Текст книги "Подлеморье. Книга 1"

Автор книги: Михаил Жигжитов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Глава пятнадцатая

Байкал почернел.

Второй день ненастье. Дует сильный «култух». Темные тучи низко опустились над Онгоконом, цепляются за макушки деревьев, за крыши домов, за мачты лодок. Нудный дождь-сеногной косыми струйками так нещадно поливает, что даже чайки и собаки убрались кто куда может.

Пароход «Феодосий» стоит недалеко от берега. Будто притаился он и недобро посматривает своими черными глазницами-иллюминаторами.

И лица рыбаков – темные.

Урядник и два казака прибыли за новобранцами. Бледные, испитые. Празднично выглядят лишь ярко-желтые околыши фуражек да такие же лампасы на штанах, а сами – туча-тучей – и им, видать, не сладко.

Волчонку не верится, что он дома.

Анка сидит у него на коленях, вертится, непоседа. То прильнет к нему, то тряхнет черноволосой кудлатой головкой, забавно набычится, вместо рог – крохотные пальцы. Бодает отца: «Бу-у!.. бу-у!» Достаточно «напугав» его, взбирается на плечи – оседлала!.. «Шпоры» под бока и понукает: «Чу, конька!» И он возит по избе Анку. А она обовьет его шею ручонками, прильнет щекой и кричит: «Тятя – мой!.. Мамка – моя! Теленок – мой!.. Ганька – мой!..»

На сердце Волчонка – тепло. Холодок монгольский растаял и исчез безвозвратно.

Распахнулась дверь. Магдауль встретился с глазами Веры – в них тревога.

– Волчонок, народ собирается на пирсе… парней увозят беляки… Пойдем? – поводит Вера плечами, стряхивает дождевые капли.

– Не-е, Вера, я Анкин «конь»… Хорошо нам!

– Ладно, носитесь по избе!.. – Вера грустно улыбнулась и снова ушла в ненастье.

Анка еще крепче прижалась к отцу, уткнулась в грудь головой, смолкла. Волчонок боится пошевелиться – Анка сопит во сне, уснула глупенькая.

Магдауль никогда не сторонился людей, сегодня же – боится выйти на улицу. Он знает – там сейчас слезы, а у него в сердце угнездилось счастье, да так переполнена душа им, что даже ненастный день – светел и ласков, темный угол за печью кажется ярко освещенным. Как хорошо дома! – пахнет Анкой и Верой; вот эти дровишки у плиты, и те пахнут родной тайгой, сыном…

«Э-эх, жили бы люди в мире да в ладу! Прав был бабай Воуль, когда учил: «Живи в любви, своей семьей, не копыться в чужой чум – каждый сам в ответе перед Буддой-Амитабой, каждый – в своем счастье!» А там, в степи монгольской, у старого ханского памятника, Сухэ-Батор говорил мне другое: «Помогай Лобанову – за народ муку несут». И коня своего отдал, не пожалел. Значит, верил, что я подмогну Лобанову… Так, может, не прав старый Воуль?.. Сидеть у очага… ночью бабу обнимать… И пусть тебя запрягают кому не лень… Не хочу так…»

Волчонок тяжело вздохнул, прижал Анку к сердцу, а дочка на руках у него спит крепким сном. Прижалась к нему, ручонки разбросала. Ресницы… брови… нос – все Верино. Даже губы так же поджимает – будто бы чуть в обиде на кого… «Это моя маленькая Вера!.. Хорошие мои!.. – Магдауль вздохнул. – …Если не помочь Ванфеду, то Лозовские да разные Тудыпки, Алганаи, Курутканы… – все останутся… Анка вырастет, выйдет замуж, и ее мужик тоже из половины пойдет рыбачить да охотиться… потом ихние дети… А Ганька!.. Тоже будет век свой долги деда Воуля отрабатывать…

Идти к партизанам – тогда не увижу долго Анку, на руках не подержу ее… Не будет Веры»… – Волчонок оглядел дочку, понюхал головку. И печально сник.

«…Дня за три мы с Ганькой напилим дров на зиму…»

И как-то сразу услышал, что происходит за окном: пиликает тальянка, пьяные мужики в разлад тянут какую-то слезную печаль. Но вот и тальянка, и пьяные мужицкие голоса потонули в звонкой частушке девчат.

 
Реки стали, снеги пали,
Пали и растаяли.
Лучше брата бы забрали,
Милова оставили.
 

Волчонок выглянул в окно.

Воронин идет в обнимку с Лушкой Третьяк. Одутловатое темное лицо парня расплылось в бессмысленной улыбке. А Лушку-то сперва Магдауль и не признал. Нарядная. Раньше ему казалось, что у нее голова прямо из плеч, а нынче подняла Лушка лицо к Венке, запрокинула его, и у нее шея – тонкая… Смотрит Лушка на парня, а глаза омытые, вроде и горе в них, и счастье еще уйти не успело… Венкина мать, маленькая старушка, запинается, бредет кое-как. Магдауль видит лишь ее коричневые, покореженные ревматизмом скрюченные пальцы, которыми она закрыла лицо.

Пришла Вера – со следами слез.

– Боюсь я… эти проводы… сердце исходится ошмотьями. – И вдруг улыбнулась. – Уй, Анка-то уснула у тебя!.. Как хорошо, что ты со мной… – заголосила Вера. И прижалась к мужу. – Я тебя не пущу никуда…

Волчонок слышит, как стучит Верино сердце, ее дыхание щекочет ему шею, ее тепло будто греет его нежным собольим мехом… Он осторожно высвободил из-под Анки руку и обнял жену.

– Вера…

– Што, Волчонок?

– У нас… дров много?

– Есть, на зиму, может, хватит… а што?

– Пилить нада… больше… Может…

Вера отпрянула и тревожно посмотрела на мужа.

– Ты что?.. Снова?.. Одна останусь?.. А убьют?.. – Снова из ее глаз посыпались слезы. – Да я без тебя!.. Не жива буду…

Волчонок от боли сморщился.

– Война, – прошептал он.

– Оно так-то так… а тебя ведь не возмут… ты ж инородец.

Хотел Магдауль сказать Вере о своем решении, да язык не повернулся.

Из-за огромного кедра вышел вооруженный человек. Ганька выронил пилу и вытаращил глаза.

– Дя Кеша! – вскрикнул он, придя в себя.

Магдауль обернулся.

– О-бой! Кешка!.. Ты!.. Мэнд! Здоров! – Магдауль весь просветлел.

– Здорово, Волчонок!.. Сколько не виделись-то!..

Кешка протянул и Ганьке руку, да так невзначай сжал мальчишке ладонь, что Ганька охнул.

– Ты, что?.. Неужели больно?..

– Ты, дя Кеша, как медведь!

Сидят Кешка с Магдаулем, курят. Ганька глаз не сводит с бабая – наскучался. Теперь-то уж с бабаем не пропадут!

– Я хотел, тала, искать тебя. – Магдауль прищурился и смотрит на чурки, а на них выступила янтарная смола, блестит на солнце золотыми росинками.

– Зачем?

– Ванфеда нада.

Твердо решил – к партизанам… что же все стоит перед ним сонное личико Анки? Что же так тяжело?

Но Магдауль резко поднял голову, твердо взглянул на Кешку.

– Он в тайге, – Кешка прихлопнул надоедливого комара. – Послал меня к тебе.

Магдауль вскинулся:

– Ему нада Волчонок?.. Зачем нада?

– Очень надо. Лучше тебя, Волчонок, никто не знает тайгу. Ванфед просит показать место, где бы можно было устроить партизанское стойбище.

– Чум строить?

Кешка загадочно улыбнулся.

– Нет, Волчонок, одним-двумя чумами не обойтись. Нас много. Есть раненые, больные. Им нужно большое, сухое и теплое помещение. Чтоб даже зимой было, как летом, – воздуху вдосталь. А главное, место должно быть скрытое от посторонних глаз. – Кешка усмехнулся и добавил: – Попало мне от Ивана Федоровича – плохое место выбрал для базы… Ворчит все: «Рядом с берегом, лодки чьи-то взад-вперед… Тот же Монка Харламов увидит нас и донесет белякам».

Ганьку словно подбросило – он вспомнил Монкину угрозу.

– Дя Кеша! – вмешался он в разговор. – А Монка-то Королю баил, што большевиков убивать нада.

Кешка насторожился, переспросил. А потом раздумчиво сказал:

– Вот ведь двуногая вошь… ползает рядом… Видишь, почему Иван Федорович ругает меня?

Волчонок по привычке поцарапал горбинку носа, вздохнул. «Вот бы им показать тот грот, в который я провалился. Но ведь Ган-Могой загубит всех», – подумал он. Перед Магдаулем – огненно-рыжее лицо, на волосатой плоскости которого ярко горят зеленые, пылающие красноватыми всполохами глаза… Жуткие глаза. «Нет, туда нельзя водить добрых людей. Вдруг случится худое, что тогда скажет Ванфед?».

– Думай, думай, Волчонок, это самая большая просьба Лобанова.

Магдауль упрямо повторил:

– Думай не думай… Нет такой место. Есть большой пещера… – Волчонок замялся, – там живут…

– Кто живет?

– Злой дух.

– Э, паря, мы его выпинаем оттудова! Только покажи, может, твоя пещера и в самом деле подойдет для нас.

Волчонок решительно мотнул головой.

Кешка взял колун, начал кромсать чурки. Вспыхивая на солнце, сыпались с них золотые капли смолы.

Магдауль залюбовался Кешкой. Недаром сам Грабежов хвалил парня. «Прытко робит варначина!»

В потемках сложили дрова в поленницу, незаметно пришли домой. Волчонок, как вошел в дом, к зыбке кинулся. Спит дочка – разметалась, сбросила одеяло. Он наклонился, накрыл.

А Вера у стола суетится… Магдауль слышит ее голос.

– Беда… Кеша… Парней всех забрили беляки… Слезы…

Волчонок отошел от зыбки, плюхнулся тяжело на лавку – ноги будто чужие. На Веру смотреть боится. Взглянул на Кешку, а тот загадочно улыбается.

– Ничего, пусть «бреют»…

– Сдурел, Кеша?! – Вера замерла с чайником.

Магдауль тоже удивлен.

– Да нет пока, – смеется он. – Худого в этом мы не видим: берут, везут их в Верхнеудинск… Там новобранцев оденут, обуют, ружьишки дадут… У белых-то всего хватает – им иностранцы суют и оружие, и припасы, и одежку…

– Смотри-ко!.. А им-то чево в чужу драку лезти?

– Значит, пользу себе усмотрели…

– А зачем же баишь-то – «пусть бреют»? – Вера укоризненно смотрит на Мельникова: – Сами-то небось в тайгу от беляков запрятались.

Ганька и Магдауль тоже ждут от Кешки ответа. А он вдруг рассмеялся. Вскочил, хохочет, колотит себя по бокам.

– Мы разжирели там, тетка Вера, глаза от лежанья опухли! Глянь-ка на меня! – А потом сразу посерьезнел. – Так сказал потому, что новобранцы атаману Семенову зад показывают – удирают к партизанам, да еще винтовочки не забывают прихватить.

Вера хлопнула себя по ляжкам:

– Ох, дура я!.. Думаю, чего это Венка Воронин мне баит, «Через недельку-две, тетка Вера, на Елене с Лушкой «шуры-муры» будем разводить…» А кто же, Кеша, – перескочила она, – парней на это напутствует?

– Мы с Лобановым, да еще кое-кто. Кабашов, например. Крепко запомни это имя.

Волчонок решился. Крякнул, встал, подошел к жене, пряча глаза, тихо сказал:

– Вера.

– Чо, Волчонок? – насторожилась та.

– Я пойдем партизанам.

Вера не поверила.

– О господи! Егорий Храбрый! Аника-воин сыскался! Последние грибы встали на дыбы!

– Я чо… хуже других?

– Ты, Волчок!.. Сдурел? Я-то как останусь?.. Давно ли блудил по Монголии, а теперь опять.

Волчонок отступил, снова плюхнулся на лавку, снова налились тяжестью ноги.

– Отпусти, Вера, он нам дозарезу нужен, – вмешался Кеша.

Тут Вера поняла. Она закрылась фартуком, долго молчала. Плечи ее вздрагивали. Анка зашевелилась. Волчонок шагнул к ней.

Вера с трудом выдавила:

– Иди, Волчонок, раз уж… нужен. Все равно тебя не удержу… Вижу, не слепая.

Чайки с криком оторвались от рыбьих кишок и взмыли вверх. Ганька задрал голову: над ним в вечернем небе – белые птицы.

Рыбаки с веслами ждут Грабежова. Угрюмо, исподлобья смотрят, как он подходит к лодке. Ганька тоже уставился на Грабежова. Пришлось мальчишке пойти на его лодке – семью кормить надо. А Гордей с Хионьей – в партизанах, как и отец.

Макар придирчиво, молча осмотрел лодку, проверил, как набраны сети, глухим басом спросил:

– Воду-то отчерпали?

– Ыхым, – промычал Пашка-чалдон.

Макар забрался в лодку и, взяв кормовое весло, перекрестился. Грозно рявкнул:

– Пшел р-разом!

Лодка развернулась, и Макар направил ее в море. Ганька сам себе удивляется. В лодке Гордея и море и воздух теплее казались, работа легче. А тут за каждым движением башлыка следит, от страха млеет…

Навстречу легкий ветерок.

– Попутный в зубы… И так ладони в кровях, – ругается кривой Пашка, еще сильнее наваливаясь на тяжелое весло. Ганька гребется молча. И думать о чем-нибудь боится.

А весла визжат, скрипят. Небось они раздирают душу Макара, который терпеть этого не может. Вот сейчас рявкнет. И впрямь:

– Ста-а-й, стер-рвы! – взревел башлык.

Ганька испуганно поднял весла вверх.

– Петька, мажь жиром окрючины!

Юркнул мальчик под носовую палубу, вытащил оттуда ведро с нерпичьим жиром.

– Дай, Петька, я смажу свою сторону, – кривой вынул из ведра большой желтый кусок и быстро обмазал окрючины. – Ух, как пахнет! Ажно слюни потекли! – Засмеялся и чуть замешкался. Тут же весло соседа стукнулось об его весло.

– Ты, гнида, укрой свой березник! Не то вышибу!

Желто-серый глаз кривого хищно сверкнул. Он боком повернул к Грабежову свою правую ногу, из-за голенища ичига торчала рукоять кинжала.

Макар сердито сплюнул.

– Не пужай!.. Сам с ножом туды булькнешь!

Кривой зло сверкнул рысьим глазом, схватил весло, как и остальные гребцы, далеко вперед занес его рукоять. Изо всех сил рывком дернул на себя. Весло изогнулось в дугу, хрустнуло. Вода забурлила, вспенилась, засмоленный черный обломок поплыл в сторону.

– Р-р-разорву, так твою мать! – взбесился башлык. – Брысь на нос!

Кривой выкинул за борт сломанное весло. Медленно двинулся в носовую часть – парню не ходить больше с этой лодкой!

Ганька задрожал. «За что Макар гонит Кривого?! Весло-то надломленное было… Я знаю… Парень хороший, работяга…» Ганька изо всей силы сжал рукоять весла. «Так бы и трахнул башлыка по башке!»

Грабежов вдруг хлопнул шапкой о палубу и взвыл:

– Мне самому-то легко, что ли?! Я сам такой же голодранец!.. Лодка чья? – Ефрема! Сети чьи? – Ефрема!.. Весла чьи? – Ево же! За кажду палку, за кажду нитку в сетях я в ответе – на мой хребет ложится!.. Не тебя ж – меня!.. Вот и режь Макара своим ножом!.. Жись постылая… Э-эх!..

Ганьке неожиданно стало жалко Грабежова. Сердчишко заныло. «Гляди-ко, и у него жись не «сахар».

А Макар смотрит вдаль и разговаривает сам с собой, будто он один на всем море.

– Куда, к дьяволу, на трех веслах пойдешь. Берег совсем рядом. Если выметать сети здесь и ночь проплыть с ними, то высадит на камни… От сетей одне клочья останутся, хотя и не густо, а все же и здесь плавится рыбешка. Что же делать? – И вдруг стоном к черному небу: – Что же делать?

Солнце налилось кровью, побагровело. Словно боясь студеной воды, нехотя опускается все ниже и ниже. Вот оно осело на островерхий голец Байкальского хребта, обрадовалось, что не булькнуло в холодное море, и прямо на глазах Ганьки скатилось с зубца на седловину, а оттуда вниз, будто прожгло землю, и ухнуло в бездонное провалище.

– Что же делать? – тихо шепчут толстые губы Грабежова.

Ганька отрывает глаза от полосы, за которую свалилось солнце. Вглядывается в жесткое лицо Грабежова. И каким одиноким кажется Грабежов мальчишке! Все на него косятся, никто не любит.

– Эй, Ганька! Камни-то в лодке, нет?

Ганька вскинулся:

– Здесь, дя Макар! – звонко ответил он.

– Ты, Петька, будешь метать верхнюю, а Ганька нижнюю! Да проворней, твари, шевелитесь! Сети-то не рвите, ублюдки паршивых сучек! Таку вашу мать!

Но Ганька не слушает Макаровы слова. Он приготовился выкидывать за борт груз. Ждет лишь приказа башлыка. Да вот еще Петька медлит. А Петька осторожно ступает босыми ногами на мягкое, липкое полотно сетей, пробирается к корме лодки, где с веслом в руках стоит отец. Петька поморщился – небось обдало его запахом винного перегара и крепкого самосада, которыми так и разит от Грабежова. Петька дрожащими руками взялся за просмоленную жесткую веревку верхней тетивы, на которой желтеют берестяные цевки. Боится их Петька – западают они в ячейки, путают сети. А рядом ровными стопами сложены деревянные наплавья, привязанные длинными, тонкими веревочками к верхней тетиве. Эти еще страшней цевок. А запутал сети – затрещина обеспечена.

Петька – настоящий моряк! Куды ему, Ганьке, тягаться с ним! Сто раз небось Петька рассказывал о своем морском крещении. Три года всего исполнилось, а в лодке ел и спал, сети уже умел выбрасывать… да знал уж весь крепкий мат – отец научил, раньше слов «мамка» да «тятька». Учил еще отец сжимать кулачок да в нос бить кого ни попало, особо если обидит кто.

Да и Ганька не раз видал: бьет Грабежов сына, а тот лишь матерится, слезу из него не вышибешь. Грабежов доволен сыном – на лице гримаса, похожая на улыбку, мычит от радости, как старая нерпа. «Башлык будет! Моих кровей!» – рычит, избивая до полусмерти.

Кому, как не Ганьке, знать все о своем друге. Потому и следит он напряженно за Петькой, чтоб тот не запутал сетей, не прогневил отца.

Будто бы долго возится Петька, а Ганька устал ждать, когда это Петька маяк приготовит?

Зато сколько раз спасал Грабежов рыбаков от неминучей смерти! Попадет лодка в жуткий шторм, даже видавшие виды рыбаки бухнутся на колени, молятся богу о спасении, прощаются с жизнью. Лишь Грабежов стоит прямо, широко расставив ноги, – этот на колени не бухнет, молиться его не заставишь, и ведь выведет лодку на берег!! Вот почему Петька гордится отцом, слушает его, походить на него хочет.

– Эй, Ганька, готовь груз! Пошел! – очнулся Ганька от раздумий.

Башлык перекрестился.

Петька выбросил за борт маяк. И лишь отошли от него на несколько метров, Ганька опустил в воду большой продолговатый камень, обвязанный веревкой, – это груз, который удерживает сети на одном месте.

Веревка ослабла и изогнулась – это значит, что груз лег на грунт. Петька с Ганькой стали дружно метать сети, а гребцы легонько гребутся, чтоб сильно не разогнать лодку.

Петька, не рассчитав, выбросил наплавь[105]105
  Наплавь – деревянные большие поплавки.


[Закрыть] не вовремя – она потащила за собой полотно, собрала на себя подсети – все запутала, проклятущая деревяшка.

– Эй-э, сволочь! – услышал Ганька.

В следующий миг от удара в затылок Петька уткнулся в сети. Но, быстро вскочив, продолжал свою работу.

– Сеть тебе не дерюга! – кричит башлык.

Ганька застыл с раскрытым ртом. Его снова трясет от страха.

Петька еще больше растерялся и уже у самого конца ставежки второпях, не распутав кулыжку[106]106
  Кулыжка – часть запутавшейся сети.


[Закрыть], сбросил ее в воду. Железные пальцы Грабежова схватили его за шиворот. Оказавшись в воздухе, Петька начал брыкаться ногами; несколько раз угодил отцу куда-то в мягкое место. Тот вышвырнул его из лодки.

Ганька перевалился за борт, тянется руками.

Где уж там!.. Петька барахтается далеко-далеко внизу.

– Дядя Макар!.. – взревел Ганька. – Ты что ж делаешь? Петьку спасай.

– Цыть, щенок!.. Туды же…

– Утонет!.. Спасай! – вопит Ганька. Он заметался по лодке: ищет веревку.

– Раз-зорва, з-замри!.. Пр-рибью!..

Ганька не слышит.

Он выкинул за борт конец тонкой бечевы.

– Петя, – зовет Ганька.

Петька вынырнул, подплыл к лодке, обеими руками вцепился в водорез. Обдав его брызгами, запрыгал на мелкой зыби бережной маяк.

Ганька кричит:

– Петька, вон веревка! Хватай!

В воду опустилось третье весло.

…Прошло всего несколько минут, а Петьке они кажутся долгими часами. Холодная вода быстро охлаждает тело. Пальцы рук одеревенели, не слушаются… Слабый рывок лодки – разжались пальцы, оторвались от водореза. «Теперь пропал!» – резанула мысль. Плывет, изо всех сил взмахивает «по-саженкам», помогает ногами, но четверть за четвертью лодка отрывается от него. Вдруг совсем рядом зазмеилась веревка. Петька схватил ее и, обмотнув вокруг себя, затянул узел. «Теперь спасен!»

Люди в лодке молчат. Лишь тихо поскрипывают весла да всплескивает вода.

Ганька гребет изо всех сил. Скорей к берегу пристать! Он чувствует, что Петька ухватился за веревку – она туго натянута. «Держись, Петька, держись, друг. Я сейчас!» – и он еще резче взмахивает веслом. Но ему кажется, что лодка почти не движется, что друг его закоченеет, как маленький щенок Тараска, которого Грабежов выкинул за борт на прошлой неделе. Нет-нет да украдкой перегнется Ганька через борт, выхватит взглядом из волн худенькую фигурку друга.

А Петька, чтоб не закоченеть, извивается, дрыгает ногами, гребется то одной, то другой рукой.

Стало теплее, будто кто-то подогрел воду Байкала. Берег все ближе, ближе. Вот и весла подняты.

Ганька теперь видит закоченевшего Петьку. Хотел было тот встать на ноги, но, не достав дна, проплыл вдоль лодки. И замер. Ждет, когда уйдет отец…

Ганька первым выскочил из лодки и кинулся в юрту. Схватил Петькину одежонку. Повернул было к выходу, а в дверях пыхтит Макар.

– Што? Мово щенка выудил, тварюга? – и со всего маху отвесил Ганьке затрещину.

Ганька задохнулся от злобы – в голове огнем заполыхало – он юркнул мимо Макара и помчался за Петькой.

А Петьки на берегу нет.

– Пашка! Где Петька?

Пашка мотнул головой. Ганька увидал: по мягкому прибрежному песку бежит его друг не оглядываясь. С трудом догнал его Ганька.

Солнце уже давно спустилось за байкальские гольцы. Со снежной вершины Святого Носа, по Буртуйской речке подул резкий хиуз. Стало холодно.

– Стой! Не бойся!

Петька обернулся. Лицо его исказила гримаса.

– Ненавижу! – прошептал он синими губами.

У Ганьки потекли слезы – мокрая одежда прилипла к худому Петькиному телу, и тот мелко дрожал.

Молча переоделся Петька, от сухой одежды быстро согрелся.

– Ты, Ганька, веревку кинул мне?

– Ладно, Петька, чо об этом баить…

– Не батя же?.. Не пойду к нему!..

Оба стоят молча. Ганька не успел оглянуться, как их накрыла ночь.

Над гольцами плывет диск желтой луны, освещает темную тайгу. Внизу, под деревьями, притаилась пугающая темь. Там на каждом шагу застыли «медведи», «страшные ведьмы», «рогатые черти»…

Песчаный берег и море куда милее сердцу! Они сейчас в серебристо-пепельном светлом сиянии. Корневища, колоды, пни отчетливо видны и выглядят даже краше, чем днем. Они покрылись позолотой, да еще серебром, а все уродливости смягчила луна.

Безмолвие нарушают только филин и море. Гуканье филина сливается с едва слышным плеском моря.

Вдали ярко горит костер. Там люди.

– Худой у тебя батька.

– Какой он батька… сы-сына… как щенка, выбросил за борт, – скрежетнул зубами Петька.

Снова оба молчат, лишь огонь подмигивает им, манит своим светом и теплом. Ганька не умеет утешить товарища, да и чем можно тут помочь? Ведь Петьку-то сильно и не своротишь – тот же Макар. Вон даже слезинки не выдавил… А все равно жалко.

– Ганька, пойдем туды! – Петька мотнул головой в сторону костра.

– Не-е, Петька, там, может, худые люди… война ведь…

Но Петька решительно пошагал на огонь.

Ганька топчется на месте. При одном воспоминании о грозном башлыке ему не по себе. Вдруг мстить задумает?

«Што, мово щенка выудил, тварюга?» – и по сей час гудит в ушах голос Грабежова. А щека Ганьки горит от его пощечины.

«Что же делать?.. В другую лодку могут не взять, а дома мать и Анка ждут с рыбой… Э-эх, как было хорошо с Гордеем!.. Нет, все одно уйду от зверюги Макара».

Петьку он догнал недалеко от костра. Тот крался, словно бездомная собака к чужому двору. Стараясь не шуметь, пополз за ним и Ганька. Вот наконец они притаились за толстой колодой.

Чей-то табор уютно притулился в полукольце кряжистых низких кедров, у подножия густой кедростлани. За изгородью у костра тихо беседуют люди. Едва заметные пологие полны монотонно шумят и глушат голоса людей. Только изредка до ребят доносятся отдельные фразы.

– Иркутск, Верхнеудинск, Чита заняты белыми…

– А Иркутск-то скоро наши… Кабашев…

– Из Баунтовской тайги к нам идет отряд Мороза… Мы уже готовы…

Ганька услышал голос Лобанова. Этот голос покрыл звуки волн, шум кедров.

– Ревсовет Баргузинского уезда решил объединить оба отряда.

Ганька радостный вскочил на ноги.

– Дядя Ванфед!.. Дя Кеша!

Они резко повернулись.

– Ганя! – вырвалось у Лобанова.

– Ты здесь? С кем?! – спросил Мельников.

– Я!.. Мы с Петькой!

– Чей Петька?

Ганька поразился, почему они с ним такие сердитые.

– Макара Грабежова, башлыка… – неуверенно ответил он.

– А тут что делаете?

…Под строгим взглядом Кешки мальчик сумел выдавить из себя немного.

– Убежали… Макар… Петьку… в море… бросил.

– Что ты говоришь?! – на мальчишек смотрел прежний добрый Ванфед.

Петька поднялся. Не глядя на людей, снова дрожа всем телом, подошел к костру, стал греться.

Лобанов накинул на него свою тужурку. Ганька заулыбался, успокоился. Здесь уж никто их не обидит.

– Значит, беженцы… Ну, что ж, товарищи беженцы, есть хотите?

Теперь ответил Петька.

– Не-е. Мы ужинали…

– Тогда спать. Ганя, ты отца утром встретишь!

Ганька кинулся к Ванфеду, повис на его плече:

– Где бабай?

– Рядом… Но к нему нельзя подходить. Понял?

– Аха, дя Ванфед, понял. – Ганька вприпрыжку кинулся в юрту. Скоро он не слышал ни волн, ни голосов людей, ни филина – он словно качался в Анкиной зыбке. Рядом уже храпел Петька. И на Ганьку навалился туман.

Читинцы попрыгали в лодку. А Лобанов на минуту задержал Кешку.

– …У читинцев особо секретные бумаги… вот почему такую околесицу по тайге проделали… Ты, Кеша, понял, как это серьезно?

– Как не понять… Но и по морю не так-то гладко…

– Ветра боишься?

– Будто смеешься, дя Ваня… когда рыбак боялся зыби?.. Катеришки у белых… на веслах куда упрешь?!

– И это верно… Но от Ольхона до Иркутска тоже не «скатертью дорога»… Все пути заняты беляками.

Мельников задумался, кусает губы.

– Дя Ваня, а если я упрошу Алганая довезти мужиков до Иркутска?

Лобанов мотнул головой.

– Я, Кеша, думал об этом. Можно. Ведь к нему все офицерье заезжает, небось – вино, омуль и дочь красавица. Алганаю-то все пути-дороги открыты…

– Значит, согласен?

– А куда денешься?.. Выход из положения правильный только для тебя… как-никак ты жених его дочери… Но только не разевай рот на Цицик, а то обо всем забудешь!

Кешка раскраснелся, спрятал глаза.

Лобанов тяжело вздохнул, взял Кешку за руку и повел к лодке.

– Ну, сынок, не подведи!

Кешка мотнул головой и, оттолкнув хайрюзовку, вскочил в нее.

…В носовой части лодки сидят читинцы. Один из них – здоровяк в тельняшке, красномордый, так и пышет здоровьем. Ганьке понравился этот моряк: вчера и сегодня все-то он улыбается. Ему небось сам черт – брат! Ничего небось не боится. Через всю тайгу с отцом пер: бабай баил, что и амаку не забоялся! А второй – тихий, грудь впалая, того и гляди – помрет. Видно, хлебнул горького до донышка.

Ганька, как и читинцы, фуражкой машет Лобанову. Он счастлив. Взглянул радостно на Петьку, а тот исподлобья, недобро глядит в сторону, где едва чернеет отцова лодка.

– Поднять парус! – крикнул Мельников.

Ганька проворно потянул за тонкую смоленую веревку, и легкое полотно, весело трепеща, взвилось вверх по мачте.

Порыв ветра мгновенно наполнил и выпятил вперед парус.

Мельников управляет лодкой, а сам тревожно оглядывается в сторону Устья. Ганька уже понял: удрать надо успеть, а то вдруг беляки заявятся. Ганька спешит.

Лодка, набрав приличную скорость, с шипением несется по небольшим волнам. А «баргузин», словно понимая, что людям требуется, все сильнее и сильнее раздувает полотняный парус.

Часа через два берег скрылся из виду. Мельников вздохнул с облегчением и повеселел. В ответ заулыбался и Ганька. Знает он, почему дядя Кеша так беспокоился, глядя на Устье: Ванфед наказывал, чтоб любой ценой в целости доставить читинцев на Ольхон. Видать, важные птицы, а такими простачками выглядят, что рыбаки…

Ганька глупо улыбается. Он счастлив. Партизанить их с Петькой взяли. И снова он на Байкале. Заглянул за борт лодки: вот она, байкальская водичка. А говорят, в этих местах – десять верст глуби! Недаром чернота внизу. Утянет и… не ойкнешь. Стало страшно Ганьке. Отшатнулся он. Над ним – солнце жаркое, синеют горы.

Что это Кешка все молчит? Нет-нет да за парус на приближающийся Ольхон глянет и… такая тоска в его глазах!

Ганьку словно в жар бросило. Как это он из-за всех событий про Цицик свою позабыл? «Небось о ней сейчас Кешка думает. Я-то знаю…»

…Кешка правит на мыс Хабой. Он, как и Ганька, глядит в черную глубину Байкала. С того сна, когда он совсем один бился с бурей, Кешка боится черной глуби. Но никогда никому в этом не признается. О чем говорил ему тот сон? Ведь он вовсе не один. С самого детства, помнит он, рядом был Лобанов, и каждое-то действие мальчишки, а потом и взрослого, направлял он, этот щербатый, близорукий ссыльный. Лишь на недолго оставался Кешка один, может, к тому и сон был, когда Лобанов в Россию ездил. Ух, и растерялся тогда Кешка! Да, слава богу, вовремя вернулся друг. Все-то он разобъяснит, во всем разобраться поможет.

Кешка не замечает «баргузина», который гонит и гонит их быстроходную лодчонку. Но все чаще глядит Кешка в сторону спрятанного в дымном мареве острова Ольхона.

К чему же был тот сон? Может, вовсе не в революции дело?..

А что нынче с ним? Все ближе Ольхон. Там Цицик… Но не до Цицик сейчас. Уломает ли Алганая? Поможет ли богач ему?

С тревогой оглядел Кешка гольцы Байкальского хребта, но они мирно греются на солнышке, и ни единого облачка на них не курчавится. Стало быть, встречного ветра не будет. Успокоился немного Кешка, снова глядит в воду.

Лодка, догоняя зеленоватые волны, звучно шлепается, оставляет за собой пенистый след. Упрямо смотрит Кешка в сторону Ольхона. Синее марево смягчает очертания острова, и Ольхон кажется каким-то игрушечным, выточенным из голубовато-зеленого мрамора.

Так и видит Кешка: вот сейчас, на этой голубой скале, появится белая Цицик. Сам Кешка не понимает, почему так тесно связана Цицик со всей его мечтой. А мечта-то с детства: чтоб посветлее жизнь наступила, почище, чтоб счастье… Вот Цицик – вся такая светлая… Нет, не может он понять, почему рядом с революцией – Цицик. Так ведь она ж его! Их посватали. Нет, должен Алганай помочь! Считай, уж родня!

Из тумана откуда-то всплыла Уля. Не понимает сам, но после того крику ее: «Бурятский выкормыш», когда в злобе обидела она Цицик, не лежит к ней сердце…

А вот Цицик…

Миновали середину моря, резко обозначались крутые обрывистые склоны величественного хребта. Кажется Кешке, что до них рукой подать, но это только кажется, а на самом доле до них еще более двух десятков верст.

Солнце уже завечерело.

«Это хорошо, что причалим к берегу в темноте. А вдруг нас беляки встретят?» – все-таки тревожится Мельников.

Вдруг у самого борта, у самого его весла, вынырнула любопытная нерпа. Глянула на людей своими бездонными глазами и исчезла под водой.

На закате солнца лодка подлеморцев приблизилась к скалистому мысу. «Баргузин» все еще продолжал дуть, и волны, разбиваясь об утесы, гулко шумели.

Кешке Ольхон показался каким-то черным, холодным, устрашающим. Теневую сторону скал будто кто-то огромной кистью запачкал сажей, и скалы от этого зловеще ощерились на пришельцев.

«Кто знает, а вдруг беляки попрятались в этих черных камнях и поджидают нас?.. – тревожится он. – А как встретит Алганай?.. Да и Цицик рассталась со мной грубо… Дура Улька накричала на нее, а я виноват…»

Сплошные черные зубцы скал встречают их.

На одной из скал вырисовывалась белая легкая фигура.

– Цицик! – выдыхнул Кешка и зажмурился. А когда вновь открыл глаза, скалы остро, черно торчали и на них никого не было.

Уже в полной темноте лодка подошла к острову Ольхону и, обогнув последний мыс, вошла в Малое море. Не доходя до улуса Алганая, Мельников причалил лодку к низкому песчаному берегу.

– Ну, как, товарищи, не закачало вас? – спросил у читинцев.

– Я ведь бывший моряк, – сверкнул в темноте зубами здоровяк Федор. – А друг мой, хотя и не моряк, ко всему без разбору привычный.

– Это хорошо… Что будем делать дальше?

Федор тихо заговорил: