
Вера поставила на стол большую сковороду с зарумянившейся рыбой, тарелку с картошкой в «мундире».
– Не осудите, мужики, хлебца-то не имеем, – пригласила она к столу.
– Да ты что, тетка Вера!.. Знаем, – Кешка осторожно опустил Анку на пол. Та затопала к мокрому брату.
…Прибежал Петька Грабежов, исподлобья уставился на Лобанова. «И чево батя лысого так матюгает?» – думает он.
Кешка встал из-за стола первым, подмигнул ребятам.
– Ганька с Петрухой, пробегите по Онгокону. Пусть все идут в сетевязалку. Собрание будет.
Ганька засуетился, ищет шапчонку.
– Анка, ты спрятала?
Сестренка трясет головой, подошла в угол и тычет пальчиком на пол.
– Звон куды задевала!
– Сам швырнул! – смеется Вера.
Несмотря на непогоду, кто мог ходить – все привалили в сетевязалку. Народу!.. Не хватает ни скамеек, ни досок. Многие сидят прямо на полу.
Люди одеты – словно в церковь, к обедне собрались. На бабах шубы. Мужики попроще глядятся – дубленые полушубки на них, ичиги…
Набычившись, исподлобья следит за счастливым Кешкой Грабежов. Вот Кешка наклоняется к Хионии, та что-то шепчет ему – он смеется, зовет к себе Ганьку. Зло сплевывает Макар. «И за что тебя, варнак, на груди грел, от батьки укрывал твои делишки? Слепой ушкан…» – ворочается в нем гнев.
Сенька Самойлов вскочил на лавку.
– Кеха! Чо сегодня учудим-то? Ты оторвись от тетки Хионии. Я к ней приставленный. Вот ужо обниму.
– Иди ко мне, Сенюшка. Я тя приголублю. Три дня будешь бока щупать.
Горячих настороженно смотрит на Кешку. По впалым щекам его будто тени ходят. Так и кажется, что вот-вот потекут по ним слезы.
Кешка обернулся к нему.
– Слышь, бедолага, вечный ты работяга, по-новому теперь заживешь. Не в сказке я тебе… жизнь новую узришь.
Горячих горестно пожал плечами.
– Стар я. Поздно мне новой жизнью жить.
Наконец Ганька протолкался сквозь толпу к Кешке.
– Звал?
– Ты, Ганька, не обидься. Еще одна просьба – сходи за водой… Неси целое ведро с ковшом. А то одной тетке Хионии надо полведра, – Кешка заливисто рассмеялся.
Неохотно Ганька проталкивается к двери.
Вдогон ему летят слова Ванфеда.
– …Товарищи, мы привезли вам радостную новость…
– Послушать-то не дадут, – ворчит Ганька, закрывая за собой дверь. – Эти бабы вечно глотают то чай, то воду…
Воды дома оказалось мало, и Ганьке пришлось идти на море к проруби. Пока ходил, Лобанов, видимо, уже закончил свою речь, и теперь барак гудел на разные голоса.
– …Декрет о земле – это хорошо, а вода?.. Нам море давай!.. Рыбалки!..
– Правильно, Курбулик давай!
– Отобрать у монахов, у попов водоемы!.. Сотни лет на них, лодырей, спины гнем. Им хорошо: сиди в тепле, рыбку лопай да молись! А как нам эта рыбка достается – по колени в наледях бродим, в стужу.
– Гнать, таку ево мать, Лозовского! Нажил себе, как Кощей, золотишка…
– Да заткнитесь! Дайте человеку докалякать!
Лобанов поднял руку. Стало немного тише.
– …Товариши! Курбулик теперь ваш.
Грохот покрыл его слова.
– Ур-р-ра! – неистово взревев, вскочил с места безногий Игнатий и, не удержавшись, упал на пол. Его тут же усадили на место. Игнатии сморщился от боли, но глаза горят радостным огнем. Люди стараются не смотреть на него.
– …Мы привезли с собой постановление исполкома Совета, – перекричал гул Лобанов, – о конфискации всех орудий лова купца Лозовского, в том числе и его катера «Джеймс Кук».
Наступила внезапная тишина.
– Это, паря, о чем баишь-то? – встал Страшных. – Эх, Мотька, безвременно ты утоп.
– Объясни, что там про «Ку-ку».
Сенька Самойлов опять взлетел на лавку:
– Что объяснять? Темнота. Наш «Ку-ку»!
– А на хрена он нужен?! Кого ж на нем гонять-то?! – взревел Гордей. Кулачищи его сжимаются и разжимаются. – Сжечь заразу проклятую. Сколь горя от него было.
– На нем будете возить рыбу, соль, продукты… – спокойно объяснил Лобанов.
Что тут поднялось! Люди растерянно улыбались, кричали:
– Тогдысь надо «Ку-ку» перекрасить…
– И переименовать!
– Свое, рыбацкое… дадим ему прозвище!
Ганька весь горел, мял шапчонку, не успевал разглядеть кричавших – крики будто пронзали его! Он и сам хотел было крикнуть: «Интернационал!» Но слова не шли из него, тоже огнем пекли в глотке.
– Эт-та грабеж! – рявкнул вдруг Макар Грабежов. – Где это было видано, чтоб хозяйское добро брать?! Это не власть, а разбой!.. Грабить не дозволим!
Весь красный вскочил Гордей. Ганька аж затрясся.
– А Лозовский нас не грабил? А?.. – взвизгнул кто-то.
И Ганька крикнул:
– Правильно, вор он!
Но Ганьку никто не слышал. Поднялся невообразимый галдеж.
Макар Грабежов, матерясь и угрожая, расталкивая людей, полез к двери.
– Правильно! – тонко визжал Сенька.
– Раздать сетишки народу!
– Ур-ра! Да здравствуют Советы!
– Так и надо кровососу!.. Чаво жалеть?!
– Ур-ра! Наш Курбулик!
– Наш катер!
Ганька был как в тумане. Крутом кричали, выбирали какую-то комиссию, а Ганька, весь горячий, пробирался к Лобанову. Смеялся навстречу ему Кешка, плакала, улыбаясь, мать, гомонили бабы… А Ганька наконец вцепился в рукав Лобанова. Ганька дрожал весь.
– Ванфед!
Лобанов обернулся, потянулся к Ганьке, положил руку ему на плечо:
– Что, Ганюшка?
Ганька, запинаясь, заговорил:
– Дя Вань, а деда Воуля долги еще будем платить Лозовскому? Сколько уж соболей бабай ему упромыслил.
Лобанов просветлел:
– Все, Ганечка, все… теперь будете промышлять на себя.
…Поздней ночью Ганька с Петькой Грабежовым, обнявшись, долго ходили по Онгокону…
Утро тихое. Небо чистое, ни единого облачка. Солнце припекает так остро, что нежный молодой снег тает на глазах.
Возле купеческих складов в суровом молчании рассаживаются под навесом мужики.
– Ты, Кеша, иди за приказчиком, – просит Лобанов.
Мельникова Тудыпка встретил сердитым взглядом. Сам сидит перед самоваром. Его тонкие, длинные пальцы мелко дрожат, ломают спичечный коробок. Верхние три пуговицы рубашки оторваны с «мясом». Под глазами темно-синие вмятины, смуглое лицо покрыто нездоровым налетом, белые полосы ссадин – следы ногтей Цицик.
«Ничего тебя обработала Цицик!» – подумал Кешка и усмехнулся про себя.
Та же комната, тот же Тудыпка, и перед Кешкой вдруг явилась Цицик – вздыбленная, готовая пойти на все, ради защиты своей чести… «Умеет Цицик постоять за себя… а вот… Улька не такая…» – невольно подумал он.
И рассердился на Тудыпку. Оглядел его с ног до головы. Жалкий человечишка… а глаза горят непримиримостью.
– Тебя ждут, – резко сказал Кешка.
– Ломайте замки и растаскивайте, пока ваша власть!
Кешка пронзительно и прямо поглядел в Тудыпкины глаза:
– Не то ваши беляки нагрянут?.. Так, что ли?
Визгливо засмеялся Тудыпка.
– А долго ли им? Семенов-то, говорят, скоро в Чите будет.
– Рога обломают ему! Идем, Растудыка. А то я не отвечаю, и твои сети вместе с лодкой конфискуем…
Тудыпку будто бичом хлестнули.
Он вскочил со стула, испуганно заморгал узенькими глазками.
– Шутишь, Кешка. Нету у тебя таких прав.
– Зачем шутить. Революция… людям не до шуток. Ты успел перетащить свои сетишки домой. Учти, обыск сделаем…
– А у отца тоже отберешь?
– Уже… сети, две новенькие лодки взяли, ему старье оставили. Башлык Страшных будет ходить в море на одной, а вторую… сам не знаю кому…
– Ой, что творится-то!.. Ты, Кешка, не мог за отца-то заступиться?..
Кешка горько сморщился:
– Такой же он, как и твой Лозовский.
Тудыпка быстро накинул старенький полушубок и чуть не бегом пустился к складу.
– Э-эй, в шубе-то сгоришь! – еле успевая за ним, крикнул Кешка.
…Тудыпку недаром ценил Лозовский. Задолго почуял приказчик недоброе. Вместе с Грабежовым погрузили на несколько подвод самые лучшие сети, два новых невода, мот, нитки, еще нехоженые, пахнущие пенькой веревки и укрыли в надежном месте. Туда же свезли почти весь за-нас соли. А без соли-то рыбак пропал. Чем будешь рыбку солить? Протухнет рыбка-то вся.
…А утро тихое. Небо чистое, ни единого облачка. Солнце припекает.
Мужики встали навстречу Тудыпке, смотрят, как бодренько подбегает он к ним. Ждут.
Угодливо, со сноровкой и умением помог им Тудыпка произвести опись рыболовных снастей, подытожил все и расписался в акте.
– Вот теперь, господин… ой, простите, товарищ Лобанов, вы полный хозяин Курбулику, не хуже Лозовского, – заискивающе заюлил бывший приказчик.
Покраснел Лобанов. Гневно сверкнул глазами. Но ничего не сказал он Тудыпке.
…Однажды утром вбежал в дом трезвый, веселый Король. Ганька, как увидел его, не доел, выскочил из-за стола, бросился здороваться.
– А Волчонка с дедом все нет?! Ох, мошенники, так и знаю – женились на монголках! Ха-ха-ха! – смеется Король.
Грустно двигает кастрюлями Вера.
– Верка, отпусти деньков на несколько Ганьку в море, – подступил к ней Король. – Мяска на всех приволокем. Жирку.
– Ты, дядя Филантий, сначала обскажи Бириканские новости, как тетка Липистинья поживает, соседи наши.
Король махнул рукой, рассмеялся.
– Кумуха ли с бабами сотворится-то?.. Сидят дома да сплетни плетут.
– Это вам, бакланам, так кажется.
Весело притопывает Король.
– Вот, куру мать, кажется! Оно так и есть. А Волчонок-то все ж долго там… Скоро ль возвернется?
Вера тяжко вздохнула.
– Откуда же мне знать, о господи!
– Ты, Ганька, чо робишь?
– Сети починяет. Да такой он мастак, дя Король! Всю рвань у Макара Грабежова перепочинил. Макар-то обещал взять его в свою лодку на водопольную, – загордилась Вера.
– Эвон как! Молодец Ганька! А за девками-то бегаешь?.. Э, паря, тогдысь надо ехать на Ольхон сватать Цицик! – Король подмигнул Ганьке. – Соболька-то чуть не подарил ей – сразу же девке по нраву пришелся! Видел по глазам!.. Меня, брат, не проведешь!
Ганька красный выскочил на улицу.
…После завтрака, распалив свою трубку, Король заговорил уже серьезно.
– Соседка, я еду нерповать. Дай, думаю, возьму с собой и Ганьку, пусть парень навыкает у стариков морскому промыслу. Сгодится в жизни. Отпусти ево, не обижу, наделю и жиром и шкурками, ежели бог даст промыслу.
– Да буде тебе, дя Филантий! Рази ты забижал кого… Пусть идет.
Ганька забегал, засуетился.
Вера подала ему на руки Анку.
– На, понежься перед охотой с сестренкой. Я соберу тебя.
А когда уходили зверобои из дома, дрожащим от волнения голосом Вера попросила Короля:
– Ты уж, дя Филантий, оберегай его…
Король рассердился:
– Не ной, девка… Худо на дорогу душу бередить.
…Через час мореходы подъехали к Верхнему Изголовью Святого Носа, где Чивыркуйский залив раздается вширь и сразу же начинается простор моря. Трудно подыскать другую такую первозданную дикость! Небольшой каменистый мыс с трех сторон окружен морем, а с четвертой притиснут крутой, местами почти отвесной скалистой горой, покрытой корявым листвяником, рыжим мхом и баданом. Местами, по склону, дружной стайкой пасутся валуны, промеж которых бурно растет черная смородина.
Едет Ганька и пялит глаза на горы, на скалы, на светло-голубое поле Байкала. Диву дается, кто же мог создать такую красотищу?
А Король понукает своего Савраску. Ему нет дела до гор крутых, скал и яркого простора. Он гудит себе под нос какую-то протяжную, словно бурятскую, песню.
Майское солнце припекает, и ледяная поверхность моря постепенно тает.
«Цок-цок-цок-цок-хрум-хрум!» – весело грызут лед острые щипы новеньких подков на косматых толстых ногах Савраски.
«Какой сильный коняга! – восхищается Ганька. – Ведь столько на санях груза. Сено… а под сеном сосновые чурки дров, куль с сухарями, охотничьи припасы, овес»…
Король вытянул Савраску бичом.
– Ему тяжело, дядя!
– Хы, по шаху-то[98]98
Шах – игольчатый, колючий весенний лед.
[Закрыть] даже ты десять пудов упрешь.
Ганька не стал надоедать, а сам думает, что же такое «шах». «Почему же по шаху легко тянуть сани с грузом? Ладно, как-нибудь спрошу».
Сзади за санями, подпрыгивая на мелких торосах, бегут маленькие нерповые саночки.
Выбирая меж торосов ровную гладь, Савраска потихоньку хлыняет ленивой рысцой.
Лишь когда солнце высоко поднялось над Курбуликом и гольцами, нерповщики подъехали к речке Кедровой. Теперь хорошо видны поразившие Ганьку грозные Черемшанские скалы – еще той зимой он с отцом проходил мимо них: тогда нависшие над его головой каменные громады давили Ганьку своей грандиозностью и дикостью. Сейчас же, смягченные расстоянием, они походят на фантастические дворцы, церкви и башни. Ганька не может оторвать от них глаз.
– Дядя Филантий!
– Не называй меня Филантием, а кличь Королем.
– Дя Король! А скоро мы увидим нерпу?
– Как найдем ваш Курбуликский лед, так и нерпу узрим.
– Курбуликский?.. А как она на Курбулик попала?
– Как?.. А вот слухай. Видишь, кругом нас торосы из толстого льда наворочало. Значит, оне поздней зимой наломаны, в крещенские морозы. Среди них нерпят не сыщешь, их тут не бывает. Она, нерпа-то, гнездится в торосах, набитых во время морестава. Ее выбрасывает из Курбуликского залива на оплотинах, носит по морю и где-то все равно застигнет же их морестав. Вот где застигнет, там и зазимуют нерпы-то.
Только к вечеру, уже против Больших Черемшан, Король нашел нерпичьи торосы. Поднялся во весь рост на санях. Долго в бинокль разглядывал окрестность. Потом резко нагнулся и передал вожжи Ганьке.
– Нерпенок на льду! – тихо, с волнением сообщил он. Выхватил из воза берданку, зарядил ее патроном-«казенником»[99]99
Казенник – заводской заряд патрона.
[Закрыть], затем, отвязав от воза санки, натянул на них белый парусок. Сверх своей шапчонки приладил белый колпачок. Осмотрел себя, что-то вспомнив, достал из куля волосяные наколенники, быстро привязал их к коленям, чтоб мягче было ползти по колючему льду. Потом, вырвав клок шерсти из старой шубейки, подкинул над головой – шерсть понесло ветерком на восток.
– «Култучок» дует, – прошептал он и быстро зашагал против ветра.
Ганька, не сводя глаз, наблюдает за товарищем. А Король удаляется все дальше и дальше.
– Эх, черт, эти темные очки! – парнишка сдернул их и смотрит без защитных стекол. У Ганьки от жгучего любопытства захватывает дух, громко стучит сердце.
Вот Король, выйдя из-под ветра, согнувшись за парусом, движется теперь на нерпу. Ветер уже дует ему вбок и относит человеческий запах в сторону от зверя. Если ошибется нерповщик и ветром набросит его запах на нерпу, то поминай как звали: промелькнут в воздухе черные ласты и исчезнут подо льдом.
А Король – опытный зверобой. Он до тонкости знает, как нужно скрасть зверя. Парусок слился с белым полотном моря так, что на него прямо бьют лучи солнца, и нельзя его отличить от поверхности льда.
Нерповщик движется на коленях, а сам заглядывает в смотровую щель – прорезь в паруске: если забеспокоилась нерпа, он сразу же замирает на месте; успокоилась – снова движется по-кошачьи, бесшумно переступая коленями.
Наконец до нерпы – совсем близко, Король ложится на брюхо, ползет по-пластунски, а сам беспрестанно наблюдает за зверем. Вот Король остановился, просунул в отверстие паруска ружье, прицелился.
У Ганьки от томительного ожидания пересохло во рту. Он чувствует себя непосредственным участником скрадывания зверя.
Грянул выстрел. Ганька ждал его, но все равно вздрогнул от неожиданности. А Король уже бежит с моногоем[100]100
Моногой – пика на длинном шесте, которым колют зверя.
[Закрыть] в руках к черному неподвижному предмету.
– Упромыслил!.. Слава Миколе святому! – по-охотничьи молится Ганька.
Быстро, весело шагает Король. Еще бы! Первая скрадка, и такая удачная.
Ганька с Савраской спешат навстречу товарищу.
Король возбужден, серые глаза весело сверкают, лицо красное, в широкой улыбке.
Ганька не может глаз оторвать от мертвой нерпы. На него неподвижно смотрят какие-то неземные, бездонной глуби выпуклые глаза.
Ему стало не по себе.
Король обежал крутом и, облюбовав укромное местечко меж высоких торосов, махнул Ганьке.
Савраска, видимо, тоже понял значение взмаха руки хозяина – рысцой потрусил к нему.
Быстро отаборились. Натянули палатку, установили крохотную железную печку, затопили для тепла. А на дворе, на листе жести развели костер, подвесили на треногом тагане чайник и котел с водой под мясо.
Пока грелась вода, Король отделил от тушки шкурку с толстым слоем розового жира. Из тушки удалил внутренности, а темно-красное сальное мясо расчастил на куски и почти половину опустил в подогревшуюся воду.
Через час охотники уже сидели у котла, из которого валил густой пар и приятно пахло свежениной. Часть мяса Король вывалил на доску, чтоб скорее остудить его:
– Ешь, Ганька, сколько выдержит твое пузо.
Ганька схватил кусок и, обжигаясь, начал есть.
– Эх, черт! Вот когда надо бы угостить богов и Морского Хозяина, – грустит Король.
Ганьку будто что кольнуло – он вспомнил: мама Вера поставила в туес бутылку водки, хитро подмигнув сыну, шепнула, чтоб поднес лишь на таборе перед едой.
Побежал Ганька в палатку, вернулся с туеском.
– Чо, паря, – молоко? – равнодушно поинтересовался Король.
– Молоком забелим еду.
Ганька открыл крышку, вынул бутылку.
– Э-э… паря! – от крайнего удивления у Короля сбежались кустики белесых бровей над озорными глазами. – Ишь ведь кулюган какой, а?!!
Поспешно вскрыл бутылку, побрызгал водкой во все стороны, затем на огонь.
– Ганька, дерни! – предложил он.
– У-уй! Я не-е…
– Ладно, мне больше достанется.
Король опрокинул чашку и, весело крякнув, уселся за столик.
…Шесть дней Король стрелял нерпу, а Ганька ездил за ним на Савраске – собирал промысел. Привезли на табор двадцать пять зверей. Такой хороший промысел радовал Короля, и он мурлыкал свою любимую «Шмару Ленскую».
Сейчас утро восьмого дня, как они покинули Онгокон. Окружающие торосы уже приняли обжитой человеком вид, пахнет дымом, конским навозом и терпким табачным запахом. Король весело хлопочет возле своего Савраски. Что-то мурлычет и ласково гладит мерина по спине.
Ганька с самого высокого тороса осматривается кругом. Лучи утреннего солнца нежно ласкают торосистую гладь моря. Белый покров Байкала розовый, а вдали он голубоватый, еще дальше у берега – покрыт густой синевой, сквозь которую светятся громады гольцов и горы с вечнозеленым лесом. Превратившийся в ледяшки снег под ногами Ганьки искрится всеми цветами радуги.
Ганьке кажется, что он находится на сказочном лугу, сплошь усыпанном перламутровыми незабудками и еще какими-то другими, совсем неземными цветами, которые горят, как звезды на небе в теплую летнюю ночь, но гораздо красивее их. Бесконечно меняя цвета, они завораживают своей прелестью.
Оторвавшись от «цветов», Ганька взглянул в сторону Ушканьих островов и удивился. До этого Большой Ушканий остров, обычно на далеком горизонте – узенькая темная полоска, вдруг стал громадным, поднялся вверх под самые облака и, будто не торопясь, поплыл над торосами моря, словно сказочный пароход, во много раз больше «Ангары». Рядом с ним поднялись и Малые Ушканчики. Они походят на катер «Ку-ку» и тоже плывут по воздуху дружной тройкой. Потом перед парившими в воздухе «судами» появилось трепетное марево, похожее по расплывчатой форме на сказочного дракона.
