Текст книги "Подлеморье. Книга 1"

Автор книги: Михаил Жигжитов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

И море всем улыбается. Тихо. Штиль.

Сердито, по-фельдфебельски протопал пристав мимо собак и спящего человека; перешагнув порог рыбодела, сморщился.

– Где Дунька? – спросил он у подметавшей ограду старухи. – Красулей кличут… мне нужно ее допросить.

– А вон-то! – мотнула она головой.

На пристава смотрела рябая, с бельмом во весь правый глаз девка и умильно улыбалась ему.

– Здрасте!.. А зачем же с меня ишо допрос-то брать?.. – хихикнула она.

– Придешь к нам, узнаешь! – сердито буркнул он и зашагал обратно.

Вслед ему раздался смех, и какая-то озорница запела:

 
Ты рябая – я рябой,
Поцелуемся с тобой!
Пусть народ любуется,
Как рябы целуются.
 

Солнце тоже недовольно чем-то, сначала окружило себя золотистым венцом, а теперь быстро начало затягиваться светло-пепельными облаками. Сначала повеяло жарким липучим ветерком, потом вдруг расхозяйничался прохладный сивер. Сразу же стало легче дышать. Онгоконский голец закурчавился седыми космами туч, которые плотно прижались к крутым склонам скалистых гор и не желают расставаться с ними. Но вот буйный сивер дохнул еще сильней. Приподняв от гольца тучи, разорвал их в клочья, раскидал по небу. Они неслись вниз и дальше; протягивая друг к другу свои гибкие руки, сплелись в тугих объятиях и дружно поплыли по небу, закрывая собой от знойного солнца разомлевшую землю и залив Курбулика.

Море побелело. Заходили по нему крутые волны с завитками седых прядей.

«Если бы не этот старый дурак, которому взбрело в голову поджечь катер, я бы не приехал сюда… и со мной ничего бы не случилось… Это он виноват в моей беде!» – злые мысли распалили пристава.

– Ты катер поджигал?

– Поджигал.

– Значит, не отпираешься?

– Нет.

– Значит, ты, сволочь?

– Говорят же тебе, что я… Зачем отпираться-то…

Пристав хотел что-то сказать, но боль усилилась, и он, вскочив, ударил Третьяка в зубы.

Старик пошатнулся, гулко ударился об стенку и плюхнулся на пол.

– Значит, ты и есть та сволочь, из-за которой я страдаю!

Третьяк выплюнул на блестящие сапоги зуб.

– Возьми его… я свое отъел… Ирод.

Кровавый плевок, резкая боль между ног да эти злобные, полные горечи и отрешенности слова старика привели пристава в бешенство. Он принялся с остервенением наносить обеими руками удары по костям и жилам живого скелета. Но крепки кости рыбацкие, и вскоре нестерпимо заныли пристанские руки. Сыпя отборным матом, теперь он стал пинать старика по чем попало.

– Вот и второго приволок!

Услышав голос своего помощника, пристав сел за стол.

– А, Страшных… Садись, – утирая пот и отпыхиваясь, он кивнул на табуретку.

– Терпения не хватило… Как повезем-то его, в таком виде? – сердито пробормотал урядник.

– Молчи ты! – отрезал пристав.

Трясущимися пальцами он кое-как достал из пачки папироску и, ломая спички, закурил. Долго ерошил жесткие волосы, сильно растер ладонью рябое лицо, выдавил:

– Фу… черт!.. Еще и замахнулся на меня… Но я его отучил навеки…

«На это вы мастера, – подумал Гордей. – Бить вот таких…»

У Страшных, при виде окровавленного Матвея, гневом загорелась душа.

– Бунтарь?! – пристав внимательно оглядел могучего дядьку.

– Рыбак, – сквозь зубы выдавил Гордей, глядя на уходящего Третьяка.

– Стекла на катере ты разбил?

– Нет. Нас людно было. Все знают, все видели. Я-то кулаком люблю, – Страшных выставил вперед квадратные громадные кулаки. – Зачем камнями баловать…

– Но-но! – отступил пристав. – Не отпирайся. Сердяга-то видел, как ты ломал.

– Врет он. Ни одной стеклины мной не сломано. Врет гад, – Гордей говорил уже спокойнее. Хотел скорее уйти вслед за Третьяком, хоть чем-нибудь помочь ему.

– Сердяга говорит, что драку затеял ты.

– Я-то его зашел постыдить за Матвея.

– Ну и врать! Ты верховодил всем бунтом.

Страшных снова взорвался.

– Это я? Врать? Ну-ка, вели свому подметале свести нас с Сердягой.

Пристав махнул рукой, чтоб Гордея увели.

– В Баргузине тебе покажут Сердягу. Обрадуешься!..

«Ку-ку» завернул за Нижнее Изголовье Святого Носа и оказался под ударами бокового ветра. Катер кидало как щепу. Сердяга опасался, что оторвет колеса и выкинет на берег.

Арестованных везли в трюме.

Веселый урядник принес своим арестантам чайник с густым горячим чаем. У Страшных продуктов целый куль – рыбаки насовали своему башлыку всякой всячины, а Туз Червонный даже ухитрился запрятать фляжку спирта.

Разливая по кружкам спирт, Гордей хмуро спросил:

– Ты парень такой бравый, а пошто не в солдатах?

Круглое лицо блюстителя порядка раскраснелось, две бирюзовые пуговки-глазки спрятались за жирными голыми веками.

– Плоскоступие у меня! Ха-ха-ха-ха!

– Значит, «ходули» худые.

После второй кружки подзахмелевший урядник хлопнул по могучему плечу Гордея, пообещал:

– Этот рябой-то так себе… помощничек. Приедем в Баргузин, и тебя отпустят.

– Не болтай, паря. Я ведь до этой драки им насолил круто, – отмахнулся Гордей. Он все время глядел на равнодушно лежащего на лавке Третьяка.

Урядник презрительно сплюнул.

– Э-эх ты, знал бы меня.

Гордей с недоверием взглянул на урядника.

– Рази кумом доводишься начальнику?.. Не то ближе?..

– Во, дядя, отгадал! Племяш я… главному-то. Понял, откуда у меня плоскоступие-то? Ха-ха-ха!

– Я и то вчерась посмотрел, как запрасто баишь со своим начальником.

– Этот рябой-то!.. Тоже мне начальник!

Гордей закрутил свои густые прокуренно-белесые усы и подлил еще в кружки.

– Тогда вот кому помоги, коль и в правду власть имеешь, – Гордей повернулся к Третьяку. – Хряпнул бы ты, дя Матвей.

…Выпив кружку горького, Матвей почувствовал облегчение. От еды отказался и лежал обуреваемый невеселыми думами. Он перебрал всю свою жизнь, начиная с самого раннего детства. Вспомнил деда Трофима, который часто рассказывал ему о далеком предке – донском казаке Никите Третьяке; тот удалой казак был бит и ломан на дыбе слугами царя Петра: пособлял атаману Булавину… За то и попал на Байкал.

Вспомнил Матвей и о том, как еще подростком он рыбачил по найму в Подлеморье. А потом, когда ему исполнилось восемнадцать, встретил он в Больших Черемшанах девушку Таню – рыбачила она с отцом в тех же местах. Вспомнил, как они полюбили друг друга… Оставались считанные дни до их свадьбы… А она утонула недалеко отсюда, в Боковых Разборах.

Из густого тумана, из самых заповедных воспоминаний всплыла перед Матвеем Таня. Легкая, радостная, с золотом волос…

Потерял Матвей свою светлую любовь, и жизнь потекла постылая, тяжелая, невезучая.

Уже за тридцать лет ему было, когда отец насильно заставил его идти под венец с некрасивой, тупой и неряшливой Устиньей. Рожала ему Устинья каждый год, да в живых только три девки… две старшие – копия матери, а младшенькая, Ленка, походила на Матвея… Нужда заставила продать ее…

Третьяк приподнялся:

– Гордюха, загляни-ка на берег. Где мы?

Страшных взглянул в иллюминатор:

– Шаман-могилу прошли.

– Ты, братуха, у Боковых Разборов толкни меня.

– Ладно.

Лежит Матвей, толмит одно и тоже: «Плеть обухом не перешибешь… Здоровье отняли, да вдобавок еще и в тюрьму упрячут, а там все один конец…»

– Дядя Матвей, Боковые Разборы показались…

Урядник после выпивки и сытного обеда спал непробудным сном.

Третьяк поднялся, осторожно перешагнул через полицейского и пошел наверх.

Уже выбравшись на палубу, он с опаской оглянулся назад, потом кивнул Гордею и скрылся.

Не замеченный никем, подошел к корме, перекрестился, долгим прощальным взглядом окинул свое любимое Подлеморье. Затем посмотрел на Боковые Разборы.

– Вот тут… утонула Таня… Она по несчастью, а я из-за «добрых» людей, – прошептал он морю.

Избитое, в синяках и кровоподтеках лицо Третьяка ничего не выражало.

Матвей еще раз перекрестился и нагнулся, как над черной пропастью, над водой: оттуда нет возврата! Отпрянул.

Оглянулся кругом.

Низкие черные тучи. Холодный дождь. Черная вода. Ни живой души. Пустая мокрая палуба. Уныло. Постыло все.

Третьяк решительно перегнулся через фальшборт и улетел…

А «Ку-ку» продолжал монотонно шлепать плицами тяжелых колес.

Глава девятая

Август – один из самых прекрасных месяцев на Байкале. Солнце в иные дни припекает не хуже, чем в июле. Оно и сегодня с самого утра нежно гладит голубую ширь моря, дарит и дарит ему свое тепло.

На Лохматом Келтыгее отаборились бурятские лодки с острова Ольхона. Шесть огромных сетовок; в каждой шесть гребцов и на корме – башлык. Вон сколько привалило рыбаков! Темно-бронзовые лица задубели на ветру и солнце. Молчаливы, невозмутимы и суровы рыбаки. Их не задержат ни буйные ветры, ни расстояния в сотни верст – на долгие месяцы они покидают свой остров в поисках косяков рыбы.

Все шесть сетовок со снастями и прочим скарбом – собственность Алганая. Богач прихватил с собой и шамана Хонгора, который, по уверениям самого Алганая, видит дно моря и знает, где стоит рыба; шаман угадывает за три дня вперед, какая будет погода. Поэтому богачу и удается избегать всех бед на море.

И дочка приехала с Алганаем в Подлеморье. Цицик – по-бурятски цветок. Цицик – Елена – дочка несчастного Третьяка. Выросла она в бурятском улусе, где нет ни одного русского.

А подружки уверяют ее, что она русская. Цицик сердится: «Я белая и синеглазая потому, что родилась от праматери бурятского народа, так говорит мой бабай. Вот упрошу великого боо Хонгора, который знает все сорок колен нашего рода, рассказать вам о моем рождении. Сами увидите: праматерь наша была белая да синеглазая, как я. Мне-то Хонгор не откажет – поведает мудрец, что было в седую старину».

На Цицик ловко сидит голубой шелковый халат, подпоясанный полосатым, словно радуга, кушачком. На русой головке островерхая с собольей оторочкой шапка с пышной алой кистью, на маленьких ножках желтые шагреневые сапожки, высокие каблучки которых подбиты серебряными подковками.

Конечно, Цицик не рыбачить сюда приехала, а хочет она посмотреть диковинное Подлеморье, по которому почему-то часто скучает и даже во сне видит эти темно-зеленые бархатные берега.

У ее отца – старого Алганая достаточно рыбаков и рыбачек: круглый год добывают ему рыбу. Вот наберут за лето рыбки, и после осенней путины Цицик с отцом поедет в город Иркутск, где есть у них рыбная лавка, в которой торгует ее старший брат Чингис.

Над прозрачной водой нагнулась гибкая девушка и стирает платок.

– Цицик, да ты в уме ли? – проскрипел чей-то голос.

Девушка оглянулась – стоит сгорбленный Хонгор и раскачивает морщинистой голой головой.

– Пальцы-то от холодной воды все скрючит… Где твоя негодница-то?.. Ее и заставь!..

– Отпустила по ягоды, святой боо.

Шаман взглянул в глаза девушки и, словно молитву, прошептал про себя: «Великий Создатель! Бывали ли такие еще глаза, чтоб морская синь уступила им?»

– Береги, Цицик, себя… Твои руки созданы не для черной работы, – дрожащим голосом сказал старик.

– Да ничего со мной не сделается!.. Я хочу завтра с рыбаками в море идти за омулем.

Шаман испуганно замахал руками.

– Злой дух нашептал дурной совет?.. Выкинь из головы!.. Суди сама, Цицик: вдруг ветер налетит?.. Ночь, тьма!.. Утонешь…

– А я сначала спрошу у великого боо Хонгора, будет ли ветер!.. – весело смеется девушка.

– Предсказать могу…

– Ну, скажи, великий боо – будет ли завтра плохая погода?

Под дряблыми морщинистыми веками шамана заострились узенькие белесые глаза. Хонгор всмотрелся в гольцы Святого Носа, в ближние деревья, пристально оглядел сонную гладь моря, взглянул на прибрежную воду, посмотрел под ноги и твердо сказал:

– Завтра будет тихо, Цицик, но ты в море не пойдешь.

– Хорошо. Я слушаюсь вас, великий боо!.. Скажите мне не таясь, могу ли я научиться отгадывать погоду?

– Можешь, дочь моя.

– А как, боо?

Черные морщинистые губы шамана растянулись в улыбке.

– Смотри, Цицик, внимательно-внимательно на горы, на море, на деревья, на травы, на цветы… Гляди пристальней, как ведет себя рыба в воде, как нерпа подныривает, высоко или низко летают птицы, как двигаются муравьи… и еще есть много-много такого, чего другой человек никогда не увидит, а ты должна все это замечать, если хочешь предвидеть, какая будет погода завтра и послезавтра…

– Предвидеть?! Разве ты, великий боо, не гадаешь?.. А только узнаешь?..

– Великий боо Аргал долбил мою голову и говорил: «Есть десять тысяч примет… примет с виду мелочных, а они верно шепчут тому, кто их распознает и научится с ними разговор вести… Они мудры… и тот мудр, кто сумеет воспользоваться мудростью мира сего…» Поняла, Цицик?.. – шаман сморщился в улыбке. – А ты думаешь, что старый Хонгор гадает?

– Эй, доченька!.. Эй, боо Хонгор!.. Время подошло еду принимать! – закричал из палатки Алганай.

Шаман заковылял к костру, а Цицик удивленными глазами посмотрела на горы, на тайгу, на море и растерянно пожала плечами.

«Нет… не быть мне предсказательницей злых ветров… Э-эх, как жаль!.. Я бы всех вовремя оповещала о неминучей беде, которая так и поджидает рыбака в море», – горестно подумала Цицик.

Вдруг показалось ей, что море, купаясь в лучах солнца, подымается все выше и выше, туго подпирая купол неба.

Изумилась Цицик, не увидев грани между ними.

– Вон вдали синяя полоска, там слилось, словно в долгом поцелуе, небо с водой. Эх, только это и могу различить!

А в окружающем ее мире сейчас царят; Свет. Тепло. Голубизна. Синь. Яркая зелень тайги.

– О боже мой, как хорошо здесь! – в последний раз оглянулась кругом Цицик и побежала к палатке.

Лесистые горы вздыбились над морем. Они круты и ступенчато-зубчаты. Это во времена сотворения Байкала чей-то «зазубренный топор» небрежно поработал тут.

Берег моря – камень на камне. Здесь не в Курбулике – ни заливчика, ни бухточки. И чтоб спасти свою лодчонку от ветра, рыбаки разобрали в боковине яра камни. Получилась глубокая канава с водой, в которую они заводили свою лодку. С тех пор это место стали называть Боковыми Разборами.

Море будто спит. Только дуют легкие мысы[43]43
  Мысы – легкие ветры местного характера.


[Закрыть] и подымают рябь. Лениво летают сытые чайки. Уж на что они крикливы – сегодня молчат. Только пологая отзыбь полощется у подножия берега, пенит воду, создает монотонный гул. Это за морем подула дикая «сарма».

Мау-Бау с ходу погрузился в холодные объятия Большой Воды. Приятно щекочут его мелкие волны. Он весь в воде, на поверхности лишь его черный нос. Вдоволь накупавшись, Мау-Бау вылез на каменистый берег и потопал туда, где частенько пристают рыбаки на своих лодках.

Здесь люди ночуют, а когда дует сильный ветер, живут по многу дней, пока не усмирится Большая Вода. Мау-Бау тут хозяин. Как только уйдет человек, заявится он – доедать что оставили.

Вдруг в нос ударил запах протухшего мяса. Мау-Бау повернул на ветер и сразу же заметил рядом с водой труп человека. Утопленник лежал, широко раскинув руки, будто собираясь кого-то обнять. В мир, из которого он недавно ушел, смотрели пустые глазницы. Вспугнутый ворон сел на корявый сук высокой лиственницы, сердито крикнул на Мау-Бау. У того поднялась на загривке ость, и он рявкнул.

Медведь обнюхал труп, обошел вокруг него. Уркая про себя, облапил покойника и, встав на дыбы, потащил его в густые заросли кедростлани.

Грозная заявка о находке разнеслась далеко по берегу. Отдыхавшая в соседнем кедровнике изюбриха вскочила на свои тонкие, стройные ноги. В ее бархатно-черных глазах – страх. Она вся насторожилась. Высоко задрав свою точеную глазастую морду, тревожно вглядывается в окружающую тайгу. Поняв, что зверюга нашел себе еду и не придет сюда, изюбриха снова улеглась на свое мягкое, из голубого мха, лежбище.

«Ку-ку» вернулся с Устья в глухую полночь. Худые вести не лежат на месте – быстро узнало Подлеморье о гибели Матвея Третьяка.

Магдауль как сел от неожиданности на лавку, так и сидел, напряженно вглядываясь в невидную ему даль.

Вера, смахивая набегавшие слезы, изжарила омулей.

– Как чуяла – быть беде! – шептала она все время. Поставила на стол тарелки с рыбой. Омули стыли, а люди молчали. Еда не шла в рот.

Магдауль запалил трубку и, не замечая ни людей, ни Веры, что-то мычал себе под нос. Перед ним мелькали залитое кровью лицо Третьяка, бирюзовые пуговки глаз урядника…

Осторожно откинув старый парус, боком неловко вошли дочери Третьяка.

Вера кинулась к ним, обняла – они заголосили.

Все теснее становилось в каморке Магдауля: один за другим подходили рыбаки. Волчонок застыл камнем, лишь шрам его от медвежьих когтей побелел и выделялся на смуглом лице пуще прежнего.

Наконец явился и Мельников.

Вера бросилась к нему.

– Суседа-то нашего, Кеша, ироды сжили.

Мельников молча покачал головой. Поздоровался кивком со всеми, подошел к Магдаулю:

– Что делать будем?..

Магдауль молча курил…«Лучше бы уж отсидел в тюрьме, чем топиться, – вдруг пришла к нему простая мысль. – Сам виноват Третьяк»… Но тут же снова изможденное несчастное лицо Третьяка, когда Сердяга отбирал у него сети! И Парашино белое тело сквозь разорванное платье. Силится Магдауль понять, но в голове шумит. Бесполезно задает он себе новый вопрос: «А может, и не виноват Третьяк?.. Уж, видно, так осерчал мужик, что сердце не вынесло… А из-за чего?.. Только из-за сетей и рыбы?.. Нет… наверно, еще… О-ма-ни-пад-ме-хум!» – взмолился Волчонок в отчаянии. А в голове шумит!

Кто-то тронул за плечи, и он очнулся от раздумий. Перед ним Кешка.

– Ты-то, Магдауль, поедешь с нами?

Он сразу не понял, чего хотят от него.

– Волчонок, собирайся, – ответом прозвучал голос жены.

Магдауль встал, улыбнулся Кешке, засуетился.

Раздобрился Тудыпка-приказчик – дал Мельникову катер для поисков утопленника.

Вместо капитана Сердяги, которого вызвал к себе в Баргузин Лозовский, в рулевой будке его помощник – Венка Воронин. Воронин – внук той самой Воронихи, которую когда-то унесло на льдине в море. В память о той рыбачке люди и назвали подводный камень «Воронихиным Пупом». Венка любит рассказывать кому не походя о своей бабке; гордится парень, что его рыбацкая родословная издалека идет.

Погода прекрасная. Завернув за Верхнее Изголовье Святого Носа, катер держится ближе к берегу. Команда «Ку-ку» и его пассажиры – все на палубе: следят за берегом, – не покажется ли где воронье.

– Венка, какой ветер дул, когда вышли в Устье? – Мельников все время возле Воронина.

– Сначала пер сивер, а потом навалилась «ангара».

Венка мрачен, как и остальные. Непривычно видеть таким всегда веселое его лицо.

– После, кажись, ветра не было? – пытает его Кешка.

– Аха, не было.

Впереди показались Боковые Разборы. У Мельникова сжалось сердце, и он покинул рубку.

Вспомнился Кешке рассказ Страшных:

«Любили они друг друга, и родители были согласны женить их, но за три недели перед свадьбой она утонула вместе с отцом в Боковых Разборах… Долго горевал Матвей, холостячил до тридцати пяти, а потом отец женил его на нелюбимой».

Но тогда, давным-давно, Мельников слушал Гордея «в пол-уха», мало ли чего не бывало на Байкале! А сейчас, сидя в темной душной каюте, совсем один, Кешка вдруг увидел перед собой глаза Третьяка – ярко-синие, будто молодые, но которых и не замечал никогда на грязном мрачном лице Матвея. Много раз слышал Иннокентий про Таньку-рыбачку, а о такой сильной любви Матвея Третьяка к ней и не подозревал. Всегда оборванный, грязный, нелюдимый и злобный на все и на всех, Третьяк, пьяный и драчливый, с вечными матюжками, не походил на человека, который бы имел большое любящее сердце. Но вот – глаза! Ярко-синие!

Магдауль стоял на палубе, прижавшись к мачте. Он не первый раз ехал на катере, прожорливую утробу которого так долго «кормил» своими дровишками, а все равно чувствовал себя совсем беспомощным, как никогда растерянным. Колеса проклятущего «Ку-ку», наверно, крутит не кто иной, как сам «огненный злой дух». Здесь все ненадежно – катер на воде, что чум на вязком болоте… Тут нет земной тверди, которая ему никогда не изменит, нет опоры. «…A жизнь в Онгоконе тоже вроде как на этом катере», – подумал он.

Наконец со скрежетом опустился якорь.

– Лодку на воду! – услышал Магдауль, очнулся от раздумий и зорко оглядел берег. Вдруг он весь напрягся, словно шел один на медведя. Ему так хотелось скорее найти тело Третьяка и похоронить как положено… А то по берегам Байкала сколько лежит неприбранных останков… Не гожее это дело… А тут тала Третьяк!.. Найти!..

Все смотрели на берег. На высокой сухой лиственнице сидело штук шесть черных птиц. Другие кружили над небольшой горкой, укрытой кедростланью. Сердитое карканье, приглушенное расстоянием, доносилось до слуха людей.

– Здесь Третьяк, – сказал тихо Волчонок. Это были его первые слова за весь день.

Мау-Бау под страшную ругань воронья обглодал последние косточки и улегся тут же назло черным птицам.

Старый ворон уселся над самым зверем, хрипло и нудно закаркал.

Мау-Бау прижал наполовину обкусанные в драке уши, сердито огрызнулся. Но ворон все нудил. Медведю надоело слушать его. Он нехотя поднялся и, облизываясь, лениво потопал в чащобу.

Внизу, где едва слышно плескалась Большая Вода, послышался громкий звук от удара лодки о прибрежные камни. Зверь, убыстряя шаги, подался в свой укромный кедровник.

Первым выскочил на Берег Магдауль и подтянул лодку. Теперь, наступив на таежную землицу, он был снова охотник – хозяин всему и над собой. Перед ним – его тайга, в которой спрятан навсегда тала Третьяк. Все мысли исчезли. Голова уже не шумела.

– Надо лодку-то вытащить дальше, – услышал он Кешкин голос.

Послушно приподнял лодчонку и оттащил под самый яр высокого берега. Он сейчас сильный, он все может.

– Магдауль, ты следопыт, иди впереди, – попросил Кешка. Волчонок мотнул головой и быстро пошагал вдоль берега. У самой кромки воды кое-где небольшими плешинками выступал песок. В одном месте Волчонок остановился и нагнулся над черным лоскутом тряпки. Осторожно отделил от мокрого песка. Присмотрелся, взволнованно сказал:

– От рубаха… Третьяк носил… Я видала таку заплату на рукаве. Красна была рубаха.

– А где же сам-то? – спросил Кешка. Все лицо его горело. На минуту встретились глаза Волчонка и Кешки.

– Ходить нада. Смотреть нада, – Магдауль резко отвернулся. – Ты мой самый большой тала, Кешка. Идем!

И снова Волчонок впереди.

Вдруг он замахал руками, чтоб не подходили. Внимательно и долго осматривал место.

– Здесь лежала Третьяк. Потом ходил сам амака и тащил ево в тайга.

Люди удивленно переглянулись: по каким признакам определил это Волчонок?

Словно собака, обнюхивая деревья и зорко осматривая траву и кустарник, он пошел вверх по небольшому взлобку.

– Эй, Волчонок, берданку-то надо бы взять! – испуганно крикнул Воронин.

– Зачем берданку?.. Миша ела и ушел в лес. Ево боится нас.

– A-а, но-но. Да ты знаешь.

Что-то странное происходило с Венкой Ворониным. Он все время заглядывал в Кешкино лицо.

Через несколько минут таежник привел людей к жалким останкам человека.

На крутом Байкальском берегу, под огромным кедром, кроны которого защищают от зноя и дождя одинокую могилу, стоит топорной работы грубый крест, рубленный из лиственницы.

На кресте – эпитафия:

«Здесь покоится раб божий Матвей Егорович Третьяк.

Погиб шестидесяти двух лет от роду.

Спи сном праведника, затравленный рыбак.

Аминь».

Первые дни, когда свежевыструганное дерево креста ярко желтело и выразительно напоминало о человеке, звери вздрагивали и испуганно уходили прочь. Но со временем привыкли, а Мау-Бау, летний хозяин этих мест, любил в мокротную погоду лежать на высоком сухом могильном холмике.

После поминок, устроенных отцу, Луша съездила в Бирикан за матерью, и теперь они все вместе живут в одном бараке со своей землячкой Верой.

Луша с Параней удивительно походят на мать. Толстые мясистые носы картошкой. Широкие скулы, глубоко посаженные маленькие глаза, клочковатые брови, угловатые плечи, на которых приросли сразу же без шеи махонькие головки.

Устинья сильно и не горевала по мужу. Позаглаза она звала его не именем, а просто Третьяком, да еще и проклятущим. Ненавидела и боялась его всю жизнь, с чего бы и жалеть-то?! Когда ей сказали, что Матвей утопился в Боковых Разборах, то она сердито вскрикнула:

– Издох рядом со своей Танькой!.. Век ею бредил!..

В обед прибежала Вера и выпалила:

– Тетка, твоя Ленка у рыбодела!

Устинья ничего не поняла и испугалась:

– Кака Ленка?

Вера рассердилась:

– Кака! Кака!.. Дочка твоя, которую бурятам продали на Ольхон.

У Устиньи упали руки, и она удивленно уставилась на соседку.

– Чево пялишь зенки, идем!

Сгорбившись, мелко семеня босыми черными ногами, идет старуха за Верой и судорожно шепчет: «О господи! Царица небесная!.. Прости меня, грешную!»

У рыбодела сидит человек пять оборванных бурят и с ними нарядная девушка, которую прохожие растерянно рассматривают. Отойдя немного, невольно оборачиваются, чтоб убедиться – не во сне ли это.

Перешептываются между собой, смеются русские рыбачки, кивают все в сторону необыкновенной девушки.

– Наверно, бурят на божнице ее держит!

– Будто ветка тальниковая!..

– Хи-хи! И правда – брюха-то у нее совсем нету!

– Как она целует страшного Алганая? Ха-ха-ха!

– Вай! Сказала тоже – Алганая поцеловать!.. Лучше утопиться в море.

Цицик услышала имя отца, взглянула на девчат огромными ярко-синими глазами и, лукаво улыбнувшись, сказала:

– Конфета ваша хочет?.. Я давайла вам гостинца!

Девушка легко вскочила на ноги. Она была высока, словно тополек. Кажется, всем-всем желают ее яркие глаза счастья. Сунула Цицик за пазуху халата свою белоснежную, сверкающую золотом и драгоценными камнями руку, вынула оттуда целую пригоршню длинных, с бумажными кисточками конфет.

– Берите, шибка сладка конфета… бери гостинца… – упрашивает Цицик девчат.

Наконец они, посмеиваясь, подошли к ней и взяли по конфете.

– А не раскорежит от такой штуки? Ха-ха-ха!

Алганай с Тудыпкой-приказчиком давнишние друзья. Хитрый богач приехал к своему тале в Онгокон не с пустыми руками. Привез ему жирного барана, роскошную шапку из черной выдры и большую флягу крепкой араки.

– Спасибо, дядя Алганай, не забываешь меня! – умильно ухмыляется Тудыпка. – Кругом не люди, зверье… Ах, Алганай, трудненько становится нашему брату.

– Ничо, Тудып-нойон[44]44
  Нойон – начальник.


[Закрыть], у тебя ума хватает! Скоро сам будешь купцом, ха-ха-ха!

– О бурхан. Где дядя Алганай пройдет, там нам, молокососам, делать нечего!

Выпили, посмеялись, закусили жирной бараниной.

– Эх, после рыбы-то как сахар! – хвалит Тудыпка сочную баранину.

– Ешь, Тудып-нойон, ишо привезем!

Алганай поцарапал голову и сморщился.

– С просьбой? – подмигнул приказчик.

– Пусти в Золотое Дно моих рыбаков.

Алганай положил на стол кучу денег. Тудыпка рассмеялся.

– Ох и деляга!

– Такой же, как и ты, мой нойон!

Оба посмеялись. Еще выпили и засобирались каждый по своим делам.

– Ой, стой! – вскрикнул приказчик.

– Что, нойон?

– Возьми талон с разрешением, а то наши парни с «Ку-ку» обдерут тебя.

– A-а, спасибо, нойон! – кланяется Алганай приказчику.

– Вон твоя Ленка, – Вера толкнула в бок Устинью и кивнула на нарядную красавицу в бурятской одежде.

Устинья растерянно остановилась, посмотрела и покачала головой.

– Не-не, девонька, не она… Ишь как холодно зрит на меня… Не-е…

Вдруг девушка вскочила на ноги и, радостно говоря на бурятском языке, подскочила к толстому дядьке, вышедшему из дома приказчика.

Устинья побледнела, затряслась и со стоном выговорила:

– Алганай… ты?..

– Я Алганай. Однако ты Устька Третьяк?

– Неужели это… моя Ленка?! А?.. – маленькие черные глаза Устиньи лихорадочно горят и щупают нарядную девушку, которая спряталась за Алганая и испуганно выглядывает оттуда.

– Батюшки!.. Царица небесная!.. – шепчет старуха, протягивая трясущиеся руки к Цицик. – Доченька!.. Кровинушка моя!..

– Бабай, она сумасшедшая! – испуганно шепчет девушка и изо всех сил тащит Алганая к лодке. – Какая я ей дочь!.. Она страшная!..

– Дай обниму, кровинушку свою! – тянется Устинья к ней.

Цицик оттолкнула от себя старуху и кинулась к лодке.

– Э-э! Устька, чужой товар не хватай! – Алганай быстро пошел к берегу, где его поджидали гребцы. А Цицик, опрометью вскочив в сетовку, неистово закричала:

– Бабай, она тебя укусит! Иди скорей! Иди же, тебе говорят! Иди!.. Иди!.. Она же сумасшедшая!

Устинья с вытянутыми руками, раскосматившаяся, подбежала к воде и не может глаз отвести от своей Ленки. Лодка быстро удаляется, а ее Ленка нежно гладит блестящие прямые волосы Алганая.

Устинья взвыла и упала на песок.

…Недоволен Лозовский капитаном Сердягой. Уж больно много шуму за последнее время в Онгоконе. Поэтому и вызвал он Сердягу в Баргузин, чтоб узнать толком, что произошло.

– …Леший капнул этого зловредного поджигателя Третьяка, взял да утоп…

– Так, – Лозовский сердито застучал карандашом по столу. – А ты, капитан, не слышал… может, Лобанов подбивал Третьяка на поджог, а?

– Ни!

– Вот тебе и «ни»! И надо же!.. Оба на подбор!.. Растудыка такой же… слепой! – Лозовский тяжело вздохнул. – И как мне вас раскачать?.. Как втолковать вам, ослам, чтоб вы, а не они… верховодили в Курбулике! – Лозовский заговорил мягко: – Поезжай! Разнюхай!.. Любой ценой… может, придется и подпоить, и подкупить… хоть несколько слов… что именно Лобанов агитировал Третьяка… Понимаешь… Лобанова… только Лобанова… раньше всех Лобанова… надо зацепить покрепче… чтоб юридически можно было обосновать обвинение… Понимаешь? А без этого его на суде в калошу не посадишь… нет! Это черт с головой!

…Подвода уже подъезжала к Устью, а ее пассажир все еще спал. У самой околицы деревушки левое переднее колесо повозки попало в глубокий ухаб, за ним последовало и заднее, а тут, как на грех, кто-то выронил чурку дров на правую колею, которая помогла телеге перевернуться.

Сердяга вывалился из повозки и стукнулся об дерево.

От боли сморщился, сел и опухшими глазами обвел вокруг себя.

– Кто меня вздумал бить?! А?! – поднялся он на ямщика.

– Сам стукнулся. Чево ревешь-то.

Сердяга поднялся и по привычке замахнулся на мужика, но тот, видать, не промах – снопом свалился Сердяга в кусты. Долго там барахтался и злобно материл баргузинских мужиков и ихних шустрых баб.

В одурманенной многодневной пьянкой голове капитана наконец шевельнулась мысль: «Против силы не попрешь».

Кое-как выкарабкался он на дорогу и, раскачиваясь, подошел к ямщику, который приготовился к схватке.

– Но, паря, на этот раз я так лягну, что не подымешься! – предупредил тот пассажира.

– Брось… дай закурить…

– Я не курю.

Сердяга махнул рукой и тяжело завалился в повозку. Колеса снова застучали по бесчисленным ухабам таежной дороги.

– Эй, «деревня», ты знаешь в Устье ловкую бабенку?

– Как не знать, сам промышляю за ними.

– Завертывай к ней!

Ехала солдатская вдова с золотого Ципикана, отстала от парохода, зазимовала здесь в крохотной зимовейке, так и осталась насовсем.

– Фрося, чего же не едешь-то к себе на Урал? – спрашивали ее. А она коротко и ясно отрезала: «Ехало не везет».